Трубицина пугали мальчишеские выходки Белаша и скрипичный почерк Павла Иконникова, который он каждый день слышал на занятиях с мальчиком и не мог вспомнить, и не мог принять этого волнующего и мощного, как подводное извержение, влияния, но оно было сильнее всех его устремлений, и он, даже не подозревая об этом, вел заочный бой с таким скрипачом и человеком, как Иконников. И, не понимая, каждый день все острее чувствовал свое поражение, и эта необъяснимость повседневного ухода его ученика в какие-то неизведанные им самим миры угнетала, и сводила на нет все его миропредставления, и с пугающей ясностью ставила вопрос о том, что в юности можно быть и не таким, каким был он, Николай Сергеевич Трубицин...
      -- Чем же закончилась эта история? -- спросил я.
      -- Школа заступилась, их оштрафовали и отпустили. Через несколько дней Белаш выступал на Московском фестивале юных музыкантов и получил первую премию. А через месяц сдал конкурсный экзамен в консерваторию по классу скрипки...
      -- Однако, кроме экзамена по специальности, он больше ничего сдавать не стал. С чем это было связано?
      -- Ах, если бы я знал! -- взмахнул руками Николай Сергеевич. -- Он ведь уехал, даже не попрощавшись со мной. При всей эксцентричности его натуры этот поступок для меня до сих пор непостижим. Человек с его способностями, с его интересами и склонностями вдруг в одночасье собирается и уезжает работать на целину! Тогда это, правда, было модно, но ведь он должен был сдавать экзамены в консерваторию!
      -- И больше вы не виделись?
      -- Нет. Кроме того нелепого случая в ресторане. Я понимаю, что он мог быть занят, но я ведь и не требовал много -- я просто хотел узнать о нем что-нибудь.
      И как-то робко добавил:
      -- Я все-таки в него много сердца вложил. Это был один из самых способных мальчиков, которых мне довелось учить...
      В этот момент мне стало его остро, просто болезненно жалко -- такой он был маленький, потерянный, униженный чужой сухостью и неблагодарностью.
      -- Знаете, ведь мать Белаша одна воспитывала своего сына. Я не знаю деталей, но отца в семье не было. А воспитание она давала сыну кошмарное. Любое его требование выполнялось, хотя для этого ей приходилось работать нечеловечески.
      -- Чем она занималась?
      -- Она была тогда аккордеонисткой в джазе ресторана "Нарва". Пока Гриша учился у меня, я много раз говорил с ней и после каждого разговора ужасался: при таком воспитании сын должен был вырасти черт знает кем, а вырос немного балованный, но в целом добрый мальчик.
      -- А что вас ужасало?
      -- Все. И в первую очередь низкая культура, помноженная на мелкопотребительскую философию. Каждого человека, который не умел устроить что-либо "по блату", она называла придурком. И что самое ужасное -- она говорила это при сыне, совершенно не скрывая низменности своих воззрений. Я с ним отрабатывал пассажи повышенной сложности, чтобы расковать пальцы, а она ему говорила -- выучишься на виртуоза, будешь по заграницам кататься. Я ей говорю, что великий виолончелист Карл Давыдов никогда так не играл за границей, как он блистательно играл на родине, а она мне в присутствии сына отвечает: другие были времена и совсем другие заработки.
      -- Так что она вам тогда сказала по поводу отъезда сына?
      -- Что сама не знает, почему и куда уехал Гриша. Но я не верил ей. Такая мама, случись это без ее ведома, Совет Министров подняла бы на ноги. А она -- нет, ничего... И я понял, что решение об отъезде было принято ими совместно.
      -- А почему вы решили, что она тяготится вашими визитами?
      -- По тону, по тому приему, что она мне оказывала. Наконец, однажды она мне сказала: "Что вам, больше всех надо? Без вас не обойдется?.." И я перестал туда ходить. А спустя два года я узнал, что у Белаша был тяжелый перелом левой руки, вызвавший контрактуру пальцев.
      И сразу же в коридоре задребезжал, забился звонок -- кончился урок, перемена. Мы проговорили ровно один урок. Академический час. Бесплатный урок по музыке, этике, человеческой памяти, преподанный мне во время "окна" педагогом по классу скрипки Трубициным, добрым, слабым, аккуратным человеком, так и не узнавшим, к счастью, что семнадцать лет назад его сердце, вложенное в ученика, было нужно только для получения аттестата перед конкурсным экзаменом.
      Глава 5 Бабка Трумэна
      Какая честь! Какое уважение! Какая милость оказана бедной семье Гварнери! В их убогий дом пожаловал в гости сам каноник прихода святого Доната монсиньор Джузеппе Страдивари! Про-стите, монсиньор, у нас здесь темно и грязно, вот сюда садитесь, пыль уже смахнули... А не желаете перекусить? У нас, правда, только сыр и помидоры, спасибо, вы -- истинно добрый человек...
      Молодой Гварнери не садился. Он стоял, прислонившись спиной к стене, а голова кружилась, в глазах вспыхивали ослепительные круги и тяжело теснило в груди. И когда вытирал платком рот, на полотне оставались черно-алые пятна. Отец толкнул его в бок:
      -- Приглашай, не стой чурбаном. Видишь, какая радость в доме. Известный своей святостью отец Джузеппе пожаловал.
      Джузеппе Страдивари сказал ему не громко и не тихо, не сердито и не ласково, а так, мертвым каким-то голосом:
      -- Оставьте нас, почтенный Гварнери. Мне надо поговорить с вашим сыном.
      Захлопнулась дверь, и монах все тем же безжизненным голосом спросил:
      -- Джузеппе Гварнери, ты можешь сделать скрипку лучше, чем делает мой отец -- Антонио Страдивари?
      Юноша устало опустился на лавку, с интересом глянул своими быстрыми черными глазами на монаха.
      -- Ваш отец -- гений, монсиньор.
      -- Это не ответ.
      -- Кто знает себя, монсиньор? -- Гварнери улыбнулся. -- Есть талант, или это только кажется? Ваш отец...
      -- Гордыня богопротивная обуяла моего отца и затмила разум его. А что ты думаешь о себе?
      -- Не знаю. Может быть, с годами я смогу построить скрипку, подобную инструментам вашего отца.
      -- Что мешает тебе?
      -- Нищета. Я не могу даже купить потребных мне материалов.
      -- А если найдется человек, который даст тебе денег?
      -- Я всю жизнь молил бы за него бога и славил его доброту звуками своих скрипок.
      -- За твое усердие и за твои способности ручается купец и посредник Дювернуа.
      -- Что толку? -- с досадой воскликнул Гварнери. -- Он сам разорен и не может мне дать ни одного байокко.
      -- Его деньги и не нужны, -- усмехнулся монах. -- Нужно было только его мнение знатока.
      -- Разве кто-нибудь хочет одолжить мне денег? -- с испугом и надеждой спросил Гварнери. -- Разве есть такая добрая душа на свете?
      -- Есть. Но в суете мирской мы часто забываем о том, кто печется о нас денно и нощно и ведет нас за собой к свершению, -- сказал тихо Джузеппе Страдивари. -- Орден Иисуса именем божьим протягивает тебе руку помощи в минуту тягостных испытаний и сомнений.
      Из бездонного кармана сутаны монах достал и бросил на стол туго набитый кожаный мешочек.
      -- Здесь тысяча пистолей. Ты сможешь открыть мастерскую и делать скрипки, которые восхвалят своим пением имя божье и добрые дела его верных слуг.
      Гварнери пал на колени и стал исступленно целовать худую белую руку Джузеппе. Слова благодарности сбивались у него в горле, он хотел сказать, как счастлив, как высоко он ценит эту безмерную помощь, что он все, до последнего гроша вернет с низким поклоном любви и веры, но слова все забылись, перемешались, и только больно и сильно клокотали в узкой, впалой груди, и светлые слезы безостановочно катились из глаз.
      Монах встал, сухо сказал:
      -- Не благодари меня. Я действую по воле всевышнего и от имени господа нашего Иисуса Христа. Да, хорошо, что я не забыл: тебе надо подписать бумагу. Ты учен грамоте или тебе прочитать?
      Гварнери трясущимися от радости руками развернул свиток, торопливо кивая:
      -- Да-да, я знаю грамоту...
      Буквы прыгали перед глазами, не хотели выстраиваться в строчки, и, медленно шевеля губами, Гварнери углублялся в их страшный смысл, но не хотел, не мог поверить...
      "...В течение пятнадцати лет, считая со дня сего, я, Джузеппе Гварнери, внук Андреа, жертвую приходу святого Доната все инструменты, сотворенные мною в знак благодарения за милость, ниспосланную мне всевышним, на укрепление дела и веры, отстаиваемых святым орденом Иисуса Христа -истинным служителем веры, осененным подвигами и мученичеством нашего достославного пастыря Игнациуса Лойолы... И клянусь клятвой крови подписывать все свои инструменты именем своим, освященным именем страдальца за грехи человеческие, -- Джузеппе Гварнери Дель-Джезу..."[1]
      -- Как же это? -- шептал помертвевшими губами Гварнери. -- Я ведь хочу, чтобы на них играли люди...
      -- На них будут играть достойные люди, -- сказал Джузеппе Страдивари. -- Церковь позаботится об этом.
      -- Но я не могу продать себя на пятнадцать лет! -- в отчаянии выкрикнул Гварнери. -- И я хочу знать, что станет с моими скрипками...
      -- Мы отданы богу на всю жизнь, и тебе оказана большая честь служить ему. И если ты не сможешь оценить милость, то умрешь в нищете и забвенье...
      -- Но у меня плохое здоровье -- я не знаю, проживу ли я больше пятнадцати лет. Неужели я никогда не смогу работать для себя?
      -- Ты работаешь для бога, и эта участь много слаще. Пусть волнует тебя одна забота -- твои скрипки должны быть лучше, чем у моего отца.
      -- Но зачем вам это надо? -- с недоумением спросил Гварнери.
      -- Он забыл бога. И если ты станешь таким же мастером, то впереди тебя пойдет церковь, и ты будешь единственным. Один лучший мастер мира. И пусть лучшие скрипки мира славят господа.
      Будущее скрыто от человеческих глаз. И монах Джузеппе Страдивари был человек, и не мог знать он, что, замышляя против отца своего, он уготовал ему окончательное бессмертие, и, собирая для ордена иезуитов скрипки Гварнери, он не сможет упрятать самую лучшую, которую на весь мир прославит гонимый и проклятый иезуитами безбожник и враг церкви -- Никколо Паганини...
      * * *
      В Центральном адресном бюро мне сообщили, что Белаш до переезда в свою нынешнюю квартиру в Брюсовском переулке проживал в квартире 29 дома 15 по Рождественскому бульвару. Дом был расположен на территории 18-го отделения милиции. В этой же зоне произошел эпизод с айсором, его будкой и троллейбусом. И я пошел в 18-е отделение.
      Я и сам не знаю, что рассчитывал найти -- вряд ли за столько лет там остался хоть один старослужащий. Кто-то пошел на повышение, кто-то переехал на новое место жительства и работает ближе к дому, остальные демобилизовались. Все-таки семнадцать лет прошло. Это очень много времени, семнадцать лет...
      А мне надо было разыскать тех ребят, с которыми Белаш семнадцать лет назад привязал канат к будке айсора. Этот канат уходил в прошлое, в юность, с детства устоявшиеся привязанности, в мальчишескую дружбу, не знающую секретов, в совместное обсуждение планов жизни, общие радости и солидарное решение горестей. Эти мальчишки были связаны канатом своей дружбы прочнее, чем они привязали будку к троллейбусу. Они обязательно должны были знать, почему их друг Гришка Белаш так внезапно изменил свои планы, причем планы незаурядные, и уехал на целину, откуда вернулся уже с необходимостью оставить эти планы навсегда. Должно было случиться что-то очень важное, чтобы вдруг изменить так решительно свой жизненный курс.
      Я знал, что книги регистрации происшествий не имеют сроков хранения, они лежат в архиве вечно. Но книга регистрации содержит очень скупые сведения и отсылает к материалам дела. Вот дела только этого не было.
      Начальник уголовного розыска отделения, молодой парень с университетским значком, просматривавший вместе со мной старую книгу за 1954 год, спросил:
      -- А в каком месяце это произошло?
      -- Не знаю. Но я думаю, надо смотреть что-нибудь с апреля -- зимой редко пользуются услугами чистильщиков.
      Медленно листали мы страницы, старые, волглые, с завернувшимися уголками, засаленные на краях, в чернильных кляксах и бурых каплях грязи -печальную летопись неправильного поведения людей на территории с населением немного меньше, чем в Люксембурге. Муж избил жену... Украли сохнущее на чердаке белье... Учинили драку в пивной на Сретенке... Доставлен и предупрежден о систематическом нарушении положения о прописке... Задержан в автобусе во время карманной кражи... Из ларька похищено семь бутылок вина "Кюрдамир"... Сосед вышиб дверь в ванной... Вырвал сумку из рук и скрылся... В трамвае "А" нецензурно выражался, будучи в пьяном виде... Несовершеннолетние из дома тринадцать угнали голубей... Пропал ребенок семи лет... Падерин, пытаясь привлечь внимание Кононовой, выстрелил через окно в ее комнату из ракетницы, чем вызвал пожар... Доставлен пьяный водитель автомобиля "Победа"...
      ...12 мая, 17 ч. 20 мин. -- несовершеннолетний Белаш и еще двое неустановленных граждан привязали будку чистильщика к троллейбусу, что вызвало волочение будки по проезжей части улицы Сретенка вместе с чистильщиком и обслуживаемым клиентом. Материал передан участковому...
      Вот и все. Материал был передан участковому, который наверняка очень быстро установил личности двух "неустановленных граждан" и, учитывая, что эти личности ранее не судимы, школой и по месту жительства характеризуются положительно, в совершенном проступке искренне раскаиваются, ограничился штрафом, материал пошел в архив, а через год за малозначительностью был ликвидирован.
      Значит, здесь мне этих ребят не найти. Я сидел и думал, как бы мне добраться до них, не обращаясь с расспросами к Белашу, и почти механически листал журнал происшествий дальше, и все та же струйка маленьких человеческих горестей неровным фиолетовым чернильным ручейком текла у меня между ладонями:
      Сизоненко хулиганил в фойе кинотеатра "Уран"... В клубе глухонемых украли с вешалки пальто... Монахов угрожал ножом Колюбакину...
      В Колокольном переулке 10-летнего Сашу Басова искусала собака, подозрительная на бешенство...
      Никифоров доставлен за безбилетный проезд в автобусе и отказ платить штраф...
      А, может быть, спросить у Белаша? Кто был с ним? Нет, пожалуй, нельзя. Если я не прав в своих домыслах, мой вопрос глубоко уязвит его. Он, конечно, назовет людей, но результат разговора с ними остается сомнительным. Если же я прав, то, во-первых, насторожится Белаш и поймет, что я стал копать вглубь. Людей не назовет -- забыл, и точка. Но, во всяком случае, будет готов к атаке. А так сохраняется надежда на фактор внезап-ю-сти... Что же делать? Как поступить? Неужели тупик?
      ...Неустановленный мошенник продал Лаптеву медное кольцо под видом золотого...
      ...Ерохин выстрелил из охотничьего ружья, заряженного солью в спину Селиверстову...
      ...Щукин выгнал из дома семью и буйствует в пьяном виде... ...Калугин задержан в момент попытки обворовать машину "БМВ"...
      Почему он так скоропалительно уехал тогда? Или, может быть, это вообще все чушь? А если даже что-то важное подтолкнуло его, то какое отношение оно имеет к нынешним делам? Ведь было это все так давно! Или я сам боюсь себе признаться, что окончательно потерял маршрут поиска? Интуиция? Но она молчит -- ничего она мне не говорит сейчас. Или этот ненормальный интерес к личности Белаша, несостоявшегося преемника дел и мук Иконникова, и есть интуиция? Но интерес -- это не интуиция. Выходит, я удовлетворяю свое любопытство за казенный счет? Разве я смирился с пропажей скрипки? Или был прав Белаш, когда говорил мне, что не для того воруют скрипки, чтобы попадаться? Так что -- я подозреваю Белаша? В чем? Наверное, это не так линейно: я просто уверен, что Белаш гораздо больше знает, чем говорит мне.
      Значит, я ищу в бумажках, старых, истертых, забытых, ключ? Ключ к пониманию его поведения спустя столько лет? Но разве так бывает? "Времена меняются, и мы меняемся в них". Люди сильно меняются "во временах". Уж очень много лет утекло...
      ...Убийство. Ограблена квартира гр-на Семынина, и убита его мать, 76 лет. Розыск ведет оперсостав отделения и Московский уголовный розыск.
      Эта строчка, написанная торопливо, прыгающими, разбегающимися по странице буквами, просто брызнула мне в глаза, будто в стоялую воду забытого омута давно истаявших людских бед с силой бросили камень, потому что так уж, наверное, устроен человек: убийство и через семнадцать лет, и через сто семьдесят привлекает к себе острое внимание, особенно если ты прослужил уже много лет в уголовном розыске, и от этого, читая скачущую журнальную скоропись, сразу представляешь себе мгновенную тишину, что, как варом, заливает дежурку, и тяжелый торопливый топот наряда, бегущего к машине, и сразу осунувшееся лицо оперативника, который сейчас примет на себя всю власть и всю ответственность за начальный розыск, и горячечный перезвон телефонов, истошные крики родственников и испуг соседей. И чем ты больше повидал такого, тем меньше можешь к нему привыкнуть...
      И все-таки, прочитав эту строчку, я, наверное, пошел бы дальше. Но запись была сделана именно тогда -- 00 часов 35 минут 7 августа. А перед этим я долго думал о Белаше. 10 августа он должен был писать сочинение на приемных экзаменах в консерваторию. И у меня перед глазами стоял его экзаменационный листок:
      1/VIII -- специальность -- отлично.
      10/VIII -- русский письменно -- не явился.
      В те незапамятные времена, когда я еще был не в силах одолеть премудрости игры в домино, я любил выстраивать костяшки ровным длинным рядком, одну за другой, и, соорудив сложную конструкцию, легонько толкал крайнюю кость. Падая, она толкала следующую, та -- третью, и весь ряд с негромким треском заваливался на бок.
      Найдя сообщение об убийстве семнадцатилетней давности, я толкнул крайнюю костяшку в длинном ряду человеческих судеб, которым пришлось стоять рядом -- на расстоянии одного человеческого падения...
      -- А в наших материалах, в МУРе, вы нашли что-нибудь интересное? -спросила Лаврова.
      -- Нет, их же арестовали через два дня -- Баранова и Костылина. Пришли в "скупку" два таких важных сопливых деятеля с меховым манто. А уже ориентировка прошла. Ну, их прямо там и взяли. Допросили и, передали в прокуратуру, они ведь оба были несовершеннолетние. К вечеру они рассказали про Лопакова.
      -- И ни в следственном, ни в судебном деле ничего нет? -- спросила снова Лаврова.
      -- Нет, о Белаше там нигде не упоминается ни единым словом. Но все трое осужденных проживали с ним в одном доме, и через день или два после убийства Белаш не явился на экзамен, срочно выехав из Москвы. Это, конечно, может быть совпадением, но...
      -- Дело большое?
      -- Нет. Они сразу во всем признались, расследование было закончено за месяц.
      -- А как формулировалось обвинительное заключение?
      -- Ну как обычно! Трижды судимый Лопаков, двадцати шести лет, вовлек в преступную группу несовершеннолетних Баранова и Костылина и, уверив их, что семья инженера Семынина находится на даче, уговорил обворовать квартиру. Но когда вскрыли дверь, неожиданно для себя они застали в квартире перепуганную старуху -- мать Семынина. Старуха закричала, и тогда Лопаков ударил ее по голове ломиком.
      -- Как квалифицировал суд их действия?
      -- Суд признал убийство эксцессом исполнителя, поскольку оно выходило за рамки преступного сговора. Лопакову дали двадцать лет, а Баранову и Костылину -- по девяти.
      -- А что с ними стало?
      -- Адресное сообщило, что Баранов проживает в Москве по старому адресу. А ответ на мой запрос о Лопакове и Костылине еще не пришел.
      -- Вы, конечно, собираетесь говорить с Барановым?
      -- Конечно.
      Лаврова прошлась по кабинету, закурила, быстро взглянула на меня:
      -- О скрипке уже забыли все. Господи, как давно все это началось, будто сто лет пробежало.
      -- Сто -- не сто... -- пожал я плечами.
      -- Два месяца с небольшим, -- уточнила Лаврова.
      -- Не-ет, -- показал я головой. -- Это началось не с минуты кражи. Я уверен -- много лет назад все это началось.
      -- И вы хотите реставрировать поступки людей и время, которое уже безнадежно утекло? Даже если в этом прошлом и были заложены мины, то их взрыватели давно отсырели. Даже фейерверка не получится, не то что взрыва!
      -- Во-первых, в старую мину можно вставить новый взрыватель, и она громыхнет за милую душу. А во-вторых, не все забыли о скрипке. И я тоже...
      -- Станислав Павлович, но поймите, со стороны это виднее -- вы хотите совершенно умозрительно связать канатом будку чистильщика и скрипку "Страдивари"! Ведь вы именно этого хотите, что бы вы ни говорили о стремлении познать глубинную природу поведения человека! А это логический произвол, и приводит он всегда к абсурду.
      -- Может быть! -- упрямо сказал я. -- Но я сам видел, понимаете-видел! -- как испугался Белаш при встрече с Мельником. Почему Белаш должен был или мог так сильно испугаться при встрече с неизвестным ему, по существу, человеком?
      -- Но это не довод! Не довод! И во всяком случае, вы никогда не прочертите отсюда логическую цепь в прошлое. Ведь Мельник, в свою очередь, с пеной на бороде доказывает, что видит Беляша впервые! Значит, он врет, а ему сейчас врать нет никакого резона.
      -- А Мельник, может быть, и не врет.
      -- Но вы же противоречите себе! Если Мельник с Белашом никогда не виделись, то и волнение Белаша скорее всего вызвано обстановкой, ошибкой или тысячью других причин.
      -- Есть еще один вариант, -- сказал я.
      -- Какой?
      -- Вот если, к примеру говоря, я выйду за дверь и буду смотреть оттуда на вас в замочную скважину, то вы меня не будете видеть, а я вас прекрасно рассмотрю.
      Лаврова развела руками:
      -- Ну, знаете ли, таких вариантов можно придумать сколько угодно. Хорошо, давайте встанем на вашу точку зрения -- предположим, что Белаш имел какое-то отношение к преступлению семнадцать лет назад и следствием установлен не был. И что? Сроки давности уже много лет как истекли. Он не может быть подвергнут уголовному наказанию и, следовательно, вас не боится.
      -- Ага! -- злорадно сказал я. -- Вот это уже другое дело! Мне не надо подвергать Белаша уголовному наказанию! Мне надо выяснить, способен ли он на такой поступок.
      -- Да ничего вы не выясните! -- с досадой сказала Лаврова. -- При всех обстоятельствах он был тогда еще мальчик, ребенок! А человек сильно меняется с годами...
      -- Верно, -- согласился я. -- Тогда этот мальчик, еще ребенок хотел быть, как тамбур-мажор Иван Степанович Лушков -- двух с половиной метров роста. И очень нехорошо играл со своим учителем.
      -- В каком смысле? -- удивилась Лаврова.
      -- В смысле старого анекдота о том, как в вагоне едет надоевший всем игрой на гитаре заяц. Сделала ему лиса замечание, он ей говорит -- идем в тамбур потолкуем. Вышли. Через минуту возвращается и бросает на лавку лисью шкурку. И за прежнее. Не выдержал волк -- пошел в тамбур с зайцем толковать,-- возвращается вскоре заяц с волчьей шкурой. Заревел медведь -сейчас, мол, я тебе покажу игру, а тут открывается дверь из тамбура, просовывает голову лев: "Эй, заяц, кому тут еще наша музыка не нравится?"
      -- Не понимаю, -- растерянно сказала Лаврова. -- Вам же самому еще недавно так нравился Белаш?
      -- Да, нравился. Но его старый учитель Трубицин хотел с ним поговорить, а Белаш послал ему с барского стола бутылку шампанского...
      -- Станислав Павлович, дорогой мой, но ведь это же несерьезно, -- почти сочувственно сказала Лаврова.
      -- Нет, серьезно. Старым учителям на многое рассчитывать не приходится, но на благодарную память они право имеют...
      Николай Баранов, семнадцать лет назад называвшийся смешным дворовым прозвищем Бибика и приговоренный к девяти годам колонии общего режима за разбойное нападение, условно-досрочно освобожденный за примерное поведение и добросовестное отношение к работе, в тот момент, когда я пришел к нему домой, высаживал на горшок трехлетнюю дочку.
      У девочки были такие же, как у отца, прозрачные голубые глаза и белые кудряшки. Сидя на своем троне, она что-то строго выговаривала отцу, а тот покорно и согласно кивал головой.
      -- Заходите в комнату, -- сказал он, когда я назвался. -- Сейчас приду и поговорим...
      И вот говорим...
      -- А зачем вам это? -- искренне удивился Баранов. -- Все это было и быльем поросло! Я засмеялся:
      -- Точно. Даже все сроки давности истекли. Но меня, Николай Иванович, не интересуют юридические тонкости этого дела. Просто, я думаю, кое-что из того, давнишнего, не умерло совсем и проросло в сегодня...
      -- В каком смысле? -- насторожился Баранов.
      -- Я думаю, что судили вас троих, а на месте преступления было четверо.
      -- Почему вы так думаете? -- осторожно спросил Баранов. -- Откуда вы можете такое знать?
      -- А я и не знаю. Я же говорю, что просто так думаю. Вы ведь будку с чистильщиком к троллейбусу вместе с Костылиным и Белашом привязали?
      -- Да, было такое дело, -- смущенно улыбнулся Баранов,
      -- Я не знаю почему, но вы на следствии, а потом и в суде скрыли участие в преступлении Белаша, и мне кажется, он сделал из этого неправильные выводы. Прошло много лет, и он уже освобожден от ответственности. Но мне не хочется, чтобы он поверил, будто такие вещи можно делать безнаказанно всю жизнь.
      Баранов долго думал, морщил лоб, качал головой, тер щеки пальцами, потом сказал:
      -- Не знаю я там про его выводы, а мужик он дерьмо оказался...
      -- Я уже об этом начинаю догадываться. А конкретнее?
      -- Да тут в двух словах на скажешь. Когда я вернулся из колонии, разыскал его -- пусти, говорю, пожить немного, -- не хотел я сразу таким голеньким домой возвращаться, думал за неделю-другую устроить свои дела -- с пропиской, работой, ну, в общем, все как полагается.
      -- А он что?
      -- Я думал, от страха обделается. Вот, говорит, на тебе на первое время -- сто рублей мне сует, а жить нельзя -- я, мол, с удовольствием, но соседи паршивые, вызовут участкового -- и тогда нам хана. Ну, засмеялся я, конечно, убери, говорю, рубли твои, я четыре тысячи на аккредитивах привез. И ушел. Он мне вслед кричит: "Позвони, я что-нибудь придумаю.,." Да, денек это был у меня ни фига себе!
      -- И что стали делать?
      -- Что делать?.. Тут вот какая штука: вышел я под чистую, с досрочным освобождением, и в колонии я был человеком ну просто знаменитым -- сварщиком седьмого разряда, -- сказал Баранов просто. -- Работали мы на строительстве газопровода, и моя бригада была нарасхват, где прорыв -- нас туда. Вкалывали мы знаменито, конечно, но и заработки были хорошие, последние три года -без конвоя. Доска Почета и тому подобное. А тут все вроде снова начинается -- с такой статьей до снятия судимости проживание в Москве запрещено, и тэдэ и тэпэ.
      -- Так-так...
      -- Ага, так... Я к чему это -- девушка тут у меня была, Галя, -Баранов кивнул на стену, где в простой рамочке висела фотография -- совсем еще молодой парень с короткими неотросшими волосами и прозрачными светлыми глазами бережно обнимает за плечи круглолицую девушку со смущенной улыбкой. -- Она, -- подтвердил Баранов, -- Я всю свою жизнь тот день буду помнить.
      -- А что ж такого в этот день случилось? -- улыбнулся я.
      -- Да случиться ничего не случилось. Просто заехал я к Гале, повидались... Говорю ей -- если можешь, дождись от меня добрых вестей, Галя... Ладно, уехал я в Конаково -- там тогда строили огромную ГРЭС. Ну, с моей-то квалификацией там со всей душой приняли. И до Москвы ехать -несколько часов. Короче, через год судимость с меня сняли по ходатайству коллектива.
      -- Дождалась, значит, Галя, -- сказал я.
      -- А она не дожидалась, -- радостно засмеялся Баранов. -- Как получила от меня письмо из Конакова, так в первую субботу прикатила. "Николай, надо учиться!" -- весело передразнил он ее.
      -- И что, учились?
      -- А что поделаешь? -- развел он руками. -- От нее ведь не отвяжешься, если она себе что в голову вобьет. А она сэбе вбила, что отвечает за мое перевоспитание. Вот и перевоспитывала до тех пор, пока замуж за меня не вышла.
      -- А потом перестала?
      -- Что вы! Продолжает каждый день, -- в голосе Баранова прозвучала ласковая гордость.
      Как я мог заметить, это был случай семейной гармонии, построенной на добровольном и счастливом подчинении одного из супругов, и я видел, что разговоры, размышления и воспоминания Николая Баранова о его семейной жизни ему были бесконечно приятны. Десять лет совместного проживания не пресытили его скукой однообразия, не выпали досадливым осадком необходимости подчинения чужой воле... И в эту минуту душевной расслабленности Николая, его абсолютной незащищенности, когда был он открыт, как хоккеист, сбросивший с себя доспехи, мне очень не хотелось его расспрашивать обо всем том горестном и тяжком, что предшествовало этой счастливой семейной жизни. Но и не спрашивать я не мог -- ведь я, к сожалению, пришел к нему не в гости, и он был единственным человеком, который мог провести меня по лабиринту забытого прошлого. Но он неожиданно вспомнил сам:
      -- Да, так мы о Гришке говорили. Собственно, сейчас-то уже и тайны никакой нет -- все сроки прошли, пусть себе живет как хочет. А тогда он действительно был вместе с нами. Если бы ему сейчас что-нибудь грозило за это, я бы говорить не стал.
      -- Почему?
      Баранов пожал плечами:
      -- Ну как вам сказать? Он свое наказание, считай, отбыл -- это ведь не шутка, столько лет в себе такой страх держать. Только вряд ли он лучше стал.
      -- Почему? -- спросил я требовательно.
      -- Не знаю, -- Баранов наморщил лоб и сказал угрюмо: -- Пускай не из благодарности, что на следствии про него молчал, а хоть бы как товарищ -ведь не имел он права меня тогда выгонять.
      -- А почему вы его не назвали на следствии?
      -- Ну как теперь это объяснишь? Мы ведь все тогда от глупости своей да беспризорности в эту историю попали. У Гришки мать, конечно, хорошо зарабатывала, зажиточно они жили, только присматривать за ним все равно некому было. А главный воспитатель у нас был Хрюня...