Завещание Колумба

      А в доме царило оживление. Галя в шерстяном костюме брусничного цвета расхаживала по столовой, двигалась плавно, неспешно переставляя свои длинные, стройные ноги, обтянутые красивой мягкой юбкой, а дойдя до буфета, быстро и грациозно поворачивалась - точно как манекенщицы на показе новых мод. Она себе нравилась, на лице ее дремала спокойная гармония чувств - она любила сейчас людей и знала, что люди любят ее.
      Лара слабо и невыразительно улыбалась, сидя в углу дивана. У нее был вид человека, которого покинули силы, бесследно истекли, и она подпирала рукой голову так осторожно, будто боялась, что эта уставшая, никому не нужная голова, если забыть о ней совсем, может упасть на пол и разбиться, а Владилен, наоборот, был исполнен здоровья и всесокрушающей жизненной энергии. Может быть, он переливал в себя вялые жизненные силы Ларки, хотя я понимал, что такой слабой подпитки для столь могучего генератора оптимизма и гедонизма, конечно, недостаточно. Я подумал впервые, что у Владика наверняка есть одна - больше он не может себе позволить из-за занятости - любовница, этакая здоровенная развеселая девушка, неслыханная вакханка, молодая жизнерадостная хамка.
      Владик прихлопывал в ладоши и шумно восхищался.
      - Заме-ча-тель-но! Первый класс! Чистая фирма! Это настоящая "ангорка"...
      Галя победительно взглянула на меня:
      - Как находишь?
      Она знала, что костюм ей очень идет, оттеняет сливочность кожи, подчеркивает наливную пластичность, ладность ее крупной фигуры - стройной, длинной и в то же время почти ощутимо мягкой.
      - Я нахожу тебя очень красивой...
      Галя отбросила невозмутимую сдержанность манекенщицы и засветилась улыбкой.
      - Я знала, знала, что тебе понравится! Я давно мечтала о таком костюме. Мне многие говорили раньше, что в маленьких городках под Москвой можно найти в магазинах вещи, которые в столице днем с огнем не сыщешь...
      - А это что, здесь продается? - удивился я.
      - Ну, конечно! Естественно, не то чтобы прилавки были завалены, но мне, к счастью, Екатерина Сергеевна помогла...
      - Кто - кто? - переспросил я настороженно, и предчувствие беды тоненько кольнуло в сердце. - Какая Екатерина Сергеевна?
      - Да вчера она здесь была - завуч школьная, крупная такая дама, очень серьезная. Вихоть, кажется, ее фамилия. По-моему, хоть и несколько провинциальная, но очень милая... - доброжелательно - весело сообщила Галя.
      Лара опустила устало глаза, ничего не сказала, а старый служивый жук Владик обостренной интуицией опытного чиновника, ощутив острый сквознячок напряжения, сразу же перестал источать свой неуемный восторг. Минуту назад этот гладкий хитрый лис так восхищался новым костюмом, будто приехал сюда не из Гамбурга, а из Тетюшеи и впервые увидел симпатичную импортную вещицу. Профессиональная привычка всем говорить только приятное, черта настоящего коммерсанта - набирать моральный капитал, не вкладывая ни одной собственной копейки.
      - Я не понял тебя, Галя, - спросил я осторожно. - Каким образом тебе могла помочь Вихоть? И как ты ее нашла?
      - Я ее не искала, - пожала плечами Галя. - Я пошла пройтись по городу и зашла в Дом торговли... А там встретила Екатерину Сергеевну...
      - Это когда было?
      - Час назад наверное... а в чем, собственно, дело? Я, что-то не понимаю.
      Час назад Вихоть заглянула в учительскую, когда я разговаривал со старой географичкой. Потом я пошел к физику Сухову, а она пошла в Дом торговли...
      Не отвечая на вопрос Гали, я сказал.
      - Мне просто интересно, как покупают импортные костюмы из "ангорки". Может быть, там, что-то подходящее есть и для меня...
      Галя искренне всплеснула руками.
      - Конечно! Салтыкова сказала, что к обеду они закончат отоваривание ветеранов, и просила заглянуть вместе с тобой... к вечеру...
      - Замечательно, - сказал я - И уедем мы с тобой отоваренные и всем довольные...
      Владик искоса взглянул на Галю и сочувственно улыбнулся ей:
      - Ох уж этот дефицит, отец - кормилец! Кабы его не было, то пришлось бы его, как бога, выдумать...
      Ты и с Салтыковой, оказывается, уже знакома, - заметил я. - Быстро ты вошла в местную жизнь...
      - А, что такого? - возмутилась Галя. - Я что-то не понимаю твоего тона! В чем дело?
      - Да нет, ничего нового, ничего особенного. Просто я еще только собираюсь познакомиться с Салтыковой, а ты уже с ней в близких отношениях...
      - Что ты несешь? - разозлилась Галя. - В каких отношениях? Человек проявил любезность, внимание приезжим, а у тебя с твоими навязчивыми идеями уже бог весть, что в голове...
      - Ну да, это ты правильно говоришь, - серьезно сказал я. - Обычно Салтыкова прямо с утра стоит на автовокзале, высматривает симпатичных приезжих чтобы всучить дефицитный импорт из - под прилавка.
      - Почему из - под прилавка? Почему ты изо всех сил стараешься придать этому какой-то грязный налет, нечистый привкус? Почему у тебя на все в жизни такая извращенная реакция?
      - Потому, что ты встретила Екатерину Сергеевну, вы побалакали маленько, обсудили вчерашние печальные события, немного пожаловались друг другу, потом она тебя привела в кабинет Салтыковой, познакомила, и вы сразу взаимно понравились, после чего из подсобки принесли на выбор тебе несколько вещей, и ты, счастливая, выбрала брусничный костюм из настоящей "ангорки", чистую фирму, первый класс. Так ведь было дело?
      - Так или почти так! - с вызовом, упрямо бросилась Галя в бой. - Но почему ты говоришь об этом с таким озлоблением? Я уже давно замечаю в тебе потребность отравить мне любой ценой всякую радость! Ты так взбешен, будто я украла этот костюм.
      - Лучше бы ты его украла, - сказал я.
      - Я ничего не понимаю, - растерялась Галя.
      - Да, я знаю, что ты мало чего понимаешь. В частности, ты не понимаешь, что Салтыкова лучше всего напялила бы этот костюм не на тебя, а на меня и по возможности всучила бы его мне бесплатно, только бы я не совался к ней. Ты можешь сообразить своей куриной головой, что мне дали - через тебя - взятку услугой?! Ты это понять способна?
      - Не смей так со мной разговаривать, - тихо сказала Галя, и слезы струйками побежали по ее щекам.
      Владик подошел ко мне и успокаивающе похлопал по плечу.
      - Перестань, Стас, перестань, не расходись, ну, не преувеличивай. Галя не подумала просто, она ведь ничего плохого и в мыслях не держала.
      - Да мне и думать нечего было! - закричала Галя. - Откуда я могу знать о здешней тараканьей борьбе, обо всех этих ничтожных, гадких интригах.
      Я чувствовал, как клубится, постепенно затопляя меня, черная бесплодная ярость, желание заорать звериным воплем, исчезнуть.
      Но не закричал. Продышался, будто вынырнул с огромной глубины, и сдавленно - тихо сказал:
      - Я тебя прошу костюм снять, упаковать и отнести обратно в магазин...
      - Как? - поразилась Галя.
      - Очень просто. Отнеси и скажи Салтыковой, что костюм тебе мал, что я не разрешаю брать вещей из - под прилавка, что ты терпеть не можешь фирменную "ангорку". Говори, что хочешь, но костюма чтобы я этого не видел.
      - Ты из меня делаешь совершенную дуру! Тебе нужно, чтобы надо мной смеялись? - закричала Галя.
      - Нет. Мне нужно, чтобы я тебя не стыдился. Иди в магазин и сдай костюм.
      - Стас, ты меня извини, конечно, что я вмешиваюсь, но мне кажется, ты не прав сейчас, - сочувственно-мягко сказал Владик. - Не только Галя, но и я не улавливаю смысл некоторых твоих действий, а возникновение твоих симпатий и антипатий иногда просто непостижимо для меня...
      В тишине раздавались только судорожные всхлипывания Гали.
      - Скажи, Владик, ты ведь опытный человек, житейско-бытовой мудрец. Может быть, действительно мне надо завязывать со всей этой суетой и нервотрепкой?
      Он скорчил гримасу совершеннейшего недоумения:
      - Я тебе, Стас, в таких вопросах не советчик. Это твоя профессия, тебе и карты в руки, но если сказать по честному - не верю я, что ты чего- нибудь добьешься. И особого практического смысла не вижу...
      - Понятно, - кивнул я. - Ты когда должен уезжать за границу?
      - Недели через три - четыре, сейчас документы оформляют, а что?
      - Да так, ничего Мне показалось, что ты не исключаешь возможности, что эти молодцы, которые телеграмму прислали, могут и тебе анонимочку в управление кадров подкинуть. В случае если я их и дальше тормошить буду.
      Владик сухо усмехнулся, медленно сказал:
      - Грубовато намекаешь на мою душевную черствость. - Покачал головой и спокойно добавил. - Вообще-то я не заходил так далеко в своих размышлениях на эту тему, но готов согласиться с тобой. Те, кто послал телеграмму, могут прислать и пакостную анонимку на меня и прямой донос на тебя. Эти люди много могут чего.
      - И что, ты их опасаешься? - прямо спросил я.
      - Ну, не так уж они страшны и анонимки легко проверяются, а мне бояться нечего, весь я на виду, но сейчас, перед самым отъездом, это было бы довольно неуместно - ходить оправдываться и доказывать, что мой тесть был честный человек, а они жулики и, что он никого не убивал, а это его убили телеграммой. Знаешь сам, кадровики - люди дотошные, в личных делах любят точность и ясность и доказательство твоей положительности начинают от противного.
      - Я тебя понял, - снова кивнул я. Мы помолчали и Владик чуть погодя сказал:
      - Я не знаю, о чем ты сейчас думаешь, но, боюсь, ты меня неправильно понимаешь.
      - Я тебя совсем не понимаю, а думаю я о штуке необъяснимой - где, когда, почему размылась грань между понятиями "честь" и "бесчестье".
      - Погоди - поднял руку Владик.
      - Нет, это ты погоди. Дослушай может быть объяснишь мне, бестолковому. Почему человека, пришедшего в гости и укравшего ложку, больше никто на порог не пустит? а всем очевидного государственного вора, взяточника, лихоимца все привечают кланяются, дружат, в гости ходят, в сахарные уста целуют. До тех пор, пока мы его в тюрьму не посадим.
      И тогда все выкатывают огромные голубые глаза: "Боже мой, кто бы мог подумать!"
      - Мне странно объяснять тебе, служителю закона, презумпцию невиновности. Тысячелетняя мудрость не пойман - не вор.
      - Я не про ловлю говорю. Их и ловить-то нечего, не скрываются давнымдавно они ни от кого. На "Жигулях", в дубленках, в "ангорках", с "сейками", с "панасониками", во всех кабаках, на всех курортах, на премьерах и вернисажах - они себя на всеобщий погляд выставляют, они настаивают на внимании к ним, им теперь сытости мало и достаток не радует - им кураж требуется.
      - Ну, и, что ты хочешь - сажать без суда и следствия? Революционного террора? Тебе этого хочется? - посмотрел на меня в упор Владик.
      - Нет мне не хочется никого сажать без суда и следствия, - грустно ответил я. - Мне никого сажать в тюрьму не хочется. Ты ведь понаслышке знаешь, что это такое, а я знаю это хорошо.
      - И что?
      - А то, что я им куражиться над памятью твоего тестя Кольяныча не дам. Они его при жизни опасались, как черт крестного знамения. Пусть и после его смерти боятся.
      - Может быть, ты и прав, - пожал плечами Владик.
      - Ладно, что нам с тобой об этом говорить, - махнул я рукой - У меня к тебе есть просьба...
      - Пожалуйста, - готовно согласился Владик, но весь напрягся в ожидании чего-то неприятного.
      - В пять часов от автовокзала уходит на Москву автобус, проводи, пожалуйста, Галю, ей надо ехать в Москву. - Повернулся к Гале и твердо сказал: - Тебе, Галя, сегодня надо ехать домой...
      Костя Салтыков ремонтировал мотоцикл. Длинный дощатый стол посреди густо заросшего жасминовыми кустами двора был накрыт для странного технического пиршества - в строгом, понятном только хозяину порядке стол был уставлен деталями разобранной на винтики машины. Какие-то узлы мариновались в жестяной банке с керосином, другие обильно маслились солидолом, третьи аппетитно светились на солнце блестящими металлическими бочками.
      - Я так и думал, что вы зайдете ко мне поговорить, мне Алеша Сухов рассказывал о вашем разговоре, - сказал Салтыков. - Или к себе вызовете...
      - Никого я не могу вызывать, я здесь лицо неофициальное. У меня в этой истории прав не больше, чем у вас или у того же Сухова, - заметил я.
      Салтыков продул жиклер карбюратора, усмехнулся:
      - Раньше я думал, что права тем полагаются, кто на себя обязанности нахлобучивает, а теперь, как посмотрю, с правами стало вроде детской игры "на шарап" - кто больше нахватал, тот и молодец, тот и умник, уважение тебе и почтение наше.
      Мне не хотелось с ним темнить и вымудриваться, и спросил я его напрямик.
      - Это вы по своей жене бывшей судите?
      - А что? - Он положил железку на стол и посмотрел мне в лицо. - Нешто мало мы уважаем Клавдию Сергеевну? Или недодаем чуток почета и внимания? Так вы не спешите - она еще женщина молодая совсем, она растущий кадр, резерв на выдвижение, так сказать. Она еще в большие люди выйдет, далеко пойдет! Если все - таки не остановят.
      - Что вы имеете в виду?
      - Ничего. Ну, подумайте сами - глупо ведь выглядит, когда здоровый, нестарый еще мужик жалуется на бросившую его жену. Совестно это мне и глупо.
      Мы помолчали, и я, глядя, как сноровисто точно, ловко и ухватисто снуют его пальцы среди лабиринта мотоциклетных частей, сказал.
      - Жаловаться ведь - не обязательно плакаться. А на жену вашу бывшую мне уже несколько человек жаловались. Видать, набрала она здесь злую силу...
      Салтыков махнул рукой:
      - Уехал бы я отсюда, ничего меня здесь не держит, но как-то перед людьми совестно - совсем никчемушным человечишкой выглядеть неохота.
      - А в чем она - никчемушность-то?
      - Ну как там ни верти, ни крути, а получается одно - бросила баба мужа, из дома вышибла, ребенка отняла, а теперь совсем из города вон прогнала, чтобы у нее с новым мужиком под ногами не путался. Не хочется мне в глупой ее вседозволенности поощрять, а главное - дочке, Насте, пока я здесь проживаю, все-таки напоминание, что не во всем права маманька ее боевая...
      - А вы регулярно видитесь с девочкой?
      - Каждый день. Как идет на танцы в Дом культуры - так видимся... Салтыков грустно ухмыльнулся.
      - Почему на танцах? - удивился я.
      - Потому, что перед Домом культуры городская Доска почета. Смотрю я на Настю с Доски и напоминаю - можно, девочка, человеком быть, и от людей уважение иметь не только жульничеством и подношениями. - Он вроде бы немного подсмеивался над собой, но я видел, что его снедает душевная боль.
      Из банки с керосином он вынул какую-то шестеренку и стал протирать ее ветошью с таким тщанием, будто занимала его чистота этой железяки больше всего на свете. Потер, потер, потом с остервенением бросил тряпку на стол и сказал:
      - Девчонку жалко! Про Клавдию говорить нечего - пропащая она, а девку жалко станет таким же уродом, как мать... Загубит она ее.
      - Вообще - то, судя по отзывам о Клавдии, не похожа она на пропащую, осторожно сказал я. - Наоборот, все ее называют всесильной. И всемогущей...
      - Да уж мне-то не рассказывайте! Я ее, слава богу, восемнадцать лет знаю. В чем могущество-то? Все достать может, все по блату устроить? а то, что ее все не любят, не уважают потихоньку, завидуют в открытую - это тоже сила ее? Пройдет времени маленько - и по всем этим счетам Насте надо будет рассчитываться. И тут маманькины блатные дружбы не помогут, хищные добра-то не помнят, им память не сердце, а пузо сохраняет.
      Салтыков насадил шестеренку на вал, проверил прочность соединения, и я с удовольствием смотрел, как набухают силой жилы на его огромных, перепачканных маслом руках.
      - Странное дело, - сказал он задумчиво. - Живут люди, будто завтра не наступит. Нет вчера, позабыли о нем и про завтра не думают. Словно сегодня последний день. Жрут, пьют, безобразничают... Глупо очень. И обидно...
      И словно самого себя проверяя, закинул голову и вгляделся в высокую голубую солнечную верходаль.
      Он потянул из банки с керосином звякающую, вспыхивающую искрами цепь, а я спросил:
      - А девочка вас не слушает?
      - Слушает, но ничего не выполняет. Ей Клавдия внушила ко мне огромное неуважение. Не враз, конечно, исподволь объяснила она Насте, что нечего смотреть на отца - я ведь, с их точки зрения, тихий, блеклый работяга. По нынешним представлениям человек вполне никчемный, а мать может все - и одежу модную, и жратву лакомую, и магнитофон японский, и "Три мушкетера" макулатурные, и путевку на море. Вот и вырастает девочка, твердо зная, что ничего важнее этого дерьма в жизни не существует.
      - Скажите, Костя, а с чего началась вражда Клавдии с Коростылевым?
      - Да это давно было, мы еще вместе жили. Она ведь не враждовала с ним, просто искренне не уважала. Она про него говорила - оборванец нищий, черт однорукий, он своей одной рукой никак жирный кусок ухватить не может, другим старается не дать...
      - А что, Коростылев не давал ей ухватить? Какое он мог иметь к ней вообще отношение?
      - Так она в те поры командовала в общепите. И всегда первой лозунг полезный выкопает и начинает им, как фомкой, орудовать. Вот тогда она придумала, что надо шире доносить услуги общепита до населения, одновременно повышая рентабельность предприятий. В школьной столовой, например...
      - Это каким образом? - не понял я.
      - Открыть при школьной столовой цех полуфабрикатов. Это они вместе с завстоловой - старой заворуйкой - удумали. Мол, кормим детей, а потом обеспечиваем полуфабрикатами всех учителей и обслуживающий персонал, а все нереализованное продаем с уличных киосков.
      - И что?
      - А вы посчитайте - в школе почти тысяча детей.
      Тысяча завтраков тысяча обедов, да еще вся продленка! От каждого рациона если отщипнуть кусочек - сколько за день на круг выйдет? Вот Коростылев и поднял скандал когда сообразил, что это начинание воровством у детей обернулось.
      - А официально это как то рассматривалось?
      - Да ведь Коростылев был сам как ребенок! Ничего доказать толком про этих жженых торгашек не смог его еще самого в сутяжничестве обвинили, но новаторский почин Клавдии пришлось свернуть, а завстоловой - ее компаньоншу - Коростылев все-таки вышиб. Вот с тех пор и познакомились они...
      Я встал хотел попрощаться и все - таки не выдержал спросил:
      - Скажите Костя, а вы всегда так относились к своей бывшей жене? Я хочу спросить всегда ли вы так ее оценивали?
      Он медленно помотал головой через силу ответил:
      - Нет я ее так не оценивал раньше... Она и не была такой... И относился я к ней совсем по другому... Когда-то была она замечательной девчонкой. Попала она в это торгашеское болото и засосала ее трясина - макушки не видать... А-а чего толковать теперь об этом! Все прошло...
      О многом хотел бы я его поспрошать да не набрался духа. Потому что понял, ничего не прошло. Длится пожизненная необъяснимая мука большой любви к женщине которую не уважаешь презираешь, должен ненавидеть, а лучше всего позабыть да только чувствам своим мы не хозяева и живут они нас не спрашиваясь как покинувшие нас любимые.
      На лестничной клетке было четыре двери, но даже не вглядываясь в номера квартир я сразу понял куда мне надо звонить - кожано-коричневая пухлонабивная узорно обитая желтыми фигурными шляпками гвоздей с немигающим зрачком смотрового глазка в центре дверь в жилище Клавдии Салтыковой. Не дверь, а современные городские воротища в маленькую крепость на третьем этаже панельного дома.
      Нажал на кнопку звонка, но не услышал ни дребезга, ни шума шагов. Тишина. Или никого нет дома или изоляция хорошая. Еще раз на всякий случаи позвонил и уже собрался уходить как дверь вдруг распахнулась и женский голос выкрикнул:
      - Да не трезвонь ты, слышу я слышу!
      Клавдия Салтыкова посмотрела на меня в упор и видно сразу догадалась, кто я точно так же, как я опознал ее хоть и не приходилось мне видеть ее.
      - Ах это вы оказывается, что ж, заходите коль пришли. - Посторонилась, пропуская меня в прихожую и на лице ее стыло неприязненное выражение.
      - Здравствуйте, Клавдия Сергеевна Моя фамилия Тихонов. Прошу прощения за то, что пришел без приглашения, но очень уж мне хотелось поговорить с вами.
      - Да знаю я - сердито кинула она.
      Я обернулся в поисках вешалки - оставить куртку и увидел, что дверь изнутри стальная. И рама дверная вся коробка - стальная. Аккуратно проклеенная обоями под дуб.
      Не замечая ее информированности о желании повидаться я сказал:
      - Дверь у вас хорошая. Надежная.
      - А у меня все хорошее, - серьезно ответила она. - Я вообще люблю так чтобы получше и подешевле. По доходам по нашим по скромным.
      Я засмеялся.
      - Насчет получше - это понятно, а как подешевле выходит?
      - Калькулировать надо уметь, - туманно сказала она, а потом великодушно пояснила. - В Москве зажиточные люди такие двери за полтыщи ставят некоторые из-за границы везут, а мне на ремзаводе нашем по наряду за полсотни сварили. И две бутылки за установку. Если вам понадобится, могу помочь.
      Сказала и засмеялась издевательски и во всем ее снисходительном тоне в манере говорить со мной проступала нескрываемая мысль, что такой нищей гультепе как мне с покойным моим дружком и учителем Кольянычем не то, что стальная дверь не нужна, а на дверную задвижку тратиться глупо.
      - Спасибо Клавдия Сергеевна за любезное обещание. Накоплю добра на стоимость такой замечательной двери и сразу вас попрошу.
      Она осуждающе покачала головой.
      - Вот так во всем! Простых людей милиция призывает надежнее обеспечивать сохранность жилищ чтобы ворам потачки не давать, а как самим на копейку разориться для укрепления общей законности - так вас нету.
      Она проводила меня в большую комнату - гостиную столовую да и кабинет наверное ее домашний.
      - Ко мне в дом Клавдия Сергеевна воры не полезут. Вы не волнуйтесь - я им потачки не дам.
      - Что так - уважают они вас? Или красть нечего?
      - Уважают наверное. Может быть, как раз потому, что красть нечего, а общую законность как вы говорите я другим способом укрепляю.
      Она показала на зеленую плюшевую заводь югославского дивана.
      - Вы садитесь, в ногах правды нету. Да и меня уж ноги не держат С утра - отоваривание ветеранов, вчера учетом замучили в четверг снятие остатков...
      Она мягко выговаривала - "четьверг".
      Богатое жилье. Обиталище человека, еще вчера бывшего бедным. И вдруг оказалось сразу много денег. И вещей. И все это надо было быстро собрать, притащить в эту квартиру, расставить, разложить, распихать по местам. Или без места. Некогда было раздумывать - место искать. Надо было вещи унести оттуда, где они были раньше, и собрать здесь.
      Я оглядывался по сторонам и со стыдом вспоминал свой давний сон: вхожу к себе во двор, а навстречу ветер деньги несет. Кружатся на ветру, мчатся на меня купюры - нежно-сиреневые, как весенний вечер, четвертаки. И сочно-зеленые полсотни, похожие на молодую тополиную листву, хрусткую и клейкую. Я хватаю эти деньги и рассовываю их по карманам, за пазуху, тороплюсь изо всех сил - ясно ведь, что сейчас этот поток иссякнет, когда еще такая благодать повторится. И жалею в своем сумасшедшем стыдном сне, что бездна этих деньжат мимо меня пролетает, пропадает на улице...
      Проснулся, как в тяжелом похмелье, - с испугом за себя, а Салтыкова не проснулась, ей все еще снится наяву мой глупый сон. Сидит напротив меня в глубоком мягком кресле, запахнув поглубже красивый белый халат со строгой этикеткой "Пума", смотрит мне прямо в лицо и строго спрашивает:
      - Так о чем это вы со мной поговорить-то хотели?
      - Я вас о многом хотел расспросить.
      - Хотеть никому не запрещено, - сурово усмехнулась она. Лицо у нее было тяжело - красивое, и существовал в нем трудноуловимый перелив, как на цветных календариках, где рисунок меняется в зависимости от освещенности и угла зрения. Вот так же ее лицо ежесекундно меняло свой возраст - только что это была двадцатилетняя красавица девка, и вдруг безо всякого перехода смотрела на меня немолодая баба с запечатанным жестокостью сердцем.
      - Так чего вам там про меня нарассказали? - спросила она равнодушно.
      - А почему вы решили, что про вас должны были мне нарассказать? поинтересовался я.
      - Да городишко у нас такой, языки без костей. Им главная радость в жизни - о других посудачить, чужое бельишко перемыть...
      - А вы не любите о других говорить, Клавдия Сергеевна?
      - Я? - удивилась она. - Да по мне пропади они пропадом, мое какое дело. Я вообще о других говорю только то, что меня просили передать.
      Она сказала это серьезно, и я понял, что это правда. Клавдия Салтыкова была непохожа на человека, тратящего время на сплетни.
      Из спальни, оттолкнув неплотно прикрытую дверь, вышла маленькая кривоногая собачонка, пучеглазая, с лохматым хвостом, похожая на декоративную аквариумную рыбу. Деликатно процокав когтями по паркету, собака подошла к Салтыковой и трудно вспрыгнула к ней на колени. Клавдия потрепала ее ласково по спине и душевно поведала мне:
      - Людям бы у нее поучиться не помешало. Это собачка "ши-пу", ей тыщи лет несчетные, а выжила такая мелкая тварь благодаря характеру - жадная, умная, трусливая и злая...
      - А на кой вам, Клавдия Сергеевна, злая собачонка? - спросил я, вспомнив огромного Барса.
      - Так это она с чужими злая, а со мной она ласковая. - Салтыкова сбросила ее с колен, и собачонка, отряхнувшись, покосилась на меня своими выпученными коричнево-кровавыми глазами и недовольно зарычала густым нутряным хрипом.
      Салтыкова встала и пошла на кухню, а я принялся рассматривать небольшую картину в старой раме, висевшую на стене над сервантом. Хозяйка принесла кувшин и два стакана, налила в них сок, и стекло мигом вспотело холодной испариной.
      Перехватив мой взгляд, Клавдия заметила:
      - Это хорошая картина. "Деревенский праздник" называется. Художник Кустодоев. Слыхали небось?
      - Кустодиев? - удивился я
      - Может, Кустодиев. Вроде бабка эта говорила - Кустодоев. В прошлом году у старухи тут одной купила. Из "бывших" бабка. Сохранились у ней кой-какие вещички.
      Зазвонил телефон. Салтыкова сняла трубку, недовольно ответила:
      - Слушаю... Ну, я. Я, говорю... И что?.. Нет.. Ничем тебе помочь не могу... Не могу... У меня и так проверка за проверкой... Не знаю... - Она неожиданно усмехнулась, сказала зло - весело: - А у меня и сейчас такой проверяющий сидит... Да, дома, а, что такого - у меня время безразмерное, как гэдээровские колготки... Да ладно тебе!.. Если можешь - прости, а не можешь - не надо... Пока...
      Бросила на рычаг трубку, походя ткнула кнопку выключателя телевизора, и в комнату влетел с экрана дельтаплан - лохматый стройный парень, гибкий и нежный, высоким страстным голосом пел о любви к своему дельтаплану, с которым они где-то под облаками летают.
      Салтыкова сердито хмыкнула:
      - Вот, елки - палки, времена настали - жены мужей кормят, мужики поют бабьими голосами. Странные дела... Так чего вы хотели спросить?
      - Я знаю, что у вас были с покойным Николаем Ивановичем Коростылевым неважные отношения. Вот я и хотел у вас выяснить - почему?
      Она выключила телевизор, нажала на крышку блестящей сигаретницы, стоящей посреди журнального столика рядом с большой хрустальной пепельницей, ловко ухватила выскочившую сигарету, чиркнула не спеша зажигалкой, затянулась со вкусом, щуря левый глаз от тоненькой струйки дыма, и я обратил внимание на то, какие у нее маленькие руки - короткие пухлые пальчики с длинными полированными ногтями. Странно было видеть у такой крупной женщины эти жирные когтистые лапки.
      - Я вам все охотно расскажу, но перед тем, как ответить на все ваши вопросы, хотела бы и вам задать всего один...
      - Прошу вас.
      - А вы кто такой? Вы откуда взялись?
      - Взялся я из Москвы, сюда приехал на похороны своего старого учителя, зовут меня Станислав Павлович Тихонов, работаю я в Московском уголовном розыске, по званию я майор милиции. И все это вы, Клавдия Сергеевна, прекрасно знаете...
      - Это-то я все знаю, - махнула она рукой. - Неведомо мне только - в каком вы-то значении здесь сидите и вопросы мне задаете? У вас задание есть? Или самоуправничаете?
      Молодец, Клавдия Сергеевна! Бой - баба. Большую жизнь прожила в торговле. Я засмеялся и ответил.
      - У меня есть задание. Я его сам себе дал. Самоуправно...
      - Да - а? - зловеще протянула Клавдия. - Очень интересно! Думаю, что правильно будет к вам письмо официальное на работу прислать - начальству вашему и в парторганизацию! Пусть они поинтересуются, как вы тут своими правами и красной книжечкой фигурируете, выгораживаете дружков своих. Или родственников, точно не знаю.
      Я жалобно перебил ее:
      - Окститесь, Клавдия Сергеевна! Мой дружок и родственник, которого я выгораживаю, на кладбище лежит. Поздно мне его выгораживать...
      - Его-то поздно, а меня срамить - по городу ходить с вопросами - не поздно! Я-то еще не померла! Да вам меня не очернить - меня здесь знают, слава богу, не один год! Я завтра вам такое письмо организую и от властей, и от городской общественности. Вам разобъяснят, как себе самому давать задания по личным делам на государственной службе...
      Ну, что же, пожалуй, пора дать этой зарвавшейся девушке укорот, она и так далековато забралась от сознания своей безнаказанности.
      Усмехнулся и сказал ласково:
      - Мне кажется, что у вас, Клавдия Сергеевна, это становится хобби загружать работой службы Министерства связи...
      Она побледнела, желваки на щеках зачугунели:
      - Вы, что хотите этим сказать?
      - Что вы ошибочно полагаете, будто мои расспросы - это мое частное дело. Мне кажется, что оно уже стало и вашим делом, а поскольку вы со мной говорить не желаете, то завтра я пойду к городскому прокурору, и завтра же, кстати, возвращается начальник управления внутренних дел. Вызовут вас официальной повесткой и будут допрашивать. Вы меня понимаете - допрашивать, а не разговаривать...