Мастера советского детектива - Визит к Минотавру

      -- Хрюня -- это Юрий Лопаков?
      -- Да, Лопаков. Сейчас уже нет таких гусей, да и тогда он выделялся... Было ему лет двадцать пять, и нам, соплякам, ясное дело, он казался прямо героем. Вот он очень любил сидеть с нами на лавочке и рассказывать не спеша всякие лагерные да блатные истории; конечное дело, слушали мы его, разинув рот, С челкой ходил он, под Радж Капура. А песни какие пел блатные! Голос у него хороший был... Не знаю уж почему, но особенно он обхаживал Гришку. Нам с Фатиком -- так мы Феликса Костылина звали -- Хрюня всегда говорил: "Дурачье вы неотесанное, бросили седьмой класс, всю жизнь будете дерьмовозами, а вот Гришка -- молодец, станет ученым человеком, скрипачом -большие деньги загребет, всю жизнь -- барин..." Уважал, в общем, Хрюня Гришку. Когда нас взяли, то по ошибке как-то получилось так в тюрьме, что мы на одной сортировке оказались. Испугались мы с Фатиком, думали, Хрюня нас прикончит, а он подошел и первым делом спрашивает: "Вы, загребанцы, Гришку сдали?" Нет еще, говорим, не поспели. Хрюня вздохнул так это, от души и сказал: "Молодцы! Запомните на всю жизнь -- настоящий блатной за друга сам скорее погибнет, а его не сдаст. Смотрите, о Гришке ни гугу!"
      -- Но вы же и сами до этого о Белаше не говорили?
      -- Тут штука такая -- очень мы с Фатиком Гришку любили, он у нас в компании, конечно, главный был. Мы на это дело со страхом пошли, а уж Гришка тем более. Он согласился, потому что не хотел, чтобы Хрюня его стыдил и считал трусом. Поэтому он и пошел.
      -- А как получилось это все?
      -- Мы вечером во дворе все трое сидели, трепались. Гришка нам про экзамен рассказывал. Тут как раз Хрюня пришел, достает две бутылки из кармана -- давайте, говорит, вспрыснем Гришкину победу. Нам и пить-то было противно -- не привыкли еще, но побоялись Хрюне признаться -- мы же вроде взрослые! Выпили по стакану, закусили конфетой "Ромашка", захмелели, конечно, Хрюня нас подначивает: слабаки вы, только врать да хвастаться здоровы, а на самом деле трусоватые вы кони. Ах, "кони" -- давай проверим! Вот Хрюня и решил нас проверить на квартире Семынина. Жил в нашем доме такой человек, тихий, вежливый, всегда ходил в галстуке-чкиске" и темных очках. Мы его за это Трумэном называли и почему-то считали очень богатым. А потом уж оказалось, что совсем он не богатый, да и вообще несчастный человек. Только узнал уж я это все потом..,
      -- И вы не пробовали отказываться? Баранов покачал головой.
      -- Нет. Мы с Фатиком поэтому и приговор не обжаловали -- свое, законное, получили. В тот момент нам отказаться было страшнее, чем влезть в пустую квартиру. Нам и наказание-то отвесили в основном за трусость... Да. Так вот мы с Хрюней пошли в квартиру, а Гришка остался в подъезде -- "на стреме".
      Видимо, сильно разволновавшись от этих воспоминаний, Баранов встал, походил по комнате, закурил сигарету, потом, недоку-рив, сломал в пепельнице.
      -- Сколько лет прошло, а вот помню все до миллиметра. Мы когда оттуда вышли, Фатика вырвало. Как я теперь понимаю, не столько от водки, сколько от испуга. Мы уже были совсем трезвые, и Гришка сказал Хрюне: "Доказал я, что не испугаюсь? И все. И больше с тобой дела не имею". А Хрюня засмеялся: "Брось, Гриша, пар пускать, мы с тобой теперь друзья на всю жизнь, повязала нас теперь бабка Трумэна".
      -- А что стало с Фатиком?
      -- Жив, здоров он, в рыболовном флоте на Камчатке работает -тралмейстером.
      -- А Хрюня-Лопаков?
      -- Не знаю. После суда я его больше никогда не видел.
      -- Николай Иванович, а вы никогда не задумывались, почему Лопаков так любил и обхаживал Белаша? Баранов пожал плечами.
      -- Ну, мало ли, может, он ему больше нравился... Не знаю...
      Да, этого Баранов не знал, не понимал и не мог понять, как не мог проникнуть в сущность много лет назад продуманного плана...
      -- Ты думаешь, он был способен на такую предусмотрительность? -спросил комиссар.
      -- Я в этом просто уверен. Баранов говорит, что к тому времени Хрюня был уже трижды судим. Это был опытный уголовник, и "в дело" он взял Белаша только для того, чтобы нацепить его на крюк.
      -- Но ведь ты сам говоришь, что кое в чем Хрюня отклонялся от знакомых нам форм: помнишь, он стыдил ребят за то, что они не учатся, и приводил им в пример Белаша? Старые уголовники обычно только сбивают ребят с учебы.
      -- Здесь нет вопроса, -- уверенно сказал я. -- Хрюня понимал, что ему надо прочно заарканить Белаша, пока тот еще сопляк и находится под его влиянием. А в успехах Белаша на музыкальном поприще он был кровно заинтересован -- мамаша на весь двор кричала, что Гришенька -- вундеркинд. Значит, с годами Белаш должен был неизбежно обрасти прочными знакомствами среди крупных музыкантов. Представляете, каким незаменимым подводчиком для Хрюни мог стать Белаш, находясь постоянно под угрозой разоблачения?
      -- Поэтому Хрюня и на суде молчал?
      -- Молчал и категорически запретил упоминать о нем ребятам. Я думаю, он на Белаша сделал ставку в расчете на времена своего возвращения.
      -- А для тебя вопрос с Белашом решен? Я помолчал, потом утвердительно кивнул:
      -- Да, я считаю, что он принял участие в похищении скрипки.
      Комиссар снял очки, положил их на стол, не спеша полистал бумажки в деле, достал из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой,
      -- Какую же ты отводишь ему роль?
      -- Не знаю. Но иногда мне кажется, будто Хрюня -- это и есть Яков Крест. А Белаша я подозреваю всерьез. Комиссар пожал плечами:
      -- Ну подозрение -- это штука довольно общая, а факты -- вполне конкретная. Вот факты эти самые убеждают нас в том, что Белаш был во время кражи в Ленинграде. Сомневаться во всем глупо. Глазам-то своим мы должны верить?
      Я не мог понять -- проверяет меня комиссар или он действительно так думает. Но, что бы он ни думал, мне это сейчас было безразлично -- я принял для себя решение, и никто не смог бы меня переубедить или заставить делать что-нибудь другое.
      Я и сказал комиссару:
      -- Если на то пошло, глаза нас всегда обманывают.
      -- Это как же? -- ухмыльнулся комиссар,
      -- А так: оптический механизм глаза воспринимает мир перевернутым. А мозг все ставит на свои места. В учебнике физики написано.
      -- Ты уж прости меня -- я последний раз читал его лет тридцать назад. Если бы не ты, совсем бы запамятовал, -- комиссар извиняющимся жестом прижал руки к груди. -- И что -- прямо-таки все перевернуто?
      Я кивнул.
      -- Серьезный ты человек, Тихонов, -- засмеялся комиссар. -- А вот как же грудные мальцы -- у них надежды на мозг совсем чуть-чуть, а гляди, за титьку всегда точно хватают?
      -- Инстинкт. Кроме того, я заметил, что и взрослым, чтобы за титьку ухватиться, много ума не надо, -- сказал я и вдруг вспомнил, как Иконников, стоя в дверях, устало сказал: "...но в тот момент, когда он появляется на свет, ангел ударяет его по устам и заставляет забыть все..."
      Ах, глупость какая! Нет ангелов, и нет великого знания, которое могло бы спасти человека. И нет больше Иконникова. И в этот момент я почувствовал себя новорожденным младенцем, которого ударило по устам огромное неведение, я чувствовал, как оно заставляет меня позабыть все, и это все было тоже огромно -- под стать моему неведению, и в него вместились старинный инструмент с мальтийским крестом и датой "1722 год", и счастье Белаша на конкурсном экзамене, и душный ужас ребят в квартире, где их встретила бабка Трумэна, и тоскливое отчаяние Трубицина, оказавшегося слабее своего ученика, и заботливо оберегающий Гришку-скрипача рецидивист Хрюня, и бесконечное горестное утомление Иконникова, дописывающего мне свою отходную -- завет быть первым сыщиком. Во всем этом неведении был призыв к забвению уже отгремевших и иссякших навсегда событий, но тогда бы мне пришлось признать, что разум и поиски правды не могут принести человеку счастье, то есть зачеркнуть всю свою жизнь, а сделать этого я не мог и не хотел.
      Но сказать я ничего не успел, потому что зазвонил телефон, комиссар снял трубку.
      -- Да. У меня Тихонов. А что? А-а... Тогда вот что, несите прямо сюда, мы уж заодно вместе посмотрим. Давайте галопом. Бросил на рычаг грубку и сказал мне:
      -- Из Центральной картотеки пришел ответ на твой запрос о судьбе осужденных по этому делу.
      -- Меня сейчас интересует только Лопаков-Хрюня.
      -- Вряд ли это Крест. Мельник его описывал старше Хрюни лет на десять.
      -- Посмотрим. Комиссар засмеялся:
      -- А чего смотреть -- ты же глазам не веришь.
      -- Да, -- сказал я. -- Я верю только разуму.
      -- Это хорошо, -- согласился комиссар. -- Нехорошо только, когда начинает заносить куда-нибудь в одну сторону. В нашем деле нужен железный баланс между умом и чувствами.
      -- Такой баланс в любом деле не мешает.
      -- Это верно. Только пойди рассчитай точно -- не в аптеке ведь... Вчера вот дочка привела такого лохматого джентльмена -- папа, говорит, мы решили с Герой пожениться. А у жениха Геры под носом пух с соплями вперемешку. Эх, чушь какая! -- комиссар с досадой и горечью махнул рукой.
      Я представил себе процедуру представления такому обходительному тестю, как мой комиссар, и мне стало смешно и немного боязно.
      -- А вы что сказали?
      -- Женитесь, сказал, раз решили. А что я еще скажу? Двадцать лет девчонке, она ведь наверняка считает, что не хуже меня в жизни разбирается. А уж про Геру-то этого и говорить нечего, он небось уверен, что мог бы меня многому научить... если б я согласился.
      -- Нет, вы бы поговорили с ней всерьез, что ли? -- сказал я неуверенно.
      -- Эх, Тихонов, посмотрю я, коли доживу, как ты со своей дочкой на эти темы будешь всерьез разговаривать. О чем? Хаять парня я не могу -- не знаю ведь его совсем. Может, он ничего мальчишка? А стану объяснять, что не мешало бы повременить, в жизни осмотреться -- они меня на смех подымут.
      -- Так действительно рановато вроде?
      -- А ты попробуй им это объяснить. Понимаешь, беда всех людей в том, что они не верят, будто станут со временем много умнее. В каждый сей-момент им кажется, будто они уже достигли вершин понимания. Вот и выходит со временем петрушка всякая.
      -- А если с парнишкой поговорить всерьез? По-мужски?
      -- Да брось ты! Они ведь, ребята, сейчас выросли очень уверенные, спокойные. Акселераты, елки-палки! В институте учится, а вечером в самодеятельном ансамбле пляшет. Пляшет, -- повторил он как-то неуверенно и спросил: -- Зачем?
      И в глазах его, стальных, пробойных, не было обычной остроты и твердости, а плавала какая-то недоуменная растерянность и абсолютное непонимание -- как это здоровый взрослый парень в свободные часы, такие короткие, такие дорогие, пляшет. Зачем?
      Я засмеялся:
      -- Ничего страшного. Это вместо физкультуры. Комиссар пожал плечами:
      -- Не знаю, не понимаю. На вешалке в прихожей мою шинель увидел и спрашивает: это чья здесь генеральская шинель висит? Я говорю: гости были, на память оставили. А можно, говорит, померить? Валяй, говорю. Покрасовался он перед зеркалом, погонами поблестел и меня одобрил -- хорошие, говорит, у вас гости, молодцы! Сели чай пить, рассказал я ему чуток про нашу работу. Он послушал и подвел итог -- работа у вас интересная, но какая-то очень сиюминутная, прикладная и с точки зрения футурологии бесперспективная. Вот и говори с ним всерьез...
      Я подумал, что в жизни постоянно возникают удивительно нелепые комбинации: комиссар с ходу, в одно касание точно выбиравший правильную манеру поведения и умевший "разговорить" самого прожженного человека, прошедшего огонь и воду, не может найти правильный ключ к разговору с каким-то сопливым мальчишкой. Правда, те прожженные люди не считали его профессию сиюминутной, бесперспективной и не собирались к нему в зятья.
      Дежурный по Управлению принес пакет. Комиссар повертел его в руках и протянул мне:
      -- Ты инициатор розыска, ты и читай. А я послушаю.
      Я стал поспешно разрывать пакет, но плотная коричневая бумага не поддавалась, а только скрипела и мялась. Комиссар придвинул ко мне ножницы:
      -- Не суетись... Семнадцать лет прошло, минуту еще подождешь.
      "...Баранов Николай Иванович... условно-досрочно освобожден...
      ...Костылин Феликс Сергеевич... условно-досрочно освобожден...
      ...Лопаков Юрий Митрофанович... отбывая наказание, совершил новое преступление и был приговорен за грабеж в колонии еще к 10 годам... 18 апреля 1966 года вместе с заключенным Никодимовым совершил побег из мест заключения... Во время погони, предпринятой за преступниками, они пытались перейти по льду Енисей... На реке в это время происходило торошение и передвижка льдов. Когда группа преследования вышла на правый берег Енисея, преступники находились на середине реки... Неожиданно лед под Лопаковым проломился, и он упал в промоину... Никодимов, находившийся рядом, несмотря на отчаянные крики Лопакова, помощи ему не оказал и продолжал движение к левому берегу... Наряд в составе сержанта Коновалова и солдата Апраксина в.ступил на лед... Через несколько метров лед начал интенсивно ломаться, и полынья между нарядом и Лопаковым стала непреодолимой без плавучих средств. Апраксин разделся и вплавь направился к тонущему Лопакову, однако тот вскоре исчез под кромкой плывущей льдины... Апраксину было приказано вернуться... Заключенный Никодимов добрался до левого берега и скрылся...
      Никодимов Данила Спиридонович, 1921 года рождения, ранее судимый Ленинградским военным трибуналом -- в 1943 году, отбывавший наказание по приговору Мосгорсуда с 1959 года, -- объявлен во всесоюзный розыск, и местопребывание его до сих пор не установлено..."
      -- Хм, однако, -- бормотнул комиссар. -- Ловкач, видать, этот Данила Спиридоныч...
      Включил тумблер на селекторе, загорелась зеленая лампочка, комиссар в микрофон сказал:
      -- Срочно затребуйте данные на Никодимова Данилу Спиридоновича, самым спешным образом запросите из архива Верховного суда дела о его судимости в 1943 и 1959 годах -- Ленвоентрибунал и Мосгорсуд, все оперативные данные, фотографии. Все. По мере поступления материалов передавайте их Тихонову, а мне докладывайте.
      Комиссар помял сигарету в руках, и делал он это так энергично, что я боялся, как бы он не растер табак в пыль.
      -- Вот видишь, давно нет никакого Хрюни, -- сказал он.
      -- А кто его хоронил? -- упрямо спросил я. -- Это еще надо доказать, что его нет. Зато уже наверняка есть Никодимов.
      -- Не факт. Из тайги на своих двоих выйти -- дело нешуточное. Да от людей по возможности скрываясь. Да четыре года нам на глаза не попасться. Это серьезный коленкор. Тут надо мозговать по-настоящему...
      Зазвонил телефон. Комиссар ленивым движением поднял трубку.
      -- Да. Это я, Елена Сергеевна... Лаврова? Зачем?
      -- Да, у меня. Сидим, мозгуем. Вам нечем помочь? Ах, так... Ну что ж, милости просим...
      Комиссар положил трубку и объяснил:
      -- У Лавровой есть какие-то важные соображения, сейчас она их нам изложит. Слушай, а Лаврова не замужем?
      -- Нет, а что?
      -- Ничего, это я так просто. Наверное, выйдет замуж, уйдет от нас. Какой муж нашу колготу терпеть станет? Бабы -- и те бастуют время от времени, а они куда как терпеливее мужей. Жалко, конечно.
      -- Жалко, -- согласился я. -- Мы уже с ней сработались. Отворилась дверь, и вошла Лаврова, не подозревающая, что мы уже распрощались с ней и даже пожалели об этом.
      -- Добрый день, -- сказала она, и я подумал, что Лаврова, здороваясь с комиссаром, никогда не говорит уставного "здравия желаю" -- наверное, ей не позволяло чувство женского достоинства.
      -- День добрый, Елена Сергеевна, -- ответил комиссар. -- Слушаем вас.
      -- В резолютивной части приговора пишется: преступников подвергнуть заключению в колонии, имущество возвратить потерпевшим, орудия преступления уничтожить или передать в Музей криминалистики. Разговор со Станиславом Павловичем навел меня на мысль посмотреть приговор по делу Лопакова -Баранова.
      И там я нашла, в частности, указание -- "...связку ключей и ломик-"фомку" уничтожить". Меня заинтересовала "фомка". Я стала внимательно читать материалы дела и в протоколе обыска на квартире Лопакова нашла запись -- "ломик стальной, зауженный, с расплющенным концом, в торцевой части две давленые короткие молнии". Вот об этом я и хотела вам рассказать.
      -- Выводы? Идеи? -- спросил комиссар.
      -- Я предлагаю проверить, не являются ли одним и тем же лицом Хрюня-Лопаков и разыскиваемый нами Яков Крест. Комиссар покачал головой.
      -- Нет. По-моему, это исключено. А весть вы принесли исключительно важную.
      -- Если я заблуждаюсь, то почему же моя весть важная? -- спросила Лаврова.
      -- Потому что вы подтвердили нам с Тихоновым другое очень серьезное предположение. А именно: что Яков Крест -- это Данила Никодимов. Как думаешь, Стас?
      -- Как вариант -- реально. Особенно если предположить, что еще в колонии, планируя побег, Лопаков рассказал Никодимову о своем талантливом воспитаннике и дал на всякий случай явку на Мельника. Хрюня ведь не знал тогда, что Белаш не станет большим скрипачом...
      -- Согласен, -- кивнул комиссар. -- Что собираешься делать?
      -- Предъявление Мельнику фотографий обоих, срочное изучение по архивным документам личности Никодимова и сразу же -- выезд в Ленинград.
      -- А зачем в Ленинград? -- спросил комиссар.
      -- Белаша больше трогать нельзя ни в коем случае. А мне надо узнать, что он там делал, когда по его наводу "чистили" квартиру Полякова.
      -- Но ведь у него стопроцентное алиби, -- сказала Лаврова.
      -- У подозреваемого алиби, если в момент преступления он находился вместе со мной...
      Я сошел с подножки на платформу и сразу почувствовал, что здесь, в Ленинграде, намного теплее. На торцевой стене вокзала ярко светили лампочки электротабло -- 8 часов 27 минут. Разом погасли на мачтах ртутные фонари, и вокзал погрузился в мягкий дымный сумрак, прохладный, фиолетово-синий, с легким запахом угольной гари и еле ощутимым ароматом моря.
      Была непривычная для вокзала тишина, не слышно гомона и суеты носильщиков: "Красная стрела" -- деловой поезд, большинство пассажиров с портфелями и маленькими чемоданчиками -- тут носильщикам делать нечего. Устало пыхтел тепловоз, будто успокаивал дыхание после долгого и быстрого пробега, у дверей кабины стоял машинист в накинутой на плечи куртке и не спеша покуривал сигаретку, и во всей его фигуре было спокойное утомление, тихое удовлетворение выполненной нелегкой работой и ожидание скорого заслуженного отдыха. И я почему-то остро позавидовал ему -- нельзя сейчас мне вскарабкаться в широко остекленную рубку, отогнать в сортировочный парк состав, потом крепко попариться в бане, выпить пива и лечь спать, а вечером у этой же платформы дать густой протяжный гудок и помчаться назад в Москву, и с каждой секундой колеса будут оставлять за собой двадцать три метра стального полотна, и хоть вокруг мгла, ночь и снег, дорога намного вперед высвечена мощным лучом прожектора, в котором серебряно сияют рельсы -семьсот километров прямой дороги с одним-единственным поворотом, да и тем известным задолго вперед.
      На Московской площади бесшумно плыли истекающие голубым саетом троллейбусы, перемаргивались светофоры, низко гудели зализанные корпуса трамваев "татра". И от неверного, ломающегося зеленовато-синего света утра казалось, будто на деревьях повисли не пушистые пряди инея, а текучие заросли морских водорослей. На Невском проспекте гасли огни витрин.
      В подвальчике-пирожковой было пусто и очень чисто. Мне дали чашку бульона, горячих пирожков, крепкий кофе -- подкрепиться надо было авансом на весь день. А будет он, наверное, нелегким. По архивным фотографиям Мельник безоговорочно опознал в Никодимове Якова Креста -- "только больно молодой он здесь"... Глядя на фотографию Хрюни-Лопакова, он неуверенно сказал: "Помнится, был вроде один криворылый, а точно сказать. боюсь"...
      Два месяца я ходил по лабиринту, оставляя на стенах засечки, и только теперь мне понемногу становился ясным общий его строй, принцип конструкции. Но общая идея -- это еще не план, и по-прежнему оставалось неизвестно, где надо поставить заслон, чтобы не выскочил на свободу затаившийся в хитросплетениях задолго и внимательно продуманных ходов Минотавр, Я был твердо уверен, что в длинные месяцы и годы совместного сидения в колонии Хрюня и Крест хорошо поняли друг друга и, готовя побег, не просто собирались погулять на свободе -- Белаш был надежным убежищем, твердой гарантией безбедной жизни. Хрюня -- это ведь не Колька Баранов, плакавший когда-то на бульваре от предательства товарища. Он бы взял Белаша за горло мертвой хваткой -- как его взял впоследствии Крест. Во всяком случае, так мне казалось. То, что Белаш принял участие в краже скрипки, у меня не вызывало больше сомнений. Единственно, что оставалось непонятным, -- какова его роль? Только предательство, ставшее стереотипом его поведения во все критические мгновения жизни? Или прямое участие в похищении?
      Мельник, правда, категорически отказывается от знакомства с Белашом. Но я верил в его искренность, а объективной стороне его показаний не доверял. Они могли быть знакомы, так сказать, односторонне. Поэтому я и приехал в Ленинград. И еще потому, что мне надо было выяснить поглубже личность Данилы Спиридоновича Никодимова.
      Кроме инспектора Леонидова, в Ленинградском уголовном розыске я никого не знал, но ребята встретили меня радушно и весело, и произошло наше знакомство как-то необычайно легко и естественно -- вот так же Буратино узнали и приняли за своего куклы из театра Карабаса.
      -- Так что говорят люди? -- спросил я Леонидова, который по нашему следственному поручению проверял маршрут Белаша.
      -- Железно подтверждают. Ни одной осечки. В консерватории, в театре, у приятелей по фамилии Медведевы и у профессора Преображенского. Я даже девушку допросил, ту, что на улице Громова проживает. Все их показания сходятся тютелька в тютельку.
      Я достал блокнот с записями, посмотрел в нем необходимые заметки и на всякий случай спросил:
      -- У кого он был вечером накануне кражи?
      -- У Преображенского. Профессор с супругой подтвердили, что он сидел у них весь вечер, потом по телефону вызвал такси и поехал к себе в гостиницу. Дежурная по этажу сообщила, что Белаш пришел не очень поздно и попросил разбудить его в восемь часов -- об этом есть запись в их книге.
      -- После этого он мог выйти на улицу незаметно для дежурной? Есть там еще какой-нибудь выход? Леонидов задумался:
      -- Мне кажется, что по боковой лестнице можно, минуя дежурную, выйти в ресторан на первом этаже, а там есть проход к парадному. А что?
      -- А то, что если он сразу вышел на улицу и поехал на аэродром, то через полтора часа он уже был в Москве, на площади Маяковского.
      -- Не согласен, -- возразил Леонидов. -- Я уже думал об этом и считаю, что теоретически такой маршрут возможен. Но только до Москвы. А вот оттуда он вернуться к восьми часам утра в свой номер не мог.
      -- Почему?
      -- А ты сам посчитай. Допустим, он принимал участие в самой краже...
      -- Я это уже допустил.
      -- По твоим словам, вышли они из квартиры около половины первого ночи...
      -- Это по словам Мельника. Но допустим.
      -- Добираться обратно он может тремя видами транспорта: самолет, автомобиль и поезд.
      -- Точно. И что?
      -- Самолет отпадает. Первый рейс на Ленинград в 7.45 -- никак не может он успеть к восьми в номер.
      -- Резонно. Автомобиль?
      -- Не может. Вот сводка погоды: заморозки до 11 градусов, на почве гололед, туман, высота волны -- 1 метр...
      -- Ну, это у вас здесь ленинградские штучки -- высота волны! Не по волнам же он ехать собирался. Леонидов невозмутимо ответил:
      -- По гололеду тоже не сильно разгонишься. Ты же ведь сам шофер, знаешь небось -- в среднем больше семидесяти по такой погоде не дашь. Так что понадобилось бы ему не меньше десяти часов, и опять же к восьми утра он не попадает в гостиницу. Автомобиль -- долой!
      -- А поезда?
      -- Тоже не получается. В час пять отходит из Москвы экспресс "Арктика", но в Ленинграде он только в половине десятого. Есть еще несколько московских поездов, но они все или уходят раньше, чем он мог попасть в Москву, или приходят в Ленинград позже восьми.
      -- Ну что же, -- развел я руками. -- Значит, его функции ограничились подводом на квартиру Полякова. А поездка в Ленинград была демонстрацией подчеркнутого алиби. Теперь второй вопрос -- дело Никодимова...
      -- Тут вот что... -- Леонидов даже зажмурился в ожидании эффекта подготовленного им сюрприза. -- Нашел я одного человека...
      -- Что за человек?
      -- Он во время войны служил в ОБХСС...
      Федор Петрович Долгов, каменного вида старик, говорил тягучим утробным голосом, и когда он смотрел тебе в лицо пронзительными серо-зелеными глазами, разрисованными красными склеротическими жилками, возникало ощущение, что он гипнотизирует тяжелым рокочущим голосом и вязкой неподвижностью сердитых глаз, и памятниковой громоздкостью фигуры.
      -- Я ведь из породы добросовестных неудачников, -- объяснял он мне. -Даже до полковничьей папахи не дослужился. А может, оно и правильно, потому как я в милицию тоже случайно попал, Я ведь войну командиром особого водолазного отряда начинал...
      Лицо у Долгова было опухшее, покрытое сетью бурых и багровых трещин-сосудов, и неистовый блеск стеклянных глаз пугал меня. Его жена -грузная седая женщина с огромным пучком седых серых волос говорила низким голосом:
      -- Федя, не волнуйся. У тебя криз будет снова. Лучше угощай товарищей...
      На стене в раме висело много фотографий. Бравый матрос с надписью на ленточке бескозырки "Марат", он и высокая девушка с шапкой пушистых светлых волос, группа морских командиров с нашивками на рукаве и пилотках. В середине грамота о награждении орденом Красного Знамени младшего лейтенанта Долгова Александра Федоровича (посмертно). Фотография Федора Долгова в парадном милицейском мундире при всех орденах и медалях у развернутого знамени ленинградской милиции -- здесь у него уже лицо раздуто, покрыто уродливой сеткой трещин и неестественно выпучены стеклянные глаза.
      -- Затопили в канале баржу с мукой, я сам пошел ее осматривать -каждый грамм муки был на учете. А тут "мессера" налетели, пока я, значит, под водой был. Ну и -- шарах! -- прямое попадание в водолазный бот. Естественно, будь я чуть слабже организмом, так бы в трюме на барже и остался. Но вот нет, не дождались, гадюки, выполз. Хотя, ясное дело, у меня все это, -- провел он ладонью по лицу, -- сотворилось. Полгода в госпитале, и списывают меня с флота под чистую. Нарушение кровоснабжения, говорят мне. Делать нечего, пошел я в милицию -- не на складах же пастись. А тут как раз это дело подоспело, и меня подключили для получения опыта.
      -- Федя, дай людям перекусить немного, -- сказала жена. Она стояла у него за спиной и поглаживала его багровый, в рубцах и синих жилах затылок.
      Долгов отмахнулся:
      -- Перестань! Они не за чаем пришли, им про дело интересно. Или, может, действительно поедим сначала? -- спросил он нас с Леонидовым.
      -- Лучше всего -- если вместе, -- сказал Леонидов. -- Чаек будем попивать и слушать.
      Мгновение Долгов недоуменно смотрел на него, потом рубанул рукой:
      -- Ну да! Конечно! Вы пейте, а я буду рассказывать. Мне это тоже приятно -- знать, что кому-то понадобились труды мои давние. Я ведь, если бы не это дело, надо полагать так, в милиции не остался бы.
      -- Почему? -- спросил я.
      -- А то как же? Я пришел-то совсем с неважным настроением -- все воюют на фронте, а я здесь в затишке с жуликами должен возиться! Я даже так думаю, что тогдашний наш начальник Иван Бодунов меня нарочно кинул на это дело, чтобы у меня личный интерес возник к работе.
      -- И что, появился интерес? -- спросил я.
      -- Еще бы! Меня за сто мешков муки, искалечило на всю жизнь, а эти гады ползучие у голодных людей последние крохи разворовывали. Ух, сволочи! До сих пор, как вспомню, злость охватывает! Ведь работали мы не то, что сейчас. Недоедали, недосыпали, а дело делали, как родное. И мазуриков меньше было. Это сейчас придумали там поруки всякие, суды товарищеские. Участковый на дружинников полагается более, чем на себя...
      -- А это разве плохо? -- спросил я.
      -- Чего же хорошего? Ерунда получается, не чувствует человек ответственности за свою должность. Либерализм пустой разводят. А с преступниками не нюни нужны, а строгость железная! Строгости нет, и баловства от этого много... В мои времена не терпели этого. Сейчас судят убийцу, так он в десяти инстанциях жалость найдет. А я бы его -- раз! -- и в расход!..
      -- Ну, это ты брось, Федор Петрович, устарела такая методика, -сердито сказал Леонидов. -- Принципы судопроизводства теперь совсем другие.
      -- Может, зря? -- повернулся к нему всем громадным телом своим Долгов. -- Зря, может быть, ко всякой твари жалость имеем? Кабы не пожалели тогда Никодимова, может быть, ты ко мне сейчас не прибежал? А-а? То-то! И не какая это не гуманность, а гнилой либерализм! Этот Никодимов наших людей не хуже немцев убивал!
      Я хотел вмешаться в спор, но Леонидов незаметно сделал мне знак -молчи, а то разведем дискуссию до вечера. Тогда я спросил:
      -- А что он делал-то все-таки?
      -- Значит так, началось это все с Никодимова и приятеля его Паршина. Главным там, конечно, был Паршин, а Никодимов у него на подхвате. В общем, познакомился Никодимов с одной девчонкой, которая работала в типографии Гознака. Парень он был из себя видный, служил каким-то писакой в исполкоме -- в сапогах хромовых щеголял, языкатый, веселый -- ну и закружил девке мозги. Привел к себе домой и напоил. А пьяная девка, известно, себе не хозяйка. Сбил он ее на блудоход, а потом помыкал, как хотел. Вот и уговорил он ее притащить из типографии буквы из шрифтов, которыми продовольственные карточки печатали. Потом втянули подругу этой девчонки -- та работала в обрезном цехе, стала она им таскать обрезь водной бумаги...
      -- Так на обрези ведь карточку не напечатаешь? -- спросил я.
      -- А они карточки и не печатали -- на этом проще было засыпаться. Они печатали только отрывные талоны. Почти год шуровали...