-- Подожди, -- сказал Гусев. -- Я посчитаю...
      Он, видимо, сверялся с картой, что-то недовольно бурчал себе под нос, потом сказал:
      -- Думаю, что в радиусе Калининской, Владимирской, Рязанской, Тульской, Калужской, Смоленской областей. Плечо перегона не более двухсот пятидесяти километров.
      -- Что же это получается -- всего пятьдесят километров в час?
      -- Максимум. Ты ночью сядь в "газон" да в дождь, да при встречном грузовом движении -- попробуй больше проехать.
      -- Обязательно...
      -- Вы себе консервную банку представляете? -- строго спросила меня Лаврова.
      -- А что, похоже, что я уже и этого не соображаю? -- осведомился я.
      -- Нет, кое-какая надежда сохраняется, поэтому спрашиваю. А вы отвечайте.
      -- Хорошо, .-- покорно кивнул я. -- Представляю. Металлический или стеклянный, полый внутри цилиндр, герметически закупоренный, с пищевой начинкой.
      -- А что в цилиндре? Что есть обязательно на этом металлическом или стеклянном цилиндре?
      -- Этикетка, -- сердито сказал я. -- Вы не можете предложить мне вопросов позанимательнее?
      -- Для более занимательных вы еще не готовы, -- спокойно ответила Лаврова. -- А кроме этикетки?
      -- Еще часто бывают грязь, противокоррозийная смазка, пальцевые отпечатки, ценник и надпись "В северных районах на 5 копеек дороже". Все, больше ничего не бывает. И все это нас в данный момент не касается...
      -- Ошибаетесь, -- сказала Лаврова. -- На каждой консервной банке, на крышке или на донышке всегда бывают еще цифры и буквы...
      -- Цифры? -- удивленно переспросил я и вспомнил, что действительно на банках всегда выдавлены рельефные буковки и цифры.
      -- Да, цифры. И я, так же как и вы, никогда не обращала на них внимания. Но ведь они что-то обозначают, раз их ставят... А сегодня я решила поинтересоваться этим всерьез.
      Я понял, куда гнет Лена, но осторожно сказал:
      -- Я думаю, что в каждой партии сотни тысяч банок...
      -- И это возможно, -- спокойно сказала Лаврова. -- Но у нас другого пути нет. Смотрите, что я узнала...
      Она развернула лист бумаги, на котором было крупно написано: "К 2 6 3 0/2 1 1 И 3 4 9".
      -- Ка-две тысячи шестьсот тридцать дробь двести одинна-дцать-И-триста сорок девять, -- вслух прочитал я. -- Тьфу, чертовщина какая! Ничего не понимаю.
      -- Неудивительно, -- усмехнулась Лаврова. -- Это шифр с крышки консервной банки из-под маслят маринованных, которыми закусывали Крест с Белашом. По словам Белаша, банку принес Никодимов.
      -- А как его можно расшифровать -- шифр этот?
      -- Я как раз этим и занималась сегодня в Министерстве пищевой промышленности.
      -- Поделитесь, -- с интересом попросил я.
      -- Пожалуйста. Буква "К" обозначает группу заводов, к которой относится изготовитель этой банки. Всего, оказывается, таких знаков три -- "К", "М" и "Р". "Р" -- это рыбокомбинаты, "М" -- мясо-молочные заводы, а "К" -- все прочие консервные предприятия, в том числе и овощные.
      -- Между прочим, я бы и сам мог догадаться, что маринованные грибы делают не на рыбокомбинате, -- сказал я сварливо. Из ехидства, конечно, и из зависти сказал, потому что понимал, что Лаврову осенила богатая идея.
      Лаврова махнула на меня рукой и продолжала:
      -- Отбрасываем последнюю цифру -- это год изготовления.
      -- Ноль -- это год изготовления?
      -- Не ноль, а семьдесят, -- терпеливо объяснила Лаврова. -- В семидесятом году, сиречь нынешнем, изготовили эти грибы. Семерка опускается и штампуется только ноль.
      -- А может быть, в шестидесятом? Тоже ноль.
      -- Овощные консервы не подлежат таким срокам хранения. Остается цифра 263 -- это индекс завода. Что такое консервный завод No 263? Оказывается, это межколхозный овощной консервный заводик во Владимирской области, Сасовский район, село Котельники. Продукция почти полностью поступает в областную торговую сеть для реализации в основном через магазины облпотребкооперации. Вас эти сведения согревают?
      -- Владимирской области?.. -- пробормотал я. -- Гм, вполне подходит. Просто здорово. Леночка, можно я вас поцелую?
      -- Можно! -- поспешно сказала Лаврова и тут же засмеялась: -- А вас не смущает, что это... в служебном кабинете?
      Я покачал головой и чмокнул Лаврову в щеку. Она подняла на меня глаза и спросила с искренним интересом:
      -- Слушайте, Тихонов, а почему вы решили, что ваш поцелуй может быть для меня формой благодарности?
      -- Ну, вы же мне давно сказали, что я злой и сентиментальный человек, -- обрадовался я возможности "отыграться". -- А они, злые, сентиментальные человеки, всегда так думают. Но при всех обстоятельствах вы сократили объем работы раз в двадцать.
      -- Или в сорок, не будем мелочными, -- снисходительно кивнула Лаврова. -- Тут ведь остались еще цифры и буква. Обозначают они вот что: первая цифра -- номер смены, которая изготовила эту банку. Две следующие -- 11-е число, буква И -- август месяц, а последние цифры -- индекс самих консервов. Правда, это нас не интересует -- и так видим.
      -- А почему И -- это август?
      -- Вы бы мне придумали вопрос полегче. Откуда я знаю -- почему И? Может быть, по порядку. -- А январь, Б -- февраль и так далее.
      -- Может быть. Впрочем, это уже неважно.
      -- Вы со мной поедете в Котельники?
      Лаврова долго, пристально смотрела на меня, и мне показалось, что она хочет сказать что-то очень важное, но она молчала, и мне вдруг показалось необходимым понять, о чем она сейчас думает, да по ее лицу разве что-нибудь прочтешь? Так я и не понял, о чем думала Лаврова, а она, посмотрев на меня еще немного, сказала:
      -- Вызывайте машину...
      -- Одиннадцатым августа интересуетесь? -- спросил начальник цуеха. -Сейчас по журналу производства проверим...
      Он придвинул к себе пухлую засаленную конторскую книгу и стал искать нужную нам запись. Очки при этом он сдвинул на лоб, а книгу поднес к самым глазам, и со стороны казалось, что он вынюхивает нужный ему сорт консервов. От внимания и напряжения серо-седые вислые усы двигались в такт строчкам.
      -- А вот и одиннадцатое, -- сказал он. -- Так, в этот день мы начали изготовление маслят, а вся партия шла до четырнадцатого. В ночь на пятнадцатое варочный котел остановили на промывку, а с утра пятнадцатого пошли грузди. Всего изготовлено в серии 1674 банки консервов...
      -- А движение продукции? -- спросил я.
      -- Сейчас глянем журнал регистрации сбыта, -- он взял со стола другую книгу, и ритуал вынюхивания нужной строчки повторился. -- Ага, вот запись за шестнадцатое -- Колотовскому гормагу отпущено: маслята--1674 банки, грузди -- 965 банок...
      -- Мы только маслята любим, -- сказала Лаврова. -- А Колотово -- это где?
      Начальник цеха с такой силой уцепился за свой ус, что я испугался, как бы он не оторвал его.
      -- Охота пуще неволи. Из-за грибов -- в такую даль, -- сказал он удивленно. -- А Колотово -- это городок, шестнадцать километров отсюда.
      -- Я даже и не слышал про такой, -- сказал я. -- А много жителей в нем?
      -- Откуда? -- отпустив ус, махнул рукой начальник цеха. -- Тысячи полторы-две от силы...
      -- Про нас можно сказать так: что потопает наш заготовитель, то полопает наш потребитель, извиняюсь, конечно, за слово полопает. Но факт -из песни слова не выкидают, -- директор колотовского гормага объяснял нам свои принципы обслуживания покупателей. Вначале он несколько взволновался, приняв нас за работников ОБХСС, но, разобравшись, успокоился, стал много веселее, общительнее и даже остроумнее.
      -- Нынешний крестьянин... -- он делал ударение только на последнем слоге, -- это не прежний сирый земледелец. Это передовой колхозник, требующий от нас заботливого и вдумчивого отношения к его столу питания. И мы стараемся с честью ответить ему на его растущие культурные и материальные потребности. Мы ведь предприятие потребительской кооперации, и то, что мы приобретем от производителя, приходит на стол к труженику села. Поэтому мы стараемся, чтобы этот стол был обильнее и разнообразнее..,
      Я не выдержал и перебил его выступление:
      -- Вы шестнадцатого августа получали консервы с завода в Котельникове. Покажите мне документы.
      Директор вновь дал легкую рябь волнения:
      -- Пожалуйста, вот смотрите. Я ведь, можно сказать, здесь ветеран. Почти два десятка лет работаю. Каждая собака, извините за слово, меня здесь знает, и я у всех на виду. У нас не скроешься -- все друг друга видят,..
      -- Сколько у вас осталось еще маринованных маслят?
      -- Я сейчас посмотрю на полках -- должно быть, самая малость. Очень большим спросом пользуется этот товар, -- он выскочил из конторки.
      Я подошел к Лавровой, курившей у открытой форточки:
      -- Он действительно должен знать здесь всех. Если нет ошибки в принципе, то он нас выведет на Креста.
      -- Не должно быть ошибки, -- сказала Лена. Лицо у нее было осунувшееся, утомленное, синие круги обвели глаза. -- К вечеру областная ГАИ даст сведения о "газиках" с никелированными колпаками.
      Вошел директор и радостно сообщил:
      -- Осталось еще шесть ящиков. Настоятельно рекомендую взять с собой. Знатоки считают, что это исключительно редкий маринад -- богатейший вкусовой букет. Кстати, завтра с утра, извиняюсь за слово, гусей выкинем. Не интересуетесь, к Новому году -- вареничков со шкварками...
      -- В другой раз как-нибудь, -- сказал я. -- Будьте добры... Взгляните на эту фотографию. Личность вам не знакома?
      Директор нацепил очки, завел за уши железные дужки, внимательно вгляделся в фотографию.
      -- Господи, да это никак Петр Семеныч! И не признать сразу -- худой да стриженый!
      -- Так сколько лет пробежало! -- охотно подключился я. -- Сейчас-то что поделывает Петр Семеныч? В начальство, наверное, вышел?
      -- Да нет, заготовитель он наш. Отличнейший работник, должен вам сказать. Вдумчивый. За что Полозов ни возьмется, все делает "на большой", извиняюсь, конечно...
      -- А где он сам-то сейчас, Полозов?
      -- В Сасово за билетами поехал, скоро должен быть. Нужен?
      -- Да-а... Покалякать захотелось. А куда ему билеты?
      -- Отпуск у него пропадает неиспользованный. До 31-го надо оформить. Он и решил недельку погулять, к сестре в Елец прокатиться, а с шестого числа мы его отзовем -- дел многонько сейчас.
      -- В Елец, значит, на недельку? -- переспросил я. По всем архивным данным у Никодимова никакой сестры и в помине не было.
      -- Ну да, в Елец. Вон и гостинцы заготовил, -- директор показал на обвязанный веревкой чемодан и два небольших ящика, стоявших в углу.
      -- А что же он свои гостинцы у вас, а не дома держит? -- неожиданно вмешалась Лаврова.
      -- Квартиру он у Кузьмичева Степана снимает, домишко совсем паршивенький, крыс полно... Вот он и боится, что продукты пожрут.
      Я посмотрел на толстые оконные решетки, тяжеленный железный засов, но не успел ничего сказать, потому что Лаврова резко, почти на вскрике произнесла:
      -- Станислав Павлович!!
      Я удивленно поднял на нее взгляд -- Лаврова отступила от окна, лицо ее побледнело еще больше и как-то вытянулось, и она почти шепотом, сипло сказала:
      -- Вы хотели присмотреть для своей машины колпаки...
      Я вылетел из-за стола и в один прыжок подскочил к окну.
      Из зеленого "газика" с блестящими колпаками на колесах вылез человек. Был он плотен, коренаст, темная бекеша круглила литые плечи, торчком на голове стояла меховая шапка, серые чесанки косолапо загребали снег. Здоровым саквояжем в руке отмахивал легко, играючи. Сквозь льдистую роспись мороза на стекле лица его было не рассмотреть.
      Директор магазина, уже стоявший за моим плечом, сказал высоким испуганным голоском:
      -- Это он и есть, Полозов Петр Семенович. Очень хороший человек...
      Я повернулся к нему и сказал быстро:
      -- Садитесь на свое место и сидите тихо...
      -- Но почему?..
      Он увидел в руке Лавровой пистолет и осекся.
      -- Я вам сказал -- садитесь! Лена, встаньте за дверь!
      Директор сел за стол, онемев от испуга и неожиданности, и я понял, что если там -- во дворе -- Крест, то он все поймет с первого взгляда. Шансов на игру не осталось. Я тоже вынул пистолет, дослал патрон в ствол, расслабил кисть, чтобы не дрожала рука, и опустил пистолет в карман так, чтобы можно было сразу выстрелить сквозь пиджак.
      Совсем рядом затопали шаги, дверь распахнулась, и вошел человек. У него была странно маленькая для таких плеч голова. Курносый носик, веселые бесцветные глаза, румяные с мороза щечки, белесые брови -- таких лиц тысячи, оно неприметно, и, расставшись с ним, забываешь его навсегда. Но я его не мог позабыть -- это было лицо Никодимова, Креста, это было лицо моего Минотавра . Он совсем не постарел по сравнению с архивными фотографиями, чуть заматерел разве. Может быть, годы не властны над кошмарами?
      Вот, наконец, и встретился я с ним, с чудищем из лабиринта, сделавшим мою жизнь невыносимой, потому что из-за него лежал на мне ужасный груз невыполненных обязательств.
      Он сказал:
      -- Здравст... -- и тут увидел меня, и в глазах его сполохом метнулась искра мучительного воспоминания, и исчезла, потому что он сразу же узнал меня. В правой руке у него был саквояж, и он не мог мгновенно сунуть руку в карман. Для этого надо было бросить саквояж, а это целая секунда. И ее больше у него не было.
      По инерции он сделал еще шаг, и Лаврова, выйдя из-за притолоки двери, ткнула его стволом пистолета в шею.
      -- Руки за голову!
      -- Поднимайте, поднимайте ручки! -- сказал я и пистолетом показал, что руки придется поднять.
      Никодимов бросил или уронил свой баул, звук был тупой, мятый, как сапогом в глину, и медленно, как-то сонно стал поднимать руки вверх. Я засунул руку в боковой карман его бекеши и, когда доставал теплый тяжелый брусок браунинга, ладонью ощутил, как бешено, судорожными рвущимися ударами колотит у него сердце, и в этом истерическом, жутком бое был нечеловеческий страх, и в этот момент Никодимов стал мне противен, как взбесившийся волк.
      -- Руки вперед! -- Я захлопнул у него на запястьях наручники и, тяжело вздохнув, смахнул со лба каплю пота. -- Теперь все...
      Никодимов тяжело рухнул на стул.
      -- Вы зачем мною интересовались, Данила Спиридонович? В "Арарате" меня запоминали зачем, а? -- спросил я. -- Ну ладно, повезем вас в Москву. А то вашим компаньонам Новый год встречать скучно. Скрипка где?
      Никодимов молча смотрел мимо меня. Я встал, поднял с пола и расстегнул саквояж. Несколько пар белья, полотенце, мыльница, пачечка гальманина, электробритва.
      -- Где скрипка? -- снова спросил я.
      Никодимов глубоко вздохнул, будто нырять собрался, и придушенным голосом быстро сказал:
      -- Товарищи, граждане, здесь какое-то недоразумение... Я никакой скрипки в глаза не видел... Я в отпуск собираюсь... Я к сестре на недельку, отдохнуть... Хоть весь дом переверните -- нет у меня ничего. Ошибка это ужасная, граждане... Я ведь уже билет купил... Вот только попрощаться -- и на поезд... Я ведь опоздаю, товарищи-граждане... нехорошо это будет... Дети без гостинцев останутся...
      Он никак не мог собраться с мыслями и все бормотал какую-то жалостливую чушь, стараясь выиграть время и сообразить, что делать. Я открыл один ящик и стал вытаскивать оттуда ломти розового сала, банки с консервами, мед. Разорвал веревку на чемодане. В нем лежал мешок, я развязал его -- по ладони прохладно сыпанулась белоснежная мука-крупчатка.
      -- Где скрипка?
      -- Да что это происходит, господи! -- тонко взвизгнул Никодимов. -- Я понятия не имею, о чем вы говорите! Ищите, пожалуйста, сами увидите, что вы меня с кем-то спутали... Я честный человек, детям вот решил привезти вкусненького, полакомить сирот... А тут такая напасть..,
      -- Честный, значит, -- сказал я. -- С пистолетом... -- И взял трубку телефона, чтобы вызвать из Сасова конвой.
      -- Мукой-крупчаткой сирот полакомить... -- как в забытьи сказала Лаврова. -- Станислав Павлович, мешок...
      Я положил трубку, засучил рукава и стал пригоршнями высыпать муку из мешка прямо на пол. Сыпучей белой горкой вырастала она рядом со мной, пока пальцы не наткнулись на что-то твердое. Наверное, археологи так же бережно сметают пыль со своих находок, и хотя меня всего сотрясала лихорадка, я очень осторожно и медленно выгребал пригоршни муки вокруг продолговатого плоского свертка. Потом я потихоньку потянул сверток вверх, и он плавно выскользнул из муки. Я потряс его легонько, взметнулся клуб белой мучной пыли. Потом стянул целлофановый пакет, в котором лежал обернутый байкой предмет. Через ткань я почувствовал прихотливо изогнутую поверхность скрипки. Пальцы онемели, одеревенели, стали непослушными, они дергали завязки, сучили полотняные ленточки, а узел все равно не распускался, и тогда я зубами рванул тесьму, и ткань с треском лопнула.
      Замирающий свет зимнего предвечерья туго плеснул в темно-красной полированной деке, в печке стрельнуло полено, и тотчас тонко задрожала струна, пальцы ощутили ласку резного завитка, изящно развернулись боковые прорези, и сквозь них была видна надпись на дне скрипки "5ап1а Мапа, Агйопшз З^гасПуагшз. Раме-Ьа{ аппо 1722" и рядом -- широкий мальтийский крест.
      Я прижал скрипку к груди и сказал Лавровой:
      -- Эх, Леночка, жаль, нет смычка! Она засмеялась:
      -- А то бы сыграли?
      -- А что? Сейчас, честное слово, смог бы! Поляков бы позавидовал!
      Лаврова взяла из моих рук скрипку, посмотрела надпись и погладила верхнюю деку нежно, как ребенка по голове, потом снова засмеялась и сказала:
      -- Все-таки лучше не надо. Пусть каждый занимается своим делом.
      Комиссар повернул регулятор громкости, и не по-ночному свежий голос сказал из динамика:
      -- ...В Москве три часа шесть минут. На "Маяке" передача "Опять двадцать пять"...
      И сразу же стройный джазгол дружно спросил: "Ты куда, Одиссей? От жены? От детей?.."
      Комиссар помотал головой и, к великому моему удивлению, сказал в унисон артисту, на редкость похоже:
      -- Шла бы ты домой, Пенелопа... -- И весело, легко захохотал, блестя золотыми зубами. Я тоже заулыбался, а он, не переставая смеяться, спросил: -- Слушай, а куда это Крест со скрипкой под Новый год от жены, от детей намылился?
      -- Нет у него ни жены, ни детей, -- сказал я. -- Он несчастных мамочек предпочитает. А собрался он в Ленинград. Третьего числа должен был там встретиться с швейцарцем по имени Морис Козлов...
      -- Швейцарец -- Козлов? -- удивился комиссар.
      -- Точно, по гражданству. А вообще-то, надо полагать, потомок каких-нибудь эмигрантов.
      -- И чего хочет этот белогвардеец?
      -- Я думаю, он не белогвардеец, спекулянт скорее. Или маклер. Он должен свести Креста с каким-то приезжим бизнесменом, и тот назовет цену за инструмент. Как они собираются переправлять скрипку за границу, Крест не знает.
      -- И что -- разочаруешь швейцарца Козлова? -- поинтересовался комиссар.
      -- Наверное. Завтра надо будет выехать в Ленинград, поближе взглянуть на любителей старинных скрипок. Но это уже пустяки -- как говорится, вопрос техники.
      -- Лады, -- кивнул комиссар. -- Ты скрипку Полякову завтра повезешь?
      -- Да. Я вот думаю, может быть, его сюда пригласить? Для торжественности.
      Комиссар ухмыльнулся, и в косом свете настольной лампы ярко блеснул его зеленый глаз.
      -- Для торжественности? А ты его что, награждаешь этой скрипкой? Скрипка-то, между прочим, его, а не твоя. Просто попросил помочь разыскать ее, вот мы и того... подсобили...
      -- Ага, -- сказал я и почесал в затылке. -- И это верно.
      -- Вот вас с Лавровой мы за это дело наградим ценными подарками. Есть у нас приемнички такие маленькие, по тридцать рублей, "Маяк" -- берут бесподобно, вот мы в торжественной обстановке вам и вручим,
      -- Ну, спасибо, -- сказал я.
      -- Благодарить рано. Это мне еще с отделом кадров согласовать надо. Так что благодарить подожди.
      -- Ладно, я подожду.
      Комиссар кивнул на динамик, откуда доносилась песня о неугомонном Одиссее.
      -- Вот этот парень ведь не из-за ценного подарка старался? -- Он встал, обошел свой огромный стол, положил мне руку на плечо и негромко сказал: -Спасибо тебе, сынок...
      Мы ехали с комиссаром по пустынным, ярко освещенным улицам. Домой, спать. Остро пахло хвоей, даже здесь, в машине, ощущался этот терпкий свежий аромат -- город готовился к Новому году, везде наряжали елки. На площади Маяковского комиссар показал мне рукой:
      -- Вон, посмотри...
      Огромная афиша сообщала о концерте Льва Полякова. И розовой, как аспид, полоски "ОТМЕНЯЕТСЯ" не было.
      -- Он еще ничего не знает, -- сказал я.
      -- Вот позвони утром и сделай человеку сюрприз, -- комиссар снял фуражку, привалился головой к боковой стойке и задремал.
      Шуршали по замерзшему асфальту шины, и от ровного шелеста мотора клонило в сон. Вязли и медленно, бесшумно тонули мысли в мягкой одури, звучали обрывки звуков, фраз, плыли какие-то воспоминания, неподвижные, цветные, мгновенные, как фотографии. Красное солнце в окне гостиной Полякова, трещины на портрете королевы -- "Скрипка, где моя скрипка?!." -тонкие детские пальцы скрипача в черной дактилоскопической мастике... Кирпичные геометрические дорожки в антиалкогольной лечебнице -- "...правда -- не рупь, она по виду, может, и монета чистая, а на зуб ее не возьмешь..." -- и прозрачные злые слезы Обольникова... Прекрасная белая девушка Марина Колесникова -- "...ему пришлось победить Минотавра"... Пустой осенний парк -- "Есть люди, способные сразу раскрыть отпущенное им дарование..." -- это снова Поляков, и Иконников с аспидом в руке: "...это сыщиком можно быть первым или восемнадцатым..." Элегантный Белаш с перекинутым на руку плащом -- "Страдивари" воруют, чтобы не попадаться"... Алюминиевый блеск сгоревшего листочка со следами цифр -- "...будьте добрее, это вам не повредит"... Седая красивая Раиса Никоновна Филонова у портрета Иконникова -- "...то, что прощается среднему человеку, никогда не прощают таланту"... Хоровод девушек на экране цветного телевизора в витрине напротив больницы, где лежал мертвый Иконников, и линованная страничка его письма... Мельник с лысым шишковатым черепом -- "...ты как вошел, я тебя сразу понял..." -- и сверкающие на дощатом столе ордена Полякова, и снова Мельник, сваливший тулуп у дверей комиссара... Шустрый седенький парикмахер Кац, лохматый, заросший до бровей Дзасохов -- и курица со скорбным человеческим глазом, противное розовое злорадство Содомского, бесчисленные лица допрошенных людей, сумасшедшие от ужаса глаза Белаша, увидевшего Мельника, и снова Иконников: "...характер человека -- это его судьба"... Бегущие по ломкому, трещащему льду Хрюня и Нико-димов... Багровое, в красных жилках лицо Федора Долгова: "...соседская девочка утром с голодухи померла, а у него -- музей пополам с лабазом"... Тревожное дрожание в руках камертона и животный трепет сердца Никодимова...
      Разве такое могло вместиться в два месяца? Хотя я забыл -- это же семнадцать лет, а не два месяца А может быть, больше? Ведь скрипке уже двести сорок восемь лет. И разве со скрипки все началось? А с чего началось?
      ...Качаются, шумят зеленые волны, и мелькают на гребнях белые весла сиракузских трирем.
      Звяк-звяк -- ударяют в такт цепи гребцов. Тирану Миносу везут украшения для удивительного дворца, из которого нет выхода.
      Тут-тук -- возводят высокие стены, за которые можно войти, а назад нет выхода.
      Скрип-скрип -- бежит по папирусу перо Дедала.
      -- Зачем, мудрый всезнатец, возводишь дворец, из которого не улететь даже на твоих крыльях? Звяк-звяк -- Дедал тоже раб.
      -- Зачем, Мудрость, служишь злодейству?
      -- Мой лабиринт прекрасен, а прекрасное не может быть присно злодейству.
      Цок-цок -- ты слышишь, Дедал, шаги чудовища?
      -- Но Минотавр лишь скроет здесь от взглядов людских свое уродство!
      -- Зачем же ведут в страшный дворец семь невинных девушек и семь прекрасных юношей?
      -- Я не хотел этого -- я мечтал построить неслыханное чудо!
      -- Дедал, ты слышишь стенания и крики в твоем чудесном дворце?
      -- Я только раб, а деспот всегда сильнее мудреца!
      -- Смотри, Дедал, никогда не давало свободы и добра повиновение Мудрости тирану.
      -- Но я жажду искупления!
      -- Ты получишь его, отдав богам сына Икара...
      -- Нет, нет, возьмите лучше мою жизнь!
      -- С судьбой нельзя торговаться, корабль Тезея уже отошел от берегов.
      -- Нет, нет, нет! А-а-а!..
      -- Товарищ капитан, проснитесь!
      Я открыл глаза -- шофер Леша легонько похлопывал меня по плечу. Машина стояла около моего дома. Комиссар дремал. Я вылез из машины, осторожно притворил дверцу, и "Волга" бесшумно унеслась.
      На заснеженном пустынном тротуаре я стоял еще долго, но так и не вспомнил, с чего все началось. Потом махнул рукой и пошел спать -- до утра осталось совсем мало времени.
      Об авторах
      В 1970 году издательство "Молодая гвардия" опубликовало повесть "Часы для мистера Келли", посвященную самоотверженному труду работников милиции. Повесть эта была первым большим литературным произведением Аркадия и Георгия Вайнеров.
      Напряженный, порою мучительный поиск преступника; драматические коллизии, приводящие к преступлению; нравственные проблемы, возникающие на грани добра и зла; ответственность человека перед обществом и самим собою; личность нашего молодого современника -- вот далеко не полный перечень тем, разрабатываемых писателями в последующих произведениях -- повестях "Ощупью в полдень", "Двое среди людей", "Ко всеобщему сведению", романах "Я, следователь...", "Гонки по вертикали".
      Братья Вайнеры родились в Москве, Аркадий -- в 1931-м, Георгий -- в 1938 году. По образованию они юристы. В литературу пришли уже сложившимися людьми: Аркадий Вайнер много лет был следователем -- за его плечами большой опыт борьбы с уголовной преступностью; электромонтер, инженер, корреспондент ТАСС -- таков трудовой путь Георгия Вайнера. А. и Г. Вайнеры -- члены Союза советских писателей.
      Аркадий и Георгий Вайнеры не ограничиваются прозой -- они авторы ряда телевизионных сценариев, спектакли по их пьесам идут во многих театрах страны и за границей. Их перу принадлежит литературный сценарий кинофильма "Я, следователь...".
      Произведения братьев Вайнеров переведены на многие языки и издавались за рубежом -- в Болгарии, ГДР, Чехословакии, Югославии и других странах.
      1 Дель-Джезу -- сын Иисусов.