Псевдолотман. Историко-бытовой комментарий к поэме А. С. Пушкина «Граф Нулин»

И то и другое объяснение справедливо, но в случае с «Графом Нулиным», видимо, следует говорить и о скрытой полемике с друзьями-литераторами. Эпитет «презренная» поэты – друзья и приятели А.С. Пушкина чаще всего соединяли со словом «толпа». Вот В.К. Кюхельбекер, в стихотворении «Участь поэтов» пишет:

«О сонм глупцов бездушных и счастливых!

Вам нестерпим кровавый блеск венца.

Который на чело певца

Кладет рука камен, столь поздно справедливых!

Так радуйся ж, презренная толпа,

Читай былых и наших дней скрыжали:

Пророков гонит черная судьба» (1823)

Вот Жуковский («К месяцу», перевод стихотворения Гете «An den Mond»»):

«Счастлив, кто от хлада лет

Сердце охранил,

Кто без ненависти свет,

Бросил и забыл,

Кто делит с душой родной,

Втайне от людей,

То, что презрено толпой,

Или чуждо ей»… (1817)

А вот – в эпиграмме – Н.М. Языков:

«Прочь с презренною толпою!

Цыц; схоластики, молчать!

Вам ли черствою душою

Жар поэзии понять?»

Возможен и обратный вариант. В сонете А.А. Дельвига «Вдохновенье» толпа презирает поэта:

«В друзьях обман, в любви разуверенье

И яд во всем, чем сердце дорожит,

Забыты им: восторженный пиит

Уж прочитал свое предназначенье.

И презренный, гонимый от людей,

Блуждающий один под небесами,

Он говорит с грядущими веками»… (1822).

Противопоставляя поэта «презренной толпе», автора вольно или невольно противопоставляют поэзию – «презренной прозе». В.А. Жуковский во второй половине сентября 1825 года писал Пушкину: «Твое дело теперь одно: не думать несколько времени ни о чем, кроме поэзии, и решиться пожить исключительно только для одной высокой поэзии… Перестань быть эпиграммой, будь поэмой» (Жуковский, 461). А 11 декабря Пушкин получил письмо К.Ф. Рылеева, в котором звучала та же тема: «На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь Поэт и гражданин» (Рылеев, 305). В этом контексте мимоходом брошенная фраза о «презренной прозе» выглядит дружеским щелчком по носу всем тем, кто любит потолковать о «высоком» предназначении поэта. Но фраза понравилась, и через год 1 декабря 1826 года, А.С. Пушкин писал Вяземскому Из Пскова в Москву: «Ангел мой Вяземский или пряник мой Вяземский, получил я письмо твоей жены и твою приписку, обоих вас благодарю и еду к вам и не доеду. Какой! меня доезжают!.. изъясню после. В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет» (IX, 247).

Полемичное звучание выражения «презренная проза», очень хорошо почувствовал (и объяснил) Е.Г. Эткинд: «Поверив Пушкину, что первые строки приведенного отрывка из "Графа Нулина" (1825) – обыкновенная "презренная проза", мы жестоко ошибемся. Это проза, однако не обыкновенная; главное ее свойство в следующем: ей любо красоваться тем, что она проза. Слова, входящие в эти фразы, и фразы, заключенные в эти строки, значат далеко не только то, что им свойственно значить в ином, нестиховом окружении» (Эткинд, 279).

…да вой волков… – это не метафора, а черта быта того времени. Вот фрагмент из письма отца Пушкина – Сергея Львовича – от 29 августа 1829 г., отправленного из ближайшей к Михайловскому усадьбы – Тригорского: «Еду в Михайловское. Волки и бешеные собаки сделали мои каждодневные путешествия лишь немногим менее приятными, но вот лошадь моя, видимо, слышала о них кое-какие толки, ибо последние дни стала боле пуглива» (Письма…, 58).

…не зная нег – в данном случае – не зная отдыха, поскольку нега определяется Далем как «состояние полного довольства» (Даль, II, 561). А вообще же нега, неги – распространенный литературный штамп той эпохи, используемый для обозначения всего, что связано с разнообразными удовольствиями, развлечениями, а также отдыхом и ленью. Вот несколько примеров, выбранных почти наугад: Г.Р. Державин:

«В вертепе мраморном, прохладном

В котором льется водоскат,

На ложе роз благоуханном,

Средь лени, неги и отрад,

Любовью распаленный страстной,

С младой, веселою, прекрасной

И нежной нимфой ты сидишь»…

(«К первому соседу». 1780)

К.Н. Батюшков:

«О Вяземский! Цветами

Друзей своих венчай,

Дар Вакха перед нами:

Вот кубок – наливай!

…

В час неги и прохлады

На ужинах твоих

Ты любишь томны взгляды

Прелестниц записных».

(«Мои пенаты». 1811–1812)

П.А. Вяземский:

«Прости, халат! Товарищ неги праздной,

Досугов друг, свидетель тайных дум!»

(«Прощанье с халатом». 1817)

И.И. Козлов:

«Так мы слыхали, что порою

Случайно птичка залетит

(…)

И пенья нежностью простою

Угрюмый бор развеселит,

Минутной негой подарит!»

(«К другу В. А. Жуковскому». 1822)

А.А. Дельвиг:

«И я утром золотым

Молвлю персям молодым:

Пух лебяжий, негой страстной

Не дыши по старине —

Уж не быть счастливым мне».

(«Песня». 1824)

В 1825 году Е.А. Баратынский в наброске, предназначенном для поэмы «Бал», писал:

«Кружатся дамы молодые,

Пылают негой взоры их».

А еще раньше, в 1821 году, в послании к Коншину он использовал понятие нега именно для описания деревенской жизни:

«Нельзя ль найти подруги нежной,

С кем можно в счастливой глуши

Предаться неге безмятежной

И чистым радостям души».

Что же касается стихов самого А.С. Пушкина, то в них нега встречается так часто, что может претендовать на исследование, специально ей посвященное. Однако данный случай – особый. В нем можно увидеть элементы литературной игры, включающей самопародию, отсылку к любовной лирике и гражданской поэзии коллег по цеху. Дело в том, что помимо любования негой (что характерно для любовной лирики и дружеских посланий), существовала и еще одна традиция, противопоставляющая негу и труд (часто – ратный), негу и подвиг. Так, в сатирических стихах Державина «Вельможа» нега становится символом забвения долга:

«Проснися, сибарит! – Ты спишь,

Иль только в сладкой неге дремлешь,

Несчастных голосу не внемлешь…» (1794)

Столь же отрицательно трактуется нега у Н.М. Карамзина в «Военной песне»:

«В чьих жилах льется кровь героев,

Кто сердцем муж, кто духом росс —

Тот презри негу, роскошь, праздность,

Забавы, радость слабых душ!

Туда, где знамя брани веет,

Туда, где гром войны гремит,

Где воздух стонет, солнце меркнет,

Земля дымится и дрожит;

(…)

Туда спеши, о сын России!

Разить бесчисленных врагов!» (1788)

Специфически отрицательный оттенок – как бездельное, бесполезное удовольствие, противопоставленное долгу гражданина, приобретает нега в поэзии Рылеева. В стихотворении 1824 года «Я ль буду в роковое время…» есть строки, обращенные к дворянству:

«Они раскаются, когда народ, восстав,

Застанет их в объятьях праздной неги

И, в бурном мятеже ища свободных прав,

В них не найдет ни Брута, ни Риеги».

Точно так же и В. К. Кюхельбекер в стихотворении «К Ахатесу» призывал:

«Мы презрим и негу, и роскошь, и лень.

Настанет для нас тот торжественный день,

Когда за отчизну наш меч

Впервые возблещет средь радостных сеч!» (1821)

Пародийное (по отношению к Карамзину, Рылееву и Кюхельбекеру) противопоставление охоты негам предлагает читателю рассматривать это занятие как нечто героическое или (на крайний случай) полезное.

В отъезжем поле… – см. комментарий к предыдущей главке.

…он гарцует, – по словарю Даля грацовать – значит «наездничать, выезжать на коне для схваток, показывать ловкость, молодечество на коне» (Даль, I, 345).

Везде находит свой ночлег – аллюзия на строки из баллады В.А. Жуковского «Вадим»:

«В осенний хлад и летний зной

Он с верным псом на ловле;

Ему постелей – мох лесной,

А свод небесный – кровлей». (1817)

Опустошительный набег – строка, видимо, взята из произведения П.А. Вяземского «Станция». Эта «глава из путешествия в стихах» была написана в 1825 году, а опубликована в 1829. У Вяземского этот стих звучит следующим образом:

«Свободна русская езда

В двух только случаях: когда

Наш Мак-Адам или Мак-Ева —

Зима свершит, треща от гнева,

Опустошительный набег,

Путь окует чугуном льдистым…»

Использованная Пушкиным строка выглядит одновременно и как литературная игра (привет Вяземскому), и как развитие темы, поскольку большая часть «Станции» посвящена плохим дорогам, а именно они и привели графа Нулина в дом Натальи Павловны. При этом, соединив строчку Вяземского с охотой (а понятие набег у нас ассоциируется, прежде всего, с татарскими набегами), Пушкин как бы «закольцовывает» ироническое описание, начатое темой неги.

Глава 3

(Граф Нулин)

(текст)

А что же делает супруга

Одна в отсутствие супруга?

Занятий мало ль есть у ней?

Грибы солить, кормить гусей,

Заказывать обед и ужин,

В анбар и в погреб заглянуть.

Хозяйки глаз повсюду нужен:

Он вмиг заметит что-нибудь.

(комментарий)

Практически всю эту небольшую главку занимает перечисление хозяйственных занятий, которым в усадьбе отводилась первая половина дня: с утра (а у многих оно начиналось в 4–5 часов) и до обеда. В семьях помещиков сохранялось характерное и для крестьян деление работ на полевые и домашние. По свидетельству мемуариста, «жена заведовала скотным и птичьим дворами, ткачихами и кружевницами, а муж занимался в полеводстве» (Кичеев, 125). С.Н. Глинке запомнилось, что летом и осенью под руководством его матери в доме варили сыры и варенья, ставили мед, а также пекли необыкновенные коврижки, отсылаемые знакомым в Петербург (Глинка 1866, 234).

Женское рукоделье – шитье, вышивание, вязание – работой в полном смысле этого слова не считалось, а было одной из форм проведения досуга, главным образом осенью и зимой, когда вечера становились длинны, а соседи приезжали нечасто. Зато нередки были семьи, где женщины принимали на себя все заботы по хозяйству, потихоньку вытесняя мужей из этой сферы. Так, генерал Мертваго, которому надоели семейные споры, записал в своих мемуарах: «Чтобы отстраниться от участия в действиях, мне противных, и исподволь умерять стремление без ссор, не стал я мешаться в дела хозяйства и определился в охотники садоводства, и принялся работать в саду своими руками» (Мертваго, 312).

В семействе графа Чернышова глава семьи занимался только своим конным заводом, графиня же назначала все работы: домашние и полевые, проверяла отчеты в конторе, занималась строительством, заводом, фабриками, садом, да еще лечила больных в собственном «лазарете» (Жиркевич, 576). Не только рядовые помещицы, но и многие аристократки совмещали рафинированную светскую жизнь в столице с ведением хозяйства в деревне. Княгиня Д. А. Трубецкая называла это «заниматься своей экономией» (Шереметьев, 5). П. А. Вяземский, описывая старое московское семейство князей Оболенских, отмечал: «В семействе и хозяйстве княгиня была князь и домоправитель, но без малейшего притязания на это владычество. Оно сложилось само собою к общей выгоде, к общему удовольствию, с естественного и невыраженного соглашения» (Вяземский1989, 538).

Деловитость помещиц порой поражала их более сентиментально настроенных мужей и братьев. К.Н. Батюшков писал в 1817 году о своей сестре: «А. Н. все в хлопотах. Выстроила дом прекрасный! У нее сад и хозяйство поглощают все время: и слава Богу!» (Батюшков, 413). При сравнении текста «Графа Нулина» с мемуарами той эпохи обнаруживается почти полное (с поправкой на сезон и интересы) совпадение перечня дел, для которых нужен был хозяйки глаз с реальным «утром помещика»: «каждый день заглянет в свою пивоварню, в сад, в огород, пчельник, в конюшню и коровник…» (Снигирев, 555).

А что же делает супруга

Одна в отсутствие супруга? – Вопрос притворно риторический, поскольку ответ на него уже дан (и довольно давно) в державинском переложении стихов Горация под названием «Похвала сельской жизни». Приведем его:

«Когда ж гремящий в тучах бог

Покроет землю всю снегами,

Зверей он ищет след и лог;

Там зайца гонит, травит псами,

Здесь ловит волка в тенета.

(…)

Но будет ли любовь при том

Со прелестьми ее забыта,

Когда прекрасная лицом

Хозяйка мила, домовита,

Печется о его детях?

Как ею – русских честных жен

По древнему обыкновенью —

Весь быт хозяйский снаряжен:

Дом тепл, чист, светл, и к возвращенью

С охоты мужа стол накрыт». (1798)

Заказывать обед и ужин – с этой процедуры, по сути, начиналась деловая часть дня помещика или помещицы (обед заказывал тот из супругов, кто занимался хозяйством). Как правило, это происходило во время или сразу после утреннего чая.

В анбар и погреб заглянуть – анбар (амбар) – двухъярусное строение «с широкой выступающей площадкой перед входом и нависающим над ней вторым ярусом, стоящее на больших камнях или деревянных "стульях" без окон, но с небольшим отверстием для вентиляции. (…) Внутри бревнами или толстыми досками вдоль стен выгораживали сусеки (закрома) для зерна и муки, иногда имевшие вентиляцию в виде деревянных коробов, пропущенных сквозь стены» (Беловинский, 12). В конце сентября зерно, просушенное в овинах, закладывали в амбары для длительного хранения – до будущего урожая. То же можно сказать и о погребе. Сентябрь-октябрь – сезон закладки овощей, фруктов, солений и варений на зиму. Контраст между этими «простонародными» занятиями и «возвышенными» устремлениями Натальи Павловны подчеркивается выбранной Пушкиным устной формой слова амбар, его «народным произношением» (Черников, 435).

Глава 4

(Граф Нулин)

(текст)

К несчастью, героиня наша…

(Ах! я забыл ей имя дать.

Муж просто звал ее Наташа,

Но мы – мы будем называть

Наталья Павловна) к несчастью,

Наталья Павловна совсем

Свой хозяйственною частью

Не занималася, затем,

Что не в отеческом законе

Она воспитана была,

А в благородном пансионе

У эмигрантки Фальбала.

(комментарий)

Имя, отчество героини, ее воспитание и ряд других деталей, разбросанных по тексту поэмы, позволяли читателю, знакомому с бытом той эпохи, с достаточной степенью точности реконструировать ее биографию. Отец героини, скорее всего, происходил из небогатой семьи дворян, живших не столько трудом крепостных крестьян, сколько за счет жалованья, получаемого на службе. Именно в этом кругу в XVIII – начале XIX века был распространен обычай называть детей именами великих князей и великих княжон – младшего поколения царствующего дома (такой же обычай был и в придворном кругу, но о принадлежности к нему отца Натальи Павловны ничто не говорит). Павлом чаще всего называли мальчиков, родившихся в 60-е годы XVIII века. Тогда Екатерину II воспринимали, в первую очередь, в качестве матери наследника, а затем уже в качестве императрицы. На ее коронации в 1762 году пелся кант: «Гряди желаннейшая мати, / Гряди с дражайшим Павлом к нам» (Пыляев, 35) а в поэме И.Ф. Богдановича «Блаженство народов» (1765) помимо строк: «Пребудешь счастлива так долго ты, Россия, / Как будет жить в сердцах Екатеринин глас…», было и обращение к Павлу (выброшенное уже в редакции 1773 г.) (Богданович, 240):

«Чтоб счастье приобресть сугубое сим веком,

Учись, великий князь, числом примеров сих,

Великим быть царем, великим человеком,

К спокойству твоему и подданных твоих».

Отметим, что ровесником отца Натальи Павловны, «взрослой дочери отцом» был Павел Афанасьевич Фамусов из комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума». Действие комедии проходит в первой половине 1820-х гг., Фамусову, «дожившему до седин» и «почти старику», должно быть чуть более пятидесяти лет.

Мы можем с большой долей вероятности предположить, что отец Натальи Павловны родился и был крещен Павлом между 1765 и 1775 гг. Позже, когда конфликт между Екатериной и ее сыном стал широко известен, и она даже начала подумывать о лишении Павла прав на престол, младенцев стали называть Александрами и Константинами – по именам старших сыновей Павла, к которым Екатерина благоволила. Женившись, по обычаю тех лет, около тридцати лет, он службу не оставил, иначе бы дочь его получила домашнее образование. Так, у богатого барина А. Ф. Грибоедова (дяди писателя) для воспитания дочери держали трех иностранцев. Ими были: «учитель аббат Боде, арфист англичанин Адамс и рисовальный учитель немец Майер…» (Пиксанов, 60). Помещики средней руки, обходясь, отчасти, своими силами, приглашали в дом хотя бы гувернантку и одного учителя. Однако Наталья Павловна воспитывалась в пансионе, что для девочек-дворянок в то время не было делом обычным. Характерна в этом отношении позиция К.Н. Батюшкова, выраженная в его письме к сестре, обратившейся к нему в 1816 году с просьбой подыскать племяннику учителя:

«Достать вам иностранца, посадить его в кибитку и отправить мне нетрудно, но какая польза от этого?… По зиме Алеше будет около десяти или одиннадцати лет. Пора с ним расстаться. Он не девочка: его надобно окунуть в Стикс, а общественное воспитание для небогатых дворян необходимо и есть лучшее…» (Батюшков, 408).

Наталья Павловна родилась, скорее всего, между 1800 и 1805 годами в августе (26 августа – день Святой Натальи) и в пансион поступила как раз около 1816 года. В это время в России уже распространились частные пансионы, открываемые, как правило, иностранцами. Образцом для них служил Смольный институт благородных девиц, существовавший с 1764 года. Туда принимали главным образом девочек-сирот, отцы которых погибли в сражениях, или детей небогатых дворян, которые сами были не в состоянии дать образование своим дочерям. В Смольный институт поступали по высочайшему повелению, в остальных же пансионах была введена «баллотировка» – жребий среди претенденток на учебу за казенный счет.

Отец Натальи Павловны платил за ее обучение в частном пансионе, но не мог держать ее при себе. В 9 случаях из 10 это означало, что он был военным человеком и жил, что называется, «на бивуаках», возможно, служил в Кавказском корпусе. В этом случае мужем Натальи Павловны вполне мог стать сослуживец ее отца. Отсюда и разница между супругами: и в возрасте, и в интересах.

Имя же – Наталья – особенно в сочетании с именем героини романа, который она читает, и «моралистическим» (а реально – ироническим) завершением поэмы, давало подготовленному читателю много пищи для размышлений. Б.М. Гаспаров предположил, что оно связано с французским natal – родной. Отсюда его комментарий (связанный с общей трактовкой поэмы у автора, как творения, насыщенного апокалиптической символикой): «…героиня повести воплощает (наиболее ироническим образом) синкретический образ «России» и «Мадонны» (Богородицы) – синтез, типический для русской литературной традиции» (Гаспаров1999, 104).

Но на наш взгляд, столь глубокая трактовка образа (и имени) Натальи Павловны перекрывается другой, тоже иронической и тоже связанной с христианскими представлениями. Дело в том, что святая Наталья, покровительница Натальи Павловны, прославилась особым отношением к своему супругу – святому мученику Адриану. Она не только была верна Адриану при жизни, но и после его смерти посвятила себя служению мужу, перенеся его мощи в Византию и заслужив своим благонравным поведением статус христианской святой. Если автору требовалось «говорящее» имя, свидетельствующее о супружеской верности, то лучше, чем «Наталья», подобрать было невозможно. Так, Н.М. Карамзин выбрал имя Наталья для своей героини, которая не пожелала расстаться с мужем и отправилась на войну, переодевшись в мужское платье, а затем в сражении прикрывала его щитом (повесть 1792 г. «Наталья, боярская дочь»). В поэме же «Граф Нулин» имя Наталья-Наташа (как и многое другое) иронически перетолковывается. Вспомним, в связи с этим, строки, которыми заканчивается поэма:

…в наши времена / Супругу верная жена, /…совсем не диво.

Ах! – Это восклицание отсылает нас к литературе сентиментализма (как, впрочем, и романтизма) и может быть косвенным свидетельством связи «Графа Нулина» и повести Н.М. Карамзина «Наталья – боярская дочь». На первых эн странице этой повести мы встречаем этот оборот: «Ах нет! Прости безрассудность мою, великодушная тень, – ты неудобна, к такому делу!» и «Ах! В самую сию минуту вижу необыкновенный свет в темном моем коридоре, вижу огненные круги, которые вертятся с блеском и с треском и, наконец, – о чудо! – являют мне твой образ, образ неописанной красоты, неописанного величества!». А еще в повести Карамзина есть: «"Ах!" – восклицала Наталья, и простертые руки ее медленно опускались к земле» и еще 15 таких «Ах».

У поэтов – карамзинистов, «Ах» – своего рода кодовое слово, важный знак. По четыре «Ах» мы находим в балладах В.А. Жуковского «Людмила» (1808) и «Светлана» (1812). Целых три «Ах» небольшом стихотворении К.Н. Батюшкова «К Мальвине» (1805), а у Вяземского в послании «К Батюшкову» – «Ах! юностью подорожим!» (1817). Да и у самого Александра Сергеевича, в «Руслане и Людмиле» это самое «Ах» встречается семь раз, в том числе и знаменитое «Ах, витязь, то была Наина!». Таким образом, рассказчик в поэме «Граф Нулин», через «Ах» заявляет о себе, как о знатоке и любителе современной поэзии. Он, по своим вкусам, сейчас, скорее сентименталист и романтик, чем классицист, которым он предстает в самом конце поэмы. Кроме того, оборот «Ах», может свидетельствовать о том, что история Графа Нулина рассказывается в присутствии дам: ситуация, описанная в стихотворении «Душенька» Д.В. Давыдова:

«Я, как младенец, трепетал

У ног ее в уничиженье

И омрачить богослуженье

Преступной мыслью не дерзал.

Ах! мне ль божественной к стопам

Несть обольщения искусство?

Я весь был гимн, я весь был чувство,

Я весь был чистый фимиам!» (1829)

Я забыл ей имя дать. – Отсылка к строкам из поэмы Байрона «Беппо», что уже было отмечено комментаторами (Кибальник1998, 60–75):

«Явилась поглядеть на маскарад

Одна синьора. Мне бы надлежало

Знать имя, но, увы, лишь наугад,

И то, чтоб ладить с рифмой и цезурой,

Могу назвать красавицу Лаурой».

(Поэма «Беппо» здесь и далее цитируется по изданию: Байрон Дж. Г. Избранное. М. 1986. Перевод В. Левика.)

Своей хозяйственною частью – читатель может сам выбрать, какое из значений слова часть, предложенных Далем, более всего подходит к положению Натальи Павловны. Итак: «участь, доля, жребий, удел, достояние жизни, счастье, судьба, рок, предназначение» (Даль, IV, 583). Подскажем только, что самое неподходящее значение, судя по содержанию поэмы – это «счастье».

Что не в отеческом законе

Она воспитана была

– одновременно с указанием на образование, полученное вне дома, это еще и ироническая отсылка к «Деяниям апостолов», а если более очно к речи апостола Павла перед жителями Иерусалима, обвинявшими его отступлении от веры отцов:

«Мужи братия и отцы! выслушайте теперь мое оправдание перед вами. / Услышав же, что он заговорил с ними на еврейском языке, они еще более утихли. Он сказал: / я Иудеянин, родившийся в Тарсе Киликийском, воспитанный в сем городе при ногах Гамалиила, тщательно наставленный в отеческом законе, ревнитель по Боге, как и все вы ныне» (Деян. 22, 1–3).

«Отеческим законом» в России может считаться «Домострой» – свод правил семейной и домашней жизни, составленному в середине XVI века духовником Ивана Грозного попом Сильвестром. В допетровской Руси авторитет «Домостроя» был непререкаем. Он был своего рода «учебником» и одновременно «энциклопедией» бытовой культуры. О воспитании детей там, в частности, сказано следующее:

«А пошлет Бог у кого дети – сынове или дщери, ино имети попечение отцу и матери о чадах своих, снабдити их и воспитати в добре и наказании, и учити страху Божию и вежию, и всякому благочинию, по времени и по детям смотря и по возрасту, учити рукоделии матери дщери [подчеркнуто мной. – Авт.], а отцу сынове… любити их и беречи, и страхом спасати, уча и наказуя, и рассужая, раны возлагати» (Домострой, 35).

В контексте поэмы отеческий закон означает одновременно и «закон отцов», то есть «Домострой», и «закон отца» – домашнее воспитание под присмотром родителей. О том, как сам Пушкин относился к домашнему воспитанию, можно судить по фрагменту из его записки «О народном воспитании», написанной для Николая I через 11 месяцев после «Графа Нулина». Там, в частности, есть такие строки:

«В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры, своевольничает или раболепствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем» (VII – 44).

В то же время, в этих двух строках можно разглядеть и иронический поклон в сторону П.А. Катенина, старшего товарища Пушкина, литератора, склонного к наставлениям и поучениям. В его комедии «Сплетни», изданной в 1821 г. и предположительно имевшейся в библиотеке Михайловского (Лобанова, 37) есть строки, которые отзываются в характеристике Натальи Павловны:

«Хотите ли? за вас скажу я ваше мненье,

Что женщина в наш век прежалкое творенье,

В них вовсе ничего; откуда ж быть уму

Французское, и то плохое лепетанье;

Мазурка, вальс и шаль, вот все их воспитанье».

…в благородном пансионе – противопоставление пансиона отеческому закону очень точно выражает тенденцию, отмеченную Н.Л. Пушкаревой для рубежа XVIII–XIX веков, когда «в русской дворянской культуре сформировалось два пути женского воспитания, два психологических типа… Один характеризовался естественностью поведения и выражения чувств. Воспитанные крепостными няньками, выросшие в деревне у бабушек или проводившие значительную часть года в поместье родителей, девушки этого типа умели вести себя сдержанно и естественно одновременно – как это было принято в народной среде… Иной тип женского поведения, также сложившийся в XVIII – начале XIX в., характеризовался повышенной экзальтированностью публичного поведения (кокетством, игривостью), следованием моде и презрением прежних «условностей» (Пушкарева, 117). Все дальнейшее поведение Натальи Павловны абсолютно точно вписывается во второй тип «женского поведения», формируемый «образцами поведения столичной публики, «высшего света», а также кругом чтения и уровнем образования».

Максимальный набор предметов в пансионе для благородных девиц (то есть для дочерей дворян) был в уже упомянутом выше Смольном институте. Там преподавали Закон Божий, русскую словесность, немецкий и французский языки, математику, географию, историю, естественные науки (физику, химию и астрономию в очень малом объеме), рисование, музыку, танцы. Частные пансионы ориентировались на этот стандарт, однако не всегда могли его выдержать из-за отсутствия подходящих учителей. Из-за этого, а также по соображениям экономии, один учитель преподавал сразу несколько предметов, давая знания «по возможности». В конечном счете, образование в пансионах для благородных девиц сводилось к тем предметам, знание которых, по понятиям того времени, считалось обязательным для жизни в свете (языки, танцы, благородные манеры) и в семье (рисование, музыка, немного словесности) (Смирнова-Россет, 73–95).

Сохранились красноречивые свидетельства тому, как велось преподавание в такого рода учебных заведениях. Вот одно из них: «От преподавания мы ничего не ждали, да и трудно было чего-нибудь ожидать; многие из учителей являлись на лекции единственно для нашего развлечения, засыпая на кафедре или повторяя то, что за десять лет было говорено ими. Случалось нередко, что вся лекция проходила в разговоре, кто что видел, слышал, рассказывались городские сплетни, анекдоты, и надо признаться, что это были самые интересные лекции. После классов начиналось заучивание уроков в долбежку, так что на другое утро мы чувствовали себя нагруженными разными сведениями, но к вечеру все это исчезало, и голова, как пустое лукошко, снова готова была принимать в себя все, что в нее ни положат» (Письмо, 2).