-- Слушай, а как же он не зазвенел на полу машины?
      -- А он не на пол упал. Белаш выронил его из кармана на заднее сиденье. Там его и нашел таксист после смены.
      -- Торопился, видно, сильно Белаш. А как же с поездом обратно в Ленинград?
      -- С поездом? Очень просто. Ведь в Ленинград ездят с Ленинградского вокзала, так?
      -- Так.
      -- Вот то-то и оно. Мы тоже все время думали, что он поедет назад с Ленинградского вокзала -- это само собою разумеется. А они решили вопрос остроумнее во всех отношениях...
      -- Ты так радуешься их остроумию, будто они в КВН выступали, -усмехнулся комиссар.
      -- Я не их остроумию радуюсь, а своему. Ведь я их шарады все-таки решил?
      -- Тебе по должности и полагается, -- дрогнул бровью комиссар. -- Так что они состроумничали?
      -- В 1 час 12 минут на Курском вокзале останавливается скорый поезд Ереван -- Мурманск, следующий через Ленинград. Они об этом знали заранее, и билет для Белаша был готов. В час двадцать он уже тронулся на север, в 7.35 прибыл в Ленинград, через пятнадцать минут сидел в номере у телефона и ждал звонка дежурной. Кроме времени и маршрута поезда, в этом был еще один резон -- ночной проходной поезд, все спят, темно, никто и в глаза разглядеть Белаша не мог.
      -- Хорошо они рассчитали, -- покачал головой комиссар. -- Ловкие, сволочи... Ты за ним сам поедешь?
      -- Нет. Я его вызвал по телефону.
      -- По телефону? -- удивился комиссар. -- А если догадается и сбежит?
      -- Не сбежит. Куда ему бежать.
      -- Смотри. Ты же не медведь, должен все предусмотреть.
      -- А что медведь? -- спросил я.
      -- Да это в тех местах, где я родился, так говорили: медведь дуги гнет -- не парит, а сломает -- не тужит. Тебе будет о чем тужить.
      -- Хорошо, -- сказал я, взял со стола камертон и пошел к себе. У дверей моего кабинета дожидался Белаш. Мы поздоровались, и по тому, что он не подал руки, я сразу почувствовал, что он догадывается, зачем я его вызвал.
      Вошли а кабинет, сели к столу, Белаш достал пачку сигарет, одну закурил, и все время он смотрел мимо меня в окно, и в глазах его не было ни тоски, ни страха, ни злости -- ничего не было. Мы долго молчали, и ему было легче, потому что у него было хоть какое-то занятие, он курил. А я просто молчал и смотрел на него, а когда заговорил, голос мой звучал хрипло и неуверенно:
      -- Григорий Петрович, вы ничего не хотите мне рассказать? Белаш, не поворачиваясь ко мне, все так же неотрывно глядя в окно, сказал:
      -- Нет. Не хочу. Да и говорить мне нечего.
      Я хотел переложить камертон из кармана в ящик стола и нечаянно задел им папку на столе. Камертон низко и длинно загудел. Белаш резко, рывком повернулся на этот звенящий звук и увидел в моих руках камертон.
      -- Нашелся все-таки, -- сказал он так, будто забыл его у меня дома, и целый вечер мы вдвоем безуспешно проискали его, и вот сегодня я нашел и принес ему. И от этого спокойствия я пришел в себя.
      -- Если вам нечего мне сказать, я предъявляю вам, Григорий Белаш, обвинение в краже скрипки "Страдивари" из квартиры профессора Полякова. Вы согласны с предъявленным обвинением?
      Белаш наконец оторвал взгляд от камертона, посмотрел на меня совершенно прозрачными, пустыми глазами и смотрел на меня долго, будто собираясь с мыслями или пытаясь рассмотреть меня на сером фоне стены. Потом устало сказал:
      -- Да, согласен.
      Наступила тишина, томительная, тягучая, пустая. Не было в этой тишине противоборства мыслей, бесшумного скрежета злобы, изнуряющего оцепенения страха. Я был уверен, что Белаш даст мне бой по всем правилам, что он будет биться за каждый вопрос, за каждое слово. А он вдруг коротко ответил -- да, согласен...
      -- Расскажете, как это произошло? -- спросил я. Он отрицательно покачал головой:
      -- Нет, сейчас не могу. Я очень устал. Я нечеловечески устал. Я много месяцев, ночь за ночью, день за днем не сплю. Иногда, если мне случается ненадолго задремать, тогда мне сразу снится ваше лицо. Не Крест, и не Иконников, и не Поляков. Мне снитесь вы, и я вас так ненавижу, что у меня кружится голова...
      Долгая пауза плыла по комнате, потом я сказал:
      -- Значит, вы все-таки так ничего и не поняли во всей этой истории. А тут было над чем подумать...
      -- Может быть, -- сказал Белаш и прикрыл глаза, опустились его припухшие, чуть синеватые веки с длинными ресницами. -- С того момента, когда мы впервые встретились, я понял, что вы, серый и злой мужлан, -- моя судьба. Куда я ни пытался дернуться, куда ни сунусь -- вы уже здесь побывали, поговорили, все выяснили, и каждый день я чувствовал, как вы затягиваете на моей шее удавку. Сегодня вы можете радоваться: я сдался -больше не могу, я устал. Вы загнали меня в западню, как зверя. Радуйтесь! Что же вы сидите с постным лицом?
      Человек выгорел изнутри от страха и непрерывного напряжения, как танк, в которой попал термитный снаряд. Ужасно. И говорить с ним сейчас бесполезно. Белаш открыл глаза, пристально посмотрел на меня и сказал:
      -- Вы похожи на автобусного контролера. Он стоит вместе со всеми людьми на остановке, мерзнет, мокнет, потом вместе со всеми теснится и рвется на посадке, кого-то отталкивает, потом влезает в автобус, все угомонилось, и вот тут -- цап! Вы достаете свой жетон -- ваши билеты?
      -- Так в транспорте билеты надо брать, -- поморщился я. -- У кого билет есть -- ведь ничего страшного?
      -- А если у человека нет на билет? А ехать хочется? Тогда как? -- почти в истерике крикнул Белаш.
      -- Тогда вы залезаете в карман к стоящему рядом человеку и суете мне его билет, а на него киваете -- вон он, заяц, берите его!
      -- Но я тоже хотел ехать в автобусе! Я тоже имею право на это!
      -- Нет, вы хотели ехать не в автобусе, а в шикарном лимузине, и если для этого понадобилось бы на ходу выкинуть из него кого-нибудь -- вас это не остановило бы.
      -- Думайте как хотите, -- сказал Белаш. -- Мне это безразлично. Когда-то в разговоре со мной вы упомянули Минотавра, хотя и не знали, что Минотавр -- это я. И тем самым выдали мне оправдание. Минотавр не виноват, что родился чудовищем, и пожирал он других потому, что хотел есть. А сейчас я больше не буду с вами говорить, отправьте меня в камеру. Я очень устал, я очень хочу спать...
      -- Хорошо. Один вопрос -- где скрипка?
      Белаш смотрел на меня пустыми прозрачными глазами, смотрел так, будто мы расстаемся на всю жизнь, и он покрепче хочет запомнить меня, потом тихо засмеялся, истерическая улыбка раздирала ему губы, а в глазах прыгали пятна безумия, и он смеялся все громче и надрывнее, и что-то старался сказать сквозь этот ненормальный, сотрясающий его всего, как в ознобе, хохот, но слова не вылетали из сведенного судорогой рта, он захлебывался ими, давился, они раскалывались на отдельные части, вылетая бесформенными, бессмысленными звуками отчаяния и злорадного испуга, и мне кажется, я в жизни не видел более страшного зрелища, чем это припадочное веселье связанного Минотавра. И сквозь эти булькающие, всхлипывающие, подвывающие звуки я наконец разобрал:
      -- Скрипка?.. Я -- же -- вам -- го-во-рил -- "Стра-ди-ва-ри" -- воруют -- чтоб -- не -- по-па-даться... Нет!.. У меня нет скрипки!.. И не было...
      Глава 7 Характер человека - его судьба
      Шестерка белых лошадей везла катафалк к часовне церкви святого Доминика. Сзади, тяжело печатая шаг, маршировала рота гвардейцев. Усохший, лысый, очень прямой шел за гробом отца монсиньор Джузеппе Страдивари, и сухие синие губы его благочестиво возносили молитву, а пальцы быстро-быстро перебирали четки. И горько, сердито плачущие Франческо и Омобоно: в мастерской отца они нашли только счета за скрипки и ни одной записочки о его тайных секретах, и последние их надежды разрушила огромная куча бумажного пепла в очаге бурбарта.
      И все почетные и почтенные горожане достойного тихого города Кремоны шли в траурной процессии, и вкрадчиво, неназойливо плыли над ними в полдневной тишине удары монастырского колокола: бам-м, бам-м, бам-м...
      Сыновья умершего великого мастера были озабочены разделом наследства, солдаты думали о том, что сегодня, возможно, дадут много хорошего вина, горожане настороженно оглядывались -- не выглядят ли они хуже других. И только сутулый головастый человечек в нищей рваной одежде, оттертый в самый хвост процессии, плакал искренне, от души о том человеке, которого положат сейчас под мраморную плиту с надписью: "Благородный Антониус Страдивариус, скончался на 94-м году славной и благочестивой жизни".
      Возгласили гремящее "амен", и солнце почернело, метнулось пойманной птицей среди облаков -- дайте проститься с гением! Но все отталкивают, пихают в бока, шпыняют взашей его, грязного бродягу, сумасшедшего, пришедшего на похороны Страдивари со своей скрипкой. Пустите!.. Но каменные локти, железные спины, гранитные затылки стоят стеной, и не слабому, хрипло дышащему человеку бороться с ними.
      Да и зачем? Дель-Джезу вышел на дрожащих своих ногах и долго, судорожно кашляет. Его, Дель-Джезу, давно уже нет. Растоптали, заплевали, лишили чести злым хохотом невежд:
      -- ...Дель-Джезу, ты откуда взялся, ты же ведь сидишь в тюрьме?!
      -- Я никогда не делал ничего плохого, и в тюрьме я не бывал.
      -- Не ври, все знают, что ты за воровство сидел в тюрьме и наводнил Кремону скрипками, сделанными топором...
      -- Я никогда не был вором, и в Кремоне нет моих скрипок. Злые люди ставят на ужасных инструментах мой знак, чтобы лишить меня чести и на моем бесчестье разбогатеть...
      -- Не ври, Дель-Джезу, все говорят, что ты в тюрьме почетный гость. А если говорят, значит знают...
      -- За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в жизни не обидел, и крошки я чужой не взял...
      -- Тогда зачем святая церковь всех предостерегает -- знакомство или дружбу не водить с тобой?
      -- Они мне мстят.
      -- Не упорствуй, Дель-Джезу! Преклони колени перед церковью, покайся, и прощен будешь.
      -- Мне не в чем каяться -- я делаю доброе.
      -- Ха-ха-ха! Все знают, что ты почти ослеп в тюрьме и от тюрьмы твоя чахотка...
      -- Клевещут на меня. Я потерял здоровье, создавая красоту, которая способна мир воспеть...
      -- Так покажи нам красоту! Ха-ха-ха-ха!..
      Гварнери поднял скрипку, достал из-под полы смычок, провел им по струнам. Скрипка будто сделана в один день, в один миг, на одном вздохе, одним взглядом и прикосновением -- так много в ней свежести и легкого дыхания. И вся она -- сияние, будто не строгали ее, не пилили, не клеили, не красили, не лакировали. Будто Гварнери только представил ее себе на мгновение, и в ту же секунду она родилась. Будто подхватил на лету два осенних дубовых листка, сложил -- и совершилось чудо.
      И звук ее необычен -- напряженный по силе, насыщенный, как солнечный свет, он так богат, мудр и могуч, этот необыкновенный чарующий звук -- все притихли.
      И пошел Гварнери по дороге, играя на скрипке, и никто его не удерживал, и никто не кричал обидных слов.
      Маленький, сгорбленный, с огромной головой, шел он по дороге и играл для себя, для всех, будто магической силой своего заколдованного инструмента вызывал из марева будущего тех людей, для кого он прожил свою тягостную и светлую жизнь. Ни на кого он не сердился, ни на что не досадовал, ибо постиг всем существом своим, что гений -- это добрая мудрость сердца. Не нужно ему богатства, поскольку нет большего богатства, чем радость трудного свершения. Не нужны ему почести, поскольку сам судит себя за достойное, а постыдного не совершит. Только любовь нужна гению для счастья да немножко человеческой благодарности. Пусть хоть через век...
      * * *
      Я тебя понимаю, -- сказал комиссар. -- Но он вор. И, оттого, что истекли сроки давности по старому производству, он преступником быть не перестал.
      -- Я знаю.
      Комиссар посмотрел на меня поверх очков:
      -- Тебе жалко его?
      -- Трудно сказать. Мы ведь выросли на соседних улицах -- могли быть товарищами.
      -- Он бы тебя обязательно предал, кабы товарищами стали.
      -- А может, все сложилось бы по-другому? Комиссар покачал головой:
      -- Диалектику поведения определяют наши поступки. Он ведь не демон, а обычный человек. Он нес в себе груз тяжкого преступления, в котором не раскаялся. И в каждой острой ситуации инстинкт самосохранения был бы все сильнее, а совесть все тише... и сговорчивее.
      Я хотел сказать, что в тюрьму уходит очень умный, одаренный человек, и это ужасно неправильно -- не то, что он уходит в тюрьму, и то, что он сделал, и за это многие годы проведет в неволе -- с насильниками, грабителями и убийцами. Но тут вошел дежурный и доложил:
      -- Арестованный доставлен...
      -- Давайте, - кивнул комиссар.
      Дверь отворилась, и два милиционера ввели Белаша.
      -- Свободны, -- сказал комиссар конвою. -- А вы, гражданин Белаш, садитесь. Будем говорить...
      -- Вы в этом уверены? -- с вызовом спросил Белаш.
      -- И не сомневаюсь даже ни на минуточку. Это вы сейчас чувствуете себя таким гордым несчастным созданием, вроде Франкенштейна, а пройдет чуть-чуть времени, и вы начнете бороться за каждый месяц скидки с полагающегося вам срока... И я считаю это правильным, -- неожиданно резюмировал комиссар. -Потому что человеку место на свободе, а не в тюрьме, особенно если он все осознал и понял, как ему надо дальше жить...
      Белаш опустил голову и сказал:
      -- В этом есть определенный резон. Что вас интересует?
      -- Интересует нас все. А начнем мы с того, как вы, позвонив из аэропорта профессору Преображенскому, отправились в Москву.
      -- Пожалуйста, -- Белаш мельком взглянул на меня и начал рассказывать: -- Самолет прилетел по расписанию, я сел в такси и в двадцать минут первого уже был на площади Маяковского, где меня ждали Крест и этот мужик, которого я встретил на допросе у нашего друга Тихонова...
      -- Кто этот человек? Что вы можете о нем сказать?
      -- Я его никогда до этого не видел.
      -- И не поинтересовались у Креста, что это за птица такая?
      -- Поинтересовался. Но вы Креста не знаете: более хитрого и осторожного негодяя я в жизни не встречал.
      -- А что?
      -- Судя по тому, что этот мужик меня не опознал, он тоже обо мне ничего не знает. Крест сказал: все организовано так, что попасться мы не можем. Но не ровен час, так тебе лучше и не знать его -- человек слаб духом, вдруг захочешь "мусорам" покаяться -- да бог тебя побережет: захочешь, да не сможешь, сказать-то нечего... Тебе так лучше будет...
      -- Понятно, -- сказал комиссар. -- Значит, встретились вы...
      -- Ко мне подошел Крест и объяснил, что все готово -- в квартире никого нет, человек с ключами ждет нас. Предупредил, чтобы я ни в коем случае не вступал с ним ни в какие разговоры. Я поднял воротник, надвинул поглубже козырек кепки и пошел в подворотню... Ну, этот догнал меня в подъезде.
      -- Почему вы велели ему подниматься на лифте, а сами пошли пешком? -спросил я.
      -- В подъезде было сумрачно, а в лифте ярко горела лампа -- он мог меня рассмотреть, А кроме того, я подумал, что к тому времени, когда я поднимусь, он уже откроет замок. Так и получилось...
      -- Вы свет в квартире зажигали? -- задал вопрос комиссар.
      -- Боже упаси! -- с каким-то испугом сказал Белаш. -- Да мне и не надо было -- я бывал там много раз и ориентировался совершенно свободно. Я сразу прошел в кабинет и ломиком, который мне дал Крест, легко открыл секретер...
      -- Как получилось, что вы забыли "фомку"? -- спросил я.
      -- Мне надо было вынуть скрипку из футляра и переложить в заранее приготовленный под пальто мешок. Поэтому я положил ломик на кресло и не заметил в темноте, как он скатился за сиденье. А зажигать свет Крест напрочь запретил. Ну... медлить и искать его я опасался. Я просто притворил дверь шкафа и вышел из квартиры...
      -- Сколько времени заняла вся эта процедура? -- поинтересовался комиссар.
      -- В квартире я находился две-три минуты, не больше. Вышел на улицу, сел в машину, Крест отпустил этого человека, и мы поехали на Курский вокзал. До прихода ереванского поезда еще оставалось несколько минут. На площади перед вокзалом я отдал Кресту мешок со скрипкой, и он спросил меня еще -инструмент не перепутал? Я ничего не ответил, вылез из машины, Крест протянул мне билет и пачку завернутых в газету денег. Сказал, что разыщет меня, дал газ и уехал. А я отправился в Ленинград. Вот и все...
      -- Вот и все... -- повторил комиссар и спросил: -- Вам рассказал Крест об участи Хрюни-Лопакова?
      -- Он сказал, что Хрюня должен скоро выйти, и послал его пока сбить кое-какую копейку для жизни на свободе. Мол, пришла пора расплатиться за старый долг.
      -- Н-да, -- покачал головой комиссар. -- Обманул вас компаньон...
      -- То есть как обманул? -- поднял голову Белаш.
      -- Хрюня умер около четырех лет назад.
      -- Умер? -- повторил побелевшими губами Белаш. -- Умер? Значит, меня преследовал призрак?
      -- Выходит, что так, -- сказал я. -- Но и здесь ошибка, Григорий Петрович. Не призрак Хрюни -- вас преследовал призрак убитой старухи Семыниной.
      Белаш посмотрел на меня, перевел снова взгляд на комиссара и растерянно пробормотал:
      -- И все эти страдания... все это... движение без цели, как... петух с отрубленной головой?
      -- Да, именно так, -- сказал комиссар и почесал в затылке. -- Вот и получилось у вас с Иконниковым, как в молитве: изъязвлен он был за грехи ваши и мучим за беззакония ваши.
      Белаш еще мгновенье смотрел на нас невидящими белыми глазами, потом сказал медленно, и слова раздельно падали, как камни на пол:
      -- Будьте вы все прокляты!.. Комиссар криво усмехнулся и сказал:
      -- Нас-то вы зря проклинаете. Такая уж работа у нас -- раздать всем должное: кесарю -- кэсарево, слесарю -- слесарево. А субъект вы интересный -- эгоизм у вас прямо какой-то болезненный. Все у вас виноваты: и Хрюня, и Крест, и Тихонов, и я. А сами-то вы как себя чувствуете? Никак агнцем безвинным? Так это неправильно...
      -- А что правильно? -- с яростью спросил Белаш.
      -- Человеком надо быть порядочным. Вот это правильно, -- тихо сказал комиссар. -- И это иногда труднее, чем семнадцать лет от закона прятаться. Кресту идею насчет скрипки вы, наверное, подали? Белаш кивнул.
      -- Вот Тихонов думает, что он вас насквозь изучил. А я полагаю, что он заблуждается.
      Мы с Белашом одновременно подняли взгляд на комиссара. Он усмехнулся:
      -- Видите, Белаш, он не меньше вашего изумлен. Но у него это оттого, что никак он не может еще перейти через барьер хорошего отношения к вам. А мне вы очень давно не нравитесь, поскольку я понял вашу человеческую сущность...
      -- Что же вы поняли? -- спросил с мучительной гримасой Белаш.
      -- А то, что вы завистник. Не обычный какой-нибудь ничтожный завида, а завистник-титан, завистник с большой буквы. И правоту мою подтверждает самый характер преступления.
      -- Сейчас вы вправе говорить что угодно, -- пожал плечами Белаш.
      -- Только не стройте из себя казанскую сироту, это стыдно, -- сказал комиссар, закурил сигарету, взмахом руки отогнал от лица дым. -- Вы подошли к самому страшному рубежу своей жизни. Так что соберитесь с мужеством и постарайтесь пройти через это как человек, а не как тварь.
      -- А что ждет меня? -- спросил Белаш. Комиссар пожал плечами:
      -- Я не суд, наказаний не назначаю. Но думаю, что вас ждет много лет тюрьмы или колонии, и от вас зависит, сможете ли вы вернуться еще к нормальной жизни, или ваша жизнь закончилась вчера, во время ареста.
      -- Но почему вы решили, что я завистник?
      -- А вы разве этого не знаете? -- удивился комиссар. -- Кстати говоря. Крест это сразу понял, как только глубже разговорился с вами. Ведь это вы ему рассказали о "Страдивари"?
      -- Ну, предположим...
      -- Тут и предполагать нечего. Я уверен, что вы рассказали ему о скрипке, еще и в мыслях не имея украсть ее...
      При слово "украсть" Белаша всего передернуло, но комиссар спокойно продолжал:
      -- Да, да, украсть. Вы ему просто жаловались -- живут же люди -талант, удача, а один инструмент чего стоит! А уж потом он взял вас за горло именно со скрипкой. Да и сопротивлялись вы не сильно -- грела идея сильно насолить Полякову, который, с вашей точки зрения, был в жизни чересчур удачлив. Вы решили взять на себя роль судьбы и хоть в какой-то мере уравнять шансы Полякова, Иконникова и свои собственные. Правильно я рассуждаю?
      -- Это неправда! -- сказал с придыханием Белаш. -- Это людоедство!
      -- Верно, -- согласился комиссар. -- Но в игре с Иконниковым вы перешли от людоедства морального к физическому. Кто из вас сообразил играть на Иконникова? А-а?
      Белаш сглотнул ком в горле, перехватил дыхание, хотел что-то сказать, потом опустил глаза и чуть слышно сказал:
      -- Крест.
      -- Значит, Крест был бомбардир, а вы корректировщик огня? Так я понял?
      Белаш кивнул -- так.
      -- Красиво, -- пробормотал комиссар.
      Белаш поднял голову, и в глазах у него стояли слезы.
      -- Я этого не хотел. Я этого так не хотел! Я не верил, что так страшно может кончиться, -- прошептал он.
      -- Это хорошо, что вы не хотели, -- сказал комиссар. -- Но все-таки делали?
      Белаш помолчал. Потом хрипло сказал:
      -- То, что вы сейчас со мной делаете... это бесчеловечно. Комиссар надел очки и внимательно посмотрел на него.
      -- Н-да, вопросы мы задаем вам неприятные, -- он задумчиво постучал пальцами по столу. -- Довольно трудно вслух сказать о том, что ты обворовал, предал, опозорил и убил учителя. Труднее, оказывается, чем все это сделать. Ладно, оставим. Скажите-ка, как нам найти Креста?
      -- Не знаю, -- сказал Белаш, и вдруг будто прорвало его, он заговорил быстро, запинаясь, горячо, боясь, что мы не поверим ему: -- Я, честное слово, не знаю. Я вообще о нем ничего не знаю. Когда я был ему нужен, он всегда звонил мне по телефону или приходил. А где он живет, я не знаю...
      -- Что он собирался сделать со скрипкой? Он ничего не говорил на этот счет?
      -- Нет, но мне кажется... я думаю... он хотел ее сбыть по своим каким-то хитрым каналам...
      -- А когда вы с ним виделись в последний раз?
      -- Позавчера.
      Комиссар искоса посмотрел на меня и спросил:
      -- Где?
      -- У меня дома.
      -- Железные у вас нервы, -- засмеялся комиссар. -- Я бы на вашем деле в два счета от страха свихнулся, а вы -- ничего... И зачем он приходил?
      -- Интересовался, о чем Тихонов на допросе расспрашивал.
      -- Уважает он, значит, Тихонова? -- усмехнулся комиссар. -- Считается с его интересами?
      Белаш промолчал, а мне вдруг в голову пришла мысль, но я не успел спросить, потому что комиссар и на этот раз подумал быстрее. Он наклонился к Велашу через стол и спросил негромко, как-то даже задушевно:
      -- Ну а что, Григорий Петрович, вы Тихонова Кресту показали?
      Белаш испуганно отшатнулся от комиссара, будто тот ударил его в лицо, совсем он стал серого цвета, быстро пробормотал:
      -- В каком смысле? То есть как?
      Комиссар легонько, коротко, зло хлопнул ладонью по столу и так же негромко и от этого особенно страшно сказал:
      -- Вы мне тут дурочку не валяйте! В прямом смысле! Крест знает Тихонова в лицо?
      Белаш, загипнотизированно глядя в лицо комиссару, кивнул:
      -- Знает.
      -- Где вы показали Тихонова Кресту?
      -- В кафе "Арарат". Он сидел за два столика от нас,
      -- У Креста оружие есть?
      -- Пистолет у него... Комиссар покачал головой:
      -- Ох, Белаш, рисковый вы человек. Да только не по зубам вы игру с нами затеяли. Ну хорошо, обыск у вас будем делать...
      В однокомнатной квартире Белаша было намусорено, пыльно, на всем лежала печать равнодушия и запустения, и невольно казалось, будто хозяин не ушел отсюда сутки назад, а бросил это жилье давным-давно.
      Обыск производила Лаврова, и когда Белаш смотрел на нее, лицо у него было нехорошее, темное. Я сказал ему:
      -- После обыска вы можете переодеться, взять теплые вещи и курево.
      -- Спасибо. -- И вновь в комнате наступила тишина, нарушаемая только шумом шагов Лавровой и взволнованным сопением понятых. Белаш долго рассматривал грязный паркет под ногами, потом сказал мне: -- Моя беда в том, что я вроде тех футболистов, которые если и дают кому пас, то стараются догнать мяч сами и получить свою же передачу...
      Я неопределенно пожал плечами, Белаш придвинулся ко мне:
      -- Вы не верите? Ведь я, честное слово, не мог представить, что все это развернется в такие драматические коллизии. Во всем виноват Крест.
      Я посмотрел на него в упор, подумав с тоской, что страх убивает человека хуже пули. Белаш искренне, горячо объяснял:
      -- Вы никогда не видели "ведьмино кольцо"? Это такая лысая круглая поляна, вокруг которой растут целые заросли грибов. Своими корнями они душат, убивают все кругом...
      Он уговаривал сам себя, и смотреть на него мне было невыносимо.
      -- Это вы с кем здесь пировали? -- спросила Лаврова, показывая на грязный, заваленный объедками, пустыми бутылками, консервными банками стол.
      -- С Крестом, -- сказал Белаш. Я спросил:
      -- Значит, у вас канала связи с Крестом нет?
      -- Нет. Он всегда появлялся неожиданно.
      -- Он не говорил, когда будет у вас в следующий раз?
      -- Он этого никогда не говорил.
      -- Вы можете установить какую-то периодичность его визитов?
      Белзш покачал головой.
      -- Как вы думаете, Крест живет в Москве?
      -- Скорее всего нет. Вообще разговора об этом не было, но однажды он сказал: "Ты через полчаса в постели, а мне еще пять часов до дома топать".
      -- Номер его машины вы не рассмотрели?
      -- Нет. Но если бы я даже знал его назубок, вам бы это все равно не принесло пользы.
      -- Почему?
      -- Вы еще плохо знаете Креста. Он продумывает все -- до мельчайших деталей. И скорее всего на его машине стоит чужой номер. Во всяком случае, когда он приезжает в Москву.
      -- Каких-нибудь особенностей, необычных вещей на его машине вы не заметили?
      Белаш подумал, развел руками:
      -- Обыкновенный "газик". Разве что никелированные колпаки на колесах -обычно ведь на таких машинах нет колпаков...
      -- Внешняя манера поведения Креста?
      -- Сволочь, -- сказал Белаш. -- Этакий развеселый дядя, бабник типа "скот в сапогах"...
      -- Это что-то новое, -- отозвался я. Сообщение меня заинтересовало, потому что на таких субчиков иной раз можно выйти через шлейф покинутых и потом долго неутешных дам.
      -- Ничего нового, -- презрительно сказал Белаш. -- Бабник-мародер, что ли. Он мне как-то сказал, что ездит отдыхать в Анапу: "Там мамочки с больными детьми, расстроенные они, обиженные судьбой, очень нуждаются в сочувствии".
      -- Н-да, хорошего компаньона вы себе подобрали.
      -- Я его не выбирал. Как и вас...
      -- Что правда, то правда. Мы вас действительно сами нашли. Только с разных сторон. Одно жаль, что Кресту вы оказали гораздо меньшее сопротивление, чем мне...
      Белаш пожал плечами и засмеялся, зло, с повизгиванием:
      -- А что в этом удивительного? Крест отнял у меня только совесть, вы хотели забрать все. Да и забрали...
      -- Да, -- сказал я устало. -- Но вы забыли, что я пришел, когда совести уже не было.
      Пропало у меня почему-то сочувствие к нему -- и в последнем, самом тяжелом испытании Белаш оказался совсем дрянным человеком. И то, что мне удалось остановить поток его жизни и как киноленту пустить его вспять, тоже не радовало, это принесло мне только человеческое разочарование, да и профессионального удовлетворения не было -- скрипки, из-за которой мне пришлось предпринять поход в чужие судьбы, ъ события, отзвучавшие семнадцать лет назад, пройти сквозь вероломство, подлость, обман, -- скрипки не было. Она по-прежнему находилась в цепких жилистых руках человека, который продумывал свои негодяйские дела до мельчайших деталей и твердо гарантировал своим сообщникам, что они никогда не попадутся.
      Я даже приблизительно не представлял себе, где и как мы можем искать Никодимова. Устроить засаду в квартире у Белаша? Но когда снова явится Никодимов, неясно, а Белаша все время придется держать дома, чтобы он ответил на предварительный звонок Креста. Это очень сложно -- может, и месяц пройти, пока он явится вновь. Попробовать съездить в Анапу, навести там справки? Дело громоздкое и неверное. Что же делать? И сколько времени он намерен держать у себя скрипку? А вдруг он ее уже сплавил? От этой мысли меня даже замутило -- неужели все, что произошло за эти два месяца, все это зря? Ведь если я даже поймаю Никодимова -- сейчас, когда у меня лежала его фотография, это было вполне реально, -- а скрипки уже не будет, то наступит только возмездие, а мне нужна скрипка...
      Лаврова спросила у Белаша:
      -- Продукты и выпивка -- из ваших запасов или Крест принес?
      -- Крест принес, -- медленно сказал Белаш. -- А что? И я тоже не понял, почему она спрашивает об этом.
      -- Ничего, -- сказала Лаврова и повернулась ко мне: -- Такую банку, помнится, я видела на кухне у Мельника...
      "Маслята маринованные любительские" -- обычные консервы, мало ли. Мне и в голову не пришло, что обычные маринованные грибы, которые и годятся только на то, чтобы водку закусывать, могут определить судьбу старинной скрипки и поставить точку во всей этой истории, указав логово Минотавра. Минотавра, который предусматривал все до мельчайших деталей, а такой глупости, как пустая банка из-под маринованных грибов, не предусмотрел...
      Я позвонил своему приятелю Гусеву -- следователю из отде-ла автотранспортных происшествий.
      -- Сережа, есть занятная задачка по твоей части. Не интересует?
      -- Нет, -- любознательно ответил Гусев. -- У меня своих задачек полон сейф.
      -- Так те ты обязан решать, это скучно, как на уроке. А моя будет вроде субботнего кроссворда -- ради удовольствия...
      -- Не морочь голову, дорогой товарищ. Говори, чего надо,-- и салют!
      -- Серега, посчитать надо, как далеко могла уехать за пять часов машина.
      -- Какая машина?
      -- ГАЗ-69. Выехала из центра Москвы около полуночи 12 октября, по метеосводке -- моросящий дождь, в Московской области туман, езды около пяти часов. 12 октября, учти, будний день, понедельник... Приехала машина в Москву, скорее всего проделав этот же маршрут, и колесила целый день по городу -- так что не исключено, что по дороге заправлялась бензином...