-- Нервы? -- переспросил он. -- Ничего. Нормальные нервы. С плохими нервами я бы от вас всех давно в психбольницу угодил. Так что у тебя там?
      -- Помните, вы мне про вора Калаганина рассказывали?
      -- Ну?
      -- Вы его на место в машине вывозили? В Серпухов?
      -- Нет. На электричке.
      -- А почему?
      -- Слушай, Тихонов, ты мне докладывать соображения позвонил или у тебя телефонный допрос запланирован?
      -- Докладывать. Но у меня тут одно место не складывается. Так почему на электричке?
      -- Не помню. Машины, наверное, не было. Я ведь тогда не начальником МУРа был, в твоей шкуре бегал, и с машинами было небогато.
      -- С Курского вокзала? -- спросил я упавшим голосом.
      -- С Курского? -- стал вспоминать комиссар. -- Нет, подожди, подожди, с Белорусского мы его везли.,.
      -- В Серпухов -- с Белорусского? Это же другая линия! Комиссар помолчал, почмокал губами, раскуривая гаснущую сигарету, отчетливо раздался щелчок зажигалки.
      --. Вспомнил, -- сказал твердо комиссар. -- Вот сейчас все вспомнил. Мы его повезли на электричке, потому что он сказал, что был там один раз и сможет сориентироваться только, если повторит в точности весь маршрут. А ездил, мол, он с Белорусского вокзала в Серпухов...
      -- Так Серпухов же по Курской железной дороге, -- продолжал я "выводить" комиссара.
      -- Да. Но от Белорусского пиния идет через город, мимо Станколита, по Комсомольской окружной до Курского вокзала, а далее -- по маршруту следования. Хочешь -- в Серпухов, хочешь -- в Гагры...
      -- А вы знаете, почему вас Калаганин повез с Белорусского?
      -- Ну-ка, ну-ка, оживи тени ушедших...
      -- Калаганин в отличие от меня знал, что Курский и Белорусский вокзалы соединяются городской веткой, и неоднократно ездил по ней. В материалах дела есть допрос свидетельницы Клавдии Степаньшиной, его любовницы, у которой он регулярно бывал. Задолго до всех этих событий она была выселена из Москвы и проживала на станции Козине -- сто третий километр Курской дороги. И ездил Калаганин не от Курского вокзала к Белорусскому, а в обратном направлении. От Степаньшиной он ездил на Белорусский вокзал и оттуда -- далее...
      -- Почему? -- заинтересовался комиссар.
      -- А там проживает мастер воровского инструмента. Скорее всего на станции Голицыно.
      -- Соображения? -- четко осведомился комиссар.
      -- Я вновь внимательно прочитал ваше дело и понял, что действительно был там момент, когда Калаганин был близок к откровенности.
      -- Ну, спасибо за признание моих скромных заслуг, -- усмехнулся где-то там, далеко, комиссар, но я и здесь увидел сумеречный блеск его золотых зубов.
      -- Не стоит, -- сказал я дерзко, -- я думаю, что, если бы вы его прямо ночью повезли к мастеру, он бы сдал его. Он всю ночь думал, мне кажется, он сомневался до последней минуты, пока не привез вас на вокзал. И там окончательно передумал или испугался, в общем, сейчас мы уже этого не узнаем. Важно, что он решил не сдавать мастера, И тут, по линейной логике испуга, он принял обратное решение, а поскольку вы были уже на вокзале -оно было единственным: он повез вас в противоположную сторону...
      -- Может быть, -- зевнул комиссар. -- Но это ведь только домыслы. Как насчет конкретных фактов?
      -- Старший следователь третьего отдела Сеня Камбург в таких случаях говорит: "Вы хочете фактов -- их есть у меня!" Комиссар засмеялся:
      -- Дело в том, что когда Сеня говорит, что у него есть факты, то им можно верить, как статьям УПК. Он, кстати говоря, по ночам всегда спит...
      -- Ну и на здоровьице! Передо мной лежит схема, если хотите, то доложу сейчас. А нет -- то завтра? -- спросил я.
      Комиссар помолчал, видимо, устраивался поудобнее, потом сказал:
      -- Давай сейчас. А то у тебя нервы плохие, до утра не дотерпишь, снова разбудишь...
      -- Слушаюсь. В квартире Полякова нами был обнаружен билет 20-го маршрута троллейбуса, оторванный в кассе в ночь совершения кражи где-то на участке между платформой Беговой и площадью Маяковского. Это раз.
      -- Волнующий факт, конечно, -- сказал комиссар.
      -- В почтовом ящике Полякова лежала телеграмма, отправленная из отделения связи на Беговой улице, напротив ипподрома. Можем предположить наличие связи?
      -- Допустим, -- осторожно заметил комиссар.
      -- Анонимка, которой нас наводили на Иконникова, была отправлена из Кунцева. По штемпелю на конверте Лаврова это установила точно.
      -- Сама установила?
      -- Зачем? На Главпочтамте сообщили. Письмо, которое прислали Иконникову, ну то, которое я хотел изъять, было обработано в 45-м отделении связи, расположенном в здании Белорусского вокзала.
      -- А ты это откуда знаешь? -- подозрительно спросил комиссар.
      -- Мне его Иконников вместе с посмертным письмом переслал. Он пишет, что кто-то хотел воспользоваться им как щитом...
      -- Что же ты об этом молчишь, ослиная башка? Я себе голову выламываю, как завтра защищать тебя, а ты со мной в молчанки играешь! У тебя что, не все дома, что ли? Лечиться надо тогда!
      -- Наверное, -- пожал я плечами. -- Но это еще не все...
      -- Ну давай, давай живее! Ты как на похоронах тянешь!
      -- Мальчишки, битлы эти самые, что купили магнитофон, сошли на станции Одинцово...
      -- Ну и что? От Одинцова до Голицына еще сколько остановок!
      -- В том-то и дело, что нет. То есть остановки есть, но этот поезд сквозной -- часы "пик".
      -- Ты это точно проверил?
      -- Конечно! Поезд уходит с Белорусского вокзала в 19.12, остановки -Москва-3, Беговая, Кунцево, Немчиновка, Одинцово и следующая -- Голицыно. Вот и получается у нас трасса: Белорусский вокзал, Беговая -- с ответвлением на троллейбус, это удобная пересадка, Кунцево, в Одинцове ребята сошли, а продавец магнитофона уехал дальше. А дальше у нас только станция Голицыно.
      -- Хорошо, а в Голицыне что делать будешь?
      -- Ну, Голицыно -- это не Москва. Это не восемь миллионов с пригородами. Да и зацепка там есть...
      -- Какая еще зацепка?
      -- В архивных делах, которые я перечитал, дважды упоминается мастер, изготовлявший воровской инструмент. Обвиняемые знают его в лицо и кличку -"Часовщик". Где живет, фамилия -- ничего не известно, но один из них высказывает предположение, что кличка идет от профессии.
      Комиссар долго молчал, я слышал, как он вновь закурил, сигарета, видимо, не горела, и он шумно, тяжело пыхтел в микрофон. Затем спросил:
      -- Стас, ты понимаешь, что даже в случае успеха это не решение вопроса. Это только успешный ввод в дело. Он ведь скорее всего не вор, а только пособник -- если это мастер. Насколько я знаю таких хмырей, он сам на кражу никогда не пойдет. Он человек тихий, у него специальность в руках...
      -- Да, понимаю. Но тому, кто примет у меня дело, надо будет уже воевать не с призраками, а с живой, реальной сволочью. Это всегда проще...
      -- Да, сынок, это верно. Ну что, пожелать тебе ни пуха ни пера?
      -- Не надо. Вы же мой начальник -- к черту посылать неудобно.
      Комиссар засмеялся:
      -- Если для пользы дела и неофициально, то ничего... Желаю тебе удачи.
      -- Спасибо. Спокойной вам ночи.
      -- Вот это уж вряд ли у меня получится. Ну, давай... И положил трубку.
      -- Снег идет на улице, -- сказала Лаврова. Она стояла у окна, прижав лицо к стеклу, прикрывая с боков ладонями глаза, как шторками, чтобы не мешал свет лампы. Я щелкнул тумблером выключателя, свет в кабинете погас, все стало вокруг сине, таинственно, призрачно, исчезла канцелярская убогость комнаты, потому что из окна плыл дымный снежный туман, растворяя теплую темноту белесыми мерцающими мазками.
      Я встал из-за стола, тоже подошел к окну и увидел, что вся Петровка завалена снегом. Снег был везде -- на деревьях в Эрмитаже, на крышах домов, нетронутой целиной убаюкивал тротуары, а на мостовой редкими машинами были проложены две ровные аккуратные колеи, черневшие в этой сияющей белизне, как нотные линейки, Еще горели ночные фонари и от этого снег фиолетово мерцал.
      В коробке радиодинамика что-то прошелестело, будто кто-то вздохнул во весь эфир, и комнату заполнил тихий четкий бой метронома. Мы стояли с Лавровой у окна, смотрели на снег, и метроном раскачивал тишину, как ровная зыбь бьет парусник в море, и от этого еще сильнее хотелось спать. И эти пять минут радиопроверки в темной комнате у окна, выходящего на пустынную заснеженную улицу, где каждая секунда была выделена и заверена ударом метронома, почему-то сблизили нас больше, чем целый год совместной работы.
      В динамике послышался щелчок, и бодрый женский голос, звонкий, веселый и в то же время торжественно-официальный -- будто и не было этой бесконечной ночи и на улице сейчас яростный апрельский рассвет, а не сиреневая снежная мглистость -- сказал:
      -- С добрым утром, дорогие товарищи! Московское время -- шесть часов. Сегодня -- 30 октября 1970 года, пятница...
      Лаврова отошла от окна и зажгла свет, и все химеры этого предрассветного мгновения, окутанные первым снегом, слабой синевой, усталостью ожидания, качающейся тишиной, -- все исчезло.
      -- Ну, что, начнем собираться? -- спросила Лаврова.
      -- Пожалуй. У меня все готово.
      Лаврова открыла сейф и достала оттуда свой пистолет. Оттянула затвор, дослала в ствол патрон, слабо цокнул предохранитель, потом положила его в свою красивую лаковую сумочку. И это меня почему-то ужасно рассмешило. Я все хохотал и хохотал, и никак не мог остановиться, и хохотал все сильнее, а Лаврова с недоумением смотрела на меня, пытаясь взять в толк, что могло меня так развеселить, а мне было совсем невесело, и я никак не мог остановиться...
      -- Глупо! Глупо! -- орал я, захлебываясь собственным криком. -- Это глупо, ужасно, что женщины ходят с пистолетом! Женщины должны носить пудру в сумке, а не пистолет! Люди вообще не должны носить пистолетов...
      По мостовой протарахтела скребком снегоуборочная машина, тяжело, с подвыванием заревел мотор автобуса на остановке, матовым бельмом засветилось окно. Все, день начался.
      На улице было совсем тепло и скользко. Снег падал хлопьями, большими и легкими, как облачка бадузановой пены. Он застревал в волосах, щекотно растекался на лице прохладными каплями, он пахнул елками, мандаринами, дождем. У подъезда уже стояла наша оперативная "Волга". Я сказал шоферу: "В Голицыне", откинулся на сиденье и мгновенно заснул.
      К десяти часам мы закончили осмотр всех мастерских и мелких цехов, где могли заниматься металлоремонтом или оказанием бытовых услуг, связанных со слесарными работами. Человека, похожего по приметам на "слесаря" и продавца магнитофона, не было.
      -- Давайте обследуем еще комбинат бытового обслуживания,-- сказала Лаврова, -- и штурм придется прекратить. Я развел руками:
      -- Придется переходить к длительной осаде. Участковые и местный оперсостав обследуют каждый дом, каждого жителя. Думаю, найдут.
      -- Это при условии, что он здесь живет, -- заметила Лаврова. -- Он ведь может здесь только работать, а жить где-нибудь в Можайске.
      ...-- У нас двадцать шесть служащих, из них пятеро мужчин, -- сказал нам директор комбината. -- Вот их личные карточки, можете посмотреть.
      Пока я внимательно читал карточки и рассматривал фотографии, вошла бухгалтерша, попросила директора подписать ведомость на зарплату. Директор поставил на линованном листе замысловатую роспись, припечатал круглой печаткой и велел бухгалтерше ехать в банк засветло.
      -- А то сейчас темнеет рано, всякое может случиться, -- сказал он, покосившись на нас. Женщина вышла. Лаврова, сидевшая рядом со столом, спросила:
      -- Сколько у вас работников?
      -- Двадцать шесть. А что? -- удивился директор.
      -- А я вот обратила внимание, что в ведомости у вас двадцать восемь фамилий. Вы свою роспись прямо под двадцать восьмым номером поставили.
      Я поднял голову от бумаг. Директор засмеялся:
      -- А-а, это! Так эти двое у нас не в штате. Они по договор/ работают. Растворова -- педикюрша, она Дом творчества обслуживает, и Мельник, старикан наш.
      Лаврова бесстрастно, равнодушно спросила:
      -- А что он делает, этот старикан ваш?
      -- Да он все умеет. Но уже второй год на пенсии, по договору парикмахерский инструмент правит, точит, за оборудованием следит. Ему на постоянную работу нельзя -- с пенсии снимут, вот он помаленьку подшибает, и нам это выгодно...
      Так же безразлично Лаврова задала вопрос:
      -- А часы он может починить?
      -- Конечно. Да что там часы! Он как Кулибин -- все умеет.
      -- А где живет этот Кулибин? -- спросил я.
      -- Да тут рядом -- две улицы пройти. Огородная, дом 6. Домишко у него собственный...
      Домишко был как с рождественской открытки -- весь засыпанный снегом, только дорожки от калитки чисто разметены, в пуховых шапках деревья, а над крышей прямая струя синего дыма из краснокирпичной трубы.
      Это был не домишко. Дом. Крепкий рубленый пятистенок под шиферной крышей, с жилой мансардой, многочисленные постройки виднелись за ровно выстриженным, припорошенным снегом фруктовым садом. И ровная рябь клубничных гряд. Добротное жилье работящего и сноровистого человека.
      Мы отворили калитку и сразу же из будки рванул на нас здоровенный нечесаный барбос, разматывая на всю длину пятиметровую ржавую цепь. Задыхаясь от собственного гундосого простуженного лая, пес отрезал вход в дом.
      Лаврова расстегнула сумочку.
      -- Вы что?! -- крикнул я.
      Она удивленно обернулась ко мне и достала шоколадную конфету, развернула фантик и бросила псу. Собака мгновенно, как по команде, стихла, обнюхала конфету, замотала щеткой-хвостом. Съела конфету и лениво пошла в будку. В окне дома мелькнуло лицо.
      -- Идемте, -- сказала Лаврова.
      Дверь, обитая черным дерматином с ровными рядками блестящих фигурных шляпок, распахнулась. Пожилая опрятная женщина в накинутом на плечи пальто спросила:
      -- Вы насчет дачи на будущий год?
      -- До сезона еще год почти, -- сказал я. -- Куда спешить?
      -- Люди капитальные заранее этим заботятся, -- сказала женщина, -- И дешевле, и надежнее. Иди-ка сними дачу в мае!
      -- Это верно, -- согласился я. -- Нам бы со Степаном Андреичем поговорить бы? Дома он?
      -- А где же ему быть? Проходите, в горнице он чего-то мастерует...
      Мельник сидел за дощатым столом, заваленным какими-то деталями, проводами, инструментом. Он поднял на нас глаза, и я понял, что мы наконец встретились.
      Крупная лысая голова, нос, без малейшей ложбинки соединявшийся со лбом, мощная упрямая челюсть. И глаза -- внимательные, щупающие, глубокие.
      -- Здравствуйте, Степан Андреевич! -- сказал я и удивился, что совсем не волнуюсь. Вот он, сидит передо мной на развале каких-то деталей. Минотавр. Чистенький, аккуратный старик, ловкий слесарь, простой, скромный Минотавр, укравший "Страдивари" и загнавший в могилу Иконникова. Вчера в это время Иконников был еще жив. А Поляков болеет до сих пор. О сроке назначенного концерта будет объявлено особо. Истекают серыми слезами бездонные глаза Евдокии Обольниковой. Это дар, призвание, долгое озарение. Кому-то нужен Каин для публичного кнутобоища. Колокола судьбы. Он человек тихий, у него специальность в руках.
      Сыщик, нашел вора?!.
      И все это длилось какое-то незримое мгновение, потому что он, осмотрев меня, сказал спокойно и веско:
      -- Здравствуйте, коли не шутите. С чем пожаловали?
      -- Нужно мне инструмент один соорудить, -- сказал я рвущимся голосом. -- Вот посоветовали мне к вам обратиться. Возьметесь?
      -- Смотря какой инструмент, -- сказал он ровным голосом, но я мог дать голову в заклад, что у него дрогнула кустистая бровь. -- Посмотреть надо...
      -- А это пожалуйста, -- и злобная веселая радость залила меня пружинистой силой. -- Вот такой...
      Я протянул ему "фомку" -- черную, зауженную с одного конца, с двумя короткими молниями у основания. Он молча сосредоточенно смотрел на "фомку", смотрел неподвижно, не шелохнувшись.
      -- Ну что -- возьметесь? Сговоримся?
      Он оторвался от "фомки", снова поднял на меня глаза, перевел взгляд на стоящую за моей спиной Лаврову и твердо сказал:
      -- Значит, вы из МУРа?
      -- Да! -- весело подтвердил я. -- Как, Степан Андреевич, есть нам о чем поговорить?
      Он усмехнулся, и на щеках его прыгнули тугие камни желваков:
      -- С хорошим человеком завсегда есть о чем поговорить...
      -- Например, о краже в квартире на Маяковской?
      -- Правильно вести себя будешь, и об этом поговорим, -- сказал он медленно, и в глазах его связанной птицей все время билась мысль -- где выход?
      -- Так я себя всегда правильно веду, -- сказал я с придыханием. -Неправильно вел бы, к тебе, Степан Андреевич, в гости не попал бы. Понял?
      -- Понял, -- сказал он не спеша, спокойно. -- Ты как вошел, я тебя сразу понял. Не должен был ты меня найти, да, видно, по-другому все построилось.
      И острый женский крик вдруг полоснул комнату, как ножом развалил он судорожную неторопливость нашего разговора, рванулся по углам, зазвенел в стеклах, дребезгом прошел по деталькам на столе и закатился, стих, обмяк в чуть слышное причитание:
      -- Степушка, Степушка, что же натворил ты? Что же это происходит?..
      Мельник повернул к жене тяжелую шишковатую голову, не вздрогнул, бровью не шевельнул, только глаза сощурил и сказал сердито:
      -- Молчи, мать! И к нам пришло... Потом мне:
      -- Моя это работа. Только милиционер в моем доме первый раз, жена ни сном, ни духом не ведала. Я все выдам сам. Можно обыск не делать?
      -- Нет, -- сказал я. -- Нельзя. Вы позора боитесь, вам сейчас о другом думать надо.
      Он задумчиво посмотрел на меня, пожал плечами, равнодушно сказал:
      -- А вообще-то, конечно, все равно. Срам фигой не прикроешь. Делайте чего хотите...
      Мчалось бешено время, мелькали лица, все время стоял гулкий надсадный шум, как в бане, ходили по дому милиционеры, переминались в углах понятые, под окнами стояла машина с радиотелефоном, и оттуда все время прибегал молоденький лейтенантик с телефонограммами и сообщениями, стоял треск и грохот от взламываемых половиц, простукивания стен, с лунатическим лицом ходил эксперт, осторожно двигая перед собой миноискатель, на очищенном от деталей столе светло лучились желтизной и алой эмалью лауреатские медали и ордена Полякова, золотой ключ от ворот Страсбурга обещал вход повсюду, тропической гирляндой змеилась цепь руководителя Токийского филармонического оркестра, замер в крутом развороте скрипичный платиновый ключ -- награда Сиднейского музыкального общества, тускло мерцал почетный жетон победителя конкурса Изаи. Все суетились, что-то делали, и только мы с Мельником неподвижно сидели друг против друга и время от времени вяло перекидывались словами.
      -- Все верну, дадут мне немного, -- говорил он мне, а быть может, это он сам себя утешал таким образом, но я его не разуверял. -- Первый раз это у меня, хозяину ущерба никакого, вот только милиции -- хлопоты...
      Обыск заканчивался.
      Я перегнулся через стол и хрипло спросил Мельника:
      -- Скрипка где?
      Он откинул голову, будто ему надо было меня внимательно рассмотреть, сказал удивленно:
      -- Какая скрипка?
      -- Деревянная! -- сказал я. -- Из черного футляра в шкафу. Куда скрипку дел?
      Мельник неторопливо покачал головой:
      -- Не знаю. Не брал я скрипку. Зачем мне скрипка? Там добра без скрипки предостаточно было. А мне скрипка ни к чему -- я ведь не скоморох.
      Мы посидели молча, потом я спросил его:
      -- Мельник, вы прежде чем отвечать мне, подумайте...
      -- А я всегда думаю, прежде чем говорить.
      -- Вы кражу совершили один?
      На этот раз он точно думал, прежде чем ответить, и все-таки сказал так:
      -- Один. Зачем мне компании?
      Мы снова долго молчали, и я вдруг подумал, что вся эта суета вокруг, весь этот беспорядок и нервозная толчея сильно похожи на ту обстановку, в которой мы проводили осмотр квартиры Полякова утром после кражи.
      -- М-да, все возвращается на круги своя, -- неожиданно для себя сказал я вслух.
      -- Что? -- не понял Мельник.
      -- Да ничего. Дело в том, что вы мне врете, будто в одиночку кражу совершили.
      -- А чего мне врать? -- хмыкнул Мельник. -- Это ведь кража, а не выигрыш в облигацию -- все себе тащить.
      -- И все-таки это так. Вам такая операция не по силам. Где скрипка?
      Мельник покачал головой:
      -- Не брал я никакой скрипки...
      -- Ну смотрите.
      Больше я здесь не был нужен. Теперь все пойдет накатанным, отработанным годами порядком -- арестованного Мельника повезут в МУР, изъятые вещи опишут, соберут и упакуют для возвращения владельцу, имущество Мельника опечатают, следователь примет результаты оперативного розыска к производству, побегут дни и недели поиска соучастников Мельника. Скрипку "Страдивари" будут искать уже без меня. И нельзя будет даже прийти к Полякову с просьбой сыграть концерт Гаэтано Пуньяни, потому что колокола судьбы уже отгремели. Я нашел Минотавра в его гнусном лабиринте. Но не победил его -- скрипки не было...
      Я подозвал Лаврову и продиктовал ей спецсообщение в Москву.
      "30 октября арестован гр-н Мельник Степан Андреевич, 1908 года рождения, прож. в Мосч. обл., станция Голицыне, Огородная улица, д. 6... Мельник сознался в совершении кражи из квартиры нар. арт. СССР Л. О. Полякова и возвратил украденное имущество. Однако участие других лиц в преступлении Мельник отрицает и отказывается выдать похищенную скрипку "Страдивари", имеющую огромную материальную и культурную ценность. Предлагаю розыск продолжить.
      Ст. инспектор МУРа капитан Тихонов,
      18 ч. 28 мин.".
      Я вышел на улицу. По-прежнему падал снег, но было уже совсем темно. Снежинки приятно холодили разгоряченное лицо.
      На станции утробным басом заревел электровоз, с проводов срывались длинные голубые искры. Пахло прелыми деревьями и мимозой. Я хотел вспомнить что-то очень важное, это было очень важно и для меня, и для Полякова, и для мертвого уже Иконникова, и для комиссара, и для смертельно уставшей Лены Лавровой, но это воспоминание было огромно, бесформенно, оно не вмещалось в моей голове. Маленькие злые мысли не давали ему оформиться, собраться с силами, эти мысли как крысы растаскивали его по частям, и оно умирало, не родившись. А оно было очень важно для меня, и я никак не мог вспомнить. И все время болталось в голове где-то услышанное или прочитанное, а может быть, увиденное во сне:
      "...Никогда человек не живет так счастливо, как в чреве матери своей, потому что видит плод человеческий от одного конца мира до другого, и постижима ему тогда вся мудрость и суетность мира. Но в тот момент, когда он появляется на свет и криком своим хочет возвестить о великом знании, ангел ударяет его по устам. И заставляет забыть все..."
      * КНИГА ВТОРАЯ. Правду умом ищут... *
      Глава 1 Чучело Минотавра
      Будущее скрыто от глаз человека. Поэтому ошибки, заложенные в будущем, всегда накрепко связаны с прошлым. То, что вчера было только планом, лишь сегодня превратится в поступок, а завтра мы сможем оценить его и как ошибку. Но завтра наш поступок уже полностью отойдет в прошлое, и оценка ошибки становится мерой отношения к прошлому. И ошибки от этого становятся необратимыми. Прошлое не возвращается, унося в себе тяжелую дань наших потерь. Исправить ошибку нелегко, и чаще всего за ошибки приходится дорого платить. А платой является необходимость начинать все сначала. И никто не гарантирован от новых ошибок.
      Об этом горестно думал Антонио Страдивари, слушая рассказ Луиджи Пиччони. Сегодня тот вернулся из Ливорно, где встретил в порту Пао-ло -старшего сына Антонио, неделю назад убежавшего из дома. Паоло Страдивари сказал Луиджи, что нанялся матросом на корабль, уходящий в Бразилию. Отцу поклона не передал и пообещал вернуться из Бразилии богачом -- оттуда ведь все возвращаются крезами...
      Так в чем ошибка? Учил, воспитывал неправильно? Или, может быть, сын имеет право сам сделать выбор -- стать продолжателем дела отца или начать жизнь морского авантюриста? Да, в доме никому и в голову не приходило, что Паоло может заниматься чем-то другим, нежели созданием скрипок. В двенадцать лет отец вложил в его руки деревянный циркуль и маленький фуганок, и с тех пор изо дня в день -- кроме первого дня пасхи и рождества -- они стояли рядом у верстака. Потом встал рядом и Джузеппе. Потом верстак пришлось удлинить -- понадобилось место для Франческо. Месяц назад занял свое место в мастерской Омобоно -- ему исполнилось уже десять лет.
      В доме вырос предатель. Если бы Паоло сказал отцу, что не хочет придумывать скрипки, неинтересны ему неразгаданные секреты лака и наплевать, как прорезать эфы, чтобы получить полный, насыщенный звук, потому что он хочет быть бочаром, каменотесом, художником, гончаром или землепашцем, то при всей тяжести удара Страдивари примирился бы с этим. Но бросить то, что с такой мукой изыскивал отец и отдал ему в руки, ради призрачного блеска легких денег, чужих денег, которые можно быстро и просто добыть, этого понять, простить и принять Страдивари не мог.
      Он сидел в тягостном оцепенении и думал о том, что, видимо, пришла пора испытаний. До сих пор он был удивительно, небывало счастлив, ибо все, о чем может мечтать человек, он имел. Он был здоров, силен, имел четырех сыновей, очень богат, а имя Страдивари было известно во всей Европе.
      Ребята росли крепкими, ловкими и смышлеными. Часто, сидя во главе обеденного стола, Антонио прикидывал, а сердце при этом сладостно замирало: слава дома Амати взошла в зенит в третьем поколении и увенчалась искусством Никколо Амати -- внука. Если его судьба уподобится судьбе Андреа Амати, то род Страдивари останется в веках. Спохватившись, он торопливо крестился, отгоняя эти сладкие и пугающие мысли.
      И вот первый удар судьбы грянул. Страдивари встал и тяжело прошелся по мастерской. Трое ребят с испугом и непониманием смотрели на враз постаревшего отца. Сплетник Пиччони набил трубочку, раскурил и тоже с любопытством уставился на Антонио: что-то теперь скажет этот заносчивый гордец?
      Страдивари стоял посреди мастерской, сложив руки на груди, раскачиваясь с пятки на носок. Потом не спеша, хриплым голосом проговорил:
      -- Антонио Амати -- младший сын Андреа, дядя моего учителя Никколо -повесился в мастерской, когда ему исполнилось двадцать три года. Но дом Амати от этого не рухнул. И дом Страдивари перенесет потерю сына...
      -- Даст бог, вернется еще, -- сказал благодушно Пиччони.
      -- Нет, сюда он не вернется, -- твердо сказал Страдивари. -- Ты, Джузеппе, иди к канонику и закажи заупокойную службу по сыну моему почившему Паоло...
      -- Да что вы говорите такое, синьор Антонио! -- воскликнул Пиччони.
      -- То, что вы слышали. У Антонио Страдивари не может быть сына -бродяги и вора.
      -- Почему же вы думаете, что он обязательно станет вором?
      -- Потому что легко богатеют люди только воровством и обманом. Итак, с этим покончено. Простите меня, сосед, но мы и так потратили много времени, нам надо работать. Джузеппе, вернешься от попа, начинай шлифовать деки для этого альта. Ты, Франческо, расширь эфы на два волоска. Омобоно, сынок, смотри, нож фуганка должен идти ровненько вдоль волокон дерева. Видишь, тогда не получается заусенцев... Давайте, ребятки, время не ждет...
      * * *
      В результате предпринятого Инспекцией по личному *"" составу Управления внутренних дел служебного расследования установлено, что смерть гр-на Иконникова П. П. явилась результатом самоубийства, о чем свидетельствуют как объективные обстоятельства, так и текст его собственноручного письма, подлинность которого не вызывает сомнений.
      Сознание того, что, хотя и невольно, он стал орудием провокации неизвестных преступников, направленной на дезориентацию следствия с целью направления его по ложному пути, явилось, по мнению Инспекции, тем фактором острого душевного волнения, которое и привело его к самоубийству.
      ...Что касается старшего инспектора уголовного розыска капитана милиции Тихонова С. П., Инспекция считает его поведение в ходе следствия вполне этичным и никоим образом не порочащим чести и достоинства офицера.
      Принимая во внимание вышеизложенное, учитывая безупречную репутацию тов. Тихонова С. П., а также отсутствие необходимой причинной связи между его действиями и самоубийством гр-на Иконникова П. П., исходя, вместе с тем, из служебных интересов, Инспекция приходит к выводу о нецелесообразности отстранения старшего инспектора уголовного розыска капитана милиции Тихонова Станислава Павловича от дальнейшей работы по делу...
      Начальник Инспекции по личному составу
      полковник Матюшин...
      Мельник вошел в кабинет, остро, цепко огляделся, косолапо шагнул к столу, не дожидаясь приглашения, сел. Стянул с головы меховую ушанку, провел крепкой ладонью по шишковатой лысине и вместо приветствия сказал:
      -- От труда от лишнего избавил парикмахеров ваших.
      -- Вы бы еще меня от труда от лишнего избавили, и все стало бы прекрасно, -- сказал ему я.
      Он расстегнул крашеный черный полушубок, засмеялся:
      -- А что -- тебя? Тебя я сразу освободил, все на себя взял, а ты, вишь какой -- несогласный. Вот ищи теперя запрошлый снег.
      -- А что, нового ничего не надумали, Степан Андреевич?
      -- Так я ведь допрежь разговора думаю. Чего удумал -- все сказал.
      --- Ага, прекрасно, -- я встал, походил по кабинету, потом спросил: -С предъявленным обвинением вы согласились, Степан Андреевич?
      -- Частично, -- ухмыльнулся Мельник. -- Один я все это сделал, не было со мной никаких людей.
      -- Значит, и скрипку вы тоже взяли?
      -- Чего ты пристал ко мне с этой скрипкой? На кой она мне сдалась? Там добра вагоном не вывезти, а ты -- скрипку! Все, окромя магнитофона, вы у меня нашли. За него выплачу. Чай, не безрукий, меня работой не напугаешь, я и в заключении деньгу зашибу.
      -- Но скрипки-то нет?
      -- Далась тебе эта скрипка! -- с досадой сказал Мельник.-- Ну, если без нее никак нельзя, запиши на меня... Их в магазине на Неглинной сто штук висит, цена -- червонец!
      -- Червонец, говорите? -- переспросил я. -- Ну-ну... Расскажите тогда еще раз, как все это дело получилось.