-- У меня дочка. Брунетка. Студентка. Третий курс. Чтобы я так видел ее счастливой, как то, что я вам говорю -- правда.
      Соломон Александрович Кац посмотрел мне пристально в лицо и снова убежденно сказал:
      -- Чтобы я так видел своих внуков здоровенькими -- это святая истина. Перед каждым ответственным концертом Паша Иконников приходил ко мне -- он всегда говорил: "У тебя, Соломончик, счастливая рука..." Это правда, как вы видите меня стоять перед вами.
      Быстро, плавно, легко Кац провел бритвой по правочному ремню, взял меня своей счастливой рукой за подбородок, взял твердо, точно, и стальное блестящее жало с тихим треском поползло по намыленной щеке. В этот послеобеденный час я был единственным посетителем маленькой парикмахерской Дома композиторов.
      -- Если бы он не перестал ходить ко мне, может быть, все не получилось так некрасиво, -- продолжал свое неспешное повествование Кац,
      Видимо, у меня дрогнула кожа от ухмылки, потому что он заметил это и сказал нравоучительно:
      -- Вы зря смеетесь, молодой человек. Для человека, связанного с риском судьбы, парикмахер много значит. Иногда парикмахеры делали вкус и моду на несколько веков. Вы, конечно, слышали про Евгению Монтихо?
      -- Нет, я не слышал про Евгению Монтихо.
      -- Ага! Что я сказал? -- обрадовался Кац, от веселого удовольствия затряслась его седая эспаньолка. -- Это была жена Наполеона. Но не того Наполеона, которого вы знаете, а был у него какой-то там внук или племянник -- пойди разберись в их родне, -- так этот самый племянник тоже был когда-то королем во Франции. Ну-с, и жена у него как раз была блондинка.
      -- И что?
      -- Что вы спрашиваете -- "и что?". Это же ведь была трагедия для всех французских дам, поскольку они все как раз брунетки. Представляете -- целая нация женщин -- и ни одной похожей на свою королеву?
      -- Да, ужасная ситуация, -- согласился я.
      -- О! Я ведь вам об этом и говорю. И все это поправил один парикмахер, который придумал красить волосы перекисью водорода. И сразу во всей Франции стало "ша", все перекрасились, и все успокоились. Столько волнений из-за операции, которая стоит сейчас 97 копеек...
      -- Тогда-то, наверное, подороже стоило?
      -- Ха! О чем говорит этот человек? Ведь это надо было придумать кому-то! Возьмите, например, парики...
      Взять парики я не успел, потому что отворилась стеклянная дверь и вошел очередной клиент. Я его не видел, поскольку Кац, отложив бритву, воздел мое лицо к потолку, и я рассматривал неизвестно как попавшую сюда среди зимы муху, неспешно гулявшую по потолку с лепниной. Я только услышал глуховатый, с сипотцой голос:
      -- Соломончик, привет!
      Не отпуская моего подбородка, Кац оглянулся и радостно заперхал:
      -- О-о, хе-хе-хе! Кого я вижу! Мосье Дзасохов! Сколько лет, сколько зим!
      -- Смотри, не забыл, оказывается, -- удивился глухой голос.
      -- Чтоб я о вас так забыл, как я о вас помню! -- весело сказал Кац.
      -- Намекаешь, дорогой мой Соломончик, что мы расстались, а должок за мной в сто рублей числится? -- сказал человек за моей спиной.
      Кац сделал изящное пассе бритвой по моей щеке -- не то, что побрил, а прямо скрипичный ключ на моей щеке нарисовал, заметил со смешком:
      -- Это не просто должок, это почти волшебный долг. Когда вы у меня брали на пару дней деньги, они назывались тысячей рублей. После реформы получилось сто рублей. Еще немного, и они могут стать одним рублем, а это как рэз моя такса, и мы будем считать, что однажды я вас обслужил бесплатно. Человек сипло засмеялся:
      -- Ну мудрый Соломон! Ты же знаешь, что не в моих правилах заставлять людей работать забесплатно. Так что я долг принес...
      Кац удивился так сильно, что отпустил мой подбородок. Я посмотрел в зеркало и увидел человека с сиплым голосом, которого Кац называл простенько, но со вкусом -- мосье Дзасохов.
      -- Ну, вы слышали что-нибудь подобного? -- сказал Кац. -- Я как будто нашел этих денег. Хе! Когда бедняк радуется? Когда теряет, а потом находит!..
      Дзасохов захохотал:
      -- Соломончик, брось прибедняться! У тебя в чулке наверняка припрятана тугая копейка -- сыну на свадьбу, дочке на кооператив, молодым на обзаведенье...
      -- Вы не знаете мою любимую поговорку, -- кротко сказал Кац.
      -- Какую?
      -- Считать чужие деньги -- главное занятие дураков и бездельников. Вы не думаете, что это кто-то хорошо сказал? Дзасохов снова засмеялся:
      -- Соломончик, мое несчастье в том, что я только бездельник. Я же ведь не дурак, ты это знаешь. Кац ответил:
      -- Догадываюсь.
      Дзасохов обнял Каца за плечи, со смехом проговорил:
      -- Соломончик, я же с тобой в хедере не учился! Я твоих поговорок не понимаю! Я ведь бывший осетинский князь!
      -- Мой покойный папа, рай его душе, говорил, что каждый кавказец, у которого есть два барана, -- это уже князь. Кстати, вы намерены привести свою голову в порядок? Я чувствую, что последнюю пару лет вы стриглись у какого-то горного маэстро в очередь с овцами...
      Дзасохов внимательно посмотрел на себя в зеркало. И я смотрел на него -- тоже в зеркало. Да-а, тут для парикмахера был фронт работы! Наверное, мне в жизни не доводилось видеть более волосатого человека. С висков волосы тесно надвигались на небольшой лоб, густой чернотой выползали прямо из-под глаз, синей проволочной щетиной перли со щек, клубились в расстегнутом вороте рубашки. Из прически можно было сделать потрясающий женский шиньон. В общем, лицо, как в школьном учебнике -- "волосатый человек Евтихиев".
      Дзасохов мельком взглянул на меня, повернулся к Кацу!
      -- А у тебя еще много работы, Соломончик?
      -- На полчаса. Вы же знаете, я гарантирую качество. Дзасохов мгновение колебался, потом махнул рукой:
      ---- Нет, я лучше тогда завтра забегу. Сегодня обойдусь оду-лянсионом на дому.
      -- Ну, как вам будет удобнее. Но сегодня я бы вас обслужил бесплатно, по самому высшему разряду.
      -- С чего это вдруг? -- хитро прищурил Дзасохов глаз в волосатых джунглях.
      Кац второй раз намылил мне лицо, прижал к коже раскаленную салфетку, снова намылил и сказал:
      -- В нашем местечке жил водовоз, старый, совсем неграмотный человек. И за всю свою жизнь он накопил сто рублей. Он слышал как-то, что люди, у которых есть деньги, кладут их на проценты. Поэтому он пошел к раввину и сказал: "Ребе, возьмите к себе мои сто рублей, а за проценты я вам буду бесплатно возить воду..." Вот и я хотел вас постричь за проценты...
      Дзасохов улыбнулся, обнял Каца, поцеловал его в седую снежно-белую макушку:
      -- Соломончик, я не такой мудрый, как ты, но в жизни я сделал два точных наблюдения: больше всех о любви треплются самые неудачливые любовники и чаще других о деньгах толкуют бескорыстные люди. Все, я побежал, завтра к тебе зайду...
      Кац опять приложил компресс, и когда жар стал невыносим, а я почти задохнулся от него, он сорвал салфетку и стал быстро крутить ее над кожей, и приятные струйки прохладного воздуха заласкали щеки, лоб, подбородок. Потом он набрал на палец крем и сильными круговыми движениями стал втирать его, и это было ужасно приятно, потому что я потерял счет и порядок сменам компрессов, примочек, массажных пассов и только слышал журчание голоса Каца над головой, и это тоже действовало очень успокаивающе.
      -- Сейчас все бреются электробритвами, и в этом видна наша жизнь... Быстро... Быстро... В парикмахерскую некогда ходить... Кроме того, электробритва массирует кожу... И кроме того, люди стали хорошо питаться... Таки должен вам сказать, что у большинства клиентов щеки стали много глаже, а двойных подбородков увеличилось втрое... Так разве электробритва -- это плохо?.. Нет, никто не скажет... А ну, взгляните зато на кожу у глаз -- и вы увидите, что у совсем молодых людей полно морщин... Все стали много думать, много переживать, много хмуриться... Много нервничают -- много морщин на лбу... В этом зеркале многое отражается... Мы живем в быстрое время, в нервное время... Вот и лысеют тоже от этого... Раньше вы видели столько лысых?
      Я сказал лениво:
      -- Вот на вашем друге это не сильно отразилось.
      -- Да, конечно, -- согласился Кац. -- Все люди разные. Но если вы думаете, что его жизнь не била, то вы-таки ошибаетесь...
      -- Упаси бог, я так не думаю, -- поспешил оправдаться я.
      -- Вы видели картину "Выборгская сторона"?
      -- Да. А что?
      -- Так вы наверняка запомнили "короля петербургского биллиарда", и как его обыграл Чирков. Вот их обоих играл Дзасохов.
      -- Что-что-что?
      -- То, что вы слышите. То есть все, что они должны были там играть по картине, они себе и играли. Но ведь кто-то должен был сделать эту королевскую партию на биллиарде?
      -- Наверное...
      -- Вот именно. И сделал ее Дзасохов, потому что никто не знает биллиардиста и маркера лучше него. При этом запомните, что ему тогда было лет двадцать. Или восемнадцать. Если бы разыгрывали чемпионат мира в биллиард, как в футбол, Дзасохов был бы большой человек. Это вы запомните наверное...
      Кац рассказывал всякие истории, окутывая меня словами и струйками обязательного парикмахерского одеколона "В полет", а я сидел и думал о Дзасохове, которого велел запомнить Кац, хотя я бы его и так запомнил, даже если бы он не велел мне его запоминать, потому что только сегодня утром я держал в руках фотографию Дзасохова, и в приложенной к ней справке было написано: "Кисляев Николай Георгиевич, 1920 года рождения, инструктор трудового обучения производственного комбината Всесоюзного общества глухих"...
      Дзасохов смотрел на меня, и по его глазам я видел, что он мучительно пытается восстановить в памяти -- где он меня встречал? А я не напоминал, и ему было довольно затруднительно вспомнить обросшую белой мыльной бородой физиономию, на которую он мельком бросил взгляд вчера в парикмахерском зеркале старого Каца.
      -- Я не понял вашего вопроса? -- переспросил он.
      -- Меня интересует, Николай Георгиевич, чему вы учите ваших работников на комбинате.
      -- Я лично?
      -- Ну да. Вы лично.
      -- У меня две группы. В основном это глухонемые -- инвалиды детства без перспективы восстановления утраченных функций. Я обучаю их картонажным и переплетным работам. Вот образец нашей продукции, -- он протянул мне детскую книжечку-раскладушку. Длинная цветная картонная гармошка -- "Сказка о Курочке Рябе".
      Книжка была красивая, с очень хорошими рисунками, Рисунки, наверное, делал тоже глухонемой, потому что все события в сказке, весь сюжет были переданы художником исключительно точно, выразительно в движениях и позах персонажей. Курочка Ряба была похожа на человека, у нее было человеческое лицо -- есть такой тип женщин с узким, слегка вытянутым лицом, острым носиком и большими, очень грустными глазами с тонкими немигающими перепонками прозрачных век. Очень грустными глазами смотрела на деда с бабой Курочка Ряба, и по ней было видно, что она и для себя самой совсем неожиданно снесла не простое яичко, а золотое, и теперь, когда мышка его разбила, смахнув на пол хвостом, курочка была не рада всей этой дурацкой истории с необыкновенным яйцом, от которого произошли сплошные неприятности. И обещала снести новое яичко она скорее для того, чтобы успокоить стариков, поскольку сама-то понимала: разве чудеса повторяются?
      -- А чьи это рисунки? -- спросил я.
      -- Мои, -- ответил коротко Дзасохов.
      -- А вы кому-нибудь еще их предлагаете?
      -- Нет.
      -- Чего так?
      -- А я сам недавно узнал, что умею рисовать для детей.
      -- Вы давно в комбинате?
      Дзасохов потер ладонью свою невообразимую щетину, ответил неопределенно:
      -- Да уж порядочно времени будет...
      Я знал, что он работает с глухонемыми четырнадцать месяцев. Почти сразу после отбытия трехлетнего заключения за мошенничество.
      -- Порядочно, говорите?
      -- Да, -- сказал он, как отрезал, и сейчас в нем трудно было узнать того веселого шутника, который вчера вернул давнишний долг парикмахеру Кацу. А может быть, все дело в том, что не разыгрывают первенства мира по биллиарду, и по чьей-то дурацкой прихоти эта прекрасная игра существует как-то полулегально, но уж, во всяком случае, Дзасохов не выглядел большим человеком. Так, тихий волосатый человечек, который умеет рисовать в длинных книжках-раскладушках грустных куриц с мудрым взглядом. И чего-то расхотелось мне доводить комбинацию до конца и точно, наповал "раскалывать" его. Я просто спросил:
      -- Слушайте, Дзасохов, а вы чего живете под чужой фамилией?
      Он дернулся и просел глубже на стуле, будто я ударил его ребром ладони по шее. Помолчал, усмехнулся, как-то безразлично сказал:
      -- Мне так больше нравится,
      -- Что значит -- нравится? Это же не ботинки -- не нравятся старые, выкинул и купил новые. Менять самовольно фамилию не разрешается.
      -- А почему?
      -- Потому! Если бы вы подали заявление с просьбой сменить свою фамилию Дзасохов на Рембрандта, я бы вам вопросов не задавал. А если вы самовольно берете себе фамилию Кисляев, значит это не от хорошей жизни.
      -- А я не самовольно. Я официально изменил фамилию через органы загса.
      -- На каком основании? -- удивился я.
      -- В связи со вступлением в брак. Женился я. И взял фамилию жены. Имею право? А?
      Я покачал головой и сказал:
      -- Вы уж извините меня за бестактные вопросы, но... Он махнул рукой:
      -- Валяйте дальше. У вас работа такая. Когда вы приглашаете сюда, в этом уже содержится элемент бестактности...
      -- Почему же так категорически?
      -- Потому что вы хотите выяснить, не имею ли я отношения к краже скрипки у Полякова. И в самой постановке вопроса имеется оскорбительный для каждого честного человека момент -- назовем это бестактностью.
      Я вскинул на него взгляд, и он поймал его, как опытный игрок ставит мгновенный блок над сеткой.
      -- Да-да, -- подтвердил он. -- Вы хотели сказать, что вчерашний арестант не может пользоваться моральными привилегиями честного человека?
      Я ничего не ответил, а он закончил:
      -- Вот поэтому я и взял фамилию жены. Человек с некрасивой фамилией Кисляев имеет моральных прав много больше, чем Дзасохов. Перед теми, конечно, кто не знает, что это одно и то же лицо. Что вас еще интересует?
      Меня очень интересовало, почему он отдал сейчас долг, который не мог возвратить много лет, но спросить об этом как-то не поворачивался язык.
      -- Вы давно знаете Иконникова и Полякова?
      -- Очень давно. Еще до войны. Я работал маркером биллиардной в Парке культуры, и они часто заезжали поиграть со мной.
      Я обратил внимание, что он сказал -- "работал". Хотя, наверное, это работа, и нелегкая, коли люди приезжали специально поиграть с ним.
      -- А что, они увлекались биллиардом?
      -- Лев Осипович прекрасно играет. У него восхитительный глазомер, нервная, очень чуткая рука. Но ему всегда не хватало духа, ну, азарта, что ли. Нет в нем настоящей игровой сердитости. Иконников в турнирных партиях всегда его обыгрывал. Правда, мне иногда казалось, что Поляков чуть-чуть поддавался.
      -- Вы поддерживали с ними знакомство все эти годы?
      -- Льва Осиповича я не видел уже множество лет. А с Иконниковым мы до последнего времени общались.
      -- А точнее?
      -- Точнее некуда. В последний раз я его видел дня за три до смерти.
      -- Вы говорили с ним о краже у Полякова?
      -- Нет, не говорили.
      -- Странно, -- заметил я. -- Тема-то куда как волнующая. А Иконников был всем этим весьма озабочен.
      -- Я думаю, -- усмехнулся Дзасохов. -- Под таким мечом сидеть...
      -- А что -- под мечом? -- снаивничал я. -- Иконников тут при чем?
      Дзасохов пожал плечами, неуверенно сказал:
      -- Не знаю, правда или нет, но против него ведь вроде было выдвинуто обвинение...
      -- Откуда вы это взяли? -- быстро спросил я.
      -- Слышал такое. Мир тесен...
      -- А все-таки? Кто это вам сказал?
      -- Сашка Содомский. Он, конечно, трепач первостатейный, но такое из пальца не высосешь. Тем более что при мне у них произошел скандал.
      -- А из-за чего произошел скандал?
      -- Не знаю. Я был у Иконникова, когда пришел сияющий, как блин, Сашка. Иконников побледнел и своим каменным голосом велел ему убираться ко всем чертям, предварительно забыв его, Иконникова то есть, адрес.
      -- А что Содомский?
      -- Ничего. Ему же хоть плюнь в глаза... Ушел и сказал, что Иконников еще одумается и позовет его снова. Вот и все...
      ---- А когда он вам про Иконникова сказал -- до этой встречи или после?
      -- За несколько дней до этого.
      -- При каких обстоятельствах?
      -- Ни при каких -- на улице. Встретились, остановились -- какие новости? Ну, вот он и рассказал.
      -- А вы не можете поточнее вспомнить, что именно?.. Дзасохов покачал головой:
      -- Не помню. Я ведь обычно в его брехню не слишком-то вслушиваюсь.
      -- Что он за человек, этот Содомский?
      -- Так, -- сделал неопределенный жест Дзасохов. -- Живет -- хлеб жует. Человек как человек. Распространяет театральные билеты.
      -- Я заметил, что вы о нем говорили без малейшего почтения, -- сказал я, и Дзасохов улыбнулся.
      -- О нем все говорят без почтения. Ну а уж мне-то сам бог велел...
      -- Почему именно вам?
      -- Да ведь мне теперь помереть придется с элегантной фамилией Кисляев -- и не без его участия. Это он меня, дурака, правильно жить научил.
      -- То есть?
      -- Несколько лет назад остался я без работы, и у меня, денег, естественно, ни хрена. Пошел я к Сашке перехватить четвертачок. Денег он мне, правда, не дал, но говорит: с твоими-то руками побираться -- глупее не придумаешь. А что делать? -- спрашиваю. А он отвечает -- фокусы. Достал из кармана пятиалтынный, положил на бумагу и обвел карандашом. Потом на полке нашел старый журнал "Нива" и показывает -- сможешь в кружок врисовать царя Николу? Ну, я взял и срисовал портрет Николашки. А Сашка смеется -награвируй такую штуку на металле, это будет заработок повернее твоих дурацких шаров-киев. Ну, короче говоря, сделал я пуансон...
      Дзасохов замолчал. У него были очень красивые руки -- хоть и непропорционально крупные на таком небольшом туловище. Сильные, с крепкими длинными пальцами, четким рисунком мышц и жил. И в руках этих совсем не было суетливости, они спокойно, твердо лежали на столе, и по ним совсем не было заметно, что Дзасохов волнуется. Иногда только он проводил ладонью по своей немыслимой шевелюре, и снова руки спокойно лежали на столе, с гибкими и мощными кистями, которые могли делать королевские партии в биллиард, рисовать курочек со скорбными глазами и фальшивые формовки для "царских золотых" монет.
      -- Ну и что дальше было? -- спросил я, хотя знал почти все, что произошло дальше: утром я успел прочитать справку по делу. Но никаких упоминаний о Содомском там не было.
      -- Дальше? Дальше Сашка устранился от этого дела -- так, во всяком случае, он сказал мне. Однажды пришел ко мне человек, забрал пуансоны, а через некоторое время принес уже готовые фальшивые царские червонцы. Он мне сказал, что я должен прийти по указанному адресу -- там, мол, уже все договорено, отдать монеты и получить деньги,..
      Люди, к которым пришел Дзасохов -- спекулянты и жулики, -- находились в разработке УБХСС, и надо было всему так совпасть, что, когда к ним пришел с фальшивыми червонцами Дзасохов, в квартире шел обыск. Дзасохова задержали, нашли червонцы. На следствии было установлено, что эти люди и Дзасохов между собой незнакомы, а выдать сообщника он отказался. Три года в колонии общего режима.
      -- А почему вы на следствии не рассказали о Содомском? -- спросил я.
      -- Зачем? Я ведь не малый ребенок, которого охмурил злой демон Содомский. Когда соглашался, знал, на что шел. А получилось -- собрался за шерстью, а вернулся стриженый...
      -- Но ведь Содомский, как я понимаю, был организатором этого преступления. А отдувались вы один.
      -- А может, не был -- он и за комиссионные мог участвовать. Кроме того, вы, наверное, не поняли меня -- я ведь вовсе не слезами восторга и раскаяния принял приговор суда.
      -- Ну, восторгаться там и нечем было. А раскаяние вам бы не помешало -может быть, наказание меньше назначили.
      -- Мне и так несправедливо тяжелое наказание дали. От моего так называемого преступления никто не пострадал. Я засмеялся:
      -- Это просто вам не повезло, что там уже шел обыск. Дзасохов махнул рукой:
      -- Я не об этом. Честный человек не станет скупать золотые монеты, будь они хоть трижды настоящие, а не фальшивые. Даже если бы мое преступление удалось -- тоже ничего страшного: подумаешь, вор у вора дубинку украл. Улыбаясь, я развел руками:
      -- Мой начальник говорит, что каждый должен заниматься своим делом. Вот наказывать жуликов -- это наша задача. Вы тут ни при чем -- занимались бы своими делами. Не можем мы допустить, чтобы преступники у нас между собой разбирались по своим понятиям о справедливости.
      -- А я и не говорю ничего, -- пожал плечами Дзасохов.
      -- Но одной вещи я все-таки не понимаю, -- сказал я.
      -- Какой? -- поднял на меня спокойные глаза Дзасохов.
      -- Почему вы мне это сейчас рассказали, умолчав на следствии?
      Дзасохов достал пачку "Казбека", вынул папиросу, подул в бумажный мундштук, постучал папиросой о ладонь, двойным прижимом смял мундштук, прикурил, помахал спичкой перед тем, как бросить ее в пепельницу, затянулся и пустил длинную фигуристую струю дыма к потолку. И делал он все это не спеша, внимательно, очень спокойно, и мне почему-то не нравилось это спокойствие -- было в нем какое-то упорное внутреннее напряжение, недвижимость характера, немота чувств, неестественный покой клочка воды, залитого маслом, когда вокруг бушуют волны и летят во все стороны брызги. Дзасохов покурил немного, сказал:
      -- А потому, что вопрос этот давно иссяк. Вы же не побежите сейчас возбуждать дело по вновь открывшимся обстоятельствам. Да и я своих слов подтверждать не стану.
      -- Почему?
      -- Потому что я с той жизнью, со всеми людьми из нее, со всем, что там было -- хорошим и противным, -- со всем покончил навсегда. Из той жизни у меня оставались две привязанности -- Иконников и старый смешной чудак Соломон Кац. Вот Иконников умер уже.
      -- А что в новой жизни?
      -- Все. Я в сорок шесть лет вдруг узнал, что умею рисовать картиночки, которые почему-то ужасно нравятся детям. И я сейчас очень тороплюсь -- мне надо наверстать хотя бы часть из того, что не успел сделать раньше и чем должен был заниматься всю жизнь. Понятно?
      -- Понятно, -- кивнул я и, набравшись наконец храбрости, спросил: -Скажите, пожалуйста, вы вот в течение многих лет не отдавали долг парикмахеру Кацу, а вчера возвратили. С чем это связано?
      Он удивленно посмотрел на меня, мгновенье всматривался, потом засмеялся:
      -- Ах, это вы были в кресле, намыленный? То-то я все старался вспомнить ваши глаза -- где я их видел.
      -- Да, это был я.
      -- Долг я возвратил из гонорара, который получил за эту книжечку, -- он кивнул на раскладушку "Курочка Ряба", лежавшую на углу стола,
      -- Прекрасно. И последний вопрос: что могло связывать Иконникова с Содомским?
      -- Так ведь когда-то Сашка Содомский был постоянным концертным администратором Иконникова, -- сказал Дзасохов. -- В конце концов Иконников его со скандалом прогнал...
      -- А потом помирились, что ли? -- уточнил я.
      -- Ну да. Другие дела уже были -- Иконников Паша не тот стал.
      -- Из-за чего скандал вышел? -- спросил я и подумал, что, когда выйду на пенсию и мои вопросы утратят характер профессиональной заинтересованности, из меня получится образцовая квартирно-коммунальная сплетница: накопится большой опыт узнавания интимных подробностей частной жизни.
      -- Да я точно не знаю, так, в общих чертах, -- неуверенно сказал Дзасохов и зябко потер щетину на лице.
      -- Можно и не очень точно... Вы хотя бы так, в общих чертах расскажите.
      -- В общих чертах -- Иконников послал Сашку взять в репетиционном фонде скрипку для кого-то из своих учеников...
      -- Подождите, Дзасохов. Разве у Иконникова были ученики?
      -- А как же? -- удивился Дзасохов. -- Конечно!
      -- Вы не ошибаетесь?
      -- Да что вы спрашиваете? Я сам знал некоторых...
      -- Ну, ну, извините. Дальше. Что такое репетиционный фонд?
      -- Ну, есть в филармонии такая кладовочка, а в ней старичок-пенсионер. Лежат в кладовочке разные инструменты, а старичок выдает их исполнителям, если у кого они сломались или там почему-то еще. Инструменты, конечно, барахло, старый хлам -- понятное дело, прокат. Пришел гуда Содомский, поковырялся, а у него глаз -- алмаз, нашел какую-то грязную, затерханную скрипочку, без струн, без колков, всю перепачканную белилами. Взял скрипочку -- и к скрипичному мастеру Батищеву. Тот прямо затрясся, как увидел: старинная скрипка, предположительный автор -- Бергонци, в крайнем случае -Винченцо Па-нормо, начало восемнадцатого века. Короче, больше этой скрипки никто не видел. На другой день пришел Содомский в милицию и говорит, что задремал в троллейбусе, а у него скрипочку украли. Там спрашивают -- ценная скрипка? А он говорит -- нет, барахло, из репетиционного фонда, но все-таки вы поищите -- как-никак государственное имущество. Милиция, конечно, ничего не нашла, потому что там и искать нечего было, а Содомский никому ни гугу -взял из фонда другую скрипку и доставил Иконникову. Через год Содомский пришел в фонд, предъявил справочку из милиции и сокрушенно согласился возместить стоимость похищенной у него скрипки. А ей цена по описи -- грош с половиной. Так бы об этом никто не узнал, но мастер Батищев входил в инвентаризационную комиссию и сообразил, что это за штучки. Он и начал кричать, что год назад ему Содомский приносил скрипку, похожую на Бергонци или Винченцо Панормо. Вызвали Содомского, а он сидит и ухмыляется -показалось, моя, все это нашему почтенному мастеру. Ну, выгнали его отовсюду, вот он и стал заниматься распространением билетов...
      Я подписал Дзасохову пропуск, в котором было написано -- Кисляев, он встал, маленький, сухой, с дикой гривой волос, и я почему-то подумал, что он похож на торчмя поставленный помазок.
      -- А это, если вам понравилось, возьмите себе, -- кивнул он на курицу с библейским глазом, мудрым и скорбным. -- У меня еще есть,
      -- Спасибо, -- сказал я.
      -- Э, ерунда, -- махнул Дзасохов рукой. -- До свидания.
      Глава 3 "...плотью живой он в могилу живую уходит..."
      Громче звоните, колокола! Громче! Пусть гром ваш пробудит этот сонный ленивый город! Пусть звон ваш катится по улицам голосом счастья! Горите ярче, смоляные плошки, и пусть ввысь несут огонь петарды!
      Трещат дубовых бочек донья, и льется алое джинцано. Или, может, кьянти не хватает? Скажите -- сегодня можно все и всем!
      Сегодня, в последний день уходящего века, вдовец Антонио Страдивари, пятидесятипятилетний мастер, вводит в дом новую жену -- семнадцатилетнюю Марию Замбелли. И пусть смеются дураки и завистники, пусть говорят, что стар он и нашел красавицу другим на радость. Не властно время над великими, ибо живут они в настоящем, как усталый путник в задней комнате траттории, -- их главная жизнь 'в будущем. И если к мастеру пришла любовь на склоне лет, значит отсюда начинается его молодость, значит мудрости его, согретой нежностью, суждено дать удивительно пышные плоды. Так думал Антонио Страдивари.
      И Андреа Гварнери, бессильный, умирающий в нищей лачуге, сказал своему внуку Джузеппе:
      -- Страдивари -- великий мастер. Но настоящее величие его впереди.
      -- Почему вы думаете так, синьор? -- спросил Джузеппе, маленький даже для своих лет, тщедушный головастый мальчик с впалой грудью.
      -- Потому что он талант, -- сказал дед, тяжело кашляя и сплевывая поминутно мокроту. -- Потому что он любит свое дело больше всего на свете. Потому что он мудр и жаден, как сатана. Потому что ему очень везло всегда. Ему и с этой девочкой повезло.
      -- Я не понимаю вас, -- сказал Джузеппе. -- Отец говорит, что Страдивари принял у своего учителя Амати дьявольское знание.
      Андреа долго надсадно кашлял, потом засмеялся:
      -- Твой отец приходится мне сыном, и уж кому, как не мне знать, что он трусливый и глупый человек. Не верь ему. Всю жизнь он всего боялся -- бога, людей, трудностей, меня, а теперь, когда лупит тебя, начинает помаленьку бояться и сына. Если ты хочешь стать настоящим мастером, тебе надо уйти из дома.
      -- Как же я буду жить? Мне ведь только двенадцать лет? -- спросил Джузеппе, и на глаза его навернулись слезы. -- У меня кружится голова и теснит в груди, когда я поднимаюсь бегом по лестнице.
      -- Мальчик мой, поверь, что нет покоя и счастья в тихом сытом убожестве. Ты можешь преодолеть свою немощь, только став больше самого себя.
      -- Разве человек может стать больше самого себя? -- спросил с испугом Джузеппе.
      -- Может, -- устало кивнул Андреа. -- Я прожил глупую, беспутную жизнь, но сейчас нет смысла жалеть об этом. Одно знаю я наверное -- творения рук и сердца делают человека всемогущим, всесильным и бессмертным.
      -- Руки мои слабы, а сердце немо. Что могу я создать и оставить людям?
      -- Но слух твой тонок, а ум быстр и пытлив, и душа твоя исполнена добра. И если ты запомнишь, что для учебы нет дня завтрашнего, а есть только сегодня, то через десять лет ты будешь большим мастером и познаешь счастье свершений...
      Джузеппе простер к деду тонкие, худые руки:
      -- Но вы не встаете с постели и глаза ваши незрячи, а отец не хочет учить меня, он хочет отдать меня в монастырскую школу. Как могу я учиться и приблизить час свершений?
      Андреа хрипло, с грудным присвистом засмеялся:
      -- Твой отец тебя ничему научить не может. Он плохой мастер. Попомни слово мое: если ты послушаешься меня, то спустя время твой отец будет подражать тебе и жизнь его догорит под сенью твоей славы.
      -- Но кто же откроет мне путь истины и свершений? -- спросил с горечью Джузеппе. -- Ведь не станет же меня учить Страдивари?