Венедиктова Надежда
Интимный кайф эволюции
Надежда Венедиктова
Интимный кайф эволюции
Рассказ
Надежда Венедиктова родилась в Новгороде. Выросла в Абхазии. После окончания Московского института культуры вернулась в Абхазию, сменила несколько профессий от киномеханика до редактора сухумской газеты "Русское слово". В настоящее время - редактор журнала неправительственных организаций Абхазии. Автор стихотворных сборников и рассказов. Живет в Сухуми.
Станиславу Лакоба
В июльский полдень Андрей Быстров брел по узкой иерусалимской улочке, машинально обкусывая бутерброд с ветчиной, и пытался существовать вслух, отдаваясь во власть местного быта и истории. Попытка проартикулировать собою всю здешнюю глубину изматывала, но он удовлетворенно ощущал, насколько изощреннее и чище стала за эти годы его способность умножать жизнь, уклоняясь от ее лобовых атак и зарываясь лицом в недавно задействованные человеком пространства.
Все началось лет пятнадцать назад с посмертной шутки московского бухгалтера Владимира Тишкина, оставившего на своей могильной плите лаконичную надпись: "Еще не вечер". Сын соседнего покойника оказался литературоведом и впечатлительным человеком - он пригласил лучшего гравера-каллиграфа и расщедрился на цитату из Маргарет Юрсенар: "В прошлом всегда больше жизни, чем в настоящем". Газеты тут же обыграли эту кладбищенскую хохму.
Известный специалист по античной истории откликнулся в "Московских новостях" статьей, изобилующей древнеримскими эпитафиями, - автор утверждал, что наше чувственное знание о Римской империи было бы вопиюще неполным, не сохранись надгробные надписи, отражающие весь спектр человеческих эмоций и свидетельствующие о здоровом восприятии смерти как собеседника, ценящего остроумие.
Его поддержала группа биологов и врачей, заявивших, что современное отмахивание от смерти, ее бюрократизация и вытеснение на задворки сознания есть яркий признак оскудения чувства жизни.
Тем временем на московских погостах развернулось соревнование остряков, использующих по большей части чужие могилы. Когда на мраморной плите, увенчавшей прыжок выдающейся балерины, появилась надпись: "Сара, почему же ты не сказала, что тебе хуже всех?", общественность возмутилась, но было уже поздно - поветрие распространилось и в провинции.
Через полгода издательство "Вагриус" опубликовало сборник лучших надгробных шуток, который имел ошеломляющий успех и породил новое направление в фольклористике.
В Самаре задавало тон "Общество потустороннего юмора", члены которого готовили свои могильные плиты в строжайшем секрете. В дни их похорон кладбище становилось самым популярным местом гуляния, а снятие покрывала с надгробья, которое временно водружалось рядом с могилой, происходило под нетерпеливые возгласы публики - усопшие напоминали о бренности сущего, сводили политические и личные счеты, рушили чужие репутации, каялись в грехах и признавались в любви, предсказывали Апокалипсис на ближайший вторник, смаковали последний анекдот из Чистилища, раскрывали технические достижения внеземных цивилизаций, и сардоническая ухмылка отошедших в мир иной завораживала свежим опытом бессмертия.
По требованию самарцев был учрежден конкурс "Самый остроумный покойник года". Победитель становился почетным гражданином города и вознаграждался правом на бесплатный уход за могилой в ближайшие полвека.
В СанктПетербурге группа художников, опьяненных бывшим величием северной столицы, устроила ночные скачки Медного всадника вдоль Невы - самодвижущаяся копия из жести промчалась мимо зевак, пугая их топотом копыт и указательным перстом царя, а наутро весь центр был обклеен листовками, с которых Петр I возвещал, что сокровенная энергия прошлого связывает город и человека в головокружительное целое, в живую скульптуру-акт, что надвигается время интимного пространства, вынуждающего к чувственноинтегральному покорению судьбы, начинающейся для каждого у самых истоков человечества.
Через неделю после скачки Медного всадника молодой честолюбивый социолог в одной из публицистических программ питерского ТВ заявил, что ночная эскапада проявила сущностную особенность СанктПетербурга - прошлое города до сих пор перевешивает его настоящее. Державная хватка и пьяный разгул Петра достовернее наших офисов и баночного пива. Наше коллективное бессознательное все еще во власти прошлого, которое завораживает своей мощью и более напряженными, цельными формами жизни. Город должен "отыграть" свое прошлое, зацеловать его насмерть, как русалка, чтобы освободиться и вернуть ценность происходящему сейчас.
Вскоре появилась компьютерная игра "Петр I", позволяющая прожить биографию пучеглазого царя в разных вариантах, - первый вариант соответствовал историческим фактам, остальные изменяли какойнибудь эпизод его жизни, после чего события развивались по другому сценарию. Последняя версия была глобальной и включала постпетровское развитие России - юного Петра задавила лошадь хмельного стрельца, вместо окна в Европу прорубили просеку в Константинополь, Россия обошлась без декабристов и Октябрьской революции, достигла небывалого расцвета и стала в ХХ веке духовным и технократическим лидером человечества.
На защиту исторического прошлого и логики его развития бросился маститый профессор университета, который неожиданно для себя написал не академическую статью, а эссе, нежное и пронзительное, об одном мгновении из жизни Петра ранним апрельским утром царь вышел из чухонской избы и замер перед колодцем, слабый туман скрадывал очертания деревни, и Петр зарыдал, насухую, всхрапом, от безлюдья и нищеты, от фантомности государства, от того, что друзья не идут дальше горизонта, а женщины дальше постели, от запаха влажного колодезного сруба, от метнувшегося зайцем желания отпустить свою силу в слабость, от ломоты в теле, вдруг ощутившем, что оно не вечно.
Вот, писал профессор, подлинное мгновение, чью доверчивость мы искушаем своими играми, оно дышит и живет, оно питает своими подземными водами нашу отечественную историю, его нельзя уничтожить или заменить, у него своя судьба, свое величие. Все мы вышли из этого мгновения и обязаны ему раскосой привычкой смотреть одновременно на восток и на запад, ощущая свою двурогость как дар и проклятье.
Студенты профессора отыскали место, на котором ютилась когдато чухонская деревушка, разбили палатки и использовали наступившее утро с телячьим восторгом первопроходцев - вживаясь в то давнее Петрмгновение, в июньском холодке рассвета, взбудораженные почти бессонной ночью и присутствием друг друга, они нащупали чары трехсотлетней давности. "Ах!" - выдохнуло утро им в губы, и они невольно сделали шаг вперед - прошлое чувственно роилось в воздухе, осязая пространство и пригибая траву.
Их было шестеро - и небо было на их стороне, высокое, белесое, небо недели и конца второго тысячелетия, но то, что когдато имело место и время, теперь обладало еще и их соучастием, их готовностью отдаться во власть. Невидимое выделяло плоть, его соблазн был свеж и дремуч.
И они подставили свои юные жизни, как ладонь под струю. А струя утянула их на дно - они осязали Петрасверстника, дергающего плечом, в необузданном царе, они судорожно взрослели вместе с ним и преломляли его судьбу, как черствый хлеб, крошки которого склевывало воронье на трупах, устилавших обочину царской скачки к прогрессу.
Они сообща владели мгновением, в тесных объятиях которого полюбили себя за вонь и величественность прошлого и научились отставать от своей походки, навязанной эпохой биде и Интернета. Прошлое использовало их, как парус, чтобы поделиться одержимостью. Они получили свою долю и потрясенно промолчали в ответ, как если бы утро покончило самоубийством у них на языке, обнажив немоту как беспредельность общения.
Позже, в ночь на Ивана Купалу, те же студенты, собрав уже весь курс и вдохновившись знаменитым эпизодом из фильма "Андрей Рублев", устроили языческий праздник на берегу реки в шестидесяти километрах от Петербурга.
Нагота, белеющая между деревьями, делала разделение полов трогательным и беззащитным - и погружение в речную воду не смыло привкуса пикника, лишь придав гулкость голосам и смеху.
Обольщение оказалось слишком стремительным - они были только что рождены в эту ночь и не смогли освоить ее древнее содержание, ее темный логос остался на уровне вакхических криков, не соскользнув в плоть, не взбудоражив ее воинство. Несколько вспышек юношеской страсти в укромных уголках лишь продолжили цивилизацию, а не опрокинули ее в костер.
Но кожа впитала ночную свободу бега и прыжков в воду, колдовскую объемность леса, размножившего присутствие человеков, - они увезли в город тела, поверхность которых чуралась одежды и требовала движения, ее память обособилась, кожа обрела самодовлеющее прошлое.
Из каникулярного озорства и бунта юношеской кожи родился студенческий "Манифест пассеистов" - настоящее изжило себя, оно стерильно и почти лишено вкуса и запаха, его нельзя потрогать руками, оно утекает меж пальцев, как вода в песок, современная цивилизация выхолостила жизнь, превратив ее в придаток к рынку товаров и услуг, мы все, как тень отца Гамлета, на обочине действительности.
Манифест заканчивался лозунгом: "Используем прошлое для прорыва к реальности!". Заброшенный в Интернет, манифест распространился среди студенчества со скоростью пожара и вызвал вспышку интервенций в прошлое.
Филологиня из Иркутска обнародовала встречу с Александром Невским, отдыхавшим на опушке после охоты, - двадцатилетняя девочка в джинсах подавала кольчугу древнерусскому князю, обстриженному под горшок, и прикасалась к его душе, смущая ее раскованностью эмансипе и жадным интересом к дремучим инстинктам, казавшимся князю страшнее немецких рыцарей.
Калужские братьяблизнецы присутствовали при том, как Цветаева писала стихотворение "Проста моя осанка" - в скудно убранной комнате сидела женщина с замкнутым лицом, поглощающим связи между предметами, скорость поглощения возрастала, и в какойто момент братья утратили свои родственные отношения, а потом и свою принадлежность к биографии и прочим обстоятельствам.
Их человеческое поползло на клеточном уровне и устремилось вдогонку за страстью женщины, проглядевшей жизнь насквозь в поисках мужского отклика и встретившей на выходе темноту и опасность, - близнецы отразили друг в друге инерцию слова, оплодотворенного языком, и спустились в женскую плоть, как в аид, где души смертных еще помнят о своих победах и тень их скорбных криков подобна уносящейся стае птиц.
Каждый изощрялся как мог, но фаворитом сезона стал голубоглазый старшекурсник из Таганрога, написавший дипломную работу о русском ХХ веке, который мог бы вырасти из чеховского целомудрия.
История вдруг обернулась девушкой в цвету, чуткой к шепоту и избегающей толпы. Не социальные противоречия, а человеческое благоухание лежало в основе развития, и общественный договор поражал разнообразием индивидуальной мимики. Утонченная Россия, страналичность, возвела чеховскую интонацию в ранг государственной политики - при встрече с человеком закон обретал свободу, ведущую к дисциплине брачного союза и уюту семейного ужина на веранде, когда сумерки растворяют общение, как жемчуг в вине.
Балетмейстердебютант поставил в Большом театре двухактный "Танец в зеркале" - Чаадаев вместо Кутузова дал Бородинское сражение, стал патриархом славянофилов и написал "Антикартезианские размышления"; Хомяков и Аксаковмладший перешли в католицизм и выступали за отделение церкви от государства, чтобы очистить религиозное переживание от земной печати самодержавия. Рецензенты отмечали экспрессивность стилистических контрастов при единстве хореографического рисунка.
Несколько бомжейинтеллектуалов заявили, что с детства слышат в себе плач Ярославны, обрекающий их на бродячую жизнь, наконец они встретились и объединились в передвижной хормузей великого плача. Теперь им нужна государственная поддержка, ибо они представляют собой национальное достояние.
Через Польшу и Финляндию пассеистический способ прикалываться к действительности проник в Европу и пал на благодатную почву - чинные фольклорные праздники уже поднадоели, а маскарадные битвы и игры в индейцев слишком отдавали нафталином.
Берлин, все еще интимно ощущающий восстановление своей целостности, отозвался новым течением на стыке психотерапии, истории и литературы пациентам начали изменять их прошлое, прорабатывая параллельные биографии, позволяющие выйти за жесткие личностные рамки.
Очень быстро это стало светской модой. Все уважающие себя знаменитости обзавелись несколькими подробными биографиями из прошлых эпох и утверждали, что это чрезвычайно расширяет чувство жизни. Популярная порнозвезда, темногубая, с гибким змеиным телом, прочувствовав себя афинской гетерой и томной маркизой галантного века, сменила любовникаплейбоя на искусствоведаэстета, и в ее игре появилась загадочная двусмысленность, сводящая с ума ее поклонников.
Депутат итальянского парламента, тучный жуир, обожающий танцульки, заказал себе целую серию биографий, выдержанных в рамках политикоадминистративного жанра, - от племенного царька времен Нумы Помпилия до высокопоставленного чиновника муссолиниевского режима. Он гордился последовательностью, с которой переживал эволюцию политического самосознания, и как истинный гурман смаковал перипетии внутренней борьбы между властными позывами к диктаторской позе и акварельной прозрачностью нравственного импульса. Демократическая фаза его развития, растиражированная телевидением и газетами, уже казалась ему лишь очередной ступенью иаковской лестницы, ведущей к совершенству, и он тосковал по парламентским дебатам двадцать второго века, когда угрызения совести народных избранников будут демонстрироваться в виде красочных диаграмм на электронных табло огромных стадионов, куда тиффози будут стекаться не на футбол, а на зрелище нравственных мук.
В книгу Гиннесса был внесен владелец английской страховой компании, респектабельный пофигист с трубкой в левом углу рта, решивший побывать в шкуре каждой национальности, в том числе и исчезнувшей с лица земли. Список его биографий перевалил за сотню, и это был не предел. Каждый страхуется посвоему, сказал он осаждавшим его репортерам и добавил, что подумывает ввести принципиально новый вид страхования - за возможные несчастные случаи в параллельных существованиях.
В начале третьего тысячелетия, когда на улицах НьюЙорка появились люди с ветхозаветной улыбкой, а китайские коммунисты подражали походке Конфуция, пассеизм стал стилем жизни и очередной формой протеста.
Быть единственным - вот что охватило человека.
И он устремился в прошлое, осязая его глубину как личностную перспективу. От историков требовали подробностей и атмосферы. Способность вживаться в чувственный контекст эпохи стала новым видом предприимчивости.
Искатели приключений участвовали в осаде Иерусалима, сражались со львами на арене римского Колизея, высаживались на американский берег вместо Колумба и Кортеса, создавали империи и грабили города, сжигали александрийскую библиотеку и возводили себе пирамиды.
Чувствительные души искали любовь во всех закоулках культур и складках цивилизаций. Возвышенная страсть Данте к Беатриче стала убежищем целомудренных юношей и стареющих холостяков. Женщины осваивали ювелирную пластику японских поэтесс, в которой воздух обретал глубину влюбленного взгляда, а хризантема отбрасывала тень к поцелую.
Игровое богатство мгновения и его разверзшийся в прошлое интим завораживали опытных жизнелюбцев, в ход шло все - первая брачная ночь индейцев навахо с неистовым сплетением тел и гортанными криками пирующих соплеменников рядом с вигвамом; нежность Платона к молодому любовнику, сочетающая восхищение бронзовым торсом атлета с интеллектуальной тягой к диалогу; орнаментальное кокетство креолок и пышность их смуглых бедер; сладострастие султана, днем сажающего на кол провинившегося визиря, а в сумерках ласкающего двенадцатилетнюю рабыню из Эпидавра; сладостная дрожь католической исповеди невидимому духовнику, когда истовое покаяние в грехах связывает прихожанина и священника сильнее, чем постель.
Как утверждал на страницах парижской "Монд" седеющий судовладелец с Мальты, ничто не сравнится с тем мгновением, когда вся мировая история вмещается в твой половой акт.
Верующие всех конфессий впадали в соблазн, вызывающий тревогу духовных наставников. Восторженные американские паломники заполняли катакомбные церкви Италии и Турции; в Голливуде состряпали боевик о массовых казнях христиан при Нероне в 64 году - крупный план высвечивал экстаз, в котором души мучеников, распятых на кресте и подожженных, чтобы эффектно освещать ночь, возносились на небо. Фильм потряс воображение десятков тысяч, и началась великая охота за откровением.
В Европе увлеклись сектами III века, барбелонистами, левитиками, циркумцеллионами и прочими, мистическое сумасбродство которых во многом подвигло церковь к утверждению догматов. Мрачная энергия пепузианских пророчеств клокотала в будних молитвах горожан и фермеров, обнажая первозданную мощь веры в Бога, возлюбившего человека и принявшего за него смерть.
Фанатики обрушивали в себя Гефсиманский сад и Голгофу - извержение души ставило их на грань психического распада, и раскрывающиеся бездны сулили немыслимую щедрость слияния с Единым.
Последователи Мохаммеда воплощались в его саблю и его красноречие, в сияние Аллаха над головой пророка, а почтальон в Дамаске объявил себя человеческим воплощением Корана и утверждал, что мусульманскому сознанию свойственно безмолвно-отстраненное восприятие прошлого, ибо в глубине священных страниц и реликвий таится воля всевышнего, поглощающего время для возвращения его праведникам, постигшим молитвенный огонь праха.
На берегу Ганга буддисты собрали многотысячную толпу и в полдень под слепящим солнцем промедитировали массовую реинкарнацию Будды - над поверхностью воды возник Гаутама в позе лотоса, рыбка величиной с ладонь выпрыгнула из реки и, трепеща, зависла у его левой стопы, каждый прошел путь Гаутамы от просветления до зачатия и в общем усилии проник еще глубже, достигнув освобождения в досущностном бытии, аромат которого колыхался над толпой, смешиваясь с потом и благовониями.
Иудаизм откликнулся неистовой вспышкой мессианства - почтенные отцы семейств в Техасе и Иерусалиме, отойдя от компьютера и факса, застывали у окна и созерцали небо, шепча пересохшими губами древние, пылающие слова, которыми их предки тысячелетиями возвышали кровь и изгнание, призывая Яхве сойти к своему народу. Молодежь увлеклась каббалистикой, надеясь ритуальным порывом приблизить пришествие мессии, ибо вызревала смутная уверенность, что создание еврейского государства и житейское благополучие могут оказаться более опасным испытанием, чем казни и рассеяние.
В Сорбонне на защите диссертации "О феноменологических различиях в самоощущении участницы мистерии Кибелы и сжигаемой на костре средневековой ведьмы" один из оппонентов, отдавая должное профессиональной проработке темы, поставил под сомнение адекватность современного восприятия исследуемого материала - даже наше непосредственное присутствие в этом зале, ехидно заметил он, не обладает безусловной интерпретацией, что же касается психических явлений прошлого, то они, скорее, не обнаруживают себя в нашем сознании, а флиртуют с нашими комплексами, смешивая родовое и индивидуальное, чтобы таскать каштаны из огня для прошлого, а не настоящего.
Психиатры начали фиксировать необычные проявления мании величия среди образованных пациентов - раздвоением личности страдал сорокалетний парижанин, считавший себя то египетским походом Наполеона, то битвой при Ватерлоо; много хлопот доставила элегантная варшавская дама в серебряных украшениях, прежде чем врач, занимавшийся диагностикой, с изумлением констатировал, что перед ним живой переход от античности к раннему средневековью; на конференции медиков в Буэнос-Айресе демонстрировали студента, утверждавшего, что он великое переселение народов.
Временами раздавались трезвые, предостерегающие голоса. Игры с прошлым лишь увеличивают поле субъективности, и человек, утопающий в потоке информации и отстающий от изменяющегося образа жизни, может оказаться игрушкой во власти собственного воображения, что приведет к поголовному солипсизму и разрушению общественных связей.
Но магия прошлого уже проникла в повседневную жизнь и кружила головы. Казалось естественным блуждать по всей истории в поисках созвучной души, двойников, единомышленников, забираться в дебри времени, чтобы вдруг нащупать что-то свое, неуловимо родное в ином обличье. Любители родословных раскапывали самых экзотичных предков и ощущали, как в их жилах струится кровь всего человечества.
Официальная история уже рассматривалась как тоталитарная попытка кабинетных ученых навязать остальным жесткую схему в чисто профессиональных интересах, для удобства классификации и получения академических званий.
Реальная же история была интимной и непостижимой, она клубилась в глубинах настоящего. Она давала ошеломляющую свободу множиться, ветвиться, теряя себя в бесконечном круговороте времени, вдруг выносящем твое лицо на стены глухой пещеры.
Культурологи изощрялись в изысканных провокациях - маркиз де Сад рассматривался как точка отсчета для монастырского безбрачия; детский крестовый поход средневековья как первый коллективный протест против родительского деспотизма и попытка начать самостоятельную историю детей; конвейер Форда как тоска по непрерывному оргазму, а курение как легализованная и обретшая светский лоск потребность в минете.
Патриоты начали переписывать истории своих стран и народов. Священная албанская империя в VI веке простиралась от берегов Атлантики до Урала, оплодотворяла чужие культуры и внедряла прогрессивное законодательство, в XII веке случайные находки этрусских гробниц дали устойчивый всплеск интереса к этому древнему народу, и начался албанский ренессанс, уходящий корнями в невозмутимые улыбки этрусков.
Германия примеряла на себя швейцарский нейтралитет, а Великобритания отрабатывала имперский комплекс, оборачиваясь то колонией Индии, то островной общиной квакеров, совершивших промышленную революцию, чтобы утереть слезы сироте и вдове. Ливия взяла в зубы оливковую ветвь и несла мир христианским народам, развязавшим две мировые войны. Китайское государство покачивалось в волнах недеяния, а императоры, следуя седой диалектике Лао-дзы, щедрой рукой отдавали подданным, наблюдая сквозь шелковые занавески, как добро возвращается в казну.
Большой общественный резонанс вызвали вышедшие почти одновременно "Подлинная история Америки" и "Воспоминания о белой расе".
Автор первой, потомок вытесненных из Флориды индейцев-семинолов и выпускник Стэнфордского университета, высмеивал Соединенные Штаты как технократический мираж, который вскоре истощит свои ресурсы и рухнет под собственной тяжестью, демонстрируя коренным народам Америки гибельность этого пути. Вынужденные у себя дома уйти в подполье, вырождаться и ассимилироваться, индейцы прошли жестокий духовный и исторический искус.
Но глубинная девственность индейской культуры, в которой одиночество дерева продолжается в одиночестве человека, а слияние с природным циклом и отражение в себе погоды обеспечивают подлинность естественного существования, сохранилась в подсознании ее носителей и в обезображенном ландшафте.
Наступает период, когда индейцы должны прорасти сквозь цивилизацию белых с цепкостью евреев, через две тысячи лет воссоздавших свое государство, возродить свои духовные ценности и осознать единство великого индейского народа, который жил в гармонии с природой, пока не нахлынули в поисках золота бледнолицые авантюристы.
Цивилизации майя и ацтеков, уничтоженные конквистадорами, невидимо продолжают логику своего развития - настало время материализовать результаты этой деятельности, выдавленной из внешней эмпирической истории в трансцендентную, облечь их в плоть общественной практики и в кровь личного усилия.
Тридцатишестимиллионный индейский народ, несущий в себе подлинную историю своего континента, должен наконец откликнуться на придушенный зов родной земли и восстановить ее истинный облик. Индейцы явят миру уже забытого человека, по-братски приветствующего луну и переносящего боль без наркоза.
"Воспоминания о белой расе" были выпущены в Иокогаме без имени автора, который в кратком предисловии сообщал, что ему диктовал дух эпохи, и потому он опускает себя как промежуточное звено.
Белые были объявлены могильщиками культурного и этнического разнообразия, саранчой, пожравшей на своем пути другие народы и цивилизации. Они вырвали человечество из естественного ритма бытия, взвинтили темп и заставили человека выпасть из себя, как из окна.
Им недоступна вечность мгновения, они превратили время в деньги, а искусство беседы в ток-шоу. Они не любят, а занимаются любовью в перерывах между офисом и телевизором, они опошлили преемственность поколений, передавая по наследству лишь традицию кока-колы.
Они истощили себя трудоголизмом и комфортом, они вымирают, Европа и Штаты держатся лишь за счет иммиграции, через сто лет белые будут занесены в Красную книгу, а сохранившиеся экземпляры будут показывать в этнографических музеях.
Белые выполнили свою историческую миссию - создали технократическую среду обитания для медитирующего Востока и теперь медленно сходят со сцены. Восток, накапливавший энергию тысячелетиями, живущий сквозь суету и погруженный в бессмертие выдоха, освоил, благодаря японцам, достижения белых и превзошел их, начинается эра виртуального самосозерцания в сакура-абсолюте. Над миром восходит духовное солнце Востока.
Мгновенно став бестселлерами, обе книги оказали опьяняющее воздействие на молодежь - индейские юноши и девушки втягивали воздух трепещущими от гордости ноздрями и организовывали межплеменные союзы, возникло многотысячное движение "Индейская Америка", объявившее Мехико столицей паниндейского государства и собирающее средства на открытие своего университета; в Сингапуре прошел фестиваль "Восток - дело тонкое", на котором в перерывах между выступлениями певцов и танцоров молодые интеллектуалы Азии рассуждали об особом призвании своих народов, и восторженная толпа отвечала им криком, сотрясающим городское небо.
Мексиканцы запустили телесериал "Открытие Европы" - корабли, посланные Монтесумой ощупать безбрежность мира, после изнурительного плавания пристали к плоским берегам, заселенным племенами белокожих иберов. Исследуя их обычаи и двигаясь к югу вдоль побережья, экспедиция обнаружила город Мадрид, где проживал верховный правитель иберов, король Фердинанд, подданные которого ходили по узким улицам, завернувшись в плащи и блестя глазами и кинжалами.
Приключения ацтеков при мадридском дворе начались с посещения церкви, а потом корриды - потрясенные варварскими обычаями вкушать плоть бога и убивать быков перед празднично разряженной толпой ради пустой потехи, ацтеки начали утверждаться в мысли, что открыли цивилизацию, в основе которой лежит абсурд, трогательно, но неумело сакрализованный.
Когда же к ним привели жреца в черном, поведавшего, что иберы поклоняются богу, который позволил себя распять и проткнуть копьем и который является одновременно собственным отцом и загадочным святым духом, не имеющим имени, члены экспедиции глубокой ночью тайно вышли за пределы города и под высоким деревом принесли в жертву схваченного ими по дороге городского сумасшедшего по имени Христофор Колумб, чтобы вернуть себе нормальное мироощущение.
Вернувшись в родной Теночтитлан, ацтеки сдержанно рассказывали о далеком народе, который еще не обрел истинных богов и не знает даже маиса и пульке. Единственными достижениями открытой цивилизации члены экспедиции признали лишь вызывающую красоту королевы Изабеллы, береты и эротические танцы, которые можно трактовать как первые проблески зарождающегося культа.
Начались морские экскурсии латиноамериканцев в Европу. Пересекая океан, туристы под руководством специализированных гидов перевоплощались в первопроходцев и, высаживаясь где-нибудь в Ла-Рошели или Плимуте, испытывали восхитительный культурный шок при встрече с современной цивилизацией, от которой они упорно отвыкали, сидя на палубе и вглядываясь в атлантические просторы.
Бразильский журналист, влившийся в одну из экскурсионных групп по заданию своей газеты, писал, что, рассматривая хорошо знакомую ему Европу под увеличительным стеклом исторического отчуждения, он вдруг ощутил хрупкость культуры, невесомой, как пыльца на крыльях бабочки. Нам нужны такие экзерсисы, заканчивал он статью, чтобы стряхнуть привычный быт и открыть не Америку и Европу, а самих себя в потоке непрерывных изменений.
В Африке расцвел неонегритюд, сквозивший в молодых душах, как раскаленный черный ветер. История Африки, возглашали лидеры движения, это не история народов и государств, это история космического ритма, воплощенного в танцующих племенах. Негр рождается, как свинг материнского лона, как бросок отца, метнувшего свой детородный орган вперед под бой барабанов. Угнанные в рабство черные откликнулись джазом, чтобы вовлечь белых в интимную связь с миром, но остались неуслышанными. Носители магического шарма, черные призваны оплодотворить увядающую земную историю, придав ей звездное измерение.
На конец августа 2002 года была назначена Всеобщая ночь черного единства, и негры всего мира упоенно отплясывали под открытым небом, ощущая, как плоть истории трепещет в их объятьях. Всю ночь Африка была освещена, как огромный корабль, рассекающий воды времени.
"Совокуплением с историей" назвал эту исступленную ночь сомалийский поэт, описывая, как континент сладострастно вздрагивал, вовлекая океаны в страсть и мощь черного секса, - "Непостижимое рефлексировало в нашем единстве, сдирая завесы с прошлого и будущего, история отдавалась нам с хрипом восторга и расчетливостью зрелой женщины, длящей наслаждение за тактом, ибо впервые она прочувствовала космическую властность мужского начала, и перед нею забрезжил новый день".
Общественное сознание не успевало усваивать - история переписывалась с точки зрения порядочных людей, господства женщины, влияния одиночества или чувства юмора на тип цивилизации; австрийский историк, известный своей эксцентричностью, поменял местами Сократа
