-- Никакой символики в этом я не усматриваю. Просто я устал и мне лень вставать за ножом.
      -- В том и дело, -- угрюмо пробормотал он. -- История лепилась не по символам, а, наоборот, прецеденты черпались в ней. Я прожевал хлеб и ответил:
      -- Для оценки исторических прецедентов существует здравый смысл...
      -- Оставьте! -- махнул он рукой. -- Здравый смысл почти никогда не бывает разумен, потому что в нем безнадежно перемешалась аккумулированная мудрость мира с ходячими предрассудками и копеечными суевериями...
      -- Между прочим, по материалам дела я мог вас давно арестовать. И не делаю этого, исходя из здравого смысла.
      -- Это был бы произвол. Этимология самого слова подразумевает не разум, но волю. А воля без разума никогда не приведет к истине. Да вы и так достаточно наворотили ошибок...
      Я допил молоко, откинулся на стуле, взглянул ему в лицо, неестественно бледное, злое, источенное каким-то тайным страданием. В красной его бороде застряли крошки хлеба, и из-за крошек этих он не был похож на проповедующего апостола, а сильно смахивал на ярыгу.
      -- Ну что же, -- сказал я, -- ошибки имеют свое положительное значение.
      -- Позвольте полюбопытствовать -- какое?
      -- Я ищу истину. И представление о ней у меня начинается со здразого смысла и становится все достовернее по мере того, как я освобождаюсь от ошибок.
      -- Это слишком длинный и кружной путь.
      Я пожал плечами:
      -- У меня нет другого.
      Иконников побарабанил задумчиво пальцами по столу, рассеянно сказал:
      -- Да, наверное, так и есть. Никто не может дать другим больше, чем имеет сам, -- и вдруг безо всякого перехода добавил: -- Что-то жизнь утомила меня сверх меры...
      Я промолчал. Иконников уперся кулаками в бороду, с интересом взглянул мне в лицо, будто впервые увидел:
      -- А вам не приходило в голову, что вы стали сейчас моим самым заклятым врагом?
      -- Нет, не приходило, -- сказал я осторожно
      -- Неужели вы не понимаете, что вы покушаетесь на мое единственное достояние -- незапятнанное имя? И если я не защищу себя, то стану окончательным банкротом?
      Наклонившись к нему через стол, я сказал отчетливо:
      -- Вы так уважительно относитесь к себе, что несколько заигрались. Смею вас уверить, что Московский уголовный розыск не ставил себе первоочередной задачей скомпрометировать вас. Я ищу скрипку "Страдивари", и если к ее похищению вы не имеете отношения, то вашему незапятнанному имени ничего не грозит.
      Он посидел молча, быстро раскатывая на столе шарики из хлебного мякиша, судорожно вздохнул.
      -- Впрочем, все это не имеет никакого значения. Я почему-то ужасно устал от людской глупости и пошлости... Я сочувственно покачал головой.
      -- Недовольство всем на свете у вас компенсируется полным довольством собой.
      Он провел ладонью по лицу и сказал совсем не сердито, а как-то даже мягко, снисходительно:
      -- Вы еще совсем мальчик. Вы еще не знаете приступов болезни "тэдиум витэ".
      -- Не знаю, -- согласился я. -- А что это такое?
      -- Отвращение к жизни. И лекарств против этой болезни нет...
      Даже странно, до чего бережно относятся к себе жестокие и черствые люди -- ласково, нежно, как чутко слушают они пульс души своей. Может быть, потому, что трусливые люди любят пугать других?
      Иконников потер лицо длинными, расплющенными пальцами и сказал устало:
      -- Эх, как бы я хотел начать жить сначала! Но ведь и это было бы бесполезно.
      -- Почему? Все могло бы случиться по-другому...
      -- Нет, -- сердито затряс он головой. -- Мне часто кажется, будто я уже жил однажды, и все это когда-то происходило, только декорации менялись, а весь сюжет и все конфликты -- все это было со мной когда-то...
      Он помолчал, затем медленно, задумчиво проговорил:
      -- Я читал в древних книгах, будто никогда человек не живет так счастливо, как в чреве матери своей, потому что видит плод человеческий от одного конца мира до другого, и постижима ему вся мудрость и суетность мира. Но в тот момент, когда он появляется на свет и криком своим хочет возвестить о великом знании, ангел ударяет его по устам. И заставляет забыть все...
      Иконников встал и только тут я обратил внимание на то, что он все время сидел в пальто, в черном драповом пальто с потертым бархатным воротничком.
      -- За угощение благодарствуйте, -- сказал он. -- И за разговор спасибо. Я ведь добра, а уж тем более зла никому не забываю.
      Благодарность была густо замешана на угрозе, и от тона горько-кислая, как пороховой дым.
      -- А насчет слов моих подумайте. Как бы вам не перегнуть палку, -добавил он уже в дверях.
      -- Я вам сказал -- вы меня зря пугаете, -- сказал я зло. -- Это вам только показалось, что я такой пугливый. И сюда больше ко мне не ходите. Если вы мне понадобитесь, я вас разыщу.
      -- Ну, как знаете. Смотрите -- вам жить...
      Глава 10 Сыщик, ищи вора!..
      -- Согласен ли ты, Антонио Страдивари, сын Алессандро, взять в жены Франческу Ферабоши, дочь Винченцо, а?
      -- Да.
      -- Согласна ли ты, Франческа Ферабоши, дочь Винченцо, иметь мужем Антонио Страдивари, сына Алессандро?
      -- Да.
      -- Именем бога всемогущего называю вас мужем и женой. Аминь.
      Из церкви святого Доминика все поехали в новый дом молодого мужа. Вообще-то дом был новый только для Антонио, а так лет ему было не меньше ста и сменил он добрую дюжину владельцев. Но дом "Каса дель Пескаторе" имел одно важное достоинство -- он был дешев. А для Антонио сейчас это было главное преимущество собственного дома. Франческе он сказал:
      -- Правда, ведь нам не нужна отдельная столовая? Мы спокойно можем с тобой обедать в мастерской. И кухню можно сделать во дворе -- тебе даже приятнее будет стряпать на свежем воздухе...
      И занял весь дом под мастерскую, отведя для спальни крошечные антресоли. Безгласная Франческа, наперед согласная с любым решением Ан-тонио, набралась духу спросить:
      -- А когда дети будут -- то как? Ведь даже люльку негде поставить. -- И сразу испугалась -- не прогневала ли она мужа?
      Но Страдивари был в прекрасном настроении:
      -- Я хочу занять весь дом мастерской, чтобы к тому времени, когда ты подаришь мне сыновей, у нас вместо этой лачуги был дворец.
      -- Разве так бывает? -- робко спросила Франческа.
      -- Бывает, бывает, -- заверил муж. -- Пусть только бог не карает нас без вины, а все остальное у нас будет, и мы проживем с тобой в счастье сто лет...
      -- И умрем в один день? -- спросила Франческа с надеждой.
      -- Наверное, -- рассеянно ответил Страдивари и начал устраиваться в мастерской.
      На рассвете следующего после свадьбы утра Франческа проснулась от тонкого ровного повизгивания. Спросонья протянула она руку рядом с собой -подушка была пуста и прохладна. Она встала с постели и подошла к дверям: внизу, в мастерской, молодой муж распиливал на ровные тонкие досочки огромную кленовую колоду. На нем были белые полотняные штаны, белый кожаный фартук и белый тряпичный колпак. Лицо его было сосредоточенно и ласково. И она вдруг с пронзительной остротой почувствовала, поняла, вспомнила, что он никогда не смотрел на нее так, как он смотрел на эти бессмысленные ровные доски. Захотелось громко, в голос заплакать, крикнуть ему что-нибудь обидное, но она сразу же испугалась, что Антонио рассердится. Бесшумно притворила она дверь, спустилась во двор, умылась и стала готовить завтрак, а когда принесла и поставила на верстаке еду, Страдивари задумчиво сказал:
      -- Спасибо... Нет, я просто уверен, что тангентальный распил лучше, чем радиальный...
      Он работал с рассвета до заката, и на стенах одна за одной выстраивались все новые и новые золотистые скрипки и коричневые, тускло светящиеся виолончели, дымящиеся светом альты, и число их все росло, потому что ни одна из них не покидала своего дома. Инструменты Страдивари не покупали. Денежные люди не давали ему заказов, а продавать их как базарные мандолины Антонио не мог -- один материал стоил дороже. На деньги, что дал ему Амати, он купил дом и прекрасного дерева, и теперь не было ни денег, ни заказчиков. Антонио готов был пока работать бесплатно, только бы окупить стоимость материала, но и это было слишком дорого -- желающих купить скрипку хотя бы за два пистоля не находилось.
      К вечеру, когда пальцы рук начинали дрожать от усталости, а глаза слабели от напряжения, Антонио бесцельно слонялся по мастерской взад и вперед, восемь шагов туда, восемь обратно, брал со стены инструменты, гладил их, рассматривал снова и снова, проводил пальцем по тугим жилам струн, недоуменно хмыкал -- они ведь ничем не отличаются от инструментов Никколо Амати. Почему же у старого мастера заказывают скрипки за многие месяцы вперед -- желающих слишком много, а у него уже собрался здесь целый склад? Разве голос моих скрипок слаб? Или не поют они светло и нежно? А резной завиток не держит ли глаз своей красотой и изяществом? Не дышит ли каждая жилка дерева, видная на просвет, в золотисто-зеркальном лаке? Так что же нужно еще мастеру для удачи? Может быть, немного счастья? Простого глупого везения? Или вся его удача раз и навсегда исчерпана подаренным ему от природы талантом? Разве талант всегда должен быть неудачлив?
      Не мог ответить себе Страдивари и ложился с сумерками спать, потому что вставать надо было рано.
      Родился первенец -- Паоло. Через год родился второй сын -- Джузеппе. Но больше не обещал Страдивари своей жене дворца, потому что лавочник Квадрелли сказал, что будет давать в долг только до рождества. А потом придет с судьей и заберет за долги все скрипки, чтобы за весь этот деревянный хлам выручить хоть три дуката. И дети уже не радовали Антонио, потому что нет горше муки для детей, чем бестолковый и бездарный неудачник-отец. И ничего не менялось, только зимой вместо полотняного колпака Страдивари надевал шерстяной и так же, не разгибаясь, с утра до вечера строгал, пилил, клеил, варил свои краски и лаки. Иногда удавалось за бесценок сбыть какому-нибудь заезжему человеку скрипку, и это оттягивало конец. Годы тянулись за годами, сгорбился немного Антонио, ударила инеем первая седина в жесткую его шевелюру давно не стриженных волос. Незаметно быстро стала стареть тихая Франческа, и, взглядывая на нее, Антонио с отчаянием думал о том, что ей только-только к тридцати... В доме было голодно, тихо, нищета и безнадежность совсем задушили их. И единственно, что радовало глаз, это все новые и новые инструменты. В них было столько звука, веселья, красоты, ласкового света, что никак невозможно было поверить, будто их сделал отчаявшийся мастер, за спиной которого ныли полуголодные дети...
      Счастье, удача, вот то самое везение, о котором столько раздумывал Антонио, явилось в дом в лице круглого, все время ухмыляющегося и непрерывно облизывающего красные толстые губы французика по фамилии Дювернуа.
      Цепким, быстрым глазом он осмотрел убожество "Каса дель Пескаторе" и сказал:
      -- Я хочу для пробы купить несколько ваших инструментов. Мне рекомендовал вас Амати.
      Хваткой, ловкой рукой, опытным взглядом он мгновенно выбрал три скрипки, виолончель и альт и назначил цену -- по два пистоля.
      -- Но за такой же инструмент вы заплатите Амати по тысяче пистолей! -с гневом и болью вскричал Страдивари.
      -- Два пистоля -- это четыре золотых дуката, -- ухмыляясь, сказал Дювернуа. -- Огромные деньги. А тысяча пистолей -- еще больше. Но Амати известен всему миру. А вы кто такой? Вас нет. Пар, облачко. Фу! -- и вас нет.
      -- Но вы же понимаете в этом и видите, что мои инструменты не хуже. Послушайте звук, взгляните на отделку, -- тихо, просительно сказал Страдивари. -- Разве они хуже?
      -- Думаю, что вот этот альтик и получше будет, -- сказал Дювернуа и облизнулся. -- Особенно, если внутри на деке написать -- Никколо Амати. Станьте Амати -- и ваши инструменты будут стоить много дороже, чем его.
      -- Но я Страдивари и не хочу быть Амати, -- устало пробормотал Антонио.
      -- Вам это и не удастся, -- засмеялся француз. -- Второй Амати никому не нужен. У вас есть только один выход -- стать выше Амати, иначе вы останетесь на всю жизнь никем. Значит, договорились -- два пистоля. А пока вы не стали выше Амати -- это хорошая цена...
      * * *
      Битлы, сдавшие в ремонт краденый магнитофон "Филипс", были задержаны в десять пятнадцать. Двое лохматых парней в расклешенных брюках, украшенных внизу какими-то пряжками и цепочками, ввалились в мастерскую и еще от дверей заорали Комову:
      -- Готов?
      Не знаю, каким был мастером и приемщиком Комов, но актер он оказался слабоватый. Нервы у него совсем неважные были. Вместо того чтобы пригласить их в подсобную комнату, он вдруг стал лепить отсебятину:
      -- Значит... это... как его... тут фрикцион... За пятерку наломаешься... а потом... Интересно было бы знать, где достать такую машину...
      -- Чего-чего? -- спросил один из парней.
      Я понял, что мы на грани прогара. Невыспавшийся, недовольный Севастьянов понял это раньше меня, потому что он уже выскочил из подсобной комнаты, где мы стояли, и сказал ребятам:
      -- Привет, отцы.
      -- Привет, -- сказали они и повернулись снова к Комову. -- Так ты что, не сделал маг?
      -- Я его сделал, -- сказал Севастьянов. -- У него опыта не хватает.
      Ребята насторожились.
      -- Ничего мы не знаем, -- сказал тот, что постарше. -- Мы с ним договаривались и пятерку заплатили вперед. А вы тут делитесь, как хотите, -больше все равно не дадим. Я бы сам намотал мотор, проволоки, жаль, нет.
      Севастьянов засмеялся:
      -- А я разве еще у тебя прошу? Просто сам делал, сам товар хочу отдать.
      Напряжение сошло с их лиц:
      -- Ну, это пожалуйста...
      -- Заходите в подсобку, здесь показывать неудобно, -- сказал Севастьянов, пропуская их в дверь, задернутую плюшевым занавесом. Комов с выпученными глазами замер у стойки. Севастьянов зыркнул на него и показал на вход. Комов лунатическим шагом подошел к двери, задвинул щеколду и повесил табличку "Закрыто".
      Ребята вошли в подсобку и вместо магнитофона увидели меня. Они удивленно обернулись, но за их спиной вплотную стоял Севастьянов.
      -- Руки вверх, -- сказал я тихо. -- Ну-ка, ну-ка, руки вверх!
      Ребята с остекленевшими лицами стали медленно, как во сне, поднимать руки. Севастьянов ощупал у них по очереди карманы, складки брюк -- ножей и кастетов не было.
      -- Теперь руки можно опустить, -- сказал он. -- И присаживайтесь к столу...
      Не давая им передохнуть, я достал из-под стола магнитофон:
      -- Это ваша вещь?
      Не произнеся ни слова, они согласно, в такт, как заводные, утвердительно кивнули,
      -- Чья именно? Твоя? Или твоя? -- ткнул я их по очереди пальцем в грудь
      -- Общая, -- сказал старший и, опасаясь, что я не понял, пояснил: -Моя и его...
      -- Где взяли?
      -- Ккупили, -- ответил он, заикаясь от волнения, и со своими длинными каштановыми патлами волос он был совсем не похож на вора, а скорее напоминал рослую девочку-старшеклассницу.
      -- Где?
      -- В электричке...
      -- Когда?
      -- Позавчера...
      "СПРАВКА
      ...Несовершеннолетние Александр Булавин и Константин Дьяков в предварительном объяснении, а затем допрошенные в Московском уголовном розыске, в присутствии педагога Сутыриной К. Н. показали, что магнитофон они купили у незнакомого им мужчины в пригородном поезде.
      Подробный словесный портрет продавца прилагается.
      По месту жительства Булавин и Дьяков характеризуются благоприятно, судимостей, приводов, компрометирующих действий не было. Булавин и Дьяков работают учениками автослесаря в 12-й автобазе Главмосавтотранса, одновременно продолжают учебу в 9-м классе 119-й школы рабочей молодежи; поведение и успеваемость хорошие. По месту работы характеризуются как любознательные и порядочные ребята, быстро овладевающие профессией, общественно активные, члены народной дружины..."
      По описанию ребят человек, продавший им магнитофон, был сильно похож на слесаря, "ремонтировавшего" замок у Полякова незадолго перед кражей. Я вошел к Лавровой, которая с утра допрашивала Обольникова.
      Два дня в КПЗ подействовали на Обольникова удручающе. Он вытирал рукавом нос и слезоточивым голосом говорил:
      -- Ну, накажите меня, виноват я. Ну, дурак, глупый я человек, темный, от болезни происходят у меня в мозгу затемнения. Но в тюрьме-то не за что держать меня...
      -- А куда вас -- в санаторий? -- спросила Лаврова. -- Даже если мы вам поверим, то преступление вы все равно совершили. Вот расскажите инспектору Тихонову о своих художествах, послушаем, что он скажет...
      Обольников повернулся ко мне и приготовился сбросить на меня обвал жалоб и стенаний. Но тут зазвонил телефон.
      -- Тихонов у аппарата.
      -- Здравия желаю! Это Бабайцев вас приветствует...
      -- День добрый. Что же вы мне про рыжего-то ничего не сообщили?
      Бабайцев заторопился, слова-монетки градом застучали в мембрану:
      -- Так я вам вчера раз десять звонил, никак поймать на месте не мог. Позавчера вечером он к Филоновой приходил. А сегодня спускаюсь в почтовый ящик за газетами, гляжу -- Филоновой письмо с припиской на конверте: "для П. П. Иконникова"...
      -- А раньше никогда таких писем не приходило?
      -- Ни разу не видел, -- сказал Бабайцев. -- Обычно почту вынимаю из ящика я, и никогда не видел. Но почему еще обратил я снимание на письмо на это -- адрес написан вроде бы детской рукой или малограмотным -- все буквы квадратные...
      Вот она, депеша, о которой сообщалось в анонимке. Скорее всего об этом письме и шла речь. Может быть, в бумажном конверте лежит ключ ко всему этому делу? Как же узнать, что там написано?
      -- Алло, вы меня слушаете? -- зазвучал издалека голос Ба-байцева.
      -- Да, слушаю. А что с письмом сделали?
      -- Ничего не сделал. Филонова же на работе! Это я сегодня выходной. Письмо у меня пока. Может быть, привезти его вам? -- спросил Бабайцев.
      Я вспомнил комиссара и усмехнулся:
      -- Не стоит. Пускай уж письмо идет к адресату.
      -- Как? -- не понял Бабайцев.
      -- Обычно. Отдайте его Филоновой -- и все. Спасибо вам за информацию...
      Я смотрел в длинное вытянутое лицо Обольникова, который по-рыбьи беззвучно разевал и закрывал кривую прорезь рта, а дряблые желвачки ходили по его щекам, и глаза -- круглые маленькие скважины -- двустволкой целились в меня, и никак не мог сообразить: он -- слесарь -- депеша -- Иконников -работает такая цепь или это бессмысленный набор никак не связанных между собой людей?
      -- Рассказывайте, Обольников...
      -- А что рассказывать? Я ведь и не могу ничего нового рассказать, потому как я же не обманывал вас раньше, а только ради истины общей хотел так сообщить вам обо всем моем поведении и жизни, чтобы не складывалось у вас мнения, что Обольников хочет на дармовщину прожить или как-то без благодарности попользоваться чужим... -- и всю эту галиматью он бормотал заунывным плачущим голосом, захлебывая воздух, пришепетывая и глотая концы предложений.
      -- Ну-ка, остановитесь, Обольников, -- сказал я. -- Либо вы будете разговаривать как человек, либо я вас отправлю обратно в камеру. Вот где у меня стоят ваши штучки, -- провел я рукой по горлу.
      Обольников похлопал веками и заговорил нормальным голосом:
      -- Дело в том, что решил я принести свои чистосердечные показания в расчете на вашу совестливость и сознательность, поскольку признание мое есть главная смягчающая причина в слабом состоянии моего здоровья.
      -- Давайте приносите свои показания, -- сказал я равнодушно.
      Мое безразличие, видимо, несколько обескуражило Обольни-кова, и он стал быстро говорить:
      -- Я ведь был в квартире у скрыпача...
      -- Мы это знаем. Дальше...
      -- Только не воровал я ничего оттуда...
      -- А что, на экскурсию ходили?
      -- Вроде бы этого, -- подтвердил Обольников. -- В болезненном состоянии организма находился я в тот вечер.
      -- Пьяный были, что ли? -- уточнил я.
      -- Да, захмелился я сильно и заснул. А когда проснулся, времени час ночи, башка трещит с опохмелюги, а поправиться негде -- магазины закрыты, а на рестораны мы люди бедные, тратиться не можем...
      -- В час ночи рестораны тоже закрыты, -- заметил я.
      -- Да, конечно, -- спокойно продолжал Обольников. -- В безвыходном я положении оказался. Думал, что помру до утра. И когда понял, что кончаюсь, решил пойти к скрипачу, в долг у него выпить. А завтра купить и отдать. Да и не отдал бы -- тоже свет не перевернулся, потому как у него там бутылок в буфете -- дюжина. Их пить там все равно некому -- разве нормальный человек бутылку раскупоренную бросит? А у него там они все початые, да не конченные. Считай так, что пропадает выпивка без дела. Гости к нему каждый день ходют, а все вместе выпить как следует не могут!
      -- Ц-ц-ц! -- прищелкнул я языком. -- Не знает, я вижу, скрипач, кого ему вовсе надо в гости приглашать...
      Оболькиков опасливо покосился на меня, на всякий случай хихикнул:
      -- Ну и подумал я, что если с пары бутылок я прихлебну -- ему урона никакого, а мне от смерти, может быть, спасение...
      Он замер в сладостном воспоминании, и вдруг отчетливо, как на киноэкране, я увидел его три пальчика, которыми он держит стакан, и чуть отодвинутый безымянный палец, и торчащий в сторону птичкой-галочкой сухой мизинец. Заключение экспертизы -- "...отпечатки пальцев на хрустальном бокале идентичны с отпечатками большого, указательного и среднего пальцев левой руки"...
      -- И что? -- холодно спросил я.
      -- Поднялся я, выпил портвейну какого-то заграничного...
      -- А вы как определили -- в какой бутылке портвейн?
      -- Так я все пробовал сначала, -- сказал Обольников, явно удивляясь моей несообразительности.
      -- Пили прямо из горлышка?
      -- Зачем? -- обиженно возразил он. -- Попробовал сначала, а потом налил в рюмку. Стол у них там такой на колесах, вот снял я с него рюмку и налил себе...
      -- А потом?
      -- Потом еще разок пригубил и пошел домой.
      -- И встретили на лестнице свою жену?
      -- Встретил, встретил, было, -- кивнул он.
      -- А как же насчет ее хахаля, о котором нам рассказывали? -- спросила молчавшая все время Лаврова.
      Обольников повернулся к ней с доброй улыбкой:
      -- Так чего между родными не бывает? Да ничего, мы с ней помиримся, простит она меня, она ведь баба-то не злая, в горячке и не такое сказать можно...
      -- А почему же вы нам в горячке сразу это не рассказали? Вот только сейчас надумали? -- спросил я.
      -- Так я поначалу, до того как про кражу узнал, думал, что так просто скрыпач наклепал на меня. Ну и решил помолчать -- как докажешь, что я портвейн пил, -- может, он сам выпил, а на меня сваливает? -- он говорил с ласковым откровенным нахальством, каким-то шестым звериным чувством ощущая, что сейчас мы обязаны будем выяснить и впредь отстаивать именно эту его позицию, потому что скорее всего это была правда, и он точно знал, что уж раз он сказал правду, то мы теперь его сами будем защищать от обвинения в краже, и то, что все это мерзко, ему и в голову не приходило, а если приходило, то не стесняться же нас -- нам ведь деньги платят именно за то, чтобы мы узнавали правду.
      -- Да-а, значит, не знал ведь я поначалу, что вещички у скрыпача маханули, и он из-за них такой тарарам поднимет. А как узнал, то испугался -- иди докажи, что ты не верблюд, что ты не брал барахла никакого у скрыпача. Покрутятся маленько, думал, вокруг да около и отвалят от меня. А вы вон чего надумали -- в тюрьму меня сажать! За что? За глоток портвею? Да я выйду отседа -- я ему сам бутылку куплю, пусть удавится с нею. Эт-то же надо -- за стакан выпивки человека в тюрьму сажать!
      Он уже вошел в новую роль -- искреннего ощущения себя безвинной жертвой чудовищной жадности богатея-скрипача, у которого полный буфет пропадающих зазря початых бутылок выпивки, и учиненного нами произвола и беззакония.
      -- Что же это? -- говорил он с надрывом. -- Как в старые времена -- в тюрьму за краюху хлеба? Или за стакан выпивки?
      -- Ну-ка, не отвлекайтесь! Эта история когда произошла?
      -- Четырнадцатого, в четверг, в ночь на пятницу.
      -- А в пятницу днем вы пришли в клинику. Почему?
      -- Так проспал я в пятницу утром на работу. В пятницу-то мне с утра на работу, а я головы поднять не могу. Совсем плохо мне было. Так в поликлинике такие собаки сидят, они разве бюллетень дадут? И образуется, значит, у меня прогул. Выгнали бы меня с работы, это уж как пить дать. Я и вспомнил про направление свое в лечебницу, я его с месяц назад у врача получил. Обратно же, если сам приходишь в эту больницу -- по больничному сто процентов платят, а если на принудиловку сюда отправят -- ни копеечки тебе не полагается. Ну, я и пришел. Решил подкрепить свой ослабленный организм...
      -- И пронесли с собой пузырек с соляной кислотой на всякий случай? -спросил я сочувственно.
      -- Оговорила меня врачиха -- я ей правду-матку в глаза режу, а кому ее приятно слушать! Вот она и решила от меня таким способом отделаться...
      Лаврова с иронической ухмылкой сказала ему:
      -- Сначала, Обольников, вы резали правду-матку в разговорах с доктором Константиновой, потом вы ее резали на допросах и сейчас ее режете. По-моему, вы уже ее совсем зарезали...
      Он махнул рукой -- чего с вами говорить!
      -- Так что, отпустят меня сейчас? -- спросил-потребовал он.
      -- Нет, -- сказал я,
      -- Это как это -- нет? -- сказал он сердито
      -- Даже если все рассказанное вами -- правда, то вы пробудете здесь до решения вопроса о вашем принудительном лечении. И номера с пузырьками больше не пройдут. Лечить вас от болезни будут основательно -- я уж сам прослежу за тем, чтобы подкрепили ваш ослабленный организм. Больше пить вы не будете -это я вам обещаю...
      -- Буду! -- завизжал Обольников. -- Буду! Назло вам всем буду!
      -- Нет! -- злорадно захохотал я. -- Не будете! Вы себя любите очень и знаете, что от глотка алкоголя вас после этих лекарств в дугу свернет. Лекарства-то рассчитаны на нормальных людей, которые действительно вылечиться хотят. И на таких "артистов", как вы, чтобы вас в узде страхом держать!
      -- Вы ему верите? -- спросила Лаврова после того, как увели Обольникова.
      -- Трудно сказать. Но это может быть правдой.
      -- И я допускаю, что он говорит правду. Но... -- она замерла в нерешительности.
      -- Что "но"? -- спросил я.
      -- Я боюсь, что мы сами хотим ему найти лазейку.
      -- Не понял.
      -- Мы похожи на детей, разобравших из любопытства будильник. Потом собрали снова, но остались почему-то лишние детали. А часы не ходят...
      -- Обольников -- лишняя деталь? -- ничего не выражающим голосом поинтересовался я.
      -- Во всяком случае, он выпадает из той схемы, при которой часы могли бы ходить. Так как мы это себе представляем...
      -- Не знаю, -- покачал я головой. -- Ребята, купившие магнитофон, дали словесный портрет продавца. Очень подробный. Я отрабатывал с ними сам на фотороботе.
      -- Иконников? -- подалась ко мне Лаврова.
      -- Нет. Скорее "слесарь". А сейчас звонил Бабайцев и сказал, что пришло в адрес Филоновой на имя Иконникова письмо.
      -- Что вы собираетесь делать?
      -- Ждать. Сегодня Филонова отдаст письмо Иконникову. Он должен будет сделать ход...
      -- А почему вы должны ждать его следующего хода? -- сказала с вызовом Лаврова.
      -- Потому что у меня нет другого пути. Как говорят шахматисты, нет активной игры. Комиссар не разрешил перлюстрацию.
      -- Честно говоря, мне это тоже не очень нравилось. Я зло засмеялся:
      -- А мне, например, доставляет огромное удовольствие чтение чужих писем. Особенно интимных, с клубничкой... Лаврова покраснела:
      -- Вы напрасно обиделись. Я вовсе не это имела в виду. Просто я неправильно выразилась...
      -- Я так и понял. Вот давайте подумаем над оперативными мероприятиями, которые бы вам нравились...
      Зазвонил телефон, я снял трубку и услышал голос комиссара:
      -- Тихонов? Зайди ко мне.
      -- Слушаюсь.
      -- И захвати с собой "фомку", которую вы изъяли на месте происшествия.
      -- Хорошо, -- сказал я, но понять не мог никак -- зачем это комиссару понадобилась -"фомка"?
      Он поднял голову, взглянул на меня поверх очков и молча кивнул на стул -- садись. А сам по-прежнему читал какое-то уголовное дело. Читал он, наверное, давно, потому что между страниц тома лежали листочки закладок с какими-то пометками. Я сидел, смотрел, как он шевелит толстыми губами при чтении, и мне почему-то хотелось, чтобы, перелистывая страницы, он муслил палец, но комиссар палец не муслил, а только внимательно, медленно читал листы старого дела, смешно подергивая носом и почесывая карандашом висок. Время от времени он посматривал на меня поверх стекол очков быстрым косым взглядом, и мне тогда казалось, будто он знает обо мне что-то такое, чего бы я не хотел, чтобы он знал, а он все-таки узнал и вот теперь неодобрительно посматривает на меня, обдумывая, как бы сделать мне разнос повнушительней. Читал он довольно долго, потом захлопнул папку, снял с переносицы и положил на стол очки.
      -- Я твой рапорт прочитал, -- сказал он, будто отложил в сторону не толстый том уголовного дела, в листочек с моей докладной запиской о приходе Иконникова. -- Ты как думаешь, он зачем приходил?
      И этим вопросом сразу отмел все мои сомнения.
      -- Я полагаю, это была разведка боем. Комиссар усмехнулся:
      -- Большая смелость нужна для разведки боем. Девять из десяти разведчиков в такой операции погибали.
      -- В данном случае мне кажется, что это была храбрость отчаяния. Ужас неизвестности стал невыносим.
      -- Ты же говоришь, что он умный мужик. Должен был понимать, что нового не узнает, -- сказал комиссар.
      -- Его новое и не интересовало. Он хотел понять, правильно ли мы ищем.
      -- Всякая информация -- это уже новое.
      -- Да, -- согласился я. -- То письмо, что вы получили, похоже, настоящее.
      Я подробно рассказал о звонке Бабайцева. Заканчивая, спросил: