-- Нет, мой мальчик, не станет тебя учить этот большой мастер. Сейчас он не возьмет тебя потому, что ты мало знаешь и мало можешь...
      -- А если я подучусь? -- с надеждой сказал мальчик.
      Андреа покачал маленькой седой головой:
      -- Тем более. Тебе, Джузеппе, не повезло -- у Страдивари выросли бездарные дети...
      -- Не понимаю, -- удивленно раскрыл черные быстрые глаза мальчик.
      -- У тебя могла быть единственная возможность стать учеником синьора Антонио -- если бы хоть один из его сыновей унаследовал талант отца. Тогда бы он не побоялся взять тебя в ученики, и с годами, в соперничестве, вы узнали бы, кто из вас лучший. Но Страдивари уже знает, что он сможет передать детям только свои записи и тайные средства мастерства -- сами они ничего открыть не могут. А отдать свое знание молодому Гварнери не позволит ему сердце.
      -- Разве каждому, кто алчет, дано обрести клад? -- с сомнением прищурился Джузеппе.
      Андреа прикрыл тяжелые коричневатые веки, на лицо его легла печать томления и горечи, он еле слышно прошептал:
      -- Знание, мой мальчик, не клад и не дуэльный выигрыш, но обиталище духа твоего, и возвести его надлежит в труде тягостном и страстном...
      Старик задремал, но мальчик положил ему на плечо руку и настойчиво спросил:
      -- Скажите, разве Страдивари -- мастер лучше вас?
      Андреа Гварнери глаз не открыл, и только легкое дрожание век выдавало, что он не спит. Потом он разлепил бескровные губы:
      -- Да, Джузеппе, Страдивари мастер лучше меня.
      -- Но когда вы выпиваете фьяску кьянти, то кричите, что он жулик, а вы мастер от господа бога.
      -- Это не я кричу, -- сказал Андреа, -- это вино и глупость из меня кричат. Тебе долго жить надо, мой мальчик, и жизнь предстоит тебе нелегкая. Запомни навсегда -- люди, для которых работает талант, не в силах оценить его по тому, что талант мог бы сделать. Они судят всегда по тому, что он уже сделал. А теперь я устал и хочу спать. Оставь меня...
      -- Но вы не сказали, что мне делать! Как мне жить?
      -- Этого я не знаю. Хотя советую от души: завтра на рассвете в Мантую уходит мальпост. Уговори кучера или беги пешком, но до Мантуи доберись и разыщи мастера Джизальберти. Передай ему мою предсмертную просьбу -- сделать из тебя человека. А лет через пять возвращайся и сходи поклонись Страдивари. Чем черт не шутит -- может быть, он возьмет тебя. Никто ведь не знает своего будущего.
      * * *
      Подробно объяснив ситуацию Лавровой и дав ей установку на допрос Содомского, я решил послушать, посмотреть на его поведение со стороны -- при лобовом столкновении неизбежно утрачиваются какие-то нюансы поведения.
      Александр Еремеевич Содомский пришел, как его и приглашали, ровно в 15 часов. Ярко-розовые щечки его прямо стоп-сигналами вспыхнули в дверях. Он снял свою нерповую шапку-пирожок, переложил ее на сгиб левой руки -- как наполеоновскую треуголку -- и чинно сказал:
      -- Моя фамилия Содомский. Честь имею кланяться. Лаврова засмеялась ехидно и спросила:
      -- Я не поняла -- вы со мной здороваетесь или прощаетесь?
      -- А что такое? -- быстро осведомился Содомский.
      -- Ничего, -- невозмутимо ответила Лаврова. -- Просто последние несколько лет этот оборот был принят как формула прощания.
      -- Да? -- удивился Содомский. -- Кто бы мог подумать! У меня получилось с вами, как у одного моего знакомого, который по утрам говорил своему соседу-участковому "Добрый вечер!", пока тот не спросил его, в чем дело. И тот искренне объяснил ему, что, когда видит милиционера, у него темнеет в глазах.
      -- А у вас от нашего вида тоже темнеет в глазах? -- поинтересовалась Лаврова.
      -- Боже упаси! -- с яростной экспрессией воскликнул Содомский. -- Тот, у кого чиста совесть, может быть в этих славных стенах совершенно спокоен.
      -- Иногда спокойствие прямо связано с тем, что человек плохо помнит свое прошлое, -- невозмутимо сказала Лаврова,
      -- Истинная правда! -- твердо заверил Содомский. -- Сколько мне таких людей встречать приходилось!
      Этот ласковый въедливый нахал мне сразу не понравился. Есть такой генотип -- полногрудые, белотелые оранжево-рыжие нахалы с вечно розовыми щеками и сладким вкрадчивым голосом. Их природа как будто специально создала для ролей негодяев в провинциальных театрах. Но ничего, в жизни они тоже поспевают.
      Содомский между тем снял пальто, неодобрительно покосился на вешалку -вбитый в стену гвоздь, и спросил вежливо:
      -- Простите, а у вас плечиков не найдется?
      -- Не найдется, -- отрезала Лаврова. -- Когда приходите в общественное место, надо снимать пальто в гардеробе.
      -- Истинная правда, -- согласился Содомский. -- Но когда приходишь в такое общественное место, из которого неизвестно куда пойдешь дальше, лучше, чтобы пальто было под рукой. Ха-ха, это я так шучу.
      -- Прекрасные у вас шутки, -- покачала головой Лаврова. -- Правда, в тех неизвестных местах, куда наши посетители иногда отправляются, плечиков для пальто тоже не дают. Ха-ха, это я не шучу.
      -- Там это уже не страшно. Как говорится, бытие определяет сознание, -сказал Содомский и сбил щелчком какую-то несуществующую пылинку с лацкана хорошо отутюженного пиджака. -- Кстати, я вас хотел спросить, если можно...
      -- Можно, -- сухо ответила Лаврова.
      -- Вы не знаете случайно, в Нью-Йорке есть женщины -- офицеры полиции?
      -- Есть. А что?
      -- А, жаль! Я-то думал, что это только наше социальное завоевание. Это же ведь подумать только -- женщина, возвышенно-утонченное создание, ловит жуликов!
      -- Ну, вот подумали только, и хватит. Назовите свое имя, отчество, фамилию, время и место рождения, род занятий...
      -- Ай-я-яй, какая у вас плохая память при вашей очевидной молодости! -засмеялся Содомский. -- Я же пять минут назад представился...
      Смеялся он тоненько, с радостным подвизгиванием, чуть захлебываясь от удовольствия и веселья. Я понял, что он решил любой ценой вывести Лаврову из себя -- умному жулику с нервным следователем всегда проще орудовать. И вмешиваться пока мне было рано, важно, чтобы Лаврова сейчас сама внесла перелом в разговор. А она улыбнулась светло, безмятежно и добро сказала:
      -- Слушайте, уважаемый, на мой взгляд вы уже лет восемь лишнего на свободе ходите. Вы себя тише ведите! И на вопросы мне отвечайте...
      -- А что такое? Я же пошутил! -- сразу отступил к своим траншеям Содомский.
      Я тихо сидел за своим столом, не поднимая глаз, смотрел в газету.
      -- Вы со своими девицами шутите! -- резанула Лаврова. -- А мне будьте любезны подробно отвечать на вопросы. Итак...
      Содомский прижал к полной груди короткопалые пухлые ладошки:
      -- Так разве я не хочу? Пожалуйста! Меня зовут Александр Еремеевич Содомский, 1926 года рождения, образование -- незаконченное высшее, место работы -- Министерство культуры...
      Лаврова оторвалась от анкетной части протокола, внимательно стала вглядываться в Содомского, и длилось это, наверное, не меньше минуты, пока тот не начал ерзать на стуле,
      -- Что? -- спросил он на всякий случай.
      -- Скажите, это не вы главный специалист по охране памятников культуры? -- серьезно спросила Лаврова,
      -- Нет, у меня работа организационного типа.
      -- А точнее? -- настырно интересовалась Лаврова. Содомский помялся, потом невыразительно забормотал:
      -- Я старший распространитель Центральной театрально-концертной кассы. Кстати, вы не хотите завтра сходить в театр на Таганке? Идет пьеса Дина Рида, желающие записываются за месяц вперед. Очень способный автор -- раньше он был лабух, пел песни, а теперь вдруг написал пьесу и -- представьте себе -- бешеный успех...
      Я быстро загородился газетой, а Лаврова не выдержала и в голос захохотала. Содомский на всякий случай тоже захихикал, настороженно спросил:
      -- А что такое?
      -- Слушайте, Содомский, у вас же все-таки незаконченное высшее -нельзя быть таким невеждой. Джон Рид -- слышите, не Дин Рид, а Джон Рид -написал повесть пятьдесят лет назад и вскоре умер. А уж потом по повести сделали инсценировку. Так что гастролировать у нас с песнями он не мог.
      Содомский облегченно вздохнул:
      -- Умер? А я-то подумал, что вы на меня снова обиделись.
      -- Так, скажите мне, давно ли вы работаете распространителем. И при каких обстоятельствах вы попали на это место?
      -- Ой, я работаю так много лет, что точную дату вспомнить трудно. А попал обычно -- пришел в отдел кадров, и меня приняли.
      -- Кем вы работали до этого?
      -- Я был концертным администратором в филармонии.
      -- Почему вы сменили работу?
      -- Здоровье, плохое здоровье -- вот единственная причина. Меня в молодости не взяли в армию из-за того, что у меня килевая грудь, -- и, видимо, для пущей убедительности Содомский ткнул себя в пухлую грудь ладошкой. -- У меня конституция интеллигентная.
      -- Интеллигента в первом поколении, -- сказала Лаврова. -- Скажите, с кем из исполнителей-солистов вы работали?
      -- Со мной работали многие. Можно так и записать -- ряд видных советских музыкантов.
      Лаврова усмехнулась и спросила:
      -- А Иконников с вами работал?
      -- Конечно. Он тоже в свое время был неплохим скрипачом, но что-то ему не повезло. У него был очень плохой характер.
      -- Почему вы расстались с Иконниковым?
      -- Мы не могли сработаться. Я же вам говорю -- у него был склочный характер, и как все недотянувшие вожди и гении он страдал манией подозрительности.
      -- Поясните следствию эпизод с пропажей скрипки из репетиционного фонда.
      Содомский закатил вверх свои бледно-голубые, почти белые глаза, потер рукой лоб, старательно изображая мучительное воспоминание.
      -- С какой скрипкой? -- он явно тянул время, обдумывая позицию.
      -- Первой трети восемнадцатого века, предположительный автор -Бергонци или Винченцо Панормо. Взята вами на имя Иконникова. И якобы утеряна в троллейбусе.
      -- А-а! Вот вы о чем! Значит, вы тоже слышали об этой чепухе? Это был такой же Бергонци, как я Джон Рид.
      -- Следствие располагает заявлением скрипичного мастера Батищева.
      -- Давайте, я вам напишу заявление, что позавчера видел на жене Батищева алмаз "Орлов". Тогда следствие будет располагать и такими сведениями.
      -- Это называется ложный донос, -- сказала Лаврова. -- И к следственным сведениям не имеет отношения.
      Ах, досадно! Здесь Лаврова допустила явную промашку, и сейчас Содомский ее за это накажет. Он тихо засмеялся и сказал почтительно:
      -- Если мне будет позволено, замечу, что вы сильно увлеклись. Пока что скрипичный мастер Батищев и распространитель билетов Содомский, сидя на этом стульчике, юридически совершенно равноправны: оба они достойные, ничем не скомпрометированные граждане. И не простые, а советские, то есть обладающие всеми гарантиями их безопасности, чести и достоинства. Пока вы не докажете, что я, наоборот, плохой гражданин. А это вам может удаться, когда рак на горе свистнет.
      -- Ну, а фальшивые золотые монетки вас не скомпрометируют? -- спросила Лаврова, и это было тактическое отступление, перегруппировка сил на ходу.
      -- Нет, -- уверенно сказал Содомский. -- Я уже слышал, что этот дурак Дзасохов распространяет про меня порочащие слухи. Но на чужой роток не накинешь платок. Дурак, он и есть дурак. К тому же типичный образец жулика-неудачника. Я бы нисколько не удивился, если бы узнал, что это он украл у Полякова скрипку.
      -- Почему?
      -- Потому что умный жулик отличается от глупого тем, что берет не то, что плохо лежит, а то, что можно украсть без всякого риска. А скрипка эта будет в розыске хоть сто лет -- до тех пор, пока кто-то с ней не попадется.
      -- Конечно, она ведь не лежала грязная, безымянная, всеми забытая в кладовке репетиционного фонда, -- ухмыльнулась зло Лаврова.
      -- Ну, если вам удобнее думать так, то можно и такой пример привести, -- откровенно нагло сказал Содомский.
      -- А что вы делали в ночь, когда произошла кража скрипки?
      -- Позвольте узнать, когда произошла кража.
      -- В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября.
      -- Я в эту ночь спал у себя дома.
      -- Кто-нибудь может это подтвердить? Содомский засмеялся:
      -- А это и не надо подтверждать. Если я вам говорю, что спал у себя дома, -- значит это так. А если у вас есть сомнения в этом -- то вы докажите, что я, наоборот, дома не спал и занимался чем-то другим.
      -- Совершенно резонно, -- согласилась Лаврова.
      -- Кроме того, вам только показалось, что я такой плохой человек. Конечно, я не ангел, но вы мне попробуйте показать ангела. У всех есть какие-то грешки, у всех есть заклеенные странички в биографии. Вот у вас, например, что-нибудь тоже было в жизни, о чем вы не станете кричать на перекрестках.
      -- Кричать на перекрестках ни о чем не стоит. Это с точки зрения общественного порядка было бы неправильно, -- заметила Лаврова.
      -- Если бы люди кричали на перекрестках о своих грехах, общественный порядок в конце концов от этого только бы выиграл, -- весело сказал Содомский. -- Но люди охотнее говорят о чужих грехах, Кстати, вы обратили внимание на мою фамилию?
      -- А что?
      -- Нет, ничего, просто я хотел вам напомнить, что господь бог обрушил огонь и серу на Содом и Гоморру потому, что там не нашлось десяти праведных людей. Я не поручусь за судьбу никакого города, если бог вдруг надумает повторить эту дурацкую проверку.
      Лаврова покачала головой:
      -- Мне кажется, что ваш пессимизм -- в чистом виде продукт вашего отношения к людям.
      -- Что делать? Не я ведь их создал такими. И вообще, будь я следователем, я бы в первую очередь тряс самых безгрешных на вид людей, потому что безгрешных людей не бывает, и чем человек больше похож на ангела, тем кошмарнее ложь он скрывает.
      -- Да-а, поганенький взгляд у вас на людей... -- сказала немного растерянно Лаврова. -- К счастью, бодливой корове бог рогов не дает.
      -- Может быть, -- спокойно согласился Содомский. -- Вот вы мне скажите -- за время расследования хотя бы этого дела, кого вы больше встретили -хороших людей или плохих?
      -- Плохих, -- ответила Лаврова.
      -- Ну! А я что говорю? -- обрадовался Содомский.
      -- Ерунду! -- отрезала Лаврова. -- Если бы я искала не скрипку "Страдивари", а утраченный манускрипт, и при этом не была инспектором уголовного розыска Лавровой, а называлась профессором филологии Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, то я бы встретила наверняка множество прекрасных, добрых, умных и честных людей. Но я ищу украденную, слышите -украденную вещь, и из-за этого должна слушать ваши сомнительные откровения вместо того, чтобы в это время поговорить с каким-нибудь приятным и умным человеком.
      -- Значит, я человек неприятный? -- спросил Содомский.
      -- Вы уж простите меня за откровенность, но вспоминать о вас с особым удовольствием я не стану. Содомский довольно засмеялся:
      -- Как говорится, насильно мил не будешь. Но что толку в приятности? Самый приятный человек, которого я знаю, -- это Гришка Белаш. Он действительно хороший парень. Но я уверен, что и у него какая-то гадость в биографии имеется.
      -- Почему вы так думаете? -- сердито спросила Лаврова.
      -- Не знаю, так мне кажется. Кроме того, не стал бы он запросто так с Иконниковым нянькаться. Я думаю, у них какие-то делишки были...
      Нет, это было не случайное сравнение, это был не просто подвернувшийся аргумент в споре. Такая фраза -- это заявление. Пора было вмешаться мне. Но Содомский сам неожиданно повернулся на стуле в мою сторону и сказал:
      -- Если я не ошибаюсь, вы инспектор Тихонов?
      -- Вы не ошибаетесь, Содомский. Я инспектор Тихонов, -- кивнул я и учтиво добавил: -- Столь широкая популярность среди распространителей театральных билетов мне льстит. Но, помнится, нас никто не представлял.
      Содомский хищно блеснул золотой коронкой:
      -- Как вы понимаете, в одном замкнутом круге не может не быть разговоров о человеке, который трясет по очереди всю музыкальную общественность в связи с кражей "Страдивари". И даже если бы я был более приятным и менее умным, то мог бы сообразить, что мужчина, который во время допроса сидит в кабинете, смотрит в газету и слушает каждое мое слово, должен быть Тихонов. Так как я вам понравился?
      -- Вы мне понравились, -- заверил я. -- А то, что вы не понравились инспектору Лавровой, пусть вас не огорчает -- это ведь дело вкуса. Что касается газеты -- вам показалось: я ее действительно внимательно читал.
      -- Да? -- усмехнулся Содомский.
      -- Да, -- подтвердил я. -- И даже вычитал заметку, иллюстрирующую ваши воззрения. Которые, не скрою, я тоже внимательно слушал. Вот посмотрите сами, -- и протянул ему "Вечерку".
      -- Что-нибудь "Из зала суда"? -- сказал, очевидно, довольный своей проницательностью Содомский.
      -- Нет, -- разочаровал его я. -- Наоборот, "В мире интересного". Оказывается, ученые установили, что все хищные животные видят цветовой спектр только в черно-серых тонах. Ваши голубые глаза, розовые щеки и золотые локоны, вся щедрая палитра вашей широкой души показались бы им тоже черной и серой. Вот как вам, например, видятся все окружающие вас люди.
      Содомский взял газету и быстро пробежал заметку глазами, при этом он поглаживал в задумчивости короткопалой ручкой рыжие кудри, и среди них неожиданно обнажилась ранее аккуратно замаскированная розовая лысина. Потом он бросил газету на стол и сказал:
      -- Но вы не всю заметку прочитали. Там дальше написано, что птицы воспринимают еще более радужную цветовую гамму, чем люди. Очень серьезная, умная птица, например, петух?
      И я сразу вспомнил Курочку Рябу с грустным человеческим глазом. Да, видимо, все зависит от точки зрения. Поэтому я перешел к следующему вопросу:
      -- Вы твердо уверены, что похищенная у вас в троллейбусе скрипка не имеет исторической ценности?
      -- Абсолютно.
      -- И по-прежнему утверждаете, что мастеру Батищеву ее не показывали?
      -- Утверждаю. Он меня с кем-то перепутал.
      -- Давайте с вами рассмотрим два варианта: первый -- все обстоит так, как рассказываете вы. И второй -- что это была скрипка Бергонци. Или Винченцо Панормо.
      -- Давайте, -- пожал плечами Содомский.
      -- Ну, первый вариант не нуждается в рассмотрении -- он вами уже был успешно апробирован. Второй -- узнав от Батищева, что это скрипка Бергонци, вы заявляете в милицию о пропаже у вас старой барахловой скрипки. А сами между тем неофициально реставрируете ее и через подставное лицо продаете. Бьюсь об заклад, что покупатель не знал, что это Бергонци -- иначе не стал бы связываться. А покупает он просто очень хорошую старинную скрипку за большие деньги.
      -- Позволю заметить, что имя мастера -- половина цены скрипки, -сказал Содомский. -- Если это Бергонци -- сто процентов, если Панормо -только пятьдесят. А если без имени, то совсем мало.
      -- Да, но если эта скрипка ваша, а не ворованная. Хоть Винченцо Панормо -- это не Страдивари и даже не Бергонци, но такие инструменты тоже в подворотнях не валяются. А вы недавно продекларировали, что надо брать не то, что плохо лежит, а то, на чем не попадешься. Поэтому все подходы к себе вы обрубили...
      -- Вы говорите так, будто взяли меня за руку, -- сказал Содомский.
      -- Ни в коем случае! -- заверял я. -- Вы же сами согласились разобрать со мной гипотезу, по которой пропавшая скрипка -- Бергонци. Кроме того, вы ведь человек откровенный...
      -- Да-а? -- с сомнением спросил Содомский.
      -- Конечно! Вы открыто исповедуете цинизм. Поэтому вам все мои разговоры, если я их не подкреплю доказательствами,-- тьфу! Верно?
      -- Верно, -- согласился Содомский.
      -- Вы и в этом так откровенно со мной соглашаетесь, что уверены -- за столько лет память об этой скрипке испарилась, как дым. Но, обрубив концы к себе, вы же скрипку-то не изрубили. И хозяин ее нынешний до сих пор не знает, что, во-первых, она бергонциевская, а во-вторых, краденая. И найти ее можно. Думаю даже, что это не очень сложно. Потруднее будет с вашим непосредственным изобличением, но и это штука вполне реальная.
      Содомский помолчал, и я увидел, что его щечки утратили свой яростный накал. Они потемнели, затвердели, на них появился какой-то бронзовый налет.
      -- Я не понимаю, вы что -- пугаете меня или пробуждаете во мне голос совести? -- спросил он наконец.
      -- Будить в вас совесть, Содомский, все равно, что искать пульс на протезе. А пугать вас не надо -- вы когда шли сюда, особой бодрости, полагаю, не ощущали.
      -- Так вы что -- решили искать скрипку Бергонци? -- спросил он и через силу, мучительно улыбнулся.
      Ага, вот он -- парламентерский флаг. Сейчас начнутся переговоры.
      -- А почему бы нет? -- сказала Лаврова. -- Мы вам даже можем сказать, как мы ее будем искать и найдем.
      -- Пустые разговоры! -- зло сказал Содомский.
      -- Почему же пустые? -- обрадовалась Лаврова. -- Вот я могу вам сказать, о чем вы сейчас думаете -- нельзя ли пойти к нынешнему хозяину скрипки и выкупить ее обратно.
      -- А ведь скорее всего он ее не отдаст -- за столько-то лет он привык к ней. Скрипка хорошая, нет, не захочет он с ней расставаться! -- поддержал я Лаврову.
      Содомский откинулся на стуле, долго рассматривал нас, что-то обдумывал, потом спросил:
      -- Если так просто найти скрипку, что же вы целый месяц не можете найти Полякову инструмент? -- и засмеялся, облегченно, искренне,
      -- Э, нет! -- покачал я головой. -- Продать тысячи за три скрипку Панормо -- дело вполне мыслимое и реальное. А спихнуть так же "Страдивари", который, кстати, ищет вся милиция страны, это все равно, что вот тот алмаз "Орлов", о котором вы говорили, разбить на кусочки для продажи стекольщикам.
      -- Да-а? Ну, если у вас много свободного времени -- ищите! А я никакого Бергонци в глаза не видел! И Винченцо Панормо не видел! И вообще я никогда не нарушал законов! Я всегда был готов прийти на помощь милиции, если это только требовалось!
      -- Я полагаю, что милиции ваши услуги никогда не требовались, -- сказал я. -- А что вы сказали насчет Иконникова и Белаша?
      -- Ничего я не говорил! Ничего я не знаю! Я просто сказал, что Гришка очень сильный человек -- не каждый найдет в себе силы вернуться в жизнь из помойки...
      -- В каком смысле? -- спросил я.
      -- Человек, который в семнадцать лет был лауреатом скрипичного конкурса, мог иметь в жизни все, а он.,. -- Содомский замолчал и махнул рукой.
      -- Кто -- Иконников? -- переспросила Лаврова.
      -- При чем здесь Иконников? -- раздраженно сказал Содомский. -- Я говорю про Белаша!
      -- Белаш был лауреатом? -- медленно, как во сне, сказала Лаврова.
      -- Конечно! А вы что -- не знали? -- удивился Содомский. -- А еще "Страдивари" хотите найти!
      -- Найдем! -- почти крикнула Лаврова. -- И "Бергонци" найдем! Давайте ваш пропуск, я подпишу вам на выход... Содомский в дверях надел свой "пирожок" и сказал:
      -- Честь имею кланяться!
      И в голубеньких каплях его глаз, упавших льдинками на раскаленную плиту красной рожи, бушевало веселое злорадство.
      С утра Белаш работал в Большом театре, поэтому он предложил встретиться где-нибудь в центре. Он сказал:
      -- Давайте в два часа в кафе "Арарат". Сэкономим время: поговорим и заодно пообедаем.
      Я опоздал минут на пять, и, когда вошел в зал, Белаш ужа сидел в уютном уголке за столом. Он был, как всегда, элегантен, но выглядел неважно -какая-то тусклая, тягучая тоска застыла в его глазах. Он встал мне навстречу, замахал руками, и мне показалось почему-то, что он рад нашей встрече.
      -- Я думаю, что мы теперь до конца жизни будем встречаться, говорить об Иконникове и Полякове, строить гипотезы, кто мог украсть скрипку, и вообще наша жизнь теперь потечет параллельно, -- сказал, улыбаясь, Белаш.
      -- Все возможно, -- охотно подтвердил я. -- Что будем есть?
      -- Сейчас узнаем.
      Подошла официантка, немолодая, степенная, полная женщина, которую я помню еще со студенческих пор, потому что "Арарат" всегда пользовался у нас наибольшей популярностью -- здесь дешево и вкусно кормили.
      -- Здравствуйте, -- сказала официантка. -- У нас сегодня есть форель.
      -- Вот и прекрасно, -- обрадовался Белаш. -- Дайте нам с белым соусом.
      -- Сыр чанах и бастурму, -- попросил я. -- Кофе с белками.
      -- Присоединяюсь. Еще чебуреки, -- и спросил у меня: -- Вина выпьем?
      Я равнодушно пожал плечами.
      -- Бутылку розового "Гарни", -- сказал Белаш официантке. Она с достоинством, присущим всем восточным женщинам, поклонилась и ушла.
      -- Какие-нибудь новости есть? -- повернулся ко мне Белаш.
      -- Есть. Я хотел с вами, Григорий Петрович, поговорить о Содомском и о вас.
      -- Обо мне? -- удивился Белаш. -- В жизни не имел с этим прохвостом никаких дел.
      -- Вы меня не так поняли, Григорий Петрович. Я вчера допрашивал Содомского, и он разговорился о вас. Он сказал, что вы раньше были скрипачом.
      -- Вот тварь! -- сказал с досадой Белаш, и по лицу его скользнуло отражение мгновенной мучительной внутренней боли. -- А больше он ничего обо мне не сказал?
      -- Нет, ничего.
      -- Ладно, все остальное я вам сам расскажу.
      Официантка принесла вино, минеральную воду, плоский армянский хлеб. Белаш налил "Гарни" в бокалы, подвинул ко мне воду, сказал:
      -- Давайте выпьем пока. За встречу. Будьте здоровы, -- кинул в себя вино, отщипнул корочку хлеба, стал не спеша жевать.
      Я тоже выпил.
      -- Значит, так, -- сказал Белаш. -- Должен начать свою исповедь с добровольного признания в противозаконном умысле. Вы помните, как мы составляли список людей, имеющих отношение к Иконникоау и Полякову? Вот тогда еще, прекрасно помня, что Содомский хорошо знал и того, и другого, я испытывал острое желание не говорить вам о нем, потому что мерзавец он исключительный. И рассказать о моей блестящей скрипичной карьере должен был именно он. Я это чувствовал, но в последний момент решил его назвать, чтобы не осталось между нами каких-то неясных вопросов. Говорить мне об этом, конечно, мучительно, но ничего не попишешь...
      -- Если вы мне дадите слово, что это не имеет отношения к делу, я с удовольствием освобожу вас от этой необходимости, -- сказал я.
      -- Нет уж, давайте расставим все точки над "i", чтобы больше не возвращаться к этому вопросу. Дело в том, что в свое время я не совсем точно ответил на ваш вопрос о том, что связывает меня с Иконниковым. Помимо нашей дружбы, он был моим учителем и наставником.
      -- В каком смысле? -- уточнил я.
      -- В прямом. В скрипичном.
      Официантка расставила на столе закуски, Белаш дождался, пока она ушла, и сказал:
      -- Когда смотришь в видеомагнитофонной записи матч, то хотя тебе давно известен результат игры и знаешь, что игра проиграна раз и навсегда и все уже решено, ничего измениться не может, все же каждый раз, когда у ворот противника создается острая ситуация, начинаешь метаться и переживать в нелепой надежде, что сейчас забьют гол, который изменит окончательный итог. Но этого никогда не случается, потому что чудес не бывает.
      Мы помолчали, и я никак не мог прийти в себя -- так неожиданно для меня было признание Белаша. Он придвинул к себе сыр, оторвал от длинного ломтя хлеба кусок, и я вспомнил, как Иконников сказал мне: "Мы преломили хлеб..."
      -- Это было все ужасно давно, как в другой жизни, -- сказал Белаш, и я снова вспомнил, что слышал эти слова от Иконникова. -- Говорят, что я был очень способным парнем. Иконников хотел, чтобы я сделал то, чего не смог сделать он.
      -- И никто не знал, что он -- ваш педагог? -- спросил я.
      -- Знали очень немногие. Иконников хотел, чтобы все думали, будто он покончил с музыкой навсегда. Не могу этого утверждать, но допускаю, что он рассчитывал эффектно выйти из-за кулис в день моего большого триумфа. А официально я учился в музыкальной школе и готовился поступить в консерваторию.
      -- И что?
      -- Ничего -- в самом полном смысле этого слова. Я сломал руку -открытый двойной перелом, -- он мучительно сморщился, и мне показалось на мгновенье, что в его глазах закипела злая тоскливая слеза. -- Через три месяца кости срослись и практическая трудоспособность восстановилась полностью. Только вот с контрактурой мышц левой руки на скрипке не поиграешь. С идеей большого триумфа пришлось расстаться навсегда...
      -- А Иконников?
      -- Не спрашивайте! -- махнул рукой Белаш. -- После краха его карьеры мое несчастье для него было самым страшным ударом в жизни. Для него это был конец. Он-то лучше всех понимал, что моя травма необратима, и все-таки последним смирился с этим. Он и сделал меня настройщиком высшего класса, когда понял, что со скрипкой покончено. Вот с тех пор и пошла моя благополучная, безбедная и спокойная жизнь при музыке...
      Пустым, ничего не выражающим взглядом смотрел мимо меня Белаш в стену, разрисованную, ярко освещенную, и на этой стене с внутренним объемом были нарисованы снежные горы, палящее солнце, сады, пашни, люди, у горизонта шел косой синий дождь, поднимались клочьями дымящиеся фиолетовые облака, неспешно катила по дороге арба -- все там было на этой цветной, умело освещенной стене-декорации, и все это было ненастоящее, потому что там не было, да и не могло быть человеческого горя и разочарований, совсем неуместных в стене-диораме, создающей в кафе иллюзию беззаботного пикника на свежем воздухе.
      Белаш помолчал, поднял голову, невыразительно сказал:
      -- Раньше было тяжело. А сейчас ничего, привык. Я думаю, мне такая судьба была уготована. Это же ведь надо -- перелом руки! Для всех людей это просто житейская неприятность, а для меня -- вся жизнь коту под хвост. Глупо ужасно! Великий скрипач Флитцер был слеп, у Кароля Липиньского была жестокая чахотка -- но играть-то они могли!
      -- Да, несладко вам досталось, -- сказал я. Да и что еще я мог сказать!
      Белаш грустно усмехнулся:
      -- Иконников старался меня утешить тем, что композитор Люлли и вовсе умер от заражения крови, поранив себе ногу дирижерской батуттой...
      -- Иконников был добрый человек? -- спросил я.