Черная Книга Арды (№1) - Черная Книга Арды

…Здесь, в Серых Горах — Эред Митрин, поселились иртха: как в прежние времена это было — неподалеку от людей Твердыни и все же не рядом. К северо-востоку от гор, в озерном краю, изгнанники Севера строили свои Семь Городов. Иртха не любят открытой местности: в лесистых предгорьях как-то уютнее. Привычнее.

Сюда он пришел, отчаявшись в людях, — пришел, когда некуда стало идти больше, как тысячи лет назад. И, как тысячи лет назад, мать рода сидела у очага: только в смоляно-черных волосах ее теперь змеились седые пряди.

— Хагра из Высокого Дома, их больше нет. Нет сынов иртха, ушедших в Высокий Дом, — медленно заговорила она, первой нарушив молчание. — Так?

— Йах. Нет Высокого Дома. Никого нет.

Нет, не мог он рассказать о том, что знал — чего не видел сам. Его там не было.

— Люди Севера, они говорят — харт'ан, его нет больше. Совсем нет. Рагха слышит верно?

— Йах, — фаэрни склонил голову, кусая губы.

Рагха помолчала, потом заговорила нараспев, прикрыв глаза:

— Закон иртха: чужой убил отца, сын мстит. Убей чужого. Кто не исполнит — не мужчина, не воин: баххаш ма-пхут. Должен умереть.

Внезапно впилась взглядом в лицо фаэрни и отчетливо вымолвила что-то — тот не сразу понял, что Рагха перешла на язык Твердыни, гортанно и медленно выговаривая непривычные слова:

— Твой отец убит. Ты — его сын, ты жив. Его убийцы, они живы. Почему? Был его последний бой. Ты ушел. Оставил его. Почему?

Не сразу фаэрни осознал смысл сказанного — а осознав, вскочил — метнулась в глазах безудержная бешеная ярость — отшвырнул Рагху к стене пещеры и прорычал:

— Никогда! Слышишь, ты!.. Никогда не спрашивай об этом!

Рагха медленно поднялась, держась за ушибленное плечо, выплюнула с отвращением:

— Баххаш ма-пхут й'агр. Йе-ханга — будь проклят, выродок.

И — уже вслед ему — бросила одно из самых страшных обвинении, какое знала Твердыня Севера:

— Йирто.

Отступник.

Один. Снова — один.

Некуда возвращаться.

Не к кому идти.

Учитель оставил его жить, чтобы он, Гортхауэр, сумел продолжить начатое. И он сделает это, начнет все сначала. Он не станет собирать осколки. Того, что было прежде, нет и не будет никогда: он — один на один с собой в новом, чужом мире. Он перевернет страницу, начнет писать свою судьбу с чистого листа… Как? — он не знает еще. Надо искать.

«…В высокой башне на границе Уртуган-Ана, Недоброй Земли, поселился в давние времена великий чародей. И радовались ему люди, потому что во многом помогал он им, отвращал поветрия, исцелял страждущих и примирял врагов. Мудрость его была опорой государям земли Ана; и расцветала земля, и тучным было жнивье, и богатела страна…»

ЛААН НИЭН: Скиталец

587 год I Эпохи, октябрь

…Войско покатилось дальше по гулким пустым коридорам, и тогда он бросил брату: «Я проверю…» — и быстро зашагал, почти побежал по отполированным тысячами шагов ступеням лестницы. «Проверю…» Что? Зачем? — замок был пуст, он знал, он чувствовал это — все ушли, чтобы остаться там, перед высокими вратами, створы которых, окованные черным железом, были сейчас распахнуты настежь. Он не мог больше видеть этих спокойных, даже в смерти спокойных лиц — лиц Смертных, вышедших на бой — в молчании, таком, что был слышен в тишине шелковый шелест их знамени — черного знамени без знака, без герба, — в молчании шедших в битву и умиравших — в молчании… Он знал — они там, за черными вратами, все они, кому смерть не сумела закрыть глаз, они смотрят в низкое предзимнее небо, похожие чем-то на сбитых влет птиц, — в молчании. Словно ждут — его, в этот день увидевшего, какой бывает смерть.

Двери распахнуты настежь. Пусто. Великие Валар, как же пусто, как тихо, до звона в ушах, до озноба — невероятно тихо, только эхо его шагов мечется по коридорам, забивается в уголки комнат, испуганно прячась от тишины.

Он остановился перед единственной закрытой дверью. Толкнул ее ладонью, ощутив прохладу резного дерева, и отступил на шаг, сжимая меч.

Тишина.

Он вошел, настороженно озираясь, мгновением позже осознав, насколько нелепо и страшно выглядит здесь с покрытым коркой спекшейся крови мечом.

Потому что здесь были — книги. Ряды и ряды книг, бережно уложенные на полки свитки — больше книг, чем он видел за всю свою жизнь; книги в переплетах из кожи, из плотной тисненой ткани, в узорных серебряных окладах… Он, затаив дыхание, замер на пороге. Здесь не было так пусто и холодно, как в других комнатах, куда он заглядывал; здесь было другое — может, какой-то запах, неуловимое ощущение, он не знал.

Подошел к столу, на котором заметил небольшую книгу — серебристо-зеленый переплет с тисненым рисунком ветвей какого-то незнакомого дерева, — и собирался было раскрыть ее, когда осознал, что все еще сжимает в руке рукоять бесполезного меча. Меч он прислонил к невысокому резному креслу и раскрыл книгу. Зеленоватая бумага с проступающим рисунком трав и цветов, легкие летящие знаки, похожие на Тэнгвар — слишком похожие на Тэнгвар, и все же — другие, больше говорящие душе, чем глазам, — или ему просто так казалось?..

Тропы памяти

зарастают травой забвенья.

Но если раздвинуть стебли…

Он не успел удивиться тому, что без труда разбирает написанное незнакомыми знаками неведомого языка. Он стоял, повторяя про себя горчащие на губах слова: тропы памяти… Не думал больше о том, чтобы уйти, — сел, не отрывая глаз от страницы, потом медленно перевернул ее. И еще одну. И еще…

…память подхватила его, как высокая волна, захлестнула, обжигая холодом, и соленые капли морской воды текли по его лицу, застилали взгляд пеленой тумана, мир терял отчетливость, мир дробился на тысячи граней, режущих ледяных осколков, мир плавился, менялся, тек, словно река, менялись, перетекая друг в друга, очертания, образы, лица, скользящие перед ним в радужной соленой дымке, и в шорохе волн угадывались голоса и слова, мелодии и звон струн и песни флейт…

Он очнулся — и ощутил на губах привкус соли; провел ладонью по лицу, стирая соленые брызги… слезы?.. Слово… имя — его имя -

Эллорн.

…и волна отхлынула, оставив его одного на берегу, он лежал, раскинув руки, и белое безжизненное небо нависло над ним — небо-без-дня, небо-без-ночи, пустое и светлое, а у берега лениво колыхалась мертвая зыбь, и не было даже птиц моря — хэйтэлли, одними губами выговорил он забытое слово; он попытался приподняться, но песок рассыпался под пальцами сверкающими режущими осколками, алмазной пылью, воздух резал легкие — я болен, подумал он, я болен… Он поднялся и, пошатываясь, побрел прочь, в мертвое сияющее марево никуда…

Дрогнувшими пальцами он перевернул последнюю страницу и прочел начертанное знакомым летящим почерком -

На сердце моем печаль,

но в Долине

Белый ирис еще цветет,

и можно помедлить…

Нет, это выпал снег.

Он поднялся, пряча книгу под плащом на груди — бережно, словно то было живое существо. Кружилась голова. Взял меч, неловко перехватив его у основания клинка, — вздрогнул от прикосновения холодного металла к ладони, — и вышел, тихо, тихо затворив за собой дверь…

Брат сидел у стены, обхватив голову руками, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону, словно пытался монотонными движениями убаюкать, унять боль. Меч его валялся рядом: видно, сам отбросил уже ненужное оружие. И Эллорн, остановившись перед ним, произнес еще одно имя, проснувшееся в памяти:

— Эннэт.

Брат поднял на него пустые от отчаяния глаза:

— Ты… уже знаешь… Что мы сделали… что мы с ним сделали…

Эллорн опустился на одно колено рядом с братом, положил руку ему на плечо — хотел успокоить, но тот дернулся, словно от прикосновения раскаленного металла, и заговорил быстро, захлебываясь словами:

— Я стоял и смотрел, как они вели его… я хотел понять, кто он, почему он — такой… и я увидел… и все, что нам говорили… все это ложь, все, все… я узнал его… он… он посмотрел на меня — обернулся, словно почувствовал взгляд… вздрогнул и проговорил — имя, мое имя, одними губами, но я все равно услышал… И… больше не было ничего, они увели его, а я остался стоять, я смотрел ему вслед… хотел броситься за ним — ноги не держали… хотел крикнуть и — не мог…

— Эннэт… алхо-эме, т'айро… — подступило к сердцу чувство непоправимой беды, он с силой отчаяния выдохнул это — «кровь моя, брат мой», — что…

И, не успев окончить вопрос, — понял.

— Я пойду, — вдруг четко выговорил Эннэт.

— Куда? Зачем?..

— Там Тайо. Я вспомнил… Тайо. Я должен ему сказать…

— Ингалаурэ…

— Тайо, — резко оборвал Эннэт. — И я хочу, чтобы он тоже вспомнил.

— …Тайо!

Золотоволосый стремительно обернулся; сдвинул брови:

— Мое имя Ингалаурэ.

— Нет! Выслушай… все равно уже ничего не исправить, но мы можем хотя бы помнить. Ты — Тайо, и ты должен остаться здесь. Потому что там ты забудешь все.

— Что ты говоришь, Нолдо?..

Губы искривились в горькой усмешке:

— Я из Эллери Ахэ. Как и ты. Из Эльфов Тьмы. Он был нашим Учителем. Вспомни — деревянный город в Лаан Гэлломэ…

— Эльфы Тьмы? Ты безумен, — высокомерно бросил золотоволосый.

— …и яблони, и серебряные сосны, и вересковые пустоши у Хэлгор, и Лаан Иэлли… ты помнишь — Праздник Ирисов? Йолли была Королевой Ирисов, а Учитель…

— Что?!

— Тайо, я умоляю тебя!..

— Ты безумен, — холодно и размеренно повторил золотоволосый. — Это наваждение Моргота. Сама эта земля отравлена злом. Владыка снова излечит тебя…

— Снова? Разве ты не помнишь — так уже было? И я теперь не уйду, я не хочу терять память, я не отпущу тебя, ведь мы — последние, и… — задохнулся, лицо мучительно исказилось, — он не Враг, он — Учитель. Наш Учитель, Тайо.

— Замолчи!..

Эллорн закрыл глаза. Алхо-эме, т'айро… зачем ты пошел туда… зачем ты…

Он стоял, а на его плечи, на волосы ложился легкими хлопьями снег — первый снег этой зимы, заметая поле, невесомым покровом одевая мертвых, и не было птиц, и не было ни людей, ни Элдар — не было больше никого, ничего живого, он был один, теперь — один, и только повторял непослушными губами, прижимая к груди книгу, словно живое существо, которое может замерзнуть на ветру, — повторял беззвучно, теряя смысл слов: нет, это выпал снег… выпал снег… И ветер подхватывал слова, едва они успевали сорваться с его губ, и уносил в снежную круговерть — и не было больше слов, и не было боли — не было ничего, только там, внутри, бездонная пустота, — и тогда он пошел вперед. Ветер швырял ему в лицо снежные хлопья, а он все шел, не зная — куда, не ведая — зачем, зная только одно: некуда возвращаться, значит, надо идти вперед. Надо идти.

СОТВОРЕННЫЕ: Кара

587 год I Эпохи, ноябрь

Сотворенные должны вернуться к создавшим их.

Даже те, кто встал на сторону Врага.

Так было изречено: пусть Создатели решают судьбу своих творений, ибо в бытии творений своих вольны они.

Что делать мастеру с орудием, побывавшим в чужих руках, — с изменившимся орудием, которому мастер не находит более применения?..

…Золотоокий раскинул руки крестом, пытаясь собой удержать наступающих, — но волна ненависти ударила его в грудь, опрокинула навзничь… Больше он не видел и не помнил ничего.

Сотворенный стоял на краю пропасти перед троном Манве Сулимо, и печальное золото закатного солнца переполняло его глаза. Долго оба молчали, а потом вдруг Золотоокий стремительно раскинул руки — ветер взметнул его волосы золотым пламенем — и запел.

…о тех, кто, не ведая этого, был принесен в жертву во исполнение Предначертания, о праве творить и о Законе, принесенных в жертву Замыслу, о смирении и гордости, о непонимании и прозрении…

И ветер поднимался вокруг него, трепал черный короткий плащ, развевал крыльями широкие рукава рубахи: он стоял, прямой и тонкий — черной свечой в золотом венце пламени.

Он пел.

…о свободе и выборе, о живом мире и о сломанном предначертании; о тех, кто сумел избрать иной путь вопреки воле Эру, и о любви, которой суждено разбить оковы ненависти…

А ветер хлестал его по лицу, бил в спину, швырял в лицо жгучую сияющую пыль.

…о тех, кто ушел в пламя Арты, о чести и верности, о доблести побежденных и о цене победы; о Смертных, что стали выше богов, о памяти, которой суждено жить вечно, и снова о любви…

Он пел.

Твои мысли — от Преступившего, твоему духу недоступно Исцеление. Ты — Отступник. Так пусть ничего моего не останется в тебе.

…Он рухнул против ветра, раскинув руки, как крылья, и не стало песни — было падение, бесконечное падение… Он любил ветер — а ветер рвал его на куски…

Узколицые, безмолвные, облаченные в одеяния цвета ночи и застывшей крови посланники Владыки Мертвых укрыли его тело плащом и понесли прочь; и лазурноокие майяр отступали с их пути, словно боялись, что один из посланников вдруг остановится, заглянет в душу непроглядными, темными в черноту глазами и жестом прикажет: следуй за мной. Словно знали: никто, даже Король Мира, не сможет не подчиниться этому приказу…

…когда у него кончились стрелы, Алтарэн еще пытался? драться кинжалом; но майяр задавили его щитами, повалили и обезоружили…

Он стоит перед Охотником Ороме. Бесстрастно и безразлично Сотворивший смотрит на своего Сотворенного. Он — бесполезен. Его коснулось Искажение. Он должен перестать быть.

Но Охотник не волен сейчас сказать — не будь.

Ты мне больше не нужен. Ты не нужен больше никому. Ты не нужен миру. Ты бесполезен. Тебя нет.

Алтарэн смеется, отвечает легко и насмешливо:

— Мы от начала не были нужны тебе; что с того? И не могу я быть не нужен миру — я умею создавать!

Охотник смотрит на своего Сотворенного. Он не может сейчас сказать: не будь. Он говорит другое:

Ты — это я, - глаза Разрушителя встречаются с глазами Творца.

Ты — это я.

На краткий миг — но и этого мига довольно — Сотворенный становится своим Создателем. Он бледнеет, лицо его меняется — плавится — застывает, рука судорожно шарит по Груди, ползет вверх, впивается жесткими пальцами в горло, приоткрывается в безмолвном стоне рот — он падает ничком и замирает, вытянувшись во весь рост, в медвяной шелковистой траве.

Охотник отворачивается и идет прочь. Он выполнил то, что было назначено.

Две высокие фигуры в густо-лиловом и темно-пурпурном склоняются над телом Сотворенного…

…Ити слетела по боковой лестнице, оказавшись позади строя людей: захлебываясь беззвучным криком, безоружная, она била их маленькими кулачками — один из воинов сгреб ее, швырнул к стене — от страшного удара свет померк в ее глазах…

…Сотворенная стоит на коленях среди бесплодных острых камней, медленно, бессмысленно и бесцельно зачерпывает горстью сверкающие режущие осколки — бриллиантовый песок течет сквозь ее пальцы, шелестя, как сухие крылья мертвых мотыльков. И когда на ладонях Сотворенной не остается больше ничего, она снова погружает руки в песок и снова поднимает их к лицу.

В ее глазах нет слез.

Тебе больше нечему давать жизнь. Это — твоя земля, отныне и навеки.

Земля, на которой не прорастет травой даже кровь.

Ветер не коснется ее лица, земля не ответит ее зову: в сияющем мертвом безвременье она зачерпывает горстями алмазный песок — монотонно и размеренно…

Снова и снова.

А потом так же безмолвно валится на бок, и шорох ее одежд похож на шелест крыльев мертвого мотылька.

Бесстрастный темноглазый посланник Владыки Мертвых легко поднимает на руки тело Сотворенной…

… Они знали, что не будет им ни прощения, ни пощады. Но когда пришлось выбирать между честью воина и повиновением, они выбрали честь. Между горсткой защитников Твердыни и воинами в лазурном и в багряном встали они: Воитель и Воительница, брат и сестра. Махтар и Меассэ. И замерли солдаты Валинора, не решаясь поднять меча против собратьев-Сотворенных, и отступили, повинуясь безмолвному приказу, Сотворенные Тулкаса.

Пока воля Создавшего не повела их вперед…

…Сияющая сталь клинков, золото и багрянец застолья, предчувствие боя — как белый песок, жаждущий крови героев: весь чертог кажется одной огромной пиршественной залой — а может, так оно и есть. Бесконечный стол, уставленный блюдами, кубками, кувшинами, — единственное, что ощутимо и завершено, и могучий Вала — во главе его с тяжелым, червонного золота кубком, усыпанным алыми камнями, в руке. Он смотрит на тех, что были его воинами. Герои, воители Света не могут сражаться между собой. Но могут биться с теми, в ком живет воля Отступника. Вот то, чего недоставало в Чертоге Битвы.

И сверкающий белый песок ложится под ноги Воителю и Воительнице.

И вступают в круг — темноглазые, темноволосые, в багрянце и золоте: двоим отступникам суждено сражаться со своими отражениями. Так будет — долгие дни, бессчетные годы Бессмертных: бесконечная череда поединков с самими собой, из которых отступники будут снова и снова выходить победителями — но будут затягиваться на глазах раны их противников, багряное и алое будет пятнать золото и пурпур, и те, что мгновение назад умирали от ран, будут подниматься снова и снова, принимать чаши окровавленными руками, и смеяться, и пить драгоценное сладкое вино, и возглашать здравицы, сплескивая из чаш — во славу Единого и Могучих Арды, во славу Тулкаса Астальдо и Нэссы Индис; и золотое густое вино на их губах будет мешаться с кровью…

Так будет. Долго. Бесконечно.

Пока Гнев Эру сам не выйдет на поединок: быть может, в какой-то миг Вечности ему покажется, что его предназначение не было исполнено до конца, что, когда свершится эта победа, он будет свободен…

Потом в Чертог Битвы войдут бесшумно бесстрастные посланники Владыки Мертвых. Молча поднимут с белого и алого песка безжизненные тела и унесут их прочь.

А Могучий Вала останется за пиршественным столом.

…течет бесконечно багряное вино из опрокинутого драгоценного кубка…

…это был сон, бесконечный чудовищный сон без пробуждения, и Айо замер, а стальная лавина катилась вперед — вокруг него, через него, сквозь него, и он уже не ощутил рук, сжавших его запястья, не понял, кто и куда уводит его…

Он был похож на статую, отлитую из темного серебра, и ветви ив склонялись над ним, неощутимо гладя его волосы. Он смотрел. Он видел все. И лунное серебро его глаз потускнело: вечная смертная тоска застыла во взгляде Сотворенного.

Ткущий-Видения стоял перед ним, бессильно уронив руки, склонив голову. Не поднимая глаз.

Освободи меня. Отпусти. Я смотрел в смерть. Мне нет здесь места. Освободи…

Ткущий-Видения не ответил: не поднимая длинных ресниц, протянул Сотворенному руку. Бархатно-черный цветок сна лег в ладонь Айо.

Ты принес мне то, чего я ждал. Благодарю тебя… отец.

Распахнулись колдовские — звезды, мерцающие сквозь туман, — глаза Ирмо, он качнулся вперед, словно хотел обнять Сотворенного…

Поздно.

Айо поднес к лицу тонкие просвечивающие ладони и глубоко вдохнул тяжелый горький аромат темного цветка.

…Ирмо взглянул на посланников, еле уловимым жестом отстранив их, взял на руки тело Сотворенного, показавшееся почему-то невесомым, как из тумана сотканным, и медленно пошел вперед. Он не смотрел под ноги: не отводил взгляда от бледного спокойного лица того, кого так и не успел назвать сыном. И безмолвно следовали за Владыкой Снов посланники в густо-фиолетовых и темно-багряных одеждах.

И врата Обители Мертвых бесшумно растворились перед ними…

Той ночью был шторм…

ЭНДОРЭ: Память

590 год I Эпохи; от начала Твердыни год 638-й, от Падения Твердыни год 3-й

Я, первый князь Семи Городов, начинаю новую летопись Севера — в год, что должен был стать пятьсот восемьдесят восьмым годом Твердыни, но стал годом первым после Войны и первым годом от Исхода Кланов.

Я начинаю эту летопись с того, что записал мой предшественник, Хоннар эр'Лхор, вождь клана Волка, сын Твердыни. Я начинаю эту летопись с того, что было рассказано им о последнем годе Аст Ахэ.

И словом памяти и печали хочу я ныне почтить имя его, ибо он был среди тех, кто погиб в год падения Твердыни, ибо он был тем, кто пошел на смерть ради того, чтобы остались жить мы.

"Что связывало нас? Братство. Слово это говорит все — и ничего. Все воины Твердыни были братьями. Я не скажу, что узы, связующие таэро-ири, крепче кровных уз: они — иные. У Твердыни одна душа, одно сердце. И все мы — одно.

Мы не были — да и не могли быть — одинаковыми. Похожи были лишь тогда, когда впервые приходили в Аст Ахэ — мальчишки, жаждавшие подвигов и великих свершений; во всех юных жажда эта неистребима. Но, хоть меньше трети становится Воинами Меча, мало тех, кто покидает Твердыню в разочаровании. Он учит нас ценить дар, живущий в каждом из нас.

Я сказал — «он учит»? Но учимся мы у тарно-ири — искусству честного ремесла. Он же просто — есть. И потому мыслю я, что никогда в грядущие века не будет ничего подобного Твердыне, ибо душа ее и сердце ее — Тано. Мы не думали об этом. Когда впервые видишь сосну на горной вершине, открытой ветрам, сжимается сердце от неясной тревоги. Но проходит день, другой — люди привыкают, тревога оставляет их. Мы не боялись за него. Для нас он был всегда; в нас не рождалось мысли, что его может не быть. И сейчас мне странно говорить — он беззащитен…

Дар же свой мы не выбирали; редким был он ведом прежде, чем мы приходили в Твердыню. Не знаю, как умел он раскрывать этот дар. Должно быть, странно будет узнать потомкам моим, что предок их был не воителем, но Мастером Флейты; что рукоять меча не столь привычна была рукам моим, сколь поющее дерево и сталь резца. Однако же всех нас учили владеть мечом — а потому на рассвете я отправлюсь в путь, из которого, ведомо мне, не вернусь, как не вернется никто из нас.

Тот, кто будет читать эти строки, — да узнает он: не было Зова и не было приказа. Но и помыслить не могу о том, чтобы остаться. Тяжело объяснить, что ведет нас в бой, из которого не выйти живым. Быть может, в грядущие времена скажут, что узы таэро-ири стали проклятием нашим, цепью, увлекшей нас к краю пропасти и дальше — в бездну. И мне не разубедить их: никому из таэро-ири не суждено надолго пережить падение Твердыни.

Мы оставались — таэро-ири а т'айро-ири, мы были братьями, братством воинов — до последнего часа своего. Мы не знали одиночества ни в жизни, ни в последние мгновения перед шагом за Грань. Но не сможет жить тот, кто лишился души, из чьей груди вырвали сердце. Когда оборвутся нити, связующие нас, мы — не сможем быть. Ни к чему оттягивать час смерти. Пусть это покажется странным — мы идем на смерть, потому что не хотим умирать. Не хотим умирать в пустоте одиночества. Узы родства не заменят уз т'айро-ири.

Нарекут ли нас безумцами или героями — об этом не хочу думать. Никому не дано понять, что ведет нас — я бессилен объяснить, и нет слов, чтобы рассказать. Поймет лишь испытавший.

Так записал я, Хоннар эр'Лхор, в год от Прихода в Земли Севера семьсот шестнадцатый, в последний год Твердыни, сего дня пятнадцатого знака Тайли…"

АСТ АХЭ: Черная лютня

574, 586 — 590 годы I Эпохи

"… Таков закон для тех, чей дар — слагать песни, и ткать видения силою слов, и пробуждать сердца силою музыки:

Говорящий о деяниях прошлого, да запомнит он: не терпит песня лжи. Да не изменит он правде, да не исказит повести, будь то ради того, чтобы украсить песнь, или ради совершенства формы; ради того, чтобы возвысить одних, скрыв то, что бросает тень на них, или, напротив, умалить деяния других. Тот же, кто изменит Правде Песни, недостоин Дара своего.

Сплетающий видения, да запомнит он: опасный Дар доверен ему судьбой, ибо силою своей может он исцелить душу — но может и сломать ее; может он даровать свободу — или подчинить себе волю слушающих его. Дано ему читать в душах людских — да не станет Дар его злом, да будет он на благо людям. Тот же, кто обратит во зло Силу Песни, недостоин Дара своего.

И тот, кто достиг мастерства, да не скажет он: вот, я стал лучшим среди собратьев своих, и нет песен равных моим, ибо достиг я совершенства. Сказав это, остановится он в пути своем и не создаст более ничего нового. Бессчетное множество граней у Дара Песни; кто может сказать — лишь одна из них совершенна и не найдется более яркой? Есть песня, что подобна полету сокола; и есть та, что подобна трели жаворонка; и есть та, что подобна шелесту трав: кто может сказать — вот, это более совершенно, нежели иное? Как любой твари земной есть место свое в Песне Арты, так и каждой песне есть время свое и место свое. Тот же, кто возгордится и вознесет себя в мыслях своих надо всеми, недостоин Дара своего…"

(Из летописей Аст Ахэ)

— Учитель… Тебя хотят видеть.

Мелькор отнял руку от лица:

— Кто?

— Какой-то мальчик… Кажется, давно в пути. Мы не смогли не впустить его; он… — воин замолчал, не зная, как продолжить.

— Пусть войдет.

Недетские глубокие глаза смотрели снизу вверх прямо в лицо Валы:

— Приветствую тебя, Властелин Мелькор.

— Приветствую… Как имя твое?

— Дайолен. Дайо. Я знаю, я не должен был…

— Я понял. Подойди.

Мальчик осторожно приблизился к черному трону, остановился, потом начал неуверенно подниматься по ступеням, не отводя взгляда от лица Мелькора. Вала положил руку на плечо Дайолену, помолчал:

— Мне жаль, Дайолен. Я не смогу излечить тебя.

— Я почти не надеялся, Властелин. Ты прости меня. Я не из-за себя. Тетушка, золотое сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой — шесть ртов, да я еще… Что ж я, не понимаю? Она мне как-то сказала: «Ходил бы ты по селениям, на хлеб подавали бы за твои песенки — хоть какой-то толк…» В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да живется вот… Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к целителю, а он мне: не под силу это людям. Я и сам не знаю, как решился… Я бы ничего, тетушку жалко… Ты прости меня, видно, и правда, судьба моя — по селениям петь… проживу как-нибудь… это ничего… Пойду я…

— Дайо!

— Властелин? — снова этот неподвижный взгляд в лицо.

— Останься.

— Зачем я тебе… такой?

— Ты сам не знаешь своей силы. Я помогу тебе, оставайся. У тебя душа крылатая, мальчик.

— Ты… правда, хочешь, чтобы я остался? — с удивленным недоверием.

— У тебя зрячее сердце, Дайо. Ты видишь сам.

— Да… я вижу твои глаза… Я раньше думал: звезды — что это? Какие они? Теперь я знаю…

— …Дайолен.

Юноша поднял голову. Под сводами зала гасли последние отзвуки песни.

— Да, Тано?

— Собирайся в дорогу, Дайо.

Дайолен вздрогнул:

— Ты… ты гонишь меня, Учитель? Тебе не нравятся мои песни? — Лицо его стало растерянным, по-детски беззащитным.

— Твои песни прекрасны, мальчик. Они достойны того, чтобы их слышали многие, не только я. Ведь не можешь ты вечно жить в замке. Да ты и сам об этом думал.

— Я не хочу уходить от тебя, Учитель.

— Не от меня. К людям. Слушай свое сердце.

— Сердце велит мне остаться, Учитель. Я слышал, снова война… Мне неспокойно, Учитель; прости, но… но я боюсь за тебя. Я останусь; я ведь тоже могу защищать тебя, я умею сражаться — на звон оружия…

— Зачем тебе меч, Дайо? Слово и песня тверже стали, острее клинка. Иди. И — вот, возьми эту лютню.

— Но у меня…

— Это мой дар.

Дайолен провел по струнам. Улыбнулся, начал играть одну мелодию, вторую…

— Она… она живая, Учитель!.. Поет… плачет… никогда не слышал такого…

— Я сделал ее для тебя.

— Ты, Тано?.. Разве я достоин такого дара?

— Твои песни — ее душа. И живой ее могут сделать только твои руки и сердце.

— Она говорит, слышишь? И струны — как лучи звезд… Ох, Учитель, как мне благодарить тебя?

— Не нужно. Пусть тебя слышат люди. И — помни. Не забывай ничего.

Дайолен взял руку Учителя в свои: осторожные прикосновения чутких пальцев почти не причиняли боли.

— Я буду помнить все, что ты говорил. Тебя. Твои глаза. Твои руки. Ты прав, я давно решился. Но мне тяжело уходить. Сердцу больно, словно не встретимся больше.

— Не думай об этом. Прощай.

… — Ты говорил с ним? — выспрашивал мальчишка. — Ты знаешь его? Какой он, расскажи?

— У него глаза — звезды, а руки — чудо и боль. Он крылатый, но в его венце — вся скорбь мира. И голос — как музыка… когда он говорит, хочется просто сидеть у его ног и слушать, слушать…

Дайолен умолк, потом промолвил, отвернувшись:

— Все, хватит, Андар. Иначе я не смогу уйти. Слишком тяжело уходить от него. Как сердце разорвать надвое. Идем. Пора в дорогу.

Они шли на восток — много дней, много месяцев. Голубые горы в туманной дымке поздней осени встретили их резким ветром, хлещущим по лицу, как мокрое полотнище. Здесь мучительно остро ощутил Дайолен свою беспомощность и ненужность: он не мог охотиться, не мог даже набрать сучьев для костра. Тем усерднее учился он разводить огонь, готовить пищу, искать целебные травы и съедобные коренья. Когда удавалось отыскать ночлег, надежно защищенный от пронизывающего ветра и злого мокрого снега, Дайолен брал в руки черную лютню, и Андар замирал, иногда в чудовищно неудобной позе, боясь вздохнуть, и слушал…

Когда спустились в долину, наступила зима. Дайолен теперь спал мало: мучили тревожные сны, и часто он просыпался от собственного стона…

Андар проснулся от того, что кто-то тряхнул его за плечи. Мальчишка заворчал; «Ну что тебе, что…»

Прямо в лицо ему смотрели темные неподвижные глаза Дайолена.