Хербьёрг ВАССМУ
      КНИГА ДИНЫ - 2
      Сын счастья
      Перевод с норвежского Л. Г. Горлиной
      УНЕСЕННЫЕ СЕВЕРНЫМ ВЕТРОМ...
      Хербьёрг Вассму - самая популярная в Европе современная скандинавская писательница, лауреат множества престижных литературных премий. В Норвегии соотечественники называют ее королевой прозы, а европейская критика в один голос провозгласила Вассму новой Маргарет Митчелл.
      Бурные, полные страстей и опасных приключений истории о жизни непредсказуемой, яркой и своевольной красавицы Дины, безусловно, достойны называться "Европейские Унесенные Ветром".
      Напряженным сюжетом, драматическими коллизиями и психологической убедительностью романы о Дине привлекли не только читателей, но и кинематографистов. В 2002 году на российские экраны выходит европейский блокбастер "Я - Дина", снятый по произведениям Хербьёрг Вассму.
      ПОСВЯЩАЕТСЯ ИБУ
      ЕСЛИ БЫ ЧЕЛОВЕК И В САМОМ ДЕЛЕ СТРЕМИЛСЯ К СЧАСТЬЮ, ТО ИДИОТ, НЕСОМНЕННО, ПРЕДСТАВЛЯЛ БЫ СОБОЙ ОБРАЗЦОВЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА.
      Фридрих Ницше
      ПРОЛОГ
      И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы, и птицы небесные - гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову.
      Евангелие от Матфея, 8:20
      Я муравей в вереске. Или птица, заблудившаяся в мироздании. Далеко от земли. И все-таки Дина так близко, что я чувствую на лбу ее дыхание.
      Она стоит как столп, широко расставив ноги и вытянув вперед руки. Из рук что-то падает. Сердито поет металл, ударившись о камень. Я никогда не забуду этой песни. Потом, когда мне покажется, что наступила тишина, зашевелится вереск. Я услышу его сухой шелест. Башмаки Дины, прикрытые юбкой, медленно отступят назад. И исчезнут из круга того, что случилось.
      В круге останусь я. И человек. Он лежит в вереске, и голова его покрыта красной пеной. Пена шевелится, ползет. Дальше, шире. Вокруг нас все становится красным. Вокруг него и меня. А она уходит от нас. И нам ее не достичь. Она покинула пределы, очерченные ее юбкой.
      Я не муравей и не птица. Я никто. И все-таки я заставляю себя подняться. Заставляю себя возникнуть из воздуха так, чтобы она меня увидела.
      Тогда я чувствую на себе ее руки. Они касаются моей головы. Плеч. Шеи. Лица. Она медленно надавливает пальцами мне на глаза. И все становится черным. Мне не больно. Но страшно.
      Она обнимает меня, как хрупкий и легкий предмет. Держит в руках, крепко прижав к себе.
      Я чувствую запах ее кожи. Это запах выжженной солнцем травы и пота. Пряный и соленый. Но самой Дины я не вижу, потому что она пальцами закрыла мне глаза, раз и навсегда.
      Я почувствую, как напрягутся ее мышцы еще до того, как она оттолкнет меня. Оттолкнет грудью, животом и руками.
      Я слышу, как бьется ее пульс. Словно быстрое течение подо льдом. Близко и страшно.
      К коже приникает холод. И я, слепой, бреду один во Вселенной. Боясь упасть, я поджимаю ноги. Я готов к тому, что меня ожидает. Закрываю руками лицо. Хочу защититься от падения.
      Потом я понимаю, что парю в воздухе. Лечу. И голос Дины, словно ночной ветер, влетает в мое окно: "Благословляю тебя, Вениамин, ты - Сын Счастья!"
      Говорят, что скрытая правда легко оборачивается ложью. В таком случае лжи в мире больше, чем мы думаем.
      Я никому не сказал, кто бросил ружье в вереск. Может, уже тогда я пустился на поиски своей правды?
      Может, правда, о которой мы молчим, на самом деле - ложь?
      Бог молчит. Так неужели Бог поэтому лжец?
      В Писании сказано, что мы созданы по образу и подобию Божьему.
      В таком случае, не своим ли искусством умалчивать правду мы больше всего походим на Него?
      Только тот, кто испытывает страх, находит покой, только тот, кто спускается в подземное царство, спасает любимого, только тот, кто обнажает нож, спасает Исаака.
      Иоханнес де Силенцио
      <Псевдоним, под которым датский философ Сёрен Кьеркегор (1813-1855) выпустил в 1843 г. свой трактат "Страх и трепет". - Здесь и далее прим, перев.>. Страх и трепет
      И это тоже я. Человек, который в чужом городе пытался обрести себя. Но ничто не соответствовало действительности. Моя жизнь мчалась мимо меня. То вверх, то вниз. То вперед, то назад. Люди, которых я встречал на улице, носили маски. Все без исключения. Они были Диной, то и дело менявшей костюмы, чтобы я не узнал ее.
      Небо казалось блестящей монетой, на которую плевались выстроившиеся рядами кирпичные трубы.
      Кто-то написал мне и попросил забрать Динину виолончель. Так принято, что друзья или родственники после смерти владельца забирают его вещи. Я не позволил себе поверить в смерть Дины, потому что хотел найти ее живые следы.
      Впереди меня, покачивая бедрами, шла женщина в широкополой шляпе. Я вспомнил то, что однажды сказал мне Анд ере: "Берегись женщин, которые прячут лицо под шляпой, тогда как бедра их словно обнажены. Эти женщины не так застенчивы, но и не так уж обнажены, как тебе может показаться".
      Можно представить себе, что виолончель похожа на женщину с обнаженными бедрами. Виолончель Дины стояла где-то здесь, в чужом городе, прислоненная к стене, и чрево ее было полно рыданий.
      Можно убедить себя, что, найдя виолончель, ты найдешь рыдания. Или смерть. А может, и то и другое.
      Можно также бесконечно спорить с собой, как назвать свои действия поступком безумца или естественной реакцией ребенка. Но как ни назови их, все это одинаково смешно.
      Я никогда не играл на виолончели, и у меня даже в мыслях не было научиться играть на ней. Наверное, она не представляла собой большой ценности, и я спокойно пережил бы ее утрату. Но решение было принято: я найду инструмент и отвезу его в Рейнснес.
      Люди, торопливо сновавшие мимо меня, чужие голоса, непонятный язык, моя собственная растерянность - все это стало адом, отрава которого проникала в каждую пору. Я был маленьким мальчиком; Дина посадила меня на лошадь и сказала, что поведет ее под уздцы, пока мы не минуем двор усадьбы, а потом отдаст поводья мне.
      Уже на грязном, чадящем вокзале меня охватило чувство, будто я попал в подземное царство. Я Орфей. Я спускаюсь в царство мертвых в поисках женщины.
      По дороге с вокзала я несколько раз ощупывал внутренний карман пальто - на месте ли письмо с адресом; хотя уже дважды назвал этот адрес извозчику и он кивком головы подтвердил, что понял меня.
      Большой дом стоял немного отступя от улицы и был обнесен высокой оградой. Вход преграждали решетчатые ворота, заостренные вверху и внизу зубья напоминали наконечники копий. Дикий виноград и сорняки уже давно завоевали клумбы у подъезда. Дом выглядел необитаемым.
      Я попросил извозчика подождать, а сам подошел к воротам и дернул позеленевшую ручку звонка. Где-то в доме ворчливо залился колокольчик. На этом все и кончилось. Я попробовал открыть ворота. Они грозно заскрежетали, однако не открылись.
      Я подергал их. Покричал. Меня охватил детский гнев. Одиночество, разочарование, усталость. Виной всему был этот жесткий язык, которым я не владел. Вениамин рвался к Дине. К своей матери!
      Я презирал себя. Но удержаться не мог. В ту минуту не мог!
      Наконец извозчику надоел весь этот шум. Он хотел, чтобы с ним расплатились, - ему пора ехать.
      В соседнем доме открылось окно, из него высунулась женщина и что-то крикнула мне. Я не понял ее. Но слово "wahnsinnig"<Сумасшедший (нем.).> объяснило мне, что меня бранят. Открылось еще несколько окон. Новые крики. Послышалось слово "полиция".
      Тогда я сдался. И с чувством, что этот дом существовал только в моем сознании, сел на извозчика.
      Мне удалось найти поблизости дешевый пансион, и каждый день по нескольку раз я подходил к тому дому. Меня мучили теплые солнечные дни. И моя черная одежда. Конечно, я мог бы купить себе что-нибудь полегче. Денег на это у меня хватило бы. Но что делать с этой одеждой потом? К тому же хозяйка пансиона сказала, что холода могут начаться со дня на день.
      В пансионе все, вплоть до жесткой подушки, пропахло свининой и колбасой. Стены были покрыты живым узором из клопов. Из-за них я часто сидел на площадях и в парках, глядя на летящие листья. Люди спешили по своим делам и не обращали на меня внимания. Однако меня преследовало чувство, будто кто-то наблюдает за мной.
      Человеку вовсе не нужно сердце, чтобы гнать кровь по жилам, думал я. Сила, которая заставляла циркулировать мою кровь, называлась "одиночество". Им была проникнута каждая клетка моего существа.
      Умерла! - шептало мое одиночество.
      Я был Орфеем. Я должен был совершить свой подвиг. Ради кого?
      Чужой язык утомлял меня. Сперва мне казалось, что все вокруг говорят голосом матушки Карен. Я вернулся в детство, и она, чтобы научить меня немецкому, читала мне вслух по-немецки разные приключения. Я полагал, что немного владею этим языком и могу вести на нем простой разговор. Но, начав говорить, я быстро терял нить. И тогда мне начинало казаться, будто люди издают эти странные звуки нарочно, чтобы сбить меня с толку.
      Вечером, когда я лежал под окном, которое выходило на крышу и глядело на отсутствующего Господа Бога, у меня в голове продолжали звучать чужие голоса и незнакомые слова. Понимали ли люди, к которым я обращался, о чем я их спрашивал? Понимал ли я сам, что они мне отвечали?
      Я надеялся, что Дина жива. И в то же время боялся этого.
      Но Орфей должен был вернуться домой, разрешив эту загадку.
      Я представлял себе, что она когда-то сидела как раз на этой скамейке или переходила ту же улицу. Один раз мне показалось, что я вижу ее. И несколько кварталов я шел за какой-то женщиной. В конце концов она обернулась, и на меня обрушился поток гневных слов.
      - Не бойтесь! Я всего лишь Орфей! - сказал я дружелюбно.
      "Тогда она бросилась бежать. Сумочка била ее по бедру.
      Из-за высоких каблуков она бежала крохотными шажками. И почти не продвигалась вперед. Вид у нее был преглупый. Догнать ее ничего не стоило. Догнать и схватить за руку или за платье. Она даже как будто просила об этом.
      Прошло три дня, я по-прежнему бродил по улицам. Грязь и листья прилипали к моим башмакам, словно были частицей меня самого, от которой мне не удавалось избавиться.
      Я встал рано, твердо решив расспросить о Дине людей в соседних домах. Тщательно побрился и надел чистую рубашку.
      Я ходил от подъезда к подъезду и звонил. Стоял и прислушивался к далеким бездушным шагам больших ног, обутых в башмаки на кожаной подошве. Маленьких - в мягкой суконной обуви. Металлический стук высоких каблуков внушал мне страх. Так повторялось без конца. Я совершал один и тот же ритуал с небольшими вариациями. Люди как будто издевались надо мной, пытались запутать и заставить забыть о цели моего приезда.
      Дину Грёнэльв не знал никто. Некоторые отвечали вежливо, но равнодушно, словно смотрели сквозь меня. Другие были раздражены и испуганы, точно я собирался напасть на них. Третьи отвечали холодно и кратко. Четвертые принимали меня за сумасшедшего. Человек, который ходит от одной двери к другой, спрашивает о какой-то женщине и даже не может объяснить, как она выглядит!
      К вечеру я снова пришел по указанному мне адресу. Позвонил. Я приходил туда каждый день.
      И вдруг ритуал оказался нарушенным. За дверью послышались шаги! Шаркающие, но быстрые. В дверях показался мужчина с длинными серебристыми усами и острым взглядом. Мгновение мы внимательно разглядывали друг друга. Потом он нетерпеливо спросил:
      - Что вам угодно?
      Я представился и ждал, что он признает меня. Но он смотрел на меня как на постороннего.
      - Мне написали, что я могу забрать у вас виолончель фру Грёнэльв, объяснил я.
      И тут на меня обрушился поток дружеских гримас:
      - Так это ты! Меня зовут Карл Майер. Да-да, виолончель хранится у меня.
      Мне трудно было поверить, что все это происходит со мной наяву. Я разволновался. Вопросы хлынули разом. Я начал заикаться.
      Хозяин, кивая, внимательно смотрел на меня. Я так и не знаю, понял ли он, что я говорил ему. Однако он пригласил меня пройти в большую мрачную прихожую. Тяжелая массивная мебель поглощала весь воздух и свет. Среди стенных шкафов и стульев с высокими спинками хозяин как будто съежился и стал меньше ростом.
      Он оказался учителем музыки. Да, он взял на хранение виолончель Дины Меер. Дина Меер. Значит, Дина жила здесь под вымышленной фамилией.
      Мне следовало показать, что я это знаю. И в то же время нужно было выведать у него о ней все, чего я не знал.
      Дрожа от нетерпения, я протянул ему руку и сказал, что счастлив, наконец-то застав его дома. Мы обменялись парой пустых фраз, пока я вешал пальто на вешалку, которая была похожа на виселицу. Он выразил сожаление, сказав, что уезжал на несколько дней. Потом провел меня через какие-то заставленные комнаты.
      Наконец мы очутились в зале, посредине которого на темном паркетном полу стоял огромный рояль. На стенах висели всевозможные музыкальные инструменты. Несколько скрипок, альт, духовые.
      Я глубоко вздохнул. В углу стояла Динина виолончель. У меня брызнули слезы.
      Карл Майер сказал, что хочет выпить со мной. К сожалению, все будет по-холостяцки - у его экономки сегодня выходной.
      Я подошел к виолончели. Потрогал ее. Гладкое дерево. Холодное и в то же время теплое. Сбоку царапина. Я узнал эту царапину. Как друга. От виолончели исходила тайная сила. Мне так недоставало этой виолончели!
      Меня захлестнули воспоминания. Все эти тайны. Ужас. Горе. И радость. Я не знал, что стою и плачу, пока не вернулся Майер.
      Стоя к нему спиной, я пытался взять себя в руки. Слышал, как он ставит на столик у высокого окна графин и рюмки. В противоположность загроможденным комнатам, через которые мы проходили, у этой было лишь одно назначение - музыка. Ни тяжелых гардин. Ни лишней мебели. Ни ковров.
      У меня появилось чувство, будто я уже был здесь когда-то. Потому что здесь бывала она.
      - Она была одаренная. - Майер жестом пригласил меня к столу. Необычайно одаренная. Но уже старовата для концертных залов. К тому же она - женщина, - заключил он.
      Я отметил, что он говорит "была". Как ни странно, это возмутило меня. Хотя я был готов к этому. Я сел.
      - Чего-то ей недоставало. Гибкости пальцев... Слишком она была необузданная. Слишком жесткая. И слишком поздно попала к настоящему учителю.
      Он помолчал. Как будто думал о ней.
      Я спросил, не знает ли он, где сейчас Дина. Он склонился над рюмкой, потом поднял голову и встретился со мной глазами.
      - Она уехала. Не так давно.
      - Куда?
      - Трудно сказать. Разговор шел о Париже.
      Я пытался понять по его голосу, не скрывает ли он чего-нибудь. Но не смог. Нужно хорошо знать человека, чтобы понять, лжет он или говорит правду.
      - Нынче трудные времена, - мрачно буркнул он. - В Париже ужасно... Такое унижение для людей, и считать это неизбежным...
      - Что считать неизбежным?
      - Войну.
      Он помолчал. Потом заговорил снова, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:
      - Она была такая очаровательная, такая великодушная. Всегда привлекала к себе внимание. Многие искали ее общества. Люди из самых разных кругов.
      Почему он все время говорит о ней в прошедшем времени?
      - Она умерла? - спросил я.
      - Нет, откуда вы это взяли? - Он удивился. - Времена, конечно, трудные... Но нет никаких оснований полагать, что она умерла. В последний раз, когда мы с ней виделись, она была бодра и здорова, но от виолончели тем не менее отказалась.
      - Почему она отказалась от виолончели?
      - Слишком трудоемкий инструмент. Она говорила, что должна принести жертву. У нее были твердые убеждения.
      Я попытался объяснить Майеру, что не верю, будто Дина могла добровольно отказаться от виолончели или оставить ее в чужом городе.
      - Она относилась к тем людям, которые оставляют все, что не может быть бессмертным, - медленно произнес он.
      Я показал ему письмо с подписью, которую не мог разобрать.
      - Она очень спешила. Сами понимаете, отъезд... Он вопросительно глянул на меня, потом посмотрел на виолончель:
      - Особой ценности виолончель не представляет, но это хороший инструмент. Заберите ее!
      - Где она жила в Берлине? - спросил я. Он пожал плечами.
      - Она бросила виолончель по вашему совету?
      - О нет! - Он даже испугался. - Но я откровенно сказал ей, что великой виолончелистки из нее не получится и что концертировать она не сможет.
      - Как бессердечно! - дерзко сказал я.
      - Это было необходимо!
      - Вы лишили ее всего!
      - Напротив, я вернул ей мужество! - тихо проговорил он.
      - Мужество? Для чего?
      - Чтобы стать самой собой.
      - Дина всегда была самой собой!
      Мы смотрели друг на друга. Его усы были похожи на смешных лохматых зверьков.
      - Скажите, вы хорошо знали эту женщину? - спросил он. - Должно быть, вы близкий ей человек, если она подарила вам виолончель.
      Я отметил эти слова, но не удивился. Значит, Дина не говорила обо мне. Скрыла все о своей прежней жизни. Не воспользовалась именами Андерса или Иакова. Она просто растворилась в центре Берлина и назвала себя фрау Меер.
      Он подумал, что я не понял его, и повторил:
      - Скажите, вы хорошо знали Дину Меер?
      - Нет, не думаю, - ответил я и тут же понял, что это правда.
      - Так кто же вы ей? Родственник? - спросил он.
      - Да. Скорее друг...
      - Для друга вы слишком молоды. Я почувствовал себя глупо.
      Мы молча пили вино.
      - По-моему, вам надо решить, кого вы ищете - виолончель или женщину, медленно проговорил он.
      - Виолончель, - спокойно ответил я.
      - Ну вот вы ее и нашли.
      - Вы знаете еще что-нибудь о Дине?
      Он покачал головой и улыбнулся. Я почувствовал раздражение. Мне показалось, что он надо мной смеется.
      - Она ведь и вас тоже бросила? Правда? - с удивлением услышал я собственный голос.
      Он вдруг как-то изменился. Какая-то тень мелькнула в его глазах, чуть заметно шевельнулась рука. И я понял, что моя догадка верна. Она уехала от него.
      - Почему вы решили, что у нас были близкие отношения? Ведь я старый человек, - сказал он с улыбкой.
      - Не знаю.
      Он снова улыбнулся:
      - Подобные заключения делают только по молодости. Понимаете... Они приходили ко мне и уходили. Мечтали о славе. Так же как и я в молодые годы. Одни попадали ко мне своевременно, но у них не хватало таланта или воли, необходимой для самоотречения. Другие обладали и талантом, и волей, но попадали ко мне слишком поздно. Третьих уводила в сторону жизнь.
      - Что вы имеете в виду?
      - Все, что угодно, - семью, отсутствие денег, любовь или какое-нибудь другое безумие...
      - Что же остановило Дину?
      - Прежде всего то, что она начала слишком поздно. Чтобы стать виртуозом, руки должны быть мягкими, как воск, и в то же время надо обладать железной волей. Но самое главное - нельзя тосковать по дому и таить в сердце скорбь.
      - Это вы про нее говорите?
      Он промолчал, не сводя с меня глаз.
      - Почему же тогда она не вернулась домой?
      - Этого я не знаю, - быстро ответил он. Не слишком ли быстро?
      - Вам что-нибудь известно?
      - Она была не из тех, кто доверяется первому встречному.
      - Но ведь вы не были для нее первым встречным? Вы были ее другом, учителем.
      - Это не то же самое, что быть доверенным. Что вы надеялись узнать от меня?
      - Где ее можно найти?
      - Очень жаль, но вы обратились не по адресу, - со вздохом сказал он.
      Через несколько минут Майер вынул из кармана часы и сказал, что скоро к нему придет ученик. Потом встал и снова кивнул на виолончель.
      Когда мы опять вернулись в прихожую, он дал мне свою визитную карточку.
      - Между прочим, могу вам дать адрес театра, в котором она постоянно бывала. Думаю, там многие ее знали. - Повесив трость на руку и опершись о массивный дубовый стол, он написал адрес на обратной стороне карточки.
      Я поблагодарил его.
      И вот я уже на улице с Дининой виолончелью. Ручка футляра была оторвана. Мне пришлось нести виолончель под мышкой. Когда я свернул за угол, лицо мне обжег ледяной ветер. Два больших кленовых листа подлетели и приникли к моему пальто.
      Я мог сколько угодно мечтать, как бы мы встретились, найди я ее. Но что толку. У Орфея было некое предназначение. И можно даже сказать, что он его выполнил. Ведь известно, что он должен вернуться из подземного царства ни с чем. На этот же раз он возвращался, неся под мышкой футляр с виолончелью.
      Я шел домой и думал о наших студентах, мечтавших уехать в Европу. Они мечтали об этом на студенческих пирушках в коллегиях Регенсен и Валькендорф<Коллегии Регенсен и Валькендорф - два общежития, в которых предоставлялись комнаты студентам университета в Копенгагене.>. А то и просто в трактирах, когда на столе появлялось пиво. Мы мечтали о том, чтобы вырваться в большой мир, сделать великие медицинские открытия, прославиться.
      Мне оставалось только посмеяться над собой. Вот я и в Европе. И что с того? Пыль и грязь здесь, во всяком случае, те же, что и в любом другом месте.
      Дина тоже всегда мечтала уехать. Я мысленно видел, как она поднимается на борт "Принца Густава" и ветер рвет поля ее шляпы. Как я ненавидел ее носовой платок, которым она обычно махала мне на прощание! Я пытался разглядеть ее лицо. Но расстояние между нами было слишком велико.
      Осуществились ли ее мечты? Обрела ли она покой, избавившись от меня? От страха, что я ненароком могу ее выдать?
      Как, интересно, с ней обошлось время? Какие у нее были любовники? На что она жила? Как выглядит? Почему не уехала сразу, как только поняла, что не может иначе? Я пытался припомнить, чем именно мог быть вызван ее отъезд. Что я такого сказал или сделал, что напугало ее? Может, я в чем-то проявил слабость и она усомнилась, что я выдержу? Не выдам ее? Буду молчать?
      Виолончель оказалась нелегкой. Я шел и подбадривал себя, вспоминая, как Дина садится на лошадь или закрывает двери. Она всегда находилась в движении. Всегда стремилась прочь от меня.
      Это воспоминание помогло мне быстрее принять решение: завтра же я возвращаюсь в Копенгаген.
      * * *
      Но на другой день я не уехал на вокзал, а пошел в театр, адрес которого мне дал накануне учитель Дины. Не удержался. Сперва я заикаясь попробовал объясниться с серым мужским лицом, глядевшим на меня из окошечка в стене. Я ищу Дину Меер, не может ли он помочь мне? Он покачал головой и продолжал что-то есть из бумажного пакета. Каждый раз, когда он нырял в пакет, лицо его исчезало из окошка. Я старался вежливо объяснить ему, что мне очень важно поговорить с кем-нибудь, кто ее знал.
      Он смотрел на меня пустыми глазами. Пока я не сообразил показать ему купюру. Тогда он задумался, высасывая из зубов пищу, и быстро схватил деньги. Потом аккуратно сложил бумажный пакет, открыл дверь своей клетушки и поманил меня за собой. Мы пошли на нестройные звуки, доносившиеся из зала, где репетировал оркестр.
      - Шредер! Первая скрипка! - произнес он и исчез.
      Я дождался паузы. Потом пробрался к музыканту, который, по моим понятиям, играл первую скрипку. Он выглядел не так враждебно, как я боялся. Я сразу заговорил о деле. Представился Дининым родственником - я приехал в Берлин и очень хотел бы встретиться с ней. Он не задумываясь дал мне адрес учителя Майера.
      - Она там живет? - спросил я, не говоря, что уже побывал там.
      - Да, - ответил он и тут же, повернувшись к дирижеру, сказал ему что-то, чего я не понял.
      Судя по ветхому занавесу и потертым креслам, это был один из третьесортных театров. И оркестр, естественно, тоже был третьесортный.
      Как только дирижер отошел, я спросил у Шредера, не найдется ли у него времени побеседовать со мной. Он растерялся - вообще он собирался завтракать. Я пригласил его быть моим гостем. Нет ли поблизости подходящего заведения? Но у него было мало времени. Нетерпеливым движением он указал мне на кресла и сел сам.
      Шредер был человеком неопределенного возраста. Узкое лицо. Черные с сединой волосы на макушке торчали ежиком. Странно. Он знал Дину!
      - Она больше не живет по тому адресу, который вы назвали, - сказал я.
      - Вот как? - Он пожал плечами.
      - Она играла у вас?
      - Нет. - Он улыбнулся, как будто сама мысль об этом была нелепой.
      - Откуда же тогда вы ее знаете?
      - Она приходила сюда с господином Эренстом.
      - Кто это?
      - Владелец театра.
      - А что она здесь делала?
      Он снова пожал плечами и быстро глянул на дверь.
      - Присутствовала на спектаклях. Слушала концерты...
      - На чем играл господин Эренст?
      - Он не музыкант. Он проектирует и строит дома, - сдержанно ответил Шредер.
      - Я хотел бы поговорить с ним.
      - Он уехал. - Куда?
      - В Париж.
      - Дина могла уехать вместе с ним в Париж?
      Шредер отрицательно покачал головой. Потом повернулся ко мне спиной и заговорил с оркестрантом, который только что вошел. Схватив смычок, он начал играть. Словно меня не существовало.
      Человек тратит много сил, прежде чем поймет, что мир невежлив и безрассуден. Я ходил от одного оркестранта к другому и пытался втолковать им, что меня интересует все касающееся жизни Дины Меер, а также адрес господина Эренста в Париже. Я терпеливо сносил пытку, которой меня подвергли эти недалекие, равнодушные и неприветливые люди. Грубо скроенные и пущенные в мир с единственной целью: помешать всем добрым связям.
      Вот, значит, где обитала Дина! Она приходила сюда на репетиции. И наверное, они играли так же грубо, как говорили, думал я, уже идя по улице.
      Из сточных канав несло зловонием, и колеса телег громыхали по брусчатке. Я вспомнил, как плакал в детстве от злости или от страха, и пожалел, что не могу заплакать теперь. Вместо этого я положил пальто на выщербленные каменные ступени и сел.
      Потом я долго бродил по улицам. А когда взошла луна и зажглись уличные фонари, снова оказался у здания театра. И купил билет, даже не потрудившись узнать, что сегодня играют.
      Мне хотелось иметь при себе несколько тухлых яиц.
      Я нашел свое место. Поднялся занавес, и мне стало ясно, что сегодня будет концерт. Оркестр сидел не в яме, а на сцене. Я узнал кое-кого из оркестрантов, дирижера и скрипача.
      Зал был почти полон. Какофония настраиваемых инструментов действовала мне на нервы. Я не понимал, зачем пришел сюда. Лучше бы встретиться с этим Шредером после концерта.
      Женщина у меня за спиной беспрерывно болтала со своей соседкой о каком-то мужчине, который был так невоспитан и которого так возбуждало ее присутствие, что она с трудом его выдерживала. Я оглянулся, потому что она раздражала меня. На ней было красное платье с вырезом на груди. Она оживленно жестикулировала, пальцы ее были унизаны кольцами. На меня она не обращала никакого внимания.
      Наконец свет погас и женщина сзади умолкла. Скрипач и все музыканты взялись за смычки. Плечи Шредера не вязались ни со скрипкой, ни со сценой вообще. Это были плечи каменотеса. Он выглядел до того не на месте, что мне стало смешно.
      Но тут грянула музыка!
      Оркестр оказался не таким третьесортным, как занавес. Я почувствовал это с первых тактов, стараясь понять, что же они играют.
      И оказался в плену. Я больше не связывал эти лица, склоненные над инструментами, с тем, что произошло утром. Больше не ненавидел эти поднимающиеся и опускающиеся руки. Шеи. Пальцы. Тени на заднем занавесе.
      Ибо все стало музыкой. И музыка была Диной.
      Я наконец понял, почему она терпела этих людей. Почему приходила в театр, чтобы послушать, как они репетируют. Пожилой виолончелист в потертом фраке куда-то исчез. Один за другим исчезли все оркестранты. Осталась только музыка.
      Там, на сцене, сидела Дина, зажав виолончель между коленями. Из утробы виолончели неслось рыдание. Неожиданно рядом со мной на свободное кресло сел русский в надетой набекрень шапке из волчьего меха. Прислонившись ко мне, он улыбался и кивал на сцену. Но вот замерли последние аккорды, он стал неистово аплодировать и свистеть. Публика обернулась и с удивлением уставилась на него. Я заволновался. Одет он был хуже, чем я.
      Понял ли кто-нибудь что-нибудь, кроме нас? Мы с ним единственные знали Дину. Или вереск в ту осень окрасился кровью только потому, что он ничего не понял?
      В антракте я опять увидел женщину в красном платье. Темные волосы обрамляли лицо. Они казались тяжелыми, точно были смазаны смолой. Она слушала молодого человека в белых брюках и темном пиджаке. Потом покачала головой, пригубила бокал и закатила глаза.
      Мы не всегда в состоянии объяснить свои поступки. Неожиданно я вступил в освещенное кольцо, образовавшееся вокруг нее. Оказался между ней и молодым человеком и произнес на этом жестком языке, от которого так устал:
      - Извините, не знали ли вы случайно фрау Дину Меер?
      Она не спускала с меня глаз. Но когда ее кавалер, действуя плечами, попробовал вклиниться между нами, она как будто очнулась.
      - Нет, - ответила она почти дружелюбно.
      - Кто вы? - спросил молодой человек. Я решил не замечать его:
      - Вы уверены? - Да.
      Она улыбалась. У нее были неровные зубы, большое родимое пятно на щеке и дерзкие брови. Она была слишком высокая, слишком накрашенная. И все-таки очень красивая.
      - Эта женщина должна быть сегодня в театре? - спросила она и успокоила своего кавалера, положив руку ему на плечо.
      Я заметил, что между нами возникло некое силовое поле.
      - Да, - сказал я, не спуская с нее глаз.
      - Тогда я желаю вам удачи.
      - Она играет на виолончели, - проговорил я в панике, видя, что она собирается уйти.
      - Как интересно! Женщине трудно играть на таком инструменте.
      Я сделал последний шаг - больше мне ничего не оставалось, - решительно взял ее под руку и увел от друзей, с которыми она стояла.
      Звонок позвал на второе отделение. Мы остановились возле красного бархатного занавеса и смотрели друг на друга. На фоне занавеса она казалась красной тенью. Я весь налился тяжестью. Наполнился ею, словно кожаный мешок вином или маслом.
      Я стоял широко расставив ноги. Так мне было легче. Мои пальцы шевелились под ее локтем. Кожа у нее была влажная и прохладная. Я словно опьянел. Все свое чувство я вложил в пальцы. И видел, что она принимает мои сигналы.
      - Однако вы не из робких. И вы не берлинец! - тихо сказала она.
      - Вы не ошиблись. Мне бы очень хотелось, чтобы вы знали женщину, которую я ищу.
      - Эта женщина, которую вы ищете... ваша любовница? - Последнее слово слилось с ее дыханием.
      Мне стало понятно, почему у нее такие дерзкие брови.
      - Нет. Друг.
      - Вы не условились о месте встречи?
      - Нет. Я потерял ее из виду. Давно потерял.
      - Друзей не теряют, - сказала она.
      Я что-то затронул в ней, это несомненно. Не только любопытство. Я слышал это по ее дыханию.
      - А я потерял! - Глядя ей в глаза, я взял обе ее руки в свои. Руки у нее были мягкие. Мне всегда не хватало этой мягкости.
      - Кто вы? Вы не очень-то вежливы, - прошептала она, не отнимая рук.
      - Просто я не уверен в себе.
      - Вы похожи на безумца. Дерзкий, но странный... Вы напоминаете мне одного человека...
      Раздался второй звонок. Мы медленно пошли в зал.
      Когда мы уже сидели на местах, ее рука в темноте один раз нечаянно коснулась моего затылка. Она сказала что-то своей соседке. Меня это больше не раздражало. Я медленно повернул голову, чтобы поймать ее взгляд. Но темнота погасила свет в ее глазах. Мои ноздри уловили слабый аромат ее духов. Я приоткрыл рот, чтобы не пропустить ни капли. Пил их. Глотал.
      Запели скрипки, виолончели и трубы.
      Я не думал о русском. Не заметил, сидит ли он рядом со мной. Но Дина сидела на сцене в своем зеленом дорожном костюме с широкой юбкой. Колени у нее были раздвинуты, лицо замкнуто.
      В то время как ее танцующие пальцы наполняли меня музыкой, одежда постепенно слетала с нее и уносилась к потолку. Там хрустальная люстра своими бесчисленными руками подхватывала вещь за вещью. Наконец Дина осталась в одной рубахе, расстегнутой на груди.
      Тень от Дининой одежды падала на людей, сидевших в зале, но они не замечали этого. Кто-то кашлял. Музыка то взмывала, то падала. Я больше не чувствовал одиночества. Пусть даже город был неприветлив и грязен, а люди смешны, грубы и ненадежны.
      У меня за спиной сидела женщина в красном платье.
      Музыка лилась не только из инструментов. Моя кожа, чресла - все стало музыкой. Я принюхивался к запаху висевшей на люстре одежды. К запаху женщины, сидевшей у меня за спиной. Ноздри мои трепетали. Я откинул голову и закрыл глаза.
      Раздались аплодисменты, и я почувствовал на плече ее пальцы. Протянув руку, я взял ее визитную карточку. И тут же на меня с темной люстры упали Динины одежды. Однако я успел пожать кончики пальцев женщины в красном. Потом освободился от ароматных Дининых одежд и продолжал аплодировать.
      - В четверг в пять вечера, - прошептала она, вставая и следуя за потоком публики.
      Мой взгляд упал на программу, которую она держала в руках. Моцарт.
      Дина собрала свои потрепанные ноты, отставила виолончель и, покинув сцену, повела меня сквозь толпу. Мелькнула ее рубаха, и она исчезла. Духи у нее были те же, что и у женщины в красном.
      На визитной карточке было написано: "Фрау Бирте Шульц". Адрес мне ничего не сказал. Я был в чужом городе.
      Скрипача не было видно. Я прошел за кулисы и спросил, где Шредер. Мне сказали, что он уже ушел. Да и зачем он мне теперь?
      Я чувствовал себя судном, у которого при сильном боковом ветре подняты все паруса. Нужно было взять курс по ветру, смирившись с тем, что на это уйдет лишнее время, либо задраить люки и отдаться во власть стихии. Приходилось признать, что я плохой моряк. Но, помня советы Андерса и в отношении женщин, и в отношении судов, я понимал, что следует изменить курс.
      Поэтому я дождался четверга, всем телом предчувствуя победу.
      Безусловно, меня должно было шокировать, что она вопреки всем правилам приличия дала свою визитную карточку совершенно чужому человеку. Но в теле у меня скопилось слишком много грубой силы и одиночества. И это решило все.
      Я был приговорен к поискам в этом проклятом городе.
      Мне пришлось взять извозчика. Фрау Бирте Шульц жила в роскошном доме на краю города. Дом окружали высокие деревья и колючий кустарник. Решетку венчали острые шипы. Шипы были, по-видимому, и у фрау Бирте Шульц.
      Привратник спросил, к кому я иду и ждут ли меня. Я кивнул и показал ему визитную карточку фрау Бирте Шульц.
      - Третий этаж, - с почтительным поклоном сообщил он и вместе со мной поднялся на пять внушительных ступеней с медными кольцами для дорожки, которые вели к черной двустворчатой двери подъезда.
      Я вдруг понял, что чувствовали ребятишки бедных арендаторов, когда стояли на белом песке из ракушечника перед дверями большого дома в Рейнснесе. И обходили дом кругом, чтобы зайти через кухню. Поднимаясь по лестнице, где мои шаги отзывались эхом, я как будто поднимался от причалов, и дом в темноте казался мне освещенным дворцом. Но шел я обычно к Стине в бывший Дом Дины.
      Неужели можно испытать своеобразную ностальгию перед подъездом незнакомой женщины и снова чувствовать себя оскорбленным ребенком?
      "Дина! Пусть твоя виолончель сгниет к чертовой матери!" - сказал я себе, когда фрау Бирте открыла мне дверь. Сегодня она была не в красном. Она была в желтом.
      Что сказал Андерс в тот раз в Бергене, когда я хотел пойти с моряками к шлюхам, ютившимся в переулках? Он не был против того, чтобы я прошел испытание на мужественность, но предупредил:
      - Возьми с собой нож и денег не больше, чем требуется!
      Девушка в тот раз оказалась моложе меня. Худая и грязная. Она привела меня в маленький темный домишко и усадила на кровать, застланную обтрепанным покрывалом. Она обращалась со мной как с несмышленышем. Мне пришлось столкнуть ее с себя. Я щедро заплатил ей и ушел. Если б я не боялся, что кто-нибудь увидит меня, я бы заплакал. Не потому, что и девушка и кровать были грязные и отвратительные. И не потому, что мои мечты не совпали с действительностью. Но мне чудилось, будто я наступил на руки девочке, которая упала в черную заводь и теперь хватается за ветки, чтобы не утонуть.
      На вороте блузки у нее не хватало пуговицы, и руки были худые.
      Уж лучше было думать об Акселе и Мадам из переулка Педера Мадсена в Копенгагене.
      У фрау Бирте руки были округлые, и желтую блузку она выбрала не случайно. На ней было множество мелких пуговок. Двадцать, если уж быть точным.
      Через полутемную переднюю она провела меня в гостиную. Я чуть не задыхался от бешено пульсирующей крови. Больше всего мне хотелось схватить и крепко сжать фрау Бирте. А потом получить то, что положено.
      Вместо этого я обнаружил, что сижу на мягком диване.
      Горничная принесла на подносе чайные чашки и печенье. Я жадно ловил какой-нибудь знак, который дал бы мне повод приступить к действиям. Это было похоже на заклинание духов или сеанс спиритизма.
      Тем временем я занял место кандидата медицины Вениамина Грёнэльва в анатомическом театре. И рассматривал женское тело, держа наготове скальпель. Вскрытие трупов под руководством профессора Шмидта производилось по строго определенным правилам. Сперва следовало отделить от костей мягкие ткани. Но мне нужно было собрать в пригоршню всю кровь фрау Бирте так, чтобы профессор Шмидт не заметил на моих манжетах ни капли.
      Тело фрау Бирте было не против такого вмешательства. Несмотря на целомудренные пуговки.
      - Вы так и не нашли свою подругу? - спросила она.
      - Нет, к сожалению. - Я не отрывал от нее глаз. Мне было ясно, что этот разговор предназначался для горничной. Пока та разливала чай, я узнал, что фрау Бирте ждет к себе несколько приятных гостей, с которыми хотела бы меня познакомить. Через некоторое время горничная снова вошла и спросила, должна ли она перед уходом еще что-нибудь сделать. Фрау Бирте весело махнула ей рукой, поблагодарила и сказала, что больше ничего не требуется.
      Дверь закрылась, и я спросил, когда придут друзья фрау Бирте. Тут она снова легла на стол в анатомическом театре, и я мог вернуться к своей работе.
      - Мой муж сейчас в отъезде. Было бы не совсем прилично... если б мы остались только вдвоем... - Она отодвинула в сторону чашку и предложила мне херес.
      Я не сразу нашел подходящие слова. Но слова ей были как будто не нужны. Все исчезло в жарких движениях и дыхании.
      Пена. Не знаю, когда я впервые увидел пену. Но с тех пор она возникала в моем сознании как меняющаяся, но вечная картина. Пена под руками женщин, доивших коров. Пенящиеся валы, набегающие на береговые скалы и на подводные камни у больших шхер. Белые Крылья бурлящей пены, разрезаемой носом судна, набиравшего скорость. Пена! На руках Стине, стиравшей морские рукавицы. На волосах Дины, когда она летом мыла голову в озерке за холмом. Пена, летящая из ноздрей жеребца, который сделал прыжок. Прыжок к фрау Бирте в Берлине. Эта пена всегда сопутствовала мне, словно тяжелая, могучая мелодия. Я таскал ее за собой. Был окружен ею. И не хотел бы от нее избавиться. Женщины. Запах соленых морских водорослей. Щелочь. Волосы. Духи. Белье на веревке. Карна! Аромат ее тела смешивался с запахом крови и плоти в полевом лазарете в Дюббеле.
      Пена присутствовала всегда. И в радости, и в страхе, Отвратительная и в то же время прекрасная.
      Нынче ночью в анатомическом театре должно было состояться тайное вскрытие. Запретное и обжигающее. Но, подобно волнам, схлынувшим после непогоды и оставившим после себя пену, я должен был схлынуть так, чтобы никто не мог предъявить мне никаких претензий.
      Разве я не получил визитную карточку? И приглашение? Разве мне не подали за столом знак? Или это не я расстегнул все двадцать пуговок, собирая в пригоршню кровь фрау Бирте?
      Лишь один раз я все-таки смешался с чужой пеной. С пеной русского. Красной. Брызнувшей из его головы. С миллионом крохотных розовых лепестков, которым не суждено было распуститься. Потому что все изображение сковал лед.
      Дина и русский в вереске. Сперва белая пена, потом - красная.
      И вдруг Бог исчез. Фрау Бирте была вскрыта. Пена покрыла и ее, и русского.
      Кто же стоял там, в вереске, во весь рост?
      С губ Дины срывались мощные звуки виолончели. Они взмывали ввысь и падали обратно. Словно она пыталась петь и не могла.
      Она положила к себе на колени две разбитые головы - русского и мою.
      Когда я собрался уходить, фрау Бирте спросила, приду ли я еще.
      - Возможно.
      - Мой муж будет отсутствовать до следующего четверга, - скромно проговорила она.
      Я был схлынувшей волной. Схлынувшей далеко в море. Я смотрел на оставшуюся после меня пену. Из высокого окна падал серый свет. Лицо фрау Бирте было белое как бумага. Я сам себе казался чужим.
      Уже наступил новый день.
      КНИГА ПЕРВАЯ
      ГЛАВА 1
      Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
      Книга Екклесиаста, или Проповедника, 1:18
      Мальчик стоял во дворе, глаза у него были безумные. Он что-то кричал. Был в бешенстве. Сперва люди удивленно подняли головы. В хлеве и на кухне. В доме, где жили работники, и в дворовых постройках. Кажется, знакомый голос?..
      Первой прибежала Стине. Она же первая и растолковала слова Вениамина. Вскоре там собрались все, кто мог ходить или ползать. Даже матушка Карен и Иаков, вырвавшись из пут старых саванов и давно забытых событий, стояли вместе со всеми. Но они молчали, ибо не имели права голоса.
      - Ружье выстрелило русскому в голову! В голову!..
      На холмах и горных вершинах эхо повторило эти слова, словно хотело о чем-то предупредить мальчика, успокоить. Заставить замолчать. Но он все повторял и повторял эти слова, безудержно и отчаянно. Пока Стине не обхватила его руками и не прижала к себе.
      Теперь об этом знали уже все. Вениамин бежал перед мужчинами, показывая дорогу. Кричал, объяснял и плакал. Русский вдруг скрылся от них за деревьями. Сам он поднялся на скалу, чтобы посмотреть, где тот спрятался. Тут он услышал выстрел. И увидел русского в вереске. Там же валялось и ружье. Дина попросила - его сбегать в усадьбу за помощью. Но помочь русскому было уже невозможно. В голове у него зияла большая дыра.
      * * *
      Рахиль из Ветхого Завета назвала сына, стоившего ей жизни, Бенони, что означает Сын Боли. Однако старый патриарх Иаков поступил по-своему и дал ему имя Вениамин - Сын Счастья.
      Никто никогда так и не узнал, что имела в виду Дина Грёнэльв, назвав сына Вениамином. И никто никогда не узнал, что думал об этом Иаков Грёнэльв, который в церковных книгах значился отцом ребенка. Но все видели, что у этого сильного невысокого подростка глаза старика и что в глубоких морщинах на его лбу можно посадить два ведра картошки.
      У него была хорошая голова, и трудно бывало тому, кому приходилось отвечать на его непростые вопросы обо всем, что происходит на земле, под водой и в потусторонней жизни.
      Его вскормила и воспитала лопарская девушка Стине, которую за ее образ жизни и колдовские чары следовало бы покарать смертью. Однако вины мальчика в этом не было. Как и в том, что его властолюбивую мать больше боялись, нежели любили. Ее способность служить мамоне и извлекать из всего выгоду была беспредельна. Люди недолюбливали его мать за то, что ее прозрачный, как вода, взгляд заставлял их пресмыкаться перед ней. Если погода была ясная и мать находилась в море, глаза ее приобретали мягкий зеленоватый оттенок. Когда же небеса хмурились, зрачки матери промерзали до самого дна.
      Однажды поздней осенью, когда Вениамину уже стукнуло одиннадцать, он понял, что потусторонние силы противодействуют ему и что ни на одного человека на земле нельзя положиться. До того дня, как вереск в Эйдете окрасился красной человеческой кровью, Вениамин верил, что людей, по крайней мере его, кто-то охраняет. Теперь же он знал: все может случиться. Все без исключения! И было ясно, что истина открыта только ему.
      Он словно смотрел через увеличительное стекло матушки Карен. Будь то буквы в Библии или раздавленный Ханной жучок. Все было так же близко и так же явственно. И так же не похоже на себя. От этого прозрения он становился беспокойным, как воробей.
      Вереск и без крови был уже красный. Ведь стояла осень. А человек, что неподвижно лежал на земле, успел украсть у него Дину. Поэтому Вениамин не горевал о нем. И каким бы ненастоящим все ни казалось, жить с этим в общем-то было бы можно...
      Нельзя было вынести только того, что там была Дина.
      Чтобы исправить это, Вениамин, не говоря прямо, дал им понять, что русский сам выстрелил себе в голову.
      Дине пришлось бодрствовать над покойником. Сперва в горах, где мог объявиться медведь, привлеченный запахом крови. В лицо ей дул слабый осенний ветер, в затылок светило неяркое низкое солнце. Но оно не согревало ее.
      Бодрствование продолжалось и дома, в Рейнснесе, при открытых окнах, завешенных простынями. При колеблющемся огне оплывших восковых свечей. Мужчины с трудом подняли большого тяжелого русского и внесли его в залу. Так распорядилась она.
      Дина нарушила все законы приличия - она сама обмыла и обрядила покойника. Словно когда-то вступила с ним в брак и знала все тайны его тела. Сперва она выпроводила служанок, которые еле держались на ногах от этого страшного зрелища. Потом коротким кивком приказала уйти Фоме и работнику.
      Оставшись одна, она накрыла верхнюю часть головы Лео чистыми тряпками и туго забинтовала ее. Нижняя часть лица не пострадала. Рот был приоткрыт, словно от удивления. Изящно очерченные губы были синие и спокойные. Наконец-то они успокоились.
      Лео Жуковского положили в подобающий его положению гроб и похоронили возле каменной церкви. И это несмотря на то, что он не был протестантом, а был шпионом, католиком и чужаком, если не хуже.
      Похороны были пышные. Люди считали, что Дине Грёнэльв следовало бы устроить все поскромнее. Неприличным сочли и то, что человека, который, как всем было известно, умер от собственной руки, хоронил сам пробст.
      Но пробст выполнил все обязанности потому, что Дина Грёнэльв подчинялась только своим законам и сама решала, что прилично, а что - нет. У нее было достаточно средств, чтобы следовать этим законам.
      А первые ночные заморозки кололи своими иглами всех одинаково.
      ГЛАВА 2
      - Как я понимаю, теперь она целый год просидит у себя в зале, заметила Олине на другой день после похорон.
      Полдень уже миновал, а Дина еще не показывалась.
      Ни Стине, ни две горничные не посмели высказаться по этому поводу. Занимать ту либо другую сторону было одинаково опасно.
      - Бог свидетель, теперь на нее трудно полагаться!.. Tea! Эта кастрюля плохо отмыта! Ты забыла залить ее холодной водой!
      Tea искоса глянула на Олине, но промолчала. Взяла кастрюлю и унесла в сени, где стояла бочка с холодной водой.
      - Как я понимаю, теперь она месяцами будет ходить по ночам. - Олине со свистом выпустила воздух через уголки губ. Казалось, будто штормовой ветер пытается проникнуть под черепицы и оторвать их.
      По-прежнему никто не отозвался. Стине продолжала складывать салфетки, которыми накрывались блюда с бутербродами.
      Стине черпала силы из тайного источника. Не из того, который обычно питает женщин, обреченных годами хлопотать по дому. Ее силы походили на широкие реки. Поток их был одинаково ровен. Он всегда несся мимо, не иссякал и не замедлял своего течения. Все, кто видел Стине за работой, лучше понимали неумолимое движение планет. Ее работа всегда была больше ее самой.
      - Она ночью спускалась в погреб! Я слышала. А потом просто бросила ключи на стол. Их мог взять кто угодно! У нее наверху вдоль стен стоят пустые бутылки. Но берегитесь, если вы об этом скажете хотя бы слово за пределами дома! Вам это ясно? - угрожающе спросила Олине.
      Неожиданно ее полное тело перегнулось пополам. Она стала похожа на замерзший спальный мешок, который повесили, чтобы проветрить. Олине упала на ящик с торфом и закрыла лицо не совсем чистым передником.
      - Несчастные! Несчастные люди! - причитала она из-под передника. - Что их ждет? Что их ждет?
      Женщины не поняли, над кем она причитает - над русским или над Диной. Но спросить не осмелились.
      Дина спустилась из залы к вечеру. Несколько раз прошла по комнатам. Иногда она останавливалась и брала в руки то одну вещь, то другую.
      Потом пришла на кухню и сама взяла себе поесть. Ела, стоя у кухонного стола. Выпила из ковша воды, которую зачерпнула в бочке, стоявшей в сенях. Вид у нее был озабоченный, словно какие-то цифры, которые она считала в уме, никак не сходились. Между бровями и в углах рта лежали глубокие морщины. Но волосы в виде исключения были причесаны и свернуты узлом на затылке. Глаза покраснели, как у человека, попавшего в песчаную бурю. Она удивлялась и даже как-то смущалась, встречаясь с кем-нибудь глазами. Точно не узнавала никого или вдруг обнаруживала, что находится совсем не там, где предполагала.
      Однако все вздохнули с облегчением уже потому, что Дина появилась внизу и отвечала всем, кто с ней заговаривал.
      * * *
      Андерс был в Страндстедете, когда это случилось. Он вернулся вечером и застал покойника уже в зале.
      Конечно, он испытал скорбь. Но ему было трудно поверить в случившееся. После того как покойника вынесли из дома и опустили в могилу, он сделался Андерсу почти другом.
      Потому что был мертв?
      * * *
      У Андерса всегда было полно дел. Теперь же их стало еще больше. На причалах. На шхуне "Матушка Карен". Но только не в усадьбе.
      За обеденным столом они с Диной сидели друг против друга. Он держался как дальний родственник и вежливо передавал очередное блюдо или солонку. Андерс знал свое место.
      Он не позволял себе обращать на это внимания. Но понемногу это копилось. Словно тончайший слой пыли на лице. И не смывалось по субботам, когда все мылись в бане. Многолетние наслоения все той же пыли - знать свое место!
      Андерсу казалось, что он сидит за одним столом с призраками. Но он не уходил. Накладывал себе на тарелку. Ел. Позволял ухаживать за собой. Произносил обычные фразы. А иногда получал и дружеский ответ, что его удивляло. Случалось, его охватывало волнение, когда они с Диной оставались в столовой одни в ожидании супа или десерта и им нечем было занять свои руки. Тогда Андерс начинал вдруг рассказывать последние новости, услышанные в лавке или в Страндстедете. Дина обычно смотрела на него с выражением равнодушной симпатии. И тем не менее с каждым днем в нем росло чувство, что она его не видит.
      Вначале Вениамин сидел между ними тихо, как мышка. По распоряжению Дины он ел теперь вместе с ними. Но через некоторое время он вернулся к выскобленному добела столу Стине. По будням там не пользовались скатертью. Зато там можно было и есть, и дышать.
      Вениамин спал в доме у Стине и Фомы. На тринадцатый день после похорон, в три часа пополуночи, низкий властный голос русского позвал его туда, где стояла кровать с пологом. В ночной рубашке и с увеличительным стеклом матушки Карен, висевшим у него на шее, Вениамин выбрался из теплой постели и покинул дом Стине.
      Замерзшая трава и обледеневшая галька кололи босые ноги, как осколки стекла. Вениамину было жарко, хотя ночь была такая холодная, что изо рта шел пар. В большом доме светились только два окна в зале. Желтоватый свет поведал Вениамину, что у Дины горят восковые свечи. Когда-то он так же стоял на дворе и смотрел на Динины окна. И даже пытался проникнуть к ней. Но это было уже давно. Теперь он большой. А большие мальчики не бегают в постель к маме...
      Было темно. Но Вениамин различал дом. Колодец посреди двора. Деревья, клонившиеся к земле. Тяжелые от замерзшей росы листья тихонько перебирал ветер. В ушах у Вениамина опять зазвучал знакомый хрупкий звон. Несколько деревьев стояли полуобнаженные, похожие на пугала, с которых содрали одежду.
      Вениамин не знал, откуда вдруг появился свет, что упал на изломанные стебли у его ног. Свет передвигался. Стоило Вениамину шагнуть вперед, и свет тоже двигался вперед. Если Вениамин делал шаг в сторону, свет тоже сдвигался в сторону. Наверное, это потусторонние силы показывали ему дорогу.
      Голос русского слышался и близко, и далеко. Он чего-то требовал от Вениамина, но Вениамин не хотел его слушать. Поэтому он пытался на ходу думать о чем-нибудь приятном.
      Резьба на входной двери представилась ему в виде головы дракона с оскаленной пастью. Обычные мысли превратились в камни, которые ворочал голос русского. Вениамин открыл дверь. Дом был раковиной, миражем.
      Когда-то было решено, что Вениамин должен спать у Стине. Ему не хотелось вспоминать, почему они так решили.
      Однако к сегодняшней ночи это решение не имело ни малейшего отношения. Вениамин держался за кованую ручку двери, которую мороз превратил в острое лезвие косы.
      Наконец он вошел внутрь. Теперь голос русского звучал гораздо спокойнее. Как будто тот понял, что все делается по его желанию. Запахи здесь были совсем другие. В этом доме пряный запах Стине ощущался не так явственно. Все запахи здесь теснили друг друга и дрались за место. Некоторые из них казались Вениамину старыми, забытыми мыслями. Другие он легко узнавал. Запах золы, сигар, книг и розовой воды. Все они сталкивались друг с другом в коридорах. Прятались в овчинных тулупах и шляпах, висевших под лестницей. Стены пахли людьми, жившими здесь сто лет назад. Вениамин знал их по историям, которые о них рассказывали.
      Скрипело все, чего бы он ни коснулся. Звуки окружали его как частокол. Из каждой черной овальной рамы, висевшей на стенах лестницы, на Вениамина смотрела самое малое пара глаз. Из всех сразу. Ему было безразлично, кто они, хотя имена их были ему известны. Глаза, как фосфорические огоньки, злобно светились в темноте. Он не смел отвернуться от них. Тогда бы они подожгли его и он еще на нижней ступеньке лестницы превратился бы в горящую бабочку.
      Почти не разжимая губ, он читал молитву матушки Карен и - ступенька за ступенькой - поднимался по лестнице.
      - Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя... И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим...
      Дверь в залу чуть-чуть скрипнула. Пламя свечей в высоком подсвечнике у кровати заколебалось от сквозняка. С кровати доносился голос русского. Здесь, в зале! Здесь гремели громы и сверкали молнии, как при появлении Зверя из Откровения Иоанна. Вениамин видел по Дине, что и она тоже их слышит. Она приподнялась на подушках. Черная волна на белом поле.
      Несколько раз она открыла и закрыла рот. Он подошел поближе и положил ее под увеличительное стекло матушки Карен. Ноздри у нее были синеватые, белки глаз налились кровью. Она напоминала плохо раскрашенную восковую куклу. Вениамин выждал мгновение. Потом его начало трясти.
      - Я пришел... Русский так страшно кричал на меня... - прошептал он, неуверенно шагнув от стула к кровати.
      Светлые глаза Дины строго смотрели на него, но он понял, что она его не прогонит.
      Пододеяльник зашуршал, как увядшие осенние листья, когда она откинула перину, давая ему место рядом с собой. Как только он ощутил тепло ее тела, русский умолк. Простыни мягко прильнули к коже. И наступил мир.
      - Он недобрый, - проговорил Вениамин через некоторое время.
      - Тс-с, - прошептала она в его волосы. - Тс-с, тс-с...
      - Почему он зовет меня по ночам? - Вениамин не сдавался.
      - Не знаю.
      - Но он будит и пугает меня.
      - Так бывает.
      - Но почему, Дина? Почему?
      - Этого не знает никто.
      - Что нам с ним делать?
      - Ничего, Вениамин. Ничего.
      - А если он ночью позовет кого-нибудь еще? И все им расскажет?
      - Он ничего никому не расскажет. - Дина подоткнула вокруг него перину. - Он обрел покой.
      - Откуда ты знаешь?
      - Знаю, и все.
      Вениамин перестал сопротивляться. Он чувствовал, как его окутало тепло и аромат ее тела. Цыпленок под крылом у наседки. У Олине было свое название тому, что он сейчас испытывал, - "блаженство". Ему не хотелось думать о том, почему он так несчастлив. Не хотелось задаваться вопросом, когда последний раз он лежал рядом с Диной. Да и лежал ли когда-нибудь. Все мысли как будто испарились.
      Вениамин заснул, уткнувшись лицом Дине под мышку и засунув колени между ее ног. Руки его заблудились в ее рубашке и блуждали, пока не нашли впадинку между грудями. Ее тепло было словно мед и ласка после пронизывающего холода. Если б эта ночь могла длиться вечно!
      Однако ночи не бывают вечными. Уже под утро день начал показывать свои когти, как будто грозил стать последним.
      Стине повсюду искала Вениамина. Ханну тоже отправили на поиски, а следом за ней и всех остальных обитателей усадьбы. Никому не пришло в голову, что он может спать в зале у Дины. В этом месте пропавших вещей не искали.
      Но громкие крики людей долетели до залы. И пробуждение обернулось позором. Вениамин сполз с кровати и хотел бежать вниз. Однако Дина удержала его и вернула на место:
      - Подожди, Вениамин!
      Сперва он сердито смотрел на нее. Потом опустил глаза. Рубашка на груди у нее раскрылась. Такой он Дину еще не видел. Это была чужая женщина со вздувшимися синими жилами и складками в углах рта.
      Вениамин заплакал.
      Она толкнула его в постель. Мягко. Неуклюже. Как самка, которая вдруг обнаружила, что ее детеныш вот-вот вывалится из логова. Потом встала, надела халат и вышла в коридор. Он слышал, как она кого-то зовет. Снизу донесся громкий и встревоженный голос Олине.
      - Вениамин у меня! - крикнула Дина вниз. Теплое эхо пронеслось над его головой и сладко согрело: "Вениамин у меня... Вениамин у меня..." Он плакал, потому что не знал, сможет ли продлить этот миг. И еще потому, что ему было стыдно.
      Дина вернулась в залу и подошла к кровати. Протянула ему носовой платок, потрепала по волосам. Он не смел смотреть ей в глаза. Ее пальцы сжали его руку. Он ответил на пожатие.
      - Я пришел потому, что он кричал слишком громко, - объяснил Вениамин.
      - Я понимаю.
      - Вообще я не бегаю по ночам от страха. Но он так ужасно кричал, упрямо повторил он.
      Взгляд Дины. Почему она так смотрит на него?
      - Теперь я уже не боюсь спать один! - в отчаянии сказал он.
      Она не ответила. Стояла как прежде.
      - Почему ты не разговариваешь со мной, Дина? - рассердился он и впился ногтями ей в ладонь.
      - Ты слишком шумишь, Вениамин, - наконец проговорила она.
      - Но не так же, как русский!
      - Кто тебе сказал, что стыдно бояться своих снов?
      - Никто. - Вениамин растерялся.
      Он сидел среди подушек, опустив голову.
      - Только дураки ничего не боятся, у них просто не хватает на это ума! - твердо сказала Дина и освободилась от его руки. Потом она поставила перед умывальником ширму и занялась своим туалетом.
      По комнате поплыл запах душистого мыла, и Вениамин, вздрогнув, подумал, что она моется холодной водой. Он лежал совершенно неподвижно, поворачивались только его зрачки, следя, как Динина рука берет с табуретки, стоявшей рядом с ширмой, одну вещь за другой. Наконец она вышла из-за ширмы, пристегивая к блузке брошку Ертрюд. Глаза ее были прикованы к брошке, пальцы двигались уверенно.
      Он знал, что запомнит эту Дину, стоящую перед ширмой с изображением Леды и лебедя и прикалывающую брошку между грудями.
      - Почему ты сказала, что только дураки ничего не боятся? Разве ты боишься?
      Дина повернулась перед овальным зеркалом, проверяя, как сидит юбка, потом ответила:
      - Конечно.
      - Когда?
      - Постоянно.
      - Чего?
      - Того, чего нет. Того, что я не сделала или не сделаю.
      - Как это?
      - Мне следовало куда-нибудь уехать... Туда, где хороший учитель научил бы меня играть на виолончели.
      Она остановилась посреди комнаты. Как будто собственные слова удивили ее.
      Вениамин вздрогнул и насторожился, словно она подняла руку для удара.
      - Ты меня обманываешь! Ты умеешь играть! - быстро сказал он.
      - Нет. - Она подошла к кровати и встряхнула его. - Вставай, соня!
      Слезы обожгли ему глаза. Это было унизительно.
      - Ну? - весело сказала Дина. - Кажется, ты явился ко мне без штанов и рубашки?
      Он кивнул, его охватил мучительный стыд оттого, что в доме, где он спал, не оказалось его штанов. Он даже заплакал.
      Дина вышла из комнаты.
      Когда она вернулась с его одеждой, он уже принял решение.
      - Можно я и сегодня буду спать с тобой? - быстро спросил он, слова спотыкались друг о друга.
      Она протянула ему одежду и отвернулась.
      - Нет, но ты можешь спать в южной комнате. - А я хочу здесь!
      - Нет. У тебя должна быть своя комната.
      - Почему?
      - Тебе уже одиннадцать лет.
      - Плевать я на это хотел!
      - А я - нет!
      - Я могу спать в чулане. - Он кивнул на большой чулан, где хранилась одежда и еще стояла кушетка Иакова.
      - Нет.
      - Потому что все говорят, будто Иаков спал там, когда ты на него сердилась?
      - Кто это говорит?
      Он увидел ее глаза и быстро одумался:
      - Не помню!
      - Не повторяй чужих слов, тем более если не помнишь, от кого ты их слышал.
      - Хорошо. Но Иаков умер, ему больше не нужно то место.
      Стало тихо. Почему вдруг стало так тихо?
      - Ты однажды сказала, что в доме Стине нет привидений. Хотя там и повесился Нильс, - задыхаясь, скороговоркой проговорил он.
      - Да.
      - Значит, и в чулане нет Иакова!
      - Конечно нет. Но и покойникам тоже требуется место.
      - А русский? Он в чулане? - шепотом спросил Вениамин и спустил с кровати худые ноги.
      Дина, не отвечая, стала поправлять перину и простыни.
      - Я не займу много места, - с мольбой сказал он. Дина хлопнула его по плечу.
      - Ты занимаешь гораздо больше места, чем думаешь, - сказала она. Можешь спать в южной комнате. Если случится, что ты не сможешь заснуть, я разрешаю тебе прийти и разбудить меня. Мы сыграем партию в шахматы.
      - Я не умею играть в шахматы, - буркнул он.
      - Ты хорошо соображаешь, я тебя научу. - Она сказала это так мягко, что он понял: разговор окончен.
      - Только не уезжай! - быстро проговорил он; слова так спешили, что наступали друг другу на пятки.
      - Разве я сказала, что собираюсь уехать?
      - Ты сказала, что боишься... Что тебе следовало...
      - Ах вон оно что!
      - Ты не уедешь! И ты ничего не боишься! Правда, Дина? Или боишься?
      Она замерла над кроватью с подушкой в руках. Потом медленно повернулась к нему:
      - Не думай об этом, Вениамин. Обещаю, что предупрежу тебя, если чего-нибудь испугаюсь.
      Он не знал, что обычно дети не ведут таких разговоров с матерями. Но догадывался об этом. И потому ничего не сказал Стине с Фомой, когда вернулся к ним.
      Стине ни словом не обмолвилась о его ночном исчезновении, но Фома не сдержался:
      - Как я понимаю, ты ночью сбежал к мамочке! Вениамин склонился над тарелкой с кашей и не поднимал глаз.
      Ханна, предчувствуя бурю, переводила взгляд с одного на другого.
      - Я снова перееду в большой дом, - сказал Вениамин, набравшись храбрости.
      - Не долго счастью длиться, она не захочет... - Фома замолчал, но и этого было достаточно.
      - Тебя это не касается! - прошептал Вениамин и бросил ложку так, что каша полетела во все стороны. Лицо у него исказилось. Он пулей вылетел в другую комнату, и они услыхали, как он там буйствует.
      Фома растерялся, поэтому он пошел туда и схватил Вениамина за ухо мальчика следовало научить повиновению.
      - Отпусти меня!
      - Я тебя научу, как вести себя за столом! - процедил Фома сквозь зубы и встряхнул Вениамина.
      - Сам научись вести себя за столом! Говоришь о том, чего не знаешь!
      - А что прикажешь делать с тобой, если ты дерзишь и шумишь на всю усадьбу? Кто будет тебя воспитывать?
      - Ты мне не отец!
      Фома отпустил Вениамина. Его рука так и повисла в воздухе.
      Вениамин долго, мигая, смотрел на закрывшуюся за Фомой дверь. Он остался один. Почему-то ему было трудно думать. На некрашеных деревянных панелях было много сучков. Он сосчитал их от одного угла до другого. Для этого ему пришлось повернуться. И пошевелить ногами. Вот это и было самое главное - пошевелить ногами.
      Мир за оконным стеклом выглядел неприветливо черным.
      ГЛАВА 3
      Ленсман<Ленсман - государственный чиновник, наделенный в рамках своей округи полномочиями по поддержанию правопорядка, сбору налогов и т. п.> должен был сообщить властям о трагической гибели русского. После рассказа Вениамина о том, как все случилось, отпала необходимость вести расследование. Но ленсман хотел посоветоваться с Диной, куда отправить вещи русского. Он был достаточно умен и сообразил, что у этой истории есть своя темная сторона. Однако решил: если кто-нибудь узнает об этом, дело запутается еще больше.
      Нечаянный выстрел вполне мог сойти и за самоубийство. И поскольку у русского здесь не было близких, которые потребовали бы расследования, ленсман решил: пусть предположения так и останутся предположениями. Если смерть русского как-то связана со шпионажем и большой политикой, копание в этом деле вызовет нежелательные отклики. Отношения же русского с его дочерью Диной никого не касаются. Возможно, ноша господина Лео после разоблачения и тюрьмы оказалась для него непосильной, но она не станет легче, если сделается достоянием общественности.
      Эта смерть не оставила ленсмана равнодушным. Ему нравился русский. У ленсмана даже теплилась слабая надежда, что русский мог бы обуздать Дину, хотя, судя по всему, ему было нечего добавить к ее состоянию. Ленсман был готов даже забыть о том, что русский сидел в тюрьме. Однако теперь думать об этом было уже поздно.
      * * *
      Подчеркнуто спокойный, ленсман немного выждал и постучал в дверь залы, чтобы поговорить с Диной.
      Она приняла его не как отца, приехавшего к ней в гости, а как представителя власти. Во время беседы она не проявила ни сердечности, ни неприязни.
      Ленсман запутался в собственном вступлении и не знал, как его закончить. Дине пришлось помочь ему перейти к делу.
      - Не больно-то много вещей было у него с собой, - сказала она. Только одежда да книги. Да еще серебряный нож. Насколько я знаю, близких у него нет. Так что бессмысленно посылать все это в Россию. - Все должно быть по закону. Дина пожала плечами.
      Ленсману всегда было не по себе, когда он попадал в залу. Какой бы красивой эта комната ни была, ему не нравилось, что Дина пользуется своей спальней для деловых встреч и разговоров. К чему смешивать кровать под пологом и музыкальные инструменты с серьезными решениями и важными сделками? Он почувствовал это еще в тот раз, когда поднялся в залу, чтобы заставить Дину поехать на похороны Иакова. Он уже давно раскаялся в том поступке. Ему даже захотелось сказать ей об этом. Однако не получилось. Он кашлянул и сказал: - Что же все-таки там произошло? Почему ружье выстрелило?
      Дина подняла голову. Словно прислушивалась к какому-то дальнему звуку.
      - Ты хочешь, чтобы я сказала, будто сама застрелила его? - немного удивленно спросила она. Он вздрогнул:
      - Такими вещами не шутят. Я только хочу, чтобы в протоколе было написано, как это случилось. Ты думаешь, он намеренно выстрелил в себя?
      - Нет. Просто он плохо знал это ружье...
      - Ты видела, как он нес ружье на плече? Он что, упал на него?
      - Нет.
      Ленсман задумчиво кивнул:
      - Кажется, Вениамин тоже был там в ту минуту?
      - По его словам, нет. Но ты сам знаешь... Дети видят то, что им хочется.
      - Значит, ты не знаешь? Вы с ним не говорили об этом?
      Дина посмотрела на него и не ответила.
      - Ну хорошо. С мальчиком придется поговорить. Можно сейчас позвать его сюда?
      - Нет! Я считаю, что его нельзя мучить таким разговором!
      - Но это необходимо.
      - Ты думаешь, что стрелял Вениамин?
      - Нет, сохрани Боже! - воскликнул ленсман, крик его вырвался из самой глубины легких. Он не мог выдержать окутавшую его тишину и должен был нарушить ее.
      Вениамин Грёнэльв торжественно предстал перед своим дедом ленсманом, чтобы дать показания, каким образом господин Лео получил пулю в голову. Он сразу понял, что ему придется давать показания, как только увидел подошедший к причалу синий карбас ленсмана.
      Дина извинилась и ушла. Она не хочет, чтобы ее ребенка мучили у нее на глазах. С Вениамином она разминулась в дверях.
      Создалось трудное положение, и ленсман не мог найти из него выход. Наконец позвали Андерса, чтобы он присутствовал при этом разговоре.
      Вскоре они услышали, как Дина проехала верхом через двор. Едва она свернула с дорожки на мягкую почву, как стук копыт изменился. По этому изменившемуся звуку Вениамин мог точно определить, где она сейчас едет. Эхо, вернувшееся с гор, тоже помогало ему. Горы звали ее к себе.
      Так он подумал. И эта мысль поразила его.
      * * *
      Увидев, как Вениамин напуган, Андерс захотел посадить его к себе на колени. Однако решил, что Вениамин и без того чувствует себя униженным. Поэтому он просто положил руку ему на плечо и отчетливо повторял то, что шепотом произносил мальчик.
      - Выстрел был очень громкий, - сказал Вениамин; он весь покрылся испариной, но не мог даже вытереть лицо, потому что его руки и ноги бессильно висели под столом.
      - Понимаю. - Ленсман был явно смущен. - А где ты был в это время?
      - Не знаю. Я выбежал... И вот...
      - Что "и вот"?
      - И вот он лежал там. И вокруг все было красное.
      Вениамин положил обе руки на стол и опустил на них голову. От дерева пахло воском. Он так и подумал: от дерева пахнет воском. Это была самая обычная мысль.
      - Ты с матерью не ссорился?
      - Нет, - тихо шепнул он, не поднимая головы.
      - Где она была, когда это случилось?
      - Точно не знаю... Она стояла в кустах...
      - А ты?
      - Я прибежал...
      - Почему ты прибежал?
      - Выстрел! Как ты не понимаешь...
      - Подними голову со стола, а то я не слышу, что ты говоришь. Кто с кем был в это время?
      - Никто... Ни с кем...
      Вениамин медленно поднял голову. Снял со стола руки. И все взмыло в воздух. Он видел себя парящим перед большими серьезными глазами ленсмана. Но это ничего не изменило. Потому что наконец-то он нашел объяснение всему:
      - Никто ни с кем не был вместе. Мы все были по отдельности. Я собирал ягоды. - Вениамин с торжеством швырнул в комнату эти слова.
      Все молчали. Он тщательно продумал свои слова и повторил их еще раз. Они звучали убедительно.
      Ленсман вздохнул. Он выполнил свой долг. И с большим старанием заполнил документы. В них говорилось, что Лео Жуковский, подданный Российской империи, проезжая через Нурланд, погиб по собственной неосторожности от нечаянного выстрела в уезде ленсмана Ларса Холма. Жуковский был на охоте, и никого во время этого нечаянного выстрела рядом с ним не было. Дина Грёнэльв и ее малолетний сын Вениамин услыхали выстрел и немедленно бросились к пострадавшему. Но спасти ему жизнь было уже невозможно.
      Ленсман прочитал протокол вслух. Голос его дрогнул, когда он читал: "...но спасти ему жизнь было уже невозможно".
      Андерс незаметно кивнул. Все было кончено.
      Только тогда Вениамин понял, что обмочился.
      Он последним вышел из залы и улизнул в свою комнату, чтобы переодеться.
      После полудня, когда карбас ленсмана уже отошел от берега, у Андерса возникло чувство, будто он участвовал в каком-то постыдном деле. Он не знал, как ему загладить свою вину перед Вениамином. Единственное, что ему пришло в голову, - он взял мальчика с собой на рыбалку и выложил перед ним целую гору бурого сахара и жевательного табака.
      Вениамин ел сахар и жевал табак, пока его не вырвало. Когда его нутро очистилось, ему, по-видимому, стало легче.
      Однако несколько дней Андерс все-таки не спускал с него глаз. Порой у него мелькала мысль, что Дина тоже могла бы заняться Вениамином, как-никак она мать. Раз или два он порывался сказать ей об этом. Только не знал, с чего начать.
      Так все и шло.
      Дининого русского больше не существовало. И как ни странно, Андерс чувствовал себя соучастником преступления. Да, русский был ему не по душе. Он вызывал в Андерсе восхищение и зависть. Этот человек не терял времени даром. Ковал железо, пока горячо. Но он завоевал Дину. Вот единственное, что Андерсу не нравилось. И все-таки он считал, что лучше бы его вообще не существовало.
      Теперь он исчез из их жизни.
      * * *
      Перетащив в большой дом свою перину, ракушки, увеличительное стекло матушки Карен и письменные принадлежности, Вениамин первым делом обследовал и обнюхал все комнаты. Он должен был заново познакомиться со всеми запахами и снова почувствовать себя здесь дома. На это ушло несколько дней. Он часами сидел в комнате матушки Карен. Смотрел на портрет Иакова, на его задорные усы и красивое лицо. Казалось, Иаков всегда скрывает улыбку.
      В овальном зеркале, висевшем над комодом, он подолгу разглядывал свое отражение, пытаясь найти сходство с Иаковом. Но вскоре отказался от этих попыток и решил поискать сходства, когда у него вырастет борода.
      * * *
      Олине была очень довольна.
      - Ребенок вернулся домой, - говорила она всем, кто выражал желание слушать ее. - Все-таки он не сын арендатора, а единственный наследник Рейнснеса!
      Стине молчала. Но ежедневно приносила разные мелочи, которые Вениамин забыл у нее. Или же давала ему всякие поручения. И это безгранично раздражало Олине.
      - Вениамин не работник! - прошипела она однажды, когда Стине попросила Вениамина помочь сделать уборку в погребе.
      - Конечно, - ответила Стине. - Но он сильный и проворный мальчик. А Ханна нерадивая и слабая.
      Олине, желая защитить статус Витамина, разразилась потоком жестких слов. Дина проходила мимо неплотно прикрытых дверей кухни, когда Олине сказала:
      - Можешь отправляться к себе и делать там что угодно, но без помощи Вениамина! С ним слишком долго обращались как с мальчишкой из конюшни.
      Дина вошла на кухню. Олине замолчала и отвернулась к столу. Большая деревянная ложка жадно зачавкала в рыбном фарше. Новая чугунная плита раскалилась докрасна, и первые котлеты шипели на сковороде. Аромат рыбных котлет со слабой примесью муската уже забрался во все углы.
      - Вениамину невредно время от времени исполнять какие-нибудь поручения, - сказала Дина.
      Олине грозно молчала.
      - Вениамин плохо спит по ночам. Ему снятся кошмары. Ничего не случится, если он и разбудит меня: я тоже плохо сплю. Поэтому он и переселился в южную комнату. Но иногда поработать ему только полезно.
      - Я не хотела ссориться, - сказала Стине.
      - Ты никогда не ссоришься, - заметила Дина. - А у Олине и так слишком много дел, чтобы заботиться еще и о Вениамине!
      - Но ведь это неправильно! - воскликнула Олине. - Неправильно, чтобы господский сын в своей родной усадьбе жил, можно сказать, в людской и исполнял работу, от которой все другие отказываются!
      Собственная смелость взволновала Олине, и она, чтобы подчеркнуть свое достоинство, вытянула губы, словно дула в почтовый рожок.
      - Господ в мире достаточно и без Вениамина, - бросила Дина. - Вениамин и так знает, кто он. Не хватало, чтобы он боялся испачкать руки черной работой!
      Олине проглотила ее слова и поклялась больше никогда не открывать рта.
      В тот вечер она не нарушила своей клятвы.
      * * *
      Сначала Вениамин думал, что теперь он будет обеспечен и лакомым кусочком от Олине, и вниманием Стине, и близостью Дины. Но все оказалось не так просто. Поддерживать добрые отношения сразу с тремя главными женщинами усадьбы было так же трудно, как балансировать на проволоке, натянутой для сушки сена от стены хлева до сеновала. Он часто падал, набивая синяки и получая царапины.
      Иногда ему все надоедало. Или русский начинал кричать даже днем. Тогда Вениамин шел на причал к Андерсу. Андерс ни о чем не спрашивал и ничего ни за кого не решал. Его можно было спросить о чем угодно и получить дельный ответ. Он ни с кем не был в родстве, у него не было ни жены, ни детей, и он не дружил с пробстом. У него было свое постоянное место за обеденным столом Дины, он командовал ее судами и вел ее бергенскую торговлю. Бот и все. Никто не мог бы запретить Андерсу уехать, если б он того захотел, или, наоборот, остаться. Никому не пришло бы в голову заставлять Андерса наводить порядок в погребе. Поэтому он так легко улыбался.
      Однажды Вениамин спросил у Андерса, как тот попал в Рейнснес. И Андерс ответил ему, не вынимая изо рта трубки, при этом его выступающая вперед нижняя губа странно изогнулась в улыбке:
      - Из-за кораблекрушения! Кораблекрушения занимают важное место в жизни людей. От них зависит и жизнь, и смерть. После кораблекрушений люди часто попадают в новое место... И это истинная правда. Я, например, попал в Рейнснес.
      - Ты потерпел кораблекрушение?
      - Кораблекрушение потерпели мои покойные родители. Я тогда был еще ребенком.
      И он рассказал о первой жене Иакова, Ингеборг, которая взяла на себя заботу об Андерсе и его брате Нильсе. Эта история произвела на Вениамина такое сильное впечатление, что он стал здороваться с портретом Ингеборг, когда проходил мимо по коридору.
      блине часто рассказывала ему о родственных связях между всеми бывшими и нынешними обитателями Рейнснеса. Но она пользовалась иными красками, чем Андерс. Вениамину было интересно слушать ее запутанные истории и бесконечные подробности. Эти истории никогда не кончались. Андерс, напротив, рассказывал так, что Вениамину сразу становилась ясна суть дела. Однако, когда Вениамин сопоставлял истории Андерса и Олине, они непостижимым образом совпадали.
      Вениамин перестал считать Иакова неудачником, умершим слишком рано, как внушала ему Олине. Иаков был веселый моряк, он сошел на берег и женился сперва на одной женщине, потом - на другой. А когда ему все надоело, он упал с обрыва. И ему неизменно сопутствовали уважение Андерса и любовь Олине.
      Вениамину было приятно думать: "Иаков - мой отец".
      - А если бы мой отец был жив, он взял бы меня с собой на Лофотены? спросил он однажды у Андерса, когда они сидели на причале и чинили сети при свете большого фонаря.
      - Дело не в этом... Ты и так пойдешь на Лофотены, только подрасти чуток. Отец тут ни при чем. Главное, чтобы ты сам что-то умел. - Андерс искоса глянул на Вениамина.
      - А что именно? Что надо уметь?
      - А черт его знает. Тут многое требуется, - не сразу ответил Андерс.
      Потом он набил трубку и заговорил о своем отце:
      - Он умел переворачивать тарелку с горячей кашей так быстро, что масло не успевало соскользнуть с каши. Как сейчас помню!
      - Так не бывает!
      - А вот у некоторых это получается. Отец не боялся обжечь руки. Да-да... Он утонул...
      - А отец Ханны повесился?
      - Да. - Андерс спокойно отнесся к этому вопросу.
      - Почему так всегда бывает?
      - Не всегда. Так кажется, только если смотришь на это из Рейнснеса.
      - А ты чей отец?
      - По-моему, ничей.
      - Ты не знаешь?
      - Нет, мужчине трудно за всем уследить. Андерс сплюнул, чтобы скрыть улыбку.
      - Почему не ты мой отец? - спросил Вениамин, внимательно глядя на Андерса.
      - Об этом ты лучше спроси у Дины.
      Андерс перерезал шнур маленьким ножичком, который был прикреплен к кольцу, надетому на палец. Ножичек клюнул шнур, словно острый клюв.
      - Женщины сами решают, кто будет отцом их ребенка?
      - Не всегда. Но Дина, конечно, решала сама.
      - Иаков был очень хороший отец?
      - Как сказать... Не знаю, выбрала ли она его только затем, чтобы он был отцом ее ребенка. Дина была слишком молоденькая, когда приехала сюда.
      - Зачем же тогда она его выбрала?
      Лидере вспотел. И шнур, которым он чинил сеть, кончился.
      - Иаков был очень достойный человек. И ему принадлежал Рейнснес. Думаю, что и ленсман хотел, чтобы Иаков стал его зятем. Но точно не знаю. Спроси лучше у Дины...
      Вениамин пропустил последние слова мимо ушей как пустую болтовню и спросил:
      - А Дина сама хотела выйти за Иакова? - Думаю, да...
      - Зачем ей муж, который умер?
      - Никто не знал, сколько проживет Иаков. И вообще, может, это ленсман решал, за кого выйдет Дина.
      Они помолчали.
      - Вот этому я никогда не поверю! - твердо сказал Вениамин.
      Андерс невольно улыбнулся:
      - Это было так давно.
      Вениамин замолчал. Он сидел, перебирая сеть и не замечая, что нашел в ней большую дыру.
      - Жаль, что не ты мой отец, - сказал он после долгого раздумья.
      - Почему?
      - Так мне хотелось бы... Мы бы вместе ходили на Лофотены.
      Вениамин в упор смотрел на Андерса. У Андерса почему-то никак не получалось раскурить трубку.
      - Как думаешь, я был бы тогда другим? - спросил Вениамин.
      Андерс вынул изо рта трубку, долго откашливался и смотрел на Вениамина. Потом медленно покачал головой:
      - Нет. Думаю, ты был бы точно такой, как сейчас. Несмотря ни на что.
      - Значит, ты все-таки можешь быть моим отцом? Андерс помолчал, потом протянул Вениамину руку:
      - Конечно! Если ты считаешь, что тебе нужен именно такой отец, как я. Но пусть лучше это останется между нами, ведь в церковных книгах это не записано.
      Они обменялись рукопожатием и серьезно кивнули друг другу.
      ГЛАВА 4
      На Рейнснес опустился невидимый гнет. Старые бревна приняли его на себя. Спрятали в своих трещинах. Между вечным дыханием покойников. Между клочками мха и старым тряпьем, что лежало там раньше.
      Дом наполнялся людьми и голосами, которые утоляли скорбь. Дина не ходила ночами по зале и не пила в беседке вино, как пророчила Олине. По утрам в доме не находили брошенных ею недокуренных сигар и пустых бутылок. Все было белое и чистое, как выпавший на поля снег.
      Иногда Вениамин просыпался от плача русского. А иногда и от своего собственного. Тогда он шел в залу к Дине. Они играли в шахматы, чтобы прогнать страх темноты и то, чего никто не мог исправить.
      В этой части дома спали только Андерс, Дина и Вениамин, и потому Андерс слышал все, что происходило ночью. Он часто просыпался от крика Вениамина. Потом слышались шарканье ног и скрип двери. В печку подбрасывались дрова. Из-за этого в комнате Андерса становилось как будто еще холоднее, постель казалась влажной. И ему хотелось уплыть куда-нибудь подальше. Потому что происходившее напоминало ему о том, чего у него никогда не было. Андерс лежал с открытыми глазами и смотрел на черную стену, зная, что те, двое, через коридор, сейчас не спят.
      Однажды утром Вениамин не вышел к завтраку. Но кандидат Ангелл, учитель Вениамина и Ханны, сидел за столом.
      - По-моему, он просто перепутал день с ночью. Бодрствование по ночам не может быть полезно для занятий, - заметил кандидат.
      Дина метнула на него недобрый взгляд:
      - У Вениамина бывают кошмары. Мы боремся с ними, играя в шахматы. Она обеими руками протянула Андерсу хлебницу, хотя он не просил ее об этом. Ее рука скользнула по его запястью.
      Андерс не совсем понимал, как ему лучше держаться с Диной. Он уже давно замечал, что глаза у нее красные и в уголках рта залегли глубокие складки. Он отвел взгляд, оставив в покое ее измученное лицо.
      - Ночью было так холодно, что бочка под стрехой промерзла до дна, небрежно сказал он и передал хлебницу кандидату.
      - Дело идет к зиме, - тут же отозвался кандидат, обрадовавшись, что его замечание не вызвало более серьезных последствий.
      * * *
      Перед Рождеством Ханна едва не утратила навеки расположения Вениамина. Несомненно, из-за русского и Дины. Вениамин уже давно незаметно наблюдал за Ханной. Это давало ему пищу для размышлений. Например, как выглядела бы Ханна, если б она умерла. Или оказалась без головы. Он потихоньку разглядывал Ханну в увеличительное стекло матушки Карен, точно какое-нибудь насекомое. Представить себе Ханну в виде дохлой мухи на подоконнике он не мог. Но в то же время кто знает. Русский тоже был не такой... Его тоже невозможно было представить себе мертвым.
      Или тогда ему это просто не приходило в голову? Ведь он был маленький. И мысли у него были обычные.
      Однажды они сидели за обеденным столом в столовой. Вениамин наблюдал, как Ханна вырезает из бумаги рождественские ясли. На верхней губе у нее был легкий пушок. Она напоминала кошку. Этот пушок можно было разглядывать в увеличительное стекло, не отвлекая Ханну от работы.
      В столовую вошла Дина. Зрачки у Ханны сузились, будто закрылись, и лицо стало мрачным.
      Вениамину это не понравилось. Он сразу вспомнил, что ноги у Ханны слишком маленькие и круглые колени немного повернуты внутрь. Так он мысленно наказывал ее, не прикасаясь к ней.
      А вот с глазами Ханны дело обстояло труднее. Они были карие, как кофейные зерна, которые свободно плавали в чашке, наполненной молоком. Когда Ханна моргала, они скрывались в лесу черных ресниц. Никто не умел моргать так долго и выразительно, как Ханна.
      - Ты не любишь Дину? - через стол спросил Вениамин, когда Дина ушла.
      - С чего ты взял? - Ханна заморгала.
      - Я вижу, - твердо сказал он и снова начал рассматривать ее сквозь увеличительное стекло.
      Из-под ресниц показались кофейные зерна. Они мерцали, глядя на Вениамина. Потом Ханна снова моргнула.
      - Если тебе нравится говорить обо всем, что ты видишь, пожалуйста, говори. - Она не переставала моргать.
      Ярость, вызванная ее словами, была способна перевернуть камни. Но на этот раз Вениамин не спешил.
      - Ты не любишь Дину, потому что я снова переехал в ее дом, решительно изрек он.
      Ханна надула губки, вырезала крылья для ангела, и только потом выяснилось, что она все-таки слышала его слова. Она вздохнула:
      - Переехал? Но все равно ты постоянно торчишь у нас.
      - Ты считаешь, что я провожу у вас слишком много времени?
      - Нет, но я не понимаю, какое отношение к этому имеет Дина.
      - Она моя мать! У кого еще мать умеет скакать верхом и ездила в Берген?
      Ханна скорчила гримаску, передразнив его, завязала потуже передник и продолжала заниматься своим делом.
      - Вот вырасту и уеду из Рейнснеса! Так и знай! - заявил он.
      Вырезая нимб для младенца Христа, Ханна проговорила со вздохом:
      - Ты стал таким противным в последнее время! От удивления он раскрыл рот:
      - Почему?
      - От тебя только и слышишь что Дина да Дина! Дина сказала, Дина считает, Дина сделала... Твоя Дина вовсе не женщина! Она сатана!
      - Кто это сказал? - шепотом спросил он.
      - Мужики в лавке.
      - Ты лжешь! - Он всхлипнул, бросил на стол увеличительное стекло и выбежал из столовой.
      В ожидании Вениамина Ханна вырезала руки и ноги младенца. Вениамин не возвращался, и она пошла искать его, даже не накинув платка. Она нашла его на сеновале. Он раскидывал сено, словно собирался один накормить всех коров.
      - Оставь сено в покое, - примирительно сказала Ханна.
      Тогда он налетел на нее. Толкнул на пыльный пол и вцепился ей в волосы так, что она заплакала.
      - Поделом тебе! Сама сатана! - крикнул он и опустился на колени рядом с ней.
      Она ударила его по щеке. Обороняясь, он крепко схватил ее за руки и уперся головой ей в живот. По ее дыханию он слышал, что она уже сдалась. Он бы с удовольствием вывалял ее в сене, чтобы она перестала плакать, но ее слезы мешали ему.
      Кончилось тем, что он нежно обнял ее. И снова Вениамин разглядывал и гладил Ханну, нюхал и играл с ней в тайные игры, о которых знали только они. Когда эти игры открылись, им не разрешили больше спать вместе в одной кровати и даже в одной комнате.
      В самый разгар игры Вениамин заметил, что все изменилось. Ведь он видел в вереске Дину и русского.
      После этого старая игра стала недоброй и постыдной. И вместе с тем ему не хватало решимости сделать с Ханной то, что хотелось. А тот, у кого не хватает решимости, трус.
      Вскоре они услыхали, что их зовет Стине. Ханна молча оправила платье и убежала. Но он понял, что они опять друзья. Иначе и быть не могло. Вениамин чувствовал, что избежал большой опасности, и стал спокойно чистить лошадь.
      То был день необычных встреч. Дина пришла в конюшню за своей лошадью, и, когда Фома через некоторое время тоже зашел туда, он услыхал звонкий голос Вениамина, заглушаемый шуршанием скребницы и дыханием лошади.
      - Хоть русский и умер, тебе не надо искать себе нового мужа.
      Дининого голоса Фома почти не слышал. Лошадь била копытом. Звуки долетали будто с другого конца света. Он подошел поближе и остановился, словно его пригвоздили к полу конюшни. Плечи у Фомы вдруг налились свинцом.
      - Не надо! Мы с тобой и сами справимся, - говорил Вениамин. - Скоро я стану взрослым. По крайней мере конфирмация не за горами. А кроме того, я спросил у Андерса, не может ли он до тех пор быть моим отцом.
      - Что?
      Дина закашлялась от сенной трухи.
      - И он сказал, что может.
      - Значит, вы все решили вдвоем, без меня?
      - Да. Я не хотел приставать к тебе с этим.
      - И что же он будет делать как твой отец?
      - Я тоже спросил его об этом. Его отец, например, умел так ловко переворачивать тарелку с кашей, что с нее не успевало стечь масло. Андерс этого не умеет. Но это не важно. Он будет учить меня водить судно, торговать с Бергеном и всякое такое. Это у меня получится. Я могу брать с собой учебники, чтобы не терять времени.
      - Конечно можешь.
      Они молча седлали лошадь.
      - Ты часто думаешь о том, что тебе нужен отец? - услыхал снова Фома голос Дины.
      - Да нет, иногда... Не часто...
      - А что еще сказал тебе Андерс?
      - Андерс! С ним можно разговаривать о чем угодно, как с отцом. Он слушает и тихонько посмеивается. Знаешь, как он любит посмеиваться? Если бы ты в тот раз выбрала мне в отцы Андерса, а не Иакова, твой муж и сейчас был бы жив. Впрочем, тогда ты этого знать не могла, - великодушно заключил он.
      - Дело в том, Вениамин, что жениться на мне захотел Иаков, а не Андерс.
      - Значит, Андерс в тот раз свалял дурака! Он говорит, что ленсман выбрал тебе в мужья Иакова, потому что Иаков был видный мужчина и владел Рейнснесом.
      - Ты только Андерсу ничего не говори о нашем разговоре, - попросила Дина.
      - Как же не говорить, если он согласился быть моим отцом!
      Фома вдруг опомнился. Он тихонько вышел из конюшни и спустился к лодочным сараям.
      ГЛАВА 5
      Наступило Рождество с его суматохой и весельем. Угощения, игры, пунш. Кое-кто еще помнил мелодии, которые пел и под которые плясал русский.
      Ленсман со своей семьей гостил у Дины. Мальчики носились по лестнице и хлопали дверями. Олине бранила их, Tea прибирала разбросанные ими вещи и приносила им все, что они просили. Комната Вениамина была завалена мокрыми шерстяными носками и запретными окурками сигар. Чадила игрушечная паровая машина. Пахло потом и сладким какао со сливками. Этот обычный рождественский запах начинался уже на лестнице. Шерстяные хлопья беззаботно летали из одного угла комнаты в другой, подхваченные сквозняком.
      В коридоре на втором этаже пришлось поставить сразу три туалетных ведра. На второй день Рождества Tea удивлялась, откуда в людях берется столько мочи. В нынешнем году, по мнению Tea, ее было гораздо больше, чем в прошлом.
      Мальчики то ссорились, то мирились, взрослые не вмешивались в их отношения. Теперь они стали старше еще на год. Все стало старше на год.
      Никто не придавал значения тому, что уже в первый день Рождества Вениамин тихонько перебрался вниз, в комнату матушки Карен.
      Дина мимоходом объяснила, что у него разладился сон. Услыхав это, сыновья ленсмана с удивлением уставились на Вениамина. Сон может разладиться только у стариков. Но на этот раз они его не дразнили. Разладился сон - это звучало даже торжественно. Хуже было то, что Вениамин уклонялся от игр. Он часто сидел в комнате матушки Карен и читал, хотя никто не принуждал его к этому.
      * * *
      В первый же прилив после Нового года шхуну "Матушка Карен" спустили на воду. Помогать пришли все соседи - и ближние, и дальние. Задержавшиеся после Рождества гости тоже принимали участие в этой шумной работе. Женщины вымыли каюты зеленым мылом и шутили, что в койке Андерса вши оказали им особенно упорное сопротивление. Андерс не остался в долгу:
      - Должно быть, их привлекло туда тепло - в этой койке всегда было жарко!
      Девушки возмутились дерзким ответом Андерса и воспользовались случаем, чтобы потолкаться с ним.
      Дина стояла у открытого окна каюты. Ее появление удивило всех. День был нехолодный, но серый, солнце еще не вернулось, хотя в полдень на юге уже угадывалось его приближение, заставлявшее острова искриться.
      Девушки подняли головы, когда Дина позвала Андерса к себе.
      Вениамин лежал в шлюпке на животе и ловил плотву среди камней. Он тоже услыхал голос Дины. И день показался ему не таким уж серым.
      Закончив работу, девушки собрали свои тряпки и ведра и приготовились плыть на берег. Они украдкой поглядывали на каюту, в которой скрылся Андерс.
      - Ну как, развлекся? - спросила у него Дина.
      - Сам не развлечешься, никто тебя не развлечет, - хохотнул Андерс.
      - Я припасла немного рома, чтобы выпить за твою поездку на Лофотены.
      - А-а!.. - Андерс сел на одну из коек. Сбоку он наблюдал, как Дина разливает ром в рюмки.
      - Кажется, ты не очень рад?
      - Просто ты застала меня врасплох. Я не ожидал... Уже очень давно... тихо забормотал он.
      - Да, много чего случилось за это время.
      - Даже слишком много.
      - Но теперь стало светлее, уже можно жить! - Дина села рядом с ним и протянула ему рюмку.
      На этой самой койке она боролась со смертью, когда в Фолловом море у нее случился выкидыш.
      - Что ты имеешь в виду? - спросил Андерс, вспомнив кровавый сгусток, который он выбросил за борт.
      - Что наступают более светлые дни.
      - Ясно... - Он ждал продолжения.
      - Почему ты на меня так смотришь? - спросила она.
      - Потому что не понимаю, чего ты от меня хочешь.
      Дина откинула голову. Сейчас она похожа на свою лошадь, когда та ржет, стреноженная в загоне, подумал Андерс.
      - Уж и не помню, когда мы с тобой последний раз беседовали наедине...
      - Это верно, - согласился он.
      Она сидела, взвешивая в руке рюмку.
      - Тебя, Андерс, иногда трудно понять.
      - Ну это уж слишком... А что, собственно, ты имеешь в виду?
      - Ты никогда не говоришь о том, что у тебя перед глазами, - ответила она, поставив рюмку на ладонь и поддерживая ее другой рукой.
      - Что же у меня перед глазами?
      - Я, например.
      - Этот курс не для меня, - буркнул он и смущенно поглядел на нее.
      Лодка с девушками шла к берегу, они громко смеялись. Поднятая ею волна плескалась о борт шхуны. Воздух был пряный и соленый. Дина и Андерс остались одни.
      В каюте возникла напряженность. Андерс не поднимал глаз.
      - Мне хотелось бы, чтобы ты взял на себя заботу о Рейнснесе. Я собираюсь уехать на юг. Когда ты вернешься с Лофотенов, меня здесь, наверное, уже не будет.
      Андерс медленно глотнул ром и отставил рюмку на маленький столик, прочно привинченный к настилу каюты. Ему пришлось протянуть руку, чтобы поставить ее.
      - И куда же ты доедешь?
      - В Копенгаген. А может, и дальше. Я поеду на пароходе...
      - Значит, на юг? В Копенгаген? А можно спросить, по какому делу?
      - Я не обязана отчитываться, - сухо ответила Дина.
      Свет сделался фиолетовым. Динины пальцы беспокойно двигались на коленях. Овальные ногти блестели на фоне темной шерстяной ткани.
      - Тебе тяжело? - спросил он.
      Она взяла его руку и придвинулась к нему. Кожу Андерса кололи тысячи острых иголок. Он растерялся.
      - Мне здесь тесно! Здесь нечем дышать! Понимаешь?
      - Понимаю или не понимаю, какая разница... И долго ты намерена отсутствовать?
      - Не знаю.
      - Что с тобой творится? - спросил он и хотел встать.
      Дина наклонилась и схватила его за обе руки. Она была сильная. Ему стало приятно и в то же время тревожно. Дина молчала, он сказал:
      - Боюсь, мне все-таки придется задать тебе один вопрос. Что тебя тревожит в Рейнснесе? Тень русского?
      - Что ты хочешь этим сказать? - прошептала она.
      - Неужели ты так оплакиваешь Лео Жуковского, что вынуждена даже бежать из дому?
      - Оплакиваю?
      - Все понимали, что в нем ты могла найти нового хозяина Рейнснеса. В том числе и я.
      - Оплакиваю? - повторила Дина, глядя на что-то за окном каюты. - Здесь нечем дышать... Всегда одна и та же морока. Зима, весна, лето. Полевые работы. Люди. Счета.
      - И только смерть Лео открыла тебе на это глаза? - тихо спросил он.
      - Я понимала это и раньше... И ты бы тоже понял, если б, как я, был навеки осужден на это...
      - Я понимаю. Они помолчали.
      - Но я не тот человек, который может заменить тебя в Рейнснесе. Я редко бываю дома.
      - Мне некого просить, кроме тебя.
      - Значит, это серьезно?
      - Да!
      - Ну а если тебе выйти замуж? Тогда бы ты была уже не одна, - наугад сказал он.
      По их лицам скользнула тень - это за окном каюты пролетела чайка.
      - Это мне уже предлагали.
      - И что же ты ответила?
      - Это было очень давно... Я спросила, кого мне прочат.
      - И тебе предложили кого-нибудь?
      - Да.
      - Кого же?
      - Тебя, Андерс!
      Он вспыхнул. Но заставил себя поднять на нее глаза. Он ждал ее презрительного взгляда. И не дождался.
      - О чем только люди не болтают! Я помню эти разговоры, когда ты отписала мне шхуну.
      - Может, они были правы, - медленно проговорила Дина.
      - Правы? В чем?
      - Что мне следовало выйти за тебя замуж.
      - Мало ли кто что считает, - сказал он и продолжал, не позволив ей прервать себя: - А теперь, значит, ты надумала уехать в Копенгаген, потому что здесь нечем дышать?
      - А ты принял бы мое предложение? Если б я его тебе сделала?
      - Если б ты сделала мне предложение?
      Он в растерянности провел руками по волосам.
      - Да, если б я предложила тебе жениться на мне.
      - Я бы согласился, - просто сказал он. Дина вздохнула.
      - И что же тебя больше привлекает: я или Рейнснес? - спросила она.
      Он долго смотрел на нее, потом ответил:
      - Должен признаться, что из-за Рейнснеса я не взвалил бы на себя такую ношу!
      - И как думаешь, чем бы все это у нас кончилось? - спросила она.
      - Да уж добром не кончилось бы.
      - Почему?
      - Ты бы встретила русского. А я сбежал бы в Берген, - честно признался он.
      - А если б я не встретила русского?
      - Тогда кто знает...
      - Но теперь русского уже нет.
      - Это для меня его нет, а для тебя...
      - Почему ты так думаешь?
      - У тебя появились седые волосы, я вижу их даже здесь, в сумраке. Ты не спишь по ночам, и бодрости в тебе не больше, чем в вяленой треске. От тебя остались одни глаза. А теперь к тому же ты хочешь сбежать из дому. Пуститься в дальнее плавание.
      Она не могла удержаться от смеха. Они весело, но серьезно смотрели друг на друга.
      - А если б я тебя спросила, хочешь ли ты теперь взять меня в жены? вдруг сказала она.
      Он долго размышлял, как можно увязать все это вместе, а потом сказал:
      - Если б ты спросила меня об этом, а потом уехала в Копенгаген?
      - Если б я спросила тебя об этом, а потом уехала с тобой в Берген.
      - Мне пришлось бы ответить тебе "нет", - прошептал он.
      - Почему?
      - Я не могу жить с женщиной, все мысли которой заняты покойником.
      Она ударила его с такой силой, что оба упали на койку. Потом она подняла обе руки и ударила снова. Сперва одной рукой, потом другой. Его рюмка скатилась на пол. По звуку Андерс понял, что она не разбилась. Не успев опомниться, он навалился на Дину всем телом. Покрывшись испариной, он заломил ей руки за спину, и она затихла.
      - Вот так-то лучше, - просипел он.
      Дина лежала под ним! Он не знал, кого из них бьет дрожь. Может, обоих?
      Она не двигалась. Сперва он притворился, что не замечает этого. Ему хотелось продлить мгновение. Потом его руки разжались, он отпустил ее и встал. Пристыженный, не глядя на Дину, он оправил на ней платье.
      - Извини меня, - пробормотал он, ощупью добрался до двери и вышел.
      Уже на палубе его стало трясти. Дрожь началась с коленей и поднималась все выше. Он хотел заправить рубаху, которая во время борьбы вылезла из штанов, но не смог. Ему пришлось ухватиться за поручни. Прошла целая вечность, прежде чем он смог вздохнуть. Тут он услышал тихий голос Дины:
      - Андерс!
      Он вскинул голову, не спуская глаз с горных вершин. И снова услышал очень отчетливо:
      - Андерс!
      Одно мгновение он чуть не бросился обратно в каюту. Но что-то удержало его.
      - Все в порядке! - хрипло крикнул он. - Я позабочусь о Рейнснесе!
      Потом он спрыгнул за борт и пошел вброд к берегу.
      Шлюпка с Вениамином чуть не опрокинулась от течения. Вениамин окликнул Андерса.
      Андерс скользил на обледеневших камнях, с трудом передвигал ноги и рвал водоросли, которые пытались затянуть его вниз. Когда он поднимался по аллее к дому, с него бежали потоки воды. Мокрый до нитки, он шел через двор у всех на виду. Целеустремленно, точно морж в брачный период, пыхтя и отплевываясь.
      Таким Андерса не видели еще никогда. И дело было не только в том, что ниже пояса он был насквозь мокрый и на сапогах у него болтались зеленые водоросли. Андерс был вне себя. Или его состояние можно было назвать иначе?
      Впервые в жизни Андерс ушел на Лофотены, не испытывая при этом никакой радости. Не думая о предстоящем возвращении домой. Он проклинал себя, что не сумел поступить иначе. И вместе с тем ему было ясно, что все эти годы он жил мечтой.
      Но одно дело - мечта. Другое дело - жизнь. Он всегда знал, что Дина не для него. Он мог провести шхуну и в шторм, и в снежную бурю и благополучно доставить ее в порт, но не мог сознательно пуститься в дальнее плавание на судне, у которого не было руля.
      А ведь все обстояло именно так! Ладно, пусть она едет в Копенгаген, а он - на Лофотены.
      ГЛАВА 6
      Вениамину повсюду мерещились покойники. Их мертвые лица. Сами по себе они были не такие уж и страшные. Во время забоя скота убитые, непоправимо изуродованные животные выглядели куда страшнее. Лицо покойной матушки Карен походило на белую матовую вазу, что стояла на буфете в столовой. Прозрачная глазурь была покрыта беспорядочным узором, нанесенным желтоватыми штрихами. При желании он так отчетливо представлял себе лицо матушки Карен, что уже не думал о том, что тело ее умерло и больше не существует.
      С русским все было иначе. Русский кричал, хотя лица у него не было. Поэтому отделаться от него было невозможно. Он был непоправимо изуродован, как забитая скотина.
      Если на обед подавали мясо, Вениамин представлял себе, что Олине потихоньку от всех готовит из русского разные блюда. Он не знал, почему ему в голову лезут такие мысли, но Олине казалась ему чудовищем. Чувство это бывало таким сильным, что в животе у Вениамина начинало бурлить и он, извинившись, бежал в отхожее место.
      Когда Олине таким образом извела уже всего русского и от него остались лишь голова да сапоги, Вениамин решил, что наконец-то избавился от него. Но русский возродился целехоньким в голове Вениамина. Его сапоги скрипели по ночам, заставляя Вениамина ворочаться в кровати, а крик был похож на вопли привидения.
      После таких ночей Вениамин часто сидел в комнате матушки Карен и пустыми глазами смотрел на свои ногти. Пока кандидат Ангелл или кто-то другой не требовал, чтобы он наконец занялся делом. По утрам, до того как начинали топить печи - и потому в комнате стоял ледяной холод, - Вениамин представлял себе, что он монах, искупающий в келье свой грех. Грех за русского.
      Каждый день имел свои приметы. Вениамин вычитывал их в старинном календаре матушки Карен. Собственно, это был не календарь, а кусок пергамента с надписями и беспомощными рисунками, вставленный в рамку. Этот календарь всегда висел у матушки Карен над секретером.
      В первый день нового года, еще задолго до возвращения солнца, Вениамин встал пораньше, чтобы посмотреть, нет ли на небе красноватого зарева. "Красное небо утром в первый день нового года сулит страшное несчастье, а то и войну", - было написано в календаре.
      Вениамин вздохнул с облегчением, обнаружив за окном снегопад; даже сосульки чувствовали себя неуютно.
      Он не знал, что такое война, о которой говорили все. Но ему было ясно: на войне люди гибнут как мухи. И не только в бою, когда им дырявят головы. Андерс говорил, что во время войны не меньше людей умирает и от голода.
      Вениамин сам не видел оборванных, изможденных людей, которые бродили по стране и ели все, что попадалось под руку. Однако война тут как будто была ни при чем. Какая же это война без кавалерии и военных мундиров?
      Несколько раз ему удавалось представить себе солдат. Они лежали на поле боя с кровавыми дырами в головах.
      Но что-то тут было не так. В ту зиму война стала вроде бы неопасной. Почти такой же мирной, как церковная служба. Особенно если учесть, каково на войне в действительности. Вениамин расставлял оловянных солдатиков, подаренных ему Андерсом. Но это было совсем не то. Тогда он смахивал солдатиков в угол и брал книгу, в которой рассказывалось о приключениях в лесных дебрях Америки.
      Весь февраль он внимательно следил за светом, ползущим по подоконнику в комнате матушки Карен. Он сидел на полу и терпеливо ждал, когда луч коснется его босых ног. Вениамин вдруг понял, что раньше никогда по-настоящему не видел солнца.
      С одной стороны, в солнце было что-то торжественное, с другой - оно внушало такой ужас, что хотелось плакать. Подобное чувство он испытывал на кладбище, когда смотрел на могильные плиты, а люди вокруг болтали о чем попало. В такие минуты ему казалось, что только он один по-настоящему знаком со смертью.
      Вениамину страстно хотелось поговорить с кем-нибудь о солнечном свете, но слова застревали у него в горле. Нечего было и пытаться.
      Однажды он признался Ханне, что всегда считает до ста, когда идет в темноте в уборную, и до тысячи, если осенним или зимним вечером ему нужно пойти в летний хлев. Это был закон. Объяснить его Вениамин не мог. Но знал, что, если он, досчитав до ста, не успеет закрыть задвижку на двери уборной, на него ополчится вся нежить земная. И тогда кто знает, чем дело кончится. Растолковать это Ханне он был не в силах. Однако она внимательно слушала его и моргала длинными ресницами.
      - Без уборной, конечно, не обойдешься. Но зачем тебе ходить в летний хлев, если ты боишься темноты? - спросила она.
      - Нужно же время от времени навещать место, где ты родился, - ответил Вениамин и дунул в щель между сомкнутыми ладонями, где была зажата прошлогодняя травинка. Раздался писк, будто взвизгнул поросенок, которого хлестнули прутом.
      - Ты не должен говорить, что родился в летнем хлеву. Это кощунство. Так считает Олине.
      - А я и не говорил. Ты сама спросила. Чего стрекочешь как сорока!
      Ему следовало предвидеть, что она ничего не поймет. Она всегда видела в его словах что-то дурное или извращала их смысл до неузнаваемости. Ханна ничего не понимала в нежити и ее повадках. Он тут же раскаялся в своем признании. Вдруг в один прекрасный день она подстережет его и собьет со счета, лишь бы увидеть, что произойдет, если он не досчитает до ста? С нее станется.
      Но Ханна не знала, что он познакомился с солнцем и собирается сосчитать шаги до сапог русского, которые все еще валялись в вереске.
      * * *
      24 февраля Вениамин прочел в календаре: "Маттис ломает лед. Если льда нет, он сделает лед".
      Вениамин ждал, что Андерс подаст о себе весть. Все отцы подают о себе весть. Но писем не было. Вениамин понял, что Андерс молчит, потому что рассердился на Дину в тот день, когда они готовили шхуну к отплытию на Лофотены.
      Он ломал себе голову, пытаясь понять, что имел в виду Андерс, когда крикнул Дине, что позаботится о Рейнснесе, и почему он не дал себе труда написать Вениамину письмо.
      Никто прежде не видел, чтобы Андерс прыгал в море. Тут было чего испугаться: высокий, сильный человек бредет к берегу в ледяной воде, которая доходит ему чуть ли не до подмышек. И ведь в том не было никакой надобности - Вениамин был рядом со своей шлюпкой и ждал, чтобы перевезти их на берег.
      А потом Андерс ушел на Лофотены. Конечно, он попрощался с Вениамином и даже ущипнул его за щеку, но Вениамин не усмотрел в этом доброго знака.
      Там, где была замешана Дина, все всегда шло шиворот-навыворот, и не только у него одного. И тем не менее ему очень хотелось, чтобы Андерс прислал с Лофотенов письмо.
      Но от Андерса не было ни слуху ни духу. Правда, Андерс был не из тех, кто долго сердится, и Вениамин решил, что на Лофотенах уже начался конец света. Он пытался расспросить Дину, но она сказала, что Андерс никогда не писал писем. Ее тон лишь подтвердил его догадку о конце света.
      "Если льда нет, он сделает лед"! Вениамин толковал эти слова так, будто матушка Карен ждала от него великих подвигов. И это вызывало в нем чувство усталости. Но не той усталости, от которой просто клонит ко сну. Из-за этой усталости он был не способен даже испытывать страх.
      Но дело было не только в русском, который кричал и днем и ночью. Вениамина раздражало, что Дина все время возится со своим дорожным сундуком, выдвигает и задвигает ящики комода. Однажды, услыхав, что она в зале, он ворвался к ней не постучавшись. Она склонилась над сундуком и складывала туда вещи. Он налетел на нее с кулаками, выкрикивая, что она хочет бросить его с русским один на один, хотя наступает конец света. Дина молчала. Он этого не ждал, но ледяной холод, который она излучала, придавил его своей тяжестью. Он немного успокоился, лишь когда увидел, что она снова убрала сундук в чулан Иакова.
      Забыв о том, что он с Фомой в ссоре, Вениамин спросил у него, неужели на Лофотенах у людей не бывает свободной минутки, чтобы написать домой хотя бы два слова. Фома как будто не понял его. Во всяком случае, он буркнул в ответ что-то невразумительное - мол, на Лофотенах люди часто забывают послать весточку домой по той или иной причине.
      - Андерс не такой! - сказал Вениамин.
      - Твой Андерс ничем не лучше других, - усмехнулся Фома.
      - А может, они потерпели кораблекрушение?
      - Ну, об этом-то нас бы уже известили, - решительно заявил Фома.
      После этого разговора Вениамин не мог заставить себя приходить к Стине и Ханне, если знал, что Фома дома.
      Календарь показывал уже равноденствие: "На Грегора день и ночь сравняются друг с другом". А от Андерса по-прежнему не было ни слуху ни духу.
      * * *
      Андерс пытался представить себе Рейнснес без Дины. Как он будет проводить дни и ночи. Пытался убедить себя, что мысль об одиночестве за обеденным столом не внушает ему страха. Раньше такие мысли мало занимали его. Теперь он засыпал и просыпался с думой об этом.
      "Главное, чтобы в стене был крючок для куртки! - говорил он себе и добавлял: - Дело не в том, как человек живет, а в том, как он к этому относится. Вот в чем суть". Вооружившись этой мудростью и утешаясь ею, он еще на Лофотенах планировал пораньше отправиться в Берген. Пытался вызвать в себе тоску по долгому пути на юг. И увещевал себя, что одна беда - это еще не беда.
      Тем не менее когда они вошли в пролив и почувствовали себя дома, берег показался Андерсу темным. Он повернул штурвал, снял зюйдвестку и засвистел, как обычно, когда они подходили к Рейнснесу.
      Сперва он решил, что Дина ему пригрезилась. Но вот Антон сказал:
      - Никак это сама Дина встречает нас на причале? - И Андерс точно проснулся. Да, это была Дина. Андерс не верил своим глазам. Ведь он всегда считал, что Динино слово незыблемо.
      Он привык подлаживаться к временам года и к ветру. Это было не просто, но отгоняло посторонние мысли. Появление же на причале Дины словно без предупреждения поменяло местами зиму и лето.
      Андерс постарался держаться как ни в чем не бывало, он всегда так держался на людях. Он улыбнулся Дине и поздоровался с ней за руку. Но тут же повернулся к Вениамину, спросившему, почему он не писал.
      - Какой из меня писака! - отшутился Андерс.
      Он предоставил заботы о шхуне другим, обнял Вениамина за плечи и ушел с ним с причала, толкуя о каком-то пакете, который привез с собой. Уйти с причала иначе он не мог.
      На кончиках темных ветвей висели замерзшие капли. В навозе, разбросанном на полях, копались вороны. Приближались более светлые дни.
      Вениамин засыпал Андерса вопросами. Андерс, смеясь, отвечал ему. Он слышал, что Дина идет за ними. Должно быть, у нее были новые башмаки. Они поскрипывали при каждом шаге. Но он не оглядывался.
      * * *
      Ящики со свежей треской вызвали всеобщий восторг, треску разделили между арендаторами и старыми покупателями. Бочки с соленой треской должны были опустить в погреб. Несколько ящиков трески предназначалось для вяления или слабого посола. Рыбаки рассказывали, сколько у них рыбы вялится на Лофотенах, и гордо похлопывали себя по карманам.
      Постепенно у причала собралось множество лодок. Все, кто видел, как мимо прошли "Матушка Карен" и карбас, тут же поспешили в Рейнснес. Чтобы, как говорится, посмотреть, не завелись ли вши у рыбаков, вернувшихся с Лофотенов, и какой длины выросли у них бороды.
      * * *
      Торжественно отпраздновали возвращение. Мужчины рано разошлись на покой. В большом доме ночевал только штурман Антон. Остальные разъехались по домам или ушли ужинать к работникам.
      У кандидата Ангелла было несколько свободных дней, и он уехал в Страндстедет. Служанки еще гремели на кухне посудой, а Вениамин ушел к себе в штурманской фуражке, которую ему привез Андерс. В этой фуражке он сидел даже за столом, но никто не сделал ему замечания по этому поводу.
      Антон несколько раз зевнул и пожелал всем доброй ночи. Половицы на втором этаже заскрипели под его ногами.
      Дина по обыкновению расположилась на кушетке, раскинув на спинке руки. Недокуренная сигара лежала в пепельнице. Глаза у Дины были прикрыты. Андерс кашлянул, потом спокойно сказал, что не прочь допить тот ром, который ему не удалось выпить перед Лофотенами.
      Дина удивилась, но не подала виду и позвала из буфетной Tea.
      Усталая Tea заглянула в дверь.
      - Андерс хочет выпить рома, - сказала Дина.
      Tea с удивлением посмотрела на бутылку, стоявшую рядом с Диной, но принесла рюмки и разлила ром.
      - Можно мне пойти спать? - спросила она, сделав реверанс.
      - Об этом ты спроси у Олине, - ответила Дина.
      - Она уже спит.
      - Тогда и ты можешь идти спать. Спасибо тебе. Сегодня был трудный день, - мягко сказала Дина.
      Tea быстро подняла на нее глаза:
      - Большое спасибо. - Tea наградила их беглой улыбкой, снова присела в реверансе и ушла.
      - Смотри, какие уже светлые вечера, - весело сказал Андерс.
      Дина промолчала.
      Андерс невольно закашлялся. Потом заговорил о том, сколько они заработали на Лофотенах. Хотел тут же показать Дине счета, чтобы она их проверила.
      - Цифрами мы займемся завтра, - сказала Дина. Потом она встала и подошла к столику, на котором стояла коробка с сигарами. Андерс хотел напомнить ей, что у нее уже лежит недокуренная сигара. Проходя мимо него, она ударила его по плечу. Совсем как в былые времена. Тогда ее не смущали даже посторонние. Так было до смерти русского.
      Андерс слишком долго спал в холодной каюте и работал на морозе без рукавиц. Глаза его скользнули по Дининым щиколоткам - садясь, она не потрудилась поправить юбку. На ней были легкие туфли. Из-под юбки выглядывала стопа с высоким подъемом. Все это взволновало Андерса.
      Он смотрел на Динины ноги и небольшими глотками пил ром. Потом понял, что надо что-то сказать, откинулся на спинку кресла и поглядел на Дину.
      - Много гостей приезжало в Рейнснес, пока нас не было?
      - Как обычно зимой, не больше. - Она ответила на его взгляд.
      - А в остальном? Все в порядке?
      - Как обычно.
      Дина глубоко, с удовольствием затянулась новой сигарой.
      - Ты так и не уехала?
      - Нет.
      - А почему?
      - Поняла, что лучше подождать. По крайней мере до лета. Но я поеду с тобой в Берген.
      Со стены за ними наблюдали часы. Маятник мешал Андерсу думать.
      - Это из-за Вениамина... - сказала Дина.
      - Я рад, что ты передумала!
      Собственные слова удивили его. Неужели это произнес он?
      - Мне не следовало говорить того, что я сказал тебе на шхуне, проговорил он.
      Она пожала плечами и выпустила дым, следя за ним широко открытыми глазами.
      - А мне не следовало бить тебя! - Она не смотрела на него.
      - Я, признаться, не ожидал... У тебя тяжелая рука! Он хотел улыбнуться, но улыбка не получилась.
      - Вениамин сказал мне, что ты обещал быть ему отцом?
      Андерс медленно залился краской, но кивнул:
      - Ему так хотелось.
      - Ясно.
      Маятник продолжал терзать Андерса.
      Нервы у него были как старые пересохшие просмоленные нитки. Только бы они выдержали. Ему казалось, он висит на волоске. Он набрал полные легкие воздуха:
      - Ты кое о чем спросила меня перед моим отъездом. Впрочем, может, теперь уже не стоит говорить об этом?
      Дина подняла голову.
      - Я там думал над этим... И решил, что приму твое предложение.
      - Андерс?
      Их разделяла курительная комната. Пушистый ковер, который матушка Карен привезла из Копенгагена, с узором из стеблей оливкового и бордового цвета. Андерс сидел возле столика с сигарами. Дина - на кушетке спиной к окну. Луны не было. Только чистое, синее небо.
      - Да?
      - Ты понимаешь, что говоришь? - прошептала она через минуту.
      Он кивнул, прокашлялся. Но не шелохнулся.
      - Ты понимаешь, что ты получишь?
      - А уж это ты должна мне объяснить.
      - Не знаю, смогу ли я дать тебе что-нибудь.
      Она по-прежнему говорила шепотом, словно у обитых шелком стен были уши.
      - Поживем - увидим, - сказал он, обращаясь скорее к себе, чем к ней.
      - Не похоже, чтобы ты очень обрадовался.
      - Я еще не разобрался. Столько лет я даже думать не смел об этом...
      - Ты считаешь, у нас получится?
      - Все зависит от тебя...
      Дина отложила сигару и подошла к Андерсу. Он обнял ее, положил ее голову себе на плечо и робко погладил по волосам.
      - Я хорошо вымылся или от меня еще пахнет рыбой?
      - От тебя пахнет Андерсом. - Она прижалась к нему.
      - Откуда ты знаешь, как пахнет Андерс?
      - Теперь знаю.
      - Много же тебе понадобилось времени, чтобы это узнать.
      - Сколько понадобилось, столько понадобилось. Ты все еще мой брат?
      - Нет.
      - Почему?
      - Потому что это слишком много для одного человека.
      Андерс сидел в курительной комнате в Рейнснесе. Он с детства мечтал, что когда-нибудь станет здесь хозяином. Курительный столик с подставкой для трубок и коробкой с сигарами. Горка со старинными голландскими рюмками. И вдруг он понял, что все это не имеет никакого значения. Выходит, счастье не в вещах?
      Он чувствовал идущее от Дины тепло. Прижимался щекой к ее голове. Перед глазами у него проносились картины. Дина и Иаков. Дина и русский. Дина, отгородившаяся стеной музыки.
      - Я должен задать тебе один вопрос, - сказал он.
      - Задай.
      - Ты покупаешь меня, Дина?
      - Ты так считаешь?
      - Нет, но люди будут считать именно так.
      - Какие люди?
      - Те, которые думают, что между нами уже давно что-то есть.
      - И чем же я плачу в таком случае?
      - Рейнснесом.
      - А я сама? Что я приобретаю взамен? - Она высвободилась из его объятий и встала.
      - Ты получаешь мужа, который возьмет на себя заботу о Рейнснесе и о твоем сыне.
      - Андерс! Почему ты заговорил об этом именно сейчас?
      Она стояла перед ним, стиснув руки. Он опустил голову и не смотрел на нее.
      - Чтобы ты сказала мне все как есть.
      Эти слова прокатились эхом по всем укромным уголкам.
      В дыхании Дины слышались всхлипы, которые выдавали ее волнение.
      - Ты думаешь, я у тебя в руках? - Дина проплыла обратно к кушетке.
      - Нет. Но я уже не так молод, чтобы, не зная фарватера, в туман выходить в море на открытом карбасе. Поэтому мне нужно знать, как ты смотришь на наш брак. Мне ни к чему этот дом с его серебром, бархатом и плюшевой мебелью. Если у меня на карбасе есть парус и весла, мне больше ничего не требуется.
      - Прекрасно! - сказала Дина, глядя на хрустальную люстру.
      - Дина, я вовсе не принуждаю тебя сказать, что ты меня любишь. Я только хочу знать... Ведь это уже на всю жизнь...
      Она пошарила в поисках погасшей сигары, нашла ее.. Пальцы у нее немного дрожали, она была очень бледна. Андерс встал и дал ей прикурить.
      Маятник часов продолжал взывать к нему. Андерс понимал, что ему до боли хочется услышать от нее, что она его любит. Чтобы избавиться от этой мысли, он спросил:
      - Какой был Лео? Что он тебе обещал? Андерс вернулся на прежнее место. Дина все еще молчала. Чего он ждал? Вспышки гнева? Презрения из-за слишком рано проявившейся ревности? Чего угодно. Но только не того, что случилось.
      Дина поджала под себя ноги и обхватила плечи руками. Несчастный живой клубок.
      Андерс снова подошел к ней и спас ее волосы от дымящейся сигары.
      - Дина, - тихо позвал он и опустился перед ней на колени.
      Сперва он положил руку на кушетку. Но этого было мало. Тогда он просто обнял ее:
      - Дина, не молчи... Только, пожалуйста, не молчи! Слышишь!
      Она была как старая шарманка, которая слишком долго стояла на холоде. Теперь ее внесли в дом и стали быстро крутить ручку.
      - Если тебе хочется плакать, плачь, но только скажи хоть слово! молил он.
      - Его больше нет здесь, - жалобно проговорила она. - Он исчез! Другие остались, а он исчез! Можешь объяснить мне, почему так случилось? Я думала, он принадлежит мне... Но я ошиблась...
      - Ты хотела бы, чтобы он был сейчас здесь? - Да.
      - Кто эти другие, о ком ты говорила?
      Она помотала головой, раскачиваясь из стороны в сторону.
      - Почему ты выбрала меня, Дина?
      - Потому что мне давно следовало выбрать тебя.
      - Как давно? - хрипло спросил он.
      - Вениамин прав. Мне следовало выйти замуж за тебя, а не за Иакова!
      - Неужели тебе так легко полюбить, Дина?
      - Полюбить? - удивленно переспросила она.
      - Да, а как еще можно назвать это чувство? Ведь я для тебя лишь человек, который иногда жил в доме Иакова.
      - А ты сам? Когда ты понял... что это любовь? Я знаю одно: ты всегда старался держаться подальше - так, чтобы не обжечься.
      - Я и не думал, что такое возможно... Разве ты подала мне когда-нибудь хоть один знак, а я его не понял? Может, очень давно?
      - Ты всегда налетал точно ветер. Не успеешь привыкнуть, что ты сидишь с нами за одним столом, как ты уже в море за много миль отсюда.
      - Когда ты первый раз обратила на меня внимание? Я имею в виду...
      - Когда мы ходили в Берген. Я не знала, какое это будет иметь для меня значение. Кроме того...
      - Кроме того, у тебя был Лео?
      - Да, - жестко сказала она.
      Он встал, стараясь сохранить чувство собственного достоинства. Вряд ли оно пострадало бы, если б он сам посмеялся над собой. Но он этого не сделал.
      - Кого ты сейчас видишь перед собой?
      - Когда ты встал на колени, я подумала, что ты хочешь посвататься ко мне.
      - Кого ты сейчас видишь перед собой? - повторил он. - Меня или русского?
      - Может, уже довольно, Андерс? Или ты хочешь заставить меня вылизать языком все половицы, по которым ходил Лео?
      - Если бы речь шла только о половицах...
      - Если речь идет обо мне, я считаю, что вылизывать половицы следует тебе, - процедила она сквозь зубы.
      И исчезла, прежде чем он успел опомниться.
      * * *
      Ночью Андерсу снилось, что русский в тяжелых сапогах ходит по коридору и собирает все, что имеет отношение к Дине. Поднятые вверх уголки губ, которые так красиво изгибаются при улыбке. Завитки волос. Груди.
      Русский запихивал частицы Дины в свой саквояж и тащил их за собой. Даже во сне Андерс жалел, что русский уже мертв, что нельзя вышвырнуть его за дверь.
      Он проснулся оттого, что юго-западный ветер стучал в окна. Полежал, чувствуя усталость во всем теле, - так всегда бывало после возвращения с Лофотенов. Потом вспомнил: он дома! Вспомнил вчерашний вечер.
      Что бы с ним ни случалось, Андерс каждый день встречал с надеждой. И дневной свет играл тут не последнюю роль.
      Андерс съездил на шхуну за счетами и накладными. Потом подкараулил, когда Дина пошла в контору. Документы он нес в клеенчатом портфеле под мышкой, чтобы приказчик в лавке и горстка покупателей, подпиравших там стены, видели, что он идет по делу.
      Дина подняла голову, когда он открыл дверь.
      - Андерс! - воскликнула она.
      На всякий случай он закрыл дверь. Готовый к буре и к чему угодно.
      - Хочешь прямо сегодня заняться делами? - спросила она.
      - Да. Пусть это будет уже позади. Может, мы хоть из-за этого не поссоримся.
      - А разве мы поссорились?
      - По-моему, да.
      - Из-за чего же?
      - Не могли решить, кому из нас, тебе или мне, наводить чистоту после Лео.
      Он видел, как ее глаза сузились и руки схватили лежавшие на столе бумаги. Поэтому быстро продолжал:
      - Я понял, что сделать это следует мне! И если ты не против, я сразу же приступлю к делу. Дина Грёнэльв, согласна ли ты выйти за меня замуж?
      Она вскочила, точно солдат, услыхавший команду.
      - Да! - выдохнула она почти сердито.
      Андерс не знал, куда вдруг пропали его руки. А найдя их, сделал то, чего еще накануне ни за что не позволил бы себе. Он подошел к шкафу, где у Дины хранились рюмки и ром, которым обмывались сделки, и протянул ей пустую рюмку:
      - Держи!
      У обоих слегка дрожали руки. Андерс налил всклень, ром побежал у нее по пальцам. Он наклонился и слизнул его.
      Дина не шелохнулась. Время остановилось. Раньше он не позволил бы себе ничего подобного.
      - Я сразу же и начну, - проговорил он, не отнимая губ от ее руки. Должен же я наконец выпить тот ром, который ты обещала мне еще перед поездкой на Лофотены!
      - Если мы будем так пить ром, то скоро разоримся, - заметила Дина.
      - Значит, разоримся! - согласился он.
      Андерс распрямился и встретился с ней глазами, увидел ее губы. Но не коснулся ее. Они долго смотрели друг на друга. Потом Дина начала смеяться, и по лицу у нее потекли слезы.
      В лавке слышали, как они смеются над счетами. Сперва послышался низкий смех Дины, потом раскатистый хохот Андерса. Видно, прибыль пришлась по душе им обоим.
      ГЛАВА 7
      Весть о том, что Дина выходит замуж за Андерса, успокоила людей. Всех, только не Олине.
      - Что знаю, то знаю. И никого это не касается, - твердила она, делая вид, что давно все знала. Но если говорить правду, она даже не подозревала о намечавшемся событии. Его не предвещали ни ночные хождения, ни переглядывания, ни мимолетные ласки. Известие о Динином замужестве Олине восприняла как измену. И еще не созрела для прощения.
      Возможность вернуть себе утраченный авторитет предоставилась ей, когда Tea сообщила, что молодые будут спать не в зале, а во второй по величине комнате, в которой спал Юхан, когда последний раз жил дома.
      Сперва Олине сокрушалась из-за несообразительности моряков: неужели не ясно, что кровать с пологом в ту комнату просто не поместится?
      Но Андерс объяснил ей, что со следующим пароходом из Трондхейма прибудет новая кровать. Не такая большая. Олине хотела возразить, но промолчала. Этот человек просто издевается над ней! Заказана новая кровать! А ей даже не сказали, что надо шить новые простыни и пододеяльники! Порядочные люди так не поступают!
      Андерс выразил сожаление - он не знал, что все это так важно. Он в таких делах не разбирается.
      - Но она-то должна разбираться! Мужчине простительно и не сообразить, что к чему. Теперь-то ты понимаешь?
      - Не сердись, Олине! Всегда можно найти какой-нибудь выход, добродушно сказал Андерс.
      - Я сама поговорю с ней об этом. Нужно безотлагательно пригласить белошвейку!
      - Но ведь в доме полно белья! Неужели нельзя...
      - Боже милостивый! Мы как-никак готовим постель для новобрачных, а не койки для твоих матросов! Ясно? И пробст должен сперва сделать оглашение. Неужели ты совсем ничего не понимаешь?
      * * *
      Прелюдия семейной жизни Андерса и Дины не имела свидетелей.
      Однажды вечером, когда все уже улеглись и в доме воцарилась тишина, Дина пригласила Андерса к себе в залу. Андерс сидел и с просветленным лицом слушал Мендельсона.
      Комната слушала виолончель с задернутыми портьерами. Андерс сидел в простенке между окнами на кончике стула.
      Сквозь густые светлые ресницы он смотрел, как руки Дины летают по струнам. Водят смычком. Пальцы левой руки, точно маленькие зверьки, сновали по грифу, а потом, дрожа, замирали на месте. Чтобы вскоре снова совершить прыжок на свободу. Выражение ее лица тронуло Андерса. Он был очарован и не мог противиться этому чувству, хотя ничего не понимал в музыке.
      При виде Дины, которая, откинув голову, ловила ритм и потом передавала его инструменту, в нем всколыхнулась прежняя тоска. Лицо ее сияло, губы шевелились, словно с них срывался короткий, сдавленный стон.
      Но вот Дина опустила руку со смычком к полу, и портьеры с пологом поглотили последние звуки. Наклонившись вперед, она как будто чего-то ждала.
      Наконец, не глядя на Андерса, она отставила виолончель.
      - Слушать музыку - это как утешение, - тихо произнес он. И тут же пожалел о своих словах. Они прозвучали так, словно он обращался к чужому человеку, который развлекал его из вежливости.
      - Ты узнал, что я играла?
      Он покачал головой и ждал, что она сама скажет ему это. Но она молчала. Он растерялся. Ее молчание не предвещало ничего доброго. Ведь он не знал, что она играла. Наверное, она сейчас думает: даже этого он не знает...
      - Уже поздно. Мы мешаем спать Олине и девушкам. - Андерс встал, собираясь уйти.
      Дина с усмешкой повернулась к нему:
      - Ты все откладываешь до свадьбы, Андерс? Безжалостный весенний свет проник сквозь тяжелые портьеры, на щеки и шею Дины легли черные тени.
      Она стояла слишком близко к нему. Он был не в состоянии поднять руки и прикоснуться к ней. Половицы ухватили его за ноги, цветочные стебли соскользнули с обоев и обвились вокруг шеи. Ему нечего было ответить ей.
      Поэтому он взял ее за руку и решительно повел за собой. В темный коридор, где отблеск горящей на лестнице лампы осторожно крался по стенам.
      У себя в комнате Андерс отпустил Дину и задернул занавески. Он видел все поры у нее на лице, усаживая ее на свою кровать.
      - У тебя слишком узкая кровать, Андерс, - прошептала она.
      Он заметил ее взгляд, брошенный на стену, и вспомнил, что за этой стеной спит Вениамин. Но она промолчала.
      - Главное не кровать, а мужчина, - тоже шепотом проговорил он, садясь рядом с ней.
      - Ишь какой ученый!
      - Не ученый, я еще только собираюсь учиться. - Он обхватил рукой ее волосы, словно хотел их взвесить.
      - У меня в зале удобней, - сказала она.
      - Тебе, но не мне.
      - Что ты имеешь в виду?
      Обеими руками он осторожно сжал ее голову. Попробовал что-то сказать. Сдался. Снова набрал в легкие воздуха. И наконец произнес небрежно, точно говорил о самой обычной вещи:
      - Сколько человек, Дина, находили блаженство в твоей кровати или лежали там в ожидании последнего пути?
      Он тяжело дышал. Но все еще держал ее голову обеими руками.
      - Андерс! Опять? Ведь ты знаешь, что я была замужем!
      - Знаю.
      - Ну так в чем же дело?
      - А твоя морская болезнь в Фолловом море? Это что, был подарок от Иакова, полученный спустя столько лет после его смерти?
      Она вырвалась из его рук и фыркнула:
      - Выкладывай все свои претензии и покончим с этим! Но сперва я хочу спросить у тебя. Скажи, я когда-нибудь донимала тебя расспросами, чем ты занимаешься по пути в Берген? Я припирала тебя к стенке за то, что у тебя была своя жизнь до того, как мы с тобой договорились жить вместе?
      Он покачал головой:
      - Нет, никогда. Но я не тот человек, который может делить кровать с русским. Даже если я согласился разделить с ним тебя.
      Он ждал, что она ударит его. Вспомнив прошлый раз, он быстро прикрылся рукой. Но лицо у нее было такое, словно она сидела в море на скале и сквозь туман смотрела на него.
      Он обнял ее:
      - Я не хотел сейчас ссориться из-за этого. Но я чувствую, что гибну.
      Она промолчала. Однако что-то, должно быть, поняла, потому что крепко прижалась к нему. Он сидел и покачивался вместе с ней.
      Потом начал расшнуровывать ее ботинки. Руки его скользнули по ее щиколоткам, икрам, бедрам. Головы их столкнулись.
      Он медленно поднял ее юбки и уложил их красивыми складками вокруг ее бедер. Словно сдавал экзамен на мастера.
      С улыбкой он разглядывал кружева на ее нижней юбке, а потом уткнулся лицом ей в колени. Как странно, он всегда знал ее запах. Но теперь этот запах предназначался только ему. И запах, и теплая кожа под тонкой тканью, к которой прижималось его лицо. Он слышал, как кровь стучит у нее в жилах и переливается в него.
      Потом он почувствовал на себе ее руки. Она снимала с него одежду. Точно давно уже знала все пряжки и пуговицы на его платье. Заставив его встать с кровати, она ждала, что последнюю одежду он снимет сам. На мгновение она отстранилась и оглядела его. Как будто что-то искала на его теле. Родимое пятно или какой-то шрам. Кончики ее пальцев легко пробежали по его чреслам, и она сказала глухим голосом:
      - Я всегда знала, что у тебя красивое тело, Андерс.
      Он беззвучно смеялся. Кожа его покрылась пупырышками. Каждое ее прикосновение дарило блаженство. Он спрятал лицо у нее на шее и закрыл глаза, скользя пальцами по ее коже. Потом он уже потерял власть над проснувшейся в нем силой. Комната закружилась.
      Простыни были гладкие и прохладные. Андерс натянул перину на Дину и на себя. Хотел согреть ее. Защитить. Но прежде всего хотел овладеть ею.
      Узкая холостяцкая кровать плыла в мироздании самостоятельным небесным телом. Дина была с ним! И его тревога, вызванная опасением, что он не сможет парить вместе с ней, постепенно утихла.
      Накатила большая волна Могучая и неодолимая. Она пенилась, играла, и наконец Дина, рыкнув, тяжело обмякла у него в руках. Он не знал, что и с женщинами бывает такое. Думал, что это удел только мужчин. Все его понятия перепутались.
      Когда волна отхлынула, на берегу остались обломки, благоухающие водоросли и мокрые круглые камни. И тяжелое дыхание. Мучительно тяжелое дыхание, выпадавшее росой на все ровные поверхности.
      * * *
      Слушая ночные звуки, долетавшие из комнаты Андерса, Вениамин наконец понял, для чего существуют отцы. Он засыпал с Андерсом, а просыпался с русским.
      Среди этих звуков он находил и Дину. На зеленых, мокрых от дождя полях. С блестящими черными неподвижными слизняками.
      Вот, значит, для чего существуют отцы! Таким образом, русский тоже был ему как бы отцом. Потому что до того, как все кончилось, Дина и он завязались там, в вереске, в один большой узел. Неужели то же самое было у нее и с Андерсом? Эта мысль тревожила Вениамина. Ведь так ведут себя только враги?
      Из-за этих вопросов и черных слизняков он почему-то чувствовал себя виноватым. Должно быть, потому, что знал больше, чем Дина и Андерс. Гораздо больше. И не мог предупредить Андерса. Хотя сам еще раньше выбрал его себе в отцы.
      Он не спускал с Андерса глаз. Тот был в опасности. И не знал об этом.
      Когда Дина положила руку ему на затылок и сказала, что они с Андерсом решили пожениться, Вениамин понял, что она хочет пощадить Андерса ради него.
      Он судорожно глотнул воздух и кивнул. Она спросила, рад ли он этому известию.
      - Так будет лучше, - сказал он.
      - Лучше?
      - Да, значит, он... не умрет.
      У нее вдруг изменилось лицо, и он пожалел о своих словах. Но ведь она сама спросила! Люди не должны задавать столько вопросов.
      - Не умрет? - прошептала она, склонившись к его лицу.
      Он снова судорожно глотнул воздух и кивнул.
      - Ты не должен думать о таких вещах!
      - Должен, ты сама знаешь. Он хотел пройти мимо нее.
      - Но разве ты не рад, что он будет твоим отцом?
      - Он уже давно мой отец. Но теперь он принадлежит и тебе, - буркнул Вениамин, не понимая, стоит ли это говорить.
      - Ты не хочешь, чтобы мы поженились?
      - Хочу, так будет лучше, - ответил он, как взрослый.
      * * *
      Готовилась пышная свадьба. В Грётёй, Хьеррингёй, Тьелдёй, Трондарнес, Бьяркёй и Страндстедет были разосланы приглашения. Пригласили и Юхана, и он обещал приехать.
      Май заколдовал скалы и творил чудеса на полях. Он играл в заливах и падал на землю солнечным светом и дождем.
      Супружескую кровать поставили там, где приказал Андерс. И невеста не бегала по комнатам в панталонах и не пряталась от жениха на дереве. И матушка Карен не плакала на лестнице из-за такого позора.
      Борьба с устоявшимся в доме запахом сигар и мужчин казалась почти безнадежной. Олине наняла дополнительно пять девушек. Но покойный Иаков был безутешен и бродил из комнаты в комнату. Он путался под ногами у служанок, выпускал в комнаты дым из печей и разбрасывал по подоконникам дохлых мух. Хотя окна только что были вымыты с зеленым мылом.
      В день свадьбы шел снег. Пролив был перегорожен белой стеной.
      Утром Вениамин открыл у себя окно и засмеялся. Он ловил снежинки теплыми руками и смотрел, как они тают. Потом приложил к щекам мокрые ладони. В эту ночь русский забыл о нем.
      За обедом он сидел между Дагни и женой пробста. Это было место для взрослых. Дина и Андерс сидели рядом в торце стола. Вениамин заметил, что Дина почти не ест. Но глаза ее улыбались.
      Все последние дни Вениамин то радовался предстоящей свадьбе, то страшился ее.
      С одной стороны, он был рад, что теперь-то Дина никуда не уедет. И не застрелит Андерса. Ведь она сама вышла за него замуж. С другой стороны, радость омрачалась одним неприятным обстоятельством: Вениамин оставался с русским один на один. Теперь Дине будет не до него.
      От всех этих мыслей у Вениамина иногда темнело в глазах и становилось трудно дышать. Он жадно ловил все добрые знаки. Утренний снег показался ему хорошим предзнаменованием. В это время года снег обычно уже не идет. А все необычное чаще всего бывает к добру. Однако не всегда.
      Страх не отпускал Вениамина, пока они не сели в карбас, чтобы плыть в церковь. Там на него снизошло "торжественное". Взглянув на Андерса, он понял, что имела в виду матушка Карен, когда говорила о "торжественном". Это было такое внутреннее состояние, которое вдруг проявлялось тем или иным образом. "Торжественное" Андерса проявилось в карбасе, когда он, сидя среди только что распустившихся листьев, обнял одной рукой Дину, а другой Вениамина. Оно проявилось светом, игравшим на его скулах.
      Вениамин не был уверен, что Дина это заметила.
      * * *
      А теперь все со счастливыми лицами сидели за свадебным столом. Дина, во всяком случае, выглядела необычно. В каком-то смысле лучше. С нею ни в чем нельзя быть уверенным.
      Юхан был строг. Но он нарочно напустил на себя эту строгость. Вениамин видел, что ест он с удовольствием.
      Фома был молчалив и ел, стараясь соблюдать все правила приличия. Наливал себе мало и следил за тем, чтобы есть и пить так, как его учила Стине. Утром он брился с таким ожесточением, что все лицо у него было в кровавых порезах. Костюм, присланный из Тромсё по мерке, снятой Стине, жал ему в груди. Фома считал, что с них безбожно содрали за эту тряпку.
      Он то и дело поднимал на Стине глаза - один голубой, другой карий. И если она незаметно кивала, он. знал, что все делает правильно. Он медленно и тщательно прожевывал пищу. И вообще ел даже красивее, чем жена пробста. Можно было только удивляться, как эта благородная дама быстро и жадно глотает кусок за куском.
      ГЛАВА 8
      Весна отступила и наказала всех, кто работал в поле. Листья перестали распускаться, и цветы закрыли свои бутоны.
      Однажды все собрались в гостиной за круглым столом, над которым висела лампа. Андерс, Дина, Юхан, кандидат Ангелл и Вениамин. Вениамин решал примеры по математике, которые должен был закончить до ужина. Правая рука скользила по зеленой плюшевой скатерти, карандаш он держал в левой.
      От него не укрылось, что кандидат Ангелл пытается поддакивать и Дине, и Юхану. Смешно, неужели он не понимает, что это невозможно? Кандидат Ангелл восхищался Юханом, потому что тот был пастором, и во всем поддакивал ему. Однако ему нравилась Дина, поэтому он соглашался и с нею.
      Андерс прочел в "Тромсё Стифтстиденде", что бергенские цены на рыбу уже определились. Нурландская сайда дошла до девяноста шести скиллингов за вог. Тресковая икра стоила шесть талеров тридцать скиллингов за бочку.
      Юхан и кандидат Ангелл заговорили о русском царе. Это невероятно! Царь хочет отменить крепостное право, заявив, что лучше провести реформу сверху, чем она будет проведена снизу с бунтами и кровопролитием!
      Кровопролитие! В этом слове было что-то страшное. Непредсказуемое. Оно застревало в горле и мешало дышать. Вениамин не мог понять, как русский царь может быть сразу и добрым, и опасным.
      Андерс считал, что царь, бесспорно, действует умно. Но кандидат Ангелл не был в этом уверен. Он считал русских дикарями, с которыми можно справиться только силой.
      Юхан сказал, что Крымская война и Парижский мир показали, что происходит в России. Русский народ был унижен и этой войной, и этим миром. Но империя сохранилась! Поэтому государству нужен царь, который превосходил бы обычные человеческие мерки. Теперь уже Вениамину было точно не до примеров.
      - Не понимаю, как это возможно, - вмешалась в разговор Дина.
      - Что именно? - спросил Андерс.
      - Быть царем и в то же время обладать обычными человеческими качествами.
      - Цари тоже едят, пьют и любят, как и все Божьи создания, - объяснил Андерс.
      - Дина имела в виду любовь к ближним, - поправил его Юхан.
      Андерс наморщил лоб.
      - Хорошо, что у нас есть Юхан, он нам все объяснит, - улыбнулась Дина.
      - А то как же, - добродушно согласился Андерс и погладил Дину по руке. - Хотя я всегда считал, что без любви к ближнему нельзя быть человеком, прибавил он.
      - Грех и жестокость исключают любовь к ближнему, - заметил Юхан. - А вся история русских царей зиждется на жестокости.
      - Грехов у всех хватает, - сказал Андерс.
      - А как обстоит дело с грехами у духовных лиц, милый Юхан? - спросила Дина.
      Вениамин видел, что Юхану не по себе. Он вертел в руках щеточку, которой прочищают трубки. Стучал ею по кончикам пальцев, лицо его залила краска.
      За столом стало тихо. Вениамин предпочитал не смотреть на собравшихся. Мало, что ли, с него примеров?
      Дина вдруг заговорила таким тоном, как будто вспомнила, что ей надо выяснить с Юханом один вопрос:
      - Вот бы поехать туда и увидеть все своими глазами! Это такая большая страна... Она непостижимо богата. Не только землей и сырьем. Там замечательное искусство. И музыка! У нас же все измельчало - и люди, и грехи. Нас просто душат эти мелкие грехи!
      Зачем она так сказала? Вениамин решил, что она хочет уехать. Правда, не думает ли она уехать? В страну русского? Боже Всемогущий! Господи, ведь Ты знаешь, что "торжественное" Андерса может снизойти на них всех! Скажи ей, что она не должна уезжать! А то здесь случится неурожай, голод и весна никогда не начнется.
      Понимает ли Господь такие неоспоримые истины?
      Вениамин должен был найти что-нибудь, что заставило бы Дину забыть об отъезде. Взгляд его упал на страницу газеты, где было написано об англичанке Флоренс Найтингейл. Он начал читать вслух о том, как она в Турции ходила с фонарем среди раненых солдат и не ограничивалась только молитвой о спасении их душ. Все свои силы она отдавала полевым лазаретам, пропитанным вонью и кровью; она ставила на место даже генералов, если у них не хватало милосердия к раненому врагу. Наконец-то кончилась эта война, которую никто не выиграл, но все проиграли. Теперь ангел с фонарем вернулся домой, в Англию. Флоренс Найтингейл осталась жива, но была морально сломлена и потеряла веру в то, что человеку свойственна доброта.
      Все молчали, пока Вениамин читал. Поэтому он смог тут же задать свой вопрос:
      - В какую доброту она потеряла веру?
      - Она же была на войне, а там мало встретишь человеческой доброты, объяснил Андерс.
      - Почему? Разве, когда нет войны, доброты становится больше? - спросил Вениамин.
      Андерс сложил газету на коленях.
      - У нас здесь хотя бы не стреляют, - сказал Юхан. Вениамин почему-то слышал только те звуки, которые доносились из кухни и буфетной. Обеими руками он схватился за край стола. Стиснул зубы. Он с трудом сидел прямо. Если бы можно было положить голову на стол, все прошло бы. Его дурноты никто не заметил. Но он чувствовал странную вялость. Руки и ноги перестали его слушаться.
      - Вениамин! - позвала его Дина ясным, твердым голосом.
      Тогда он вырвался из оцепенения. Если не смотреть на них, все обойдется. Он нащупал ногами пол. Теперь оставалось только подняться. Однако он не вскочил. Он сделал два осторожных шага, и пол ринулся ему навстречу.
      Дина была уже рядом. Она подхватила Вениамина и вывела его из комнаты.
      А мужчины остались с русским царем, ценами на рыбу и английской леди с фонарем.
      * * *
      Из глубины пещеры доносились крики. Вениамин уже знал, кто его зовет. Он не отрывал глаз от рыбацкой сети. Глаза были старые. Слезящиеся. И не выносили света. Он не мог вырваться отсюда. Следы ночи сохранялись в сверкающем узоре, оживавшем при дневном свете. Сети были похожи на белые занавески, висевшие на открытых окнах.
      Русский держал Вениамина мертвой хваткой. Его крики слышались со всех сторон. Давили на уши, на виски. Снова и снова. Понять этот чужой язык было невозможно. Русский был то близко, так что Вениамин чувствовал его дыхание, то далеко, и Вениамин терял его из виду.
      Когда он был близко, Вениамин падал в красную яму, которая становилась тем больше, чем отчаянней звучал крик русского.
      Когда же он был далеко, Вениамин задерживал дыхание и таким образом спасался.
      Он проглотил скопившуюся слюну и соскочил с кровати. Чтобы принести обратно свои глаза.
      Тогда он понял, что стоит на каменной россыпи и смотрит на Дину и русского, которые, словно змеи, сплелись в вереске. Они сдирали друг с друга одежду, хватали друг друга за руки. Как будто не могли решить, слиться ли им в объятиях или разбежаться в стороны, друзья они или враги. Они боролись, чтобы оторваться друг от друга. И не отпу кали друг друга.
      Наконец голова русского окрасилась красным, и он затих, широко раскинув ноги. Точно пугало, упавшее на землю. Ружье валялось в вереске, и эхо, рыдая, еще летело от вершины к вершине. Все звуки были словно окутаны шерстью, и птица, вспорхнувшая с куста, так медленно двигала крыльями, что, казалось, вот-вот упадет.
      Вениамину пришлось открыть рот, чтобы выпустить из себя невыносимую тишину.
      И вдруг рядом оказалась Дина. В его комнате, босиком, в одной рубахе. Он попытался удержать ее ноги, чтобы она не подходила к нему. Потому что вокруг нее все еще витал крик русского. И вместе с тем ему хотелось, чтобы она обняла его. Она была одновременно и сеном, и водорослями. И высоким деревом с черной листвой. Очень высоким. Но он должен был залезть на это дерево. Ветки были гладкие. В стволе что-то стучало. Словно там была заперта птица. Тук-тук.
      Вениамин забрался как можно выше. Дерево раскачивалось из стороны в сторону.
      В коре там оказался и Андерс. В халате. Его глаза оплели Вениамина. Он был не похож сам на себя. Руки Андерса превратились в летящих ворон, хватавших ветки и листья. Ветки трещали и ломались. Андерс падал и снова лез на дерево. Падал и лез. Вениамин понял, что это дерево не для Андерса.
      Наконец он оторвал взгляд от занавесок и заплакал.
      - Что тебя так напугало? - спросил Андерс.
      - Русский! Он стал царем! Он лежит там, кричит и спрашивает.
      - О чем спрашивает?
      Опасность была близка. Андерс провалился сквозь пол. Наверное, он расшибся насмерть. Неужели Дина не понимает, что ей следует поднять его? Ведь он не знал, что об этом нельзя спрашивать!
      - Дина все знает! Она знает даже русский!
      Боже, как изменилось ее лицо! Испуганное и как будто плоское. Оно просто исчезло. Она сейчас уйдет! Уедет! Возьмет с собой картонку для шляп и поедет на лодке к пароходу. Самое страшное уже случилось!
      Но Дина не ушла. И позволила Андерсу остаться с ними.
      * * *
      Однажды Дина пришла в конюшню к Фоме и распорядилась, чтобы он унес оттуда и где-нибудь запер ружье и порох. Фома пожал плечами и обещал сделать, как она велит. Но поинтересовался, зачем ей это понадобилось. Узнав, что все дело в Вениамине, он не удержался от замечания:
      - Парень растет, ему надо привыкать к таким вещам, даже если русский и застрелился.
      - Сделай так, как я велела!
      - Мы не сможем всю жизнь оберегать его от ружей. Все-таки он мужчина.
      - Я тебе сказала, что делать.
      Фома долго смотрел на нее. В руках он держал охапку сена для лошадей, его окружал аромат первобытного жаркого лета.
      - А что говорит об этом Андерс?
      - Андерсу ружье ни к чему.
      - Да, этот человек на охоту не ходит. - В голосе Фомы звучало презрение.
      - Тебя не касается, что делает Андерс! Сейчас меня тревожит Вениамин.
      - Я всегда заботился о Вениамине. Или ты забыла?
      - Спасибо за твою заботу, Фома!
      - Иначе и быть не могло! Я думал, мы оба с самого начала делали для него все, что могли.
      - Фома!
      - Ты боишься, что я скажу об этом Андерсу?
      Дина собралась было уйти, но теперь замерла на месте. Потом подняла руку и обернулась к Фоме так резко, что он подумал: сейчас она ударит.
      - И что же ты скажешь ему, Фома? - Она подошла к нему так близко, что он ощутил на лице ее дыхание.
      Он не ответил ей, но и не шелохнулся.
      - Ты стоишь на сене, - заметил он наконец.
      - И что же ты скажешь Андерсу? - повторила Дина.
      - Что Вениамин мой сын!
      Дина прикрыла глаза. Когда она снова открыла их, она была спокойна.
      - И ты думаешь, тебе удастся дожить до старости в усадьбе Андерса после того, как ты сообщишь ему эту новость?
      - Нет, - коротко бросил он.
      - В таком случае подумай о своих детях и о том, будут ли они счастливы с отцом, который мотается с места на место и сплетничает. Вениамину ты не нужен.
      - А раньше был нужен! Мы со Стине...
      - За то, что было раньше, спасибо! Но это еще не причина, чтобы ты теперь начал мстить. Разве тебе плохо живется? По-моему, ты живешь как граф - с кафельной печью и хрустальной люстрой. Еды у твоей семьи довольно. Все тебя уважают. Чего еще тебе надо? А?
      Он весь сжался от ее слов. Они смотрели в разные стороны.
      - Если бы нам было суждено...
      - Нам никогда ничего не было суждено, - прервала она его.
      - А слово? Почему ты не дала мне слова?
      - Слово давать опасно. У тебя память как у лошади. И ты слишком сильно тянешь.
      - Ты забыла?
      - Я ничего не забыла! Ничего!
      Двери конюшни открылись. Словно по знаку, Дина отступила от сена, а Фома нагнулся, чтобы поднять охапку.
      - Значит, договорились! - громко сказала она. В конюшню вошел работник.
      Когда Фома пришел домой перекусить, Стине сияла. К ней заходила Дина и обещала привезти ей из Бергена новый ткацкий станок. На старом было трудно натягивать основу.
      - Из-за десяти средних нитей приходится снимать пол-основы, - сказала она.
      Фома кивнул. Он стянул с головы шапку и вымыл руки.
      ГЛАВА 9
      Однажды в конце осени Андерс и Вениамин разговорились за какой-то работой.
      - Я думаю, следующим летом тебе стоит пойти со мной в Берген матросом, - как бы случайно обронил Андерс.
      От этих слов у Вениамина подозрительно повлажнели глаза.
      За работу он будет получать деньги, спать будет в кубрике вместе с матросами. Если во время вахты будет травить за борт, у него удержат из жалованья. Они ударили по рукам, ничего не сказав об этом Дине.
      Храня их общую тайну, Вениамин чувствовал себя более взрослым. Однажды он увидел у себя на верхней губе пушок, который вырос за одну ночь и стал темнее. Вениамин торжественно взял опасную бритву Андерса и забрался на стул, чтобы лучше видеть себя в зеркале, висевшем над комодом. Но его рука, на которую он смотрел в зеркало, дрожала. Он даже порезал себе нос. С кровоточащим носом ему пришлось обратиться за помощью к Дине. Она не бранила его, лишь взглянула на бритву и промыла порез, чтобы остановить кровь.
      - Я просто играл, - сказал он, стараясь обратить все в шутку.
      - Я понимаю. На этот раз порез зарастет. Но в другой - ты отхватишь себе полноса.
      Он кивнул и скользнул мимо нее в дверь.
      - Ждать недолго, скоро эта забота будет преследовать тебя каждый день! - крикнула она ему вслед.
      Он остановился и, не удержавшись, крикнул ей в ответ:
      - А ты не знаешь, о чем мы с Андерсом договорились! Это наш с ним секрет!
      Дина вышла на площадку лестницы:
      - О чем же вы договорились?
      - А вот увидишь! - крикнул он и бросился вниз.
      * * *
      Всю зиму и весну Вениамин интересовался только тем, что имело отношение к Бергену. Он вытащил картины и книги, когда-то привезенные оттуда. Кандидат Ангелл не мог ничем помочь Вениамину. Сам он никогда не бывал южнее Трондхейма.
      После ухода Андерса на Лофотены в усадьбе не осталось ни одного человека, который хоть что-то знал бы о Бергене. Вениамин вздохнул с облегчением, лишь когда Дина призналась ему, что знает о Бергене все. И действительно, ответила на все его вопросы, хоть и коротко.
      Вениамин быстро сообразил, что нельзя спрашивать о Бергене ночью, когда они с Диной бодрствовали из-за криков русского. От этих вопросов глаза у нее становились злыми.
      Наконец птицы с гомоном принялись вить гнезда, скот выпустили на пастбища, и Вениамин изумился, что в состоянии испытывать столь глубокую радость после всего, что он пережил.
      Однажды он понял, что Ханна вовсе не радуется вместе с ним его предстоящей поездке, и очень удивился. Это уже слишком! Она не имеет никакого права дуться на него!
      - Пойми же: я мужчина, а ты женщина! - Он глубоко вздохнул, стараясь не показать, что ему тяжело нести по коробке в каждой руке.
      - Я помню, как ты кричал и плакал, когда Дина уезжала без тебя, сказала Ханна, вытирая лицо.
      - Это было давно, - высокомерно, по-мужски ответил он.
      - Может, меня уже здесь не будет, когда ты вернешься!
      - А где же ты будешь?
      - Это еще не решено.
      - Значит, я не смогу навестить тебя, если не буду знать, где ты. - Он усмехнулся.
      - Дурак!
      - А ты умная, если хочешь сбежать из дому, потому что я уезжаю в Берген!
      - Без тебя у меня здесь никого не будет! - жалобно сказала она.
      Он огорчился и поставил ношу на землю.
      - Когда я вырасту и сам все буду решать, ты всегда будешь ездить со мной!
      - Когда это еще будет, ты растешь так медленно!
      - Даже если я останусь небольшого роста, я все равно буду взрослым и буду сам все решать! - отрезал он и толкнул ее. - Я и сейчас больше, чем ты! Замарашка! - Он схватил свои коробки и побежал вниз по склону.
      - Я совсем не то думала! - крикнула Ханна ему вслед.
      Они помирились еще до его отъезда. Ссора была тяжела для обоих. Вениамин обещал привезти ей в подарок куклу с фарфоровым личиком и настоящими волосами.
      - Мне просто интересно посмотреть на такую куклу, - сказала Ханна, считавшая, что ей уже неприлично играть в куклы.
      Вениамин знал, что побороть морскую болезнь будет непросто; однако, если он ее не поборет, ему на такой подарок не заработать.
      В то утро, когда шхуна взяла курс на юг, ветер дул как на заказ, но солнца не было. Андерс стоял за штурвалом и был такой, как всегда. Он говорил, что в море ему лучше думается.
      Вениамин стоял у поручней, глядя на острова, берега и заливы, которых никогда раньше не видел. Мир открывался перед ним, становился бескрайним, и он крикнул тем, кто мог его слышать:
      - Во летим, аж чертям тошно! Видела бы нас сейчас Ханна!
      Андерс взглянул на иллюминатор каюты, где была Дина. Она не сказала ни слова о его бездумном обещании взять Вениамина в Берген. Кажется, была даже довольна.