Черная Книга Арды (№1) - Черная Книга Арды

— Остановись, Гнев Эру! Довольно. Правосудие свершилось.

Никто не поднял его. Он должен был выслушать приговор на коленях, как покорный. Он смотрел в небо поверх головы Манве. Пылающий мертвым светом купол, с которого бьют острые прямые нестерпимо яркие лучи, мучительно режущие усталые глаза.

Он уже давно все знал.

Ему было безразлично.

Он молчал.

Он не хотел только, чтобы последней памятью мира для него стало — это: безжизненный и беспощадный свет, отвесно падающий с мертвенно-белого неба.

И тогда явилась — она.

…ион смотрел в ее лицо — бледное до прозрачности, тонкое, прекрасное лицо, в глаза — огромные, бездонные, темные от расширенных зрачков, — и впервые за века ему стало страшно; он боялся, что, увидев его, изуродованного, она отшатнется в ужасе. Ему захотелось спрятать лицо в ладонях, но руки словно налились свинцом — не поднять…

Он боялся, что она исчезнет.

Он боялся того, что она может сказать.

Что она скажет…

В молчании он протянул к ней скованные руки, и она порывисто шагнула вперед, их руки встретились — ладонь-к-ладони — кори'м о анти-эте -

— Элхэ?.. — глухо выдохнул он.

И дрогнули ее губы: как шорох падающих в бездну льдисто-соленых звезд — шепот:

Мельдо.

Возлюбленный.

На миг лицо Проклятого стало беззащитным и растерянным. Но некому было увидеть это: Валар сидели, не поднимая глаз — безмолвные статуи.

И вот — восстал с трона Король Мира; и так сказал он:

— Скорбь переполняет душу мою. Видите вы, Великие, и ты, Мелькор, как тяжело мне говорить это, но должен я ныне возвестить волю Единого, Отца нашего, да слышат все приговор Его…

— Остановись, Король Мира! — голос Ирмо прозвучал неожиданно сильно и звучно. — Ты забыл о моей просьбе!

— Не всякую болезнь лечат огнем и железом… — прошептала Эстэ.

— О Манве! — Ниенна вновь поднялась со своего трона. — Прислушайся к словам брата моего и его супруги! Вспомни, раны Мелькора не заживали сотни лет, неугасимая боль терзает его… Так пусть они исцелят душу и тело его!

— Сестра моя, — заговорила Йаванна мягко и печально, — зло поглотило душу его, ни искры добра не осталось в нем. Раны его суть кара Отца нашего; не нам решать, истек ли срок, отмеренный Отцом. Воля Единого священна.

— Не довольно ли этой кары?! — отчаянно выдохнула Ниенна.

— Выслушай меня, сестра наша, и вы, Великие. Арда — дом Элдар и Людей, в ней не место Валар. Не место и ему. Мы знаем ныне, какова его сила; знаем, что силой этой мог он уничтожить весь мир. Мне горьки эти слова, но я должен сказать: даже здесь сеет он рознь, и ныне нарушено единение Круга Судеб. Быть может, не его это вина, но такова недобрая власть его. Потому — слушайте слово Единого: да будут навеки скованы руки непокорного, дабы не мог он более творить зло. В остальном же не нам судить его — мудры и справедливы слова твои, сестра наша. Там, за гранью Арды, пусть вершит над ним суд Отец Всего Сущего. Покорись же воле Единого Творца, брат мой, ибо в Его руки предаем мы ныне тебя — да властвует Он вечно в Эа…

ВАЛИНОР: Приговор

587 год I Эпохи, ноябрь

Чертоги Ауле заливает тот же безжизненный ослепительный свет: вездесущий — не укрыться. Жестоким жалом впивается он в невыносимо болящие глаза: хочется опустить веки, закрыть лицо руками, чтобы милосердная тьма успокоила боль.

Свет отражается от белых стен, от золотых пластин пола, дрожит в неподвижном душном воздухе обжигающим слепящим маревом, сотканным из мириад безжалостно ярких искр. Вогнутые золотые зеркала отбрасывают жгущие лучи на наковальню, к которой подтолкнули Отступника, ровно и страшно высвечивая лежащие на густо-золотой поверхности искалеченные руки Проклятого.

За наковальней широким полукругом пылает огонь, почти невидимый в слепящем сиянии; тяжелые, искусной работы треножники замыкают кольцо огня…

И медленно, тяжело ступая, идет к наковальне Великий Кузнец.

Воля Единого…

Он боится встретиться глазами с Отступником и под взглядом его все ниже клонит голову.

Руки Врага. Не те, прекрасные узкие молодые руки: теперь они похожи на опаленные корни дерева в незаживающих ранах и ожогах. Но даже сейчас — сильные. И — беспомощные. Ауле невольно ощутил что-то вроде благоговения, смешанного с ужасом, от одной мысли о том, что сейчас коснется этих рук. Зачем — не хотел думать. Воля Единого… Стучат в висках проклятые эти слова. Прости, я не хотел, Мелькор… я не могу, прости… Покончить с этим скорее и — забыть… никогда уже не забудешь.

— Что же ты медлишь, Великий Кузнец?

Единый не может быть неправым… и в Замысле Его не может быть зла… нет, я не хочу думать, я не должен…

— …волей Единого и Короля Мира. Так исполни же…

Воля Единого… не надо, не смотри, закрой глаза… Что же я делаю, зачем растягиваю эту муку… сейчас, сейчас все кончится, я быстро… Воля Единого, Воля Единого… только бы не дрожали руки… Пойми, я должен… я — должен. Такова… воля… Единого…

Расплавленный металл ожег запястья, и лицо Отступника исказилось от боли.

Но он не закричал.

Раскаленное железо Ангайнор полыхнуло багровым, коснувшись его рук. И там, за гранью мира, вне жизни, вне смерти, вечно будут жечь его оковы: таков приговор.

Его подтолкнули к дверям, но в это время в чертоги Ауле вступил сам Король Мира — красивое лицо дернулось, он отступил, пряча глаза.

Они стояли в двух шагах друг от друга. Владыка Валинора и Проклятый Властелин Севера. Золото-лазурные одеяния скрадывают очертания фигуры Манве, брат его кажется выше и стройнее в окровавленных черных одеждах; тяжелое, искусной работы ожерелье обвивает шею одного, другому не позволит опустить голову острозубый ошейник. Блистающие сапфирами и бриллиантами браслеты — и раскаленные наручники… Повелитель бессмертного Валинора и Король Боли. Из небытия — льдистыми каплями — слова:

Ты создал Тьму, Враг Мира, и отныне не будешь видеть ничего, кроме Тьмы.

Слишком стремительно — словно из жгучего света соткалась бело-ало-золотая фигура, жест — взгляд — обрывки мысли — все — в бешеный водоворот, быстрее, чем может видеть око — и уже стоит рядом, и текучей ртутью — зрачки, и только Кузнец, кажется, знает, что будет, — вжавшись в стену, бессмысленно повторяет непослушными губами: «Что угодно, только не это… не могу… только не я… умоляю, нет… нет…»

…ничего, кроме тьмы…

Его повалили на наковальню. Тяжелые красно-золотые своды нависли над ним. Широкие рукава черного одеяния соскользнули вниз, открыв руки — Тулкас всей тяжестью тела навалился ему на грудь, одной рукой сжав запястье правой руки, другой — подбородок, Ороме впился жесткими пальцами в левое запястье — Проклятый дернулся, пытаясь приподняться, еще не понимая, что происходит, но Охотник, схватив его за волосы, резко рванул — назад и вниз, так что хрустнули позвонки, а Тулкас вздернул его голову под челюсть; Черный попытался высвободить руки — из-под наручников брызнула кровь, ожгла расплавленным металлом — от неожиданности Ороме ослабил хватку. Красивое оливково-смуглое лицо Охотника подергивается от отвращения, кровь тяжелыми каплями падает на светлую замшу сапог, украшенных на отворотах золотым тиснением…

…отныне…

Сквозь жгучую пелену -

— Сайэ, Тано! — одним яростным дыханием. — Судьба посылает нам встречу в час твоего торжества!..

А глаза — эти глаза, свет звезд и сумрак леса, омут запретных воспоминаний — смотрят — сквозь, не видя, не узнавая, и бело-ало-золотой говорит, говорит, говорит — словно в тщетной надежде, что кто-нибудь остановит этот обжигающий смерч безумия, крикнет — довольно!..

Молчание.

— …И ныне выше тронов Валар вознесен будет престол твой, выше бесчисленных звезд самой Варды, выше небесных сфер, выше Стены Ночи! Ибо кто из живущих может сравниться с тобою величием и мудростью? Почему молчишь ты? Чем прогневал я тебя, Великий? Я умоляю тебя, прости меня, Учитель — ведь ты, справедливый, ведомо мне, милосерден к слабым и неразумным. Коснется ли меня милость твоя в сей великий час, когда воистину достиг ты высшей славы и высшей власти? Мудрость твоя безгранична; должно быть, ты предвидел такую вершину своего блистательного пути. Ведь глаза твои видят дальше глаз Владыки Судеб… а теперь будут видеть еще дальше!

Теперь ровен и спокоен — голос, но в самом спокойствии его что-то звенит на непереносимо высокой неслышимой ноте: вот-вот сорвется в крик искуснейший ученик Ауле, и руки предательски дрожат, и страшно, как в кошмарном видении, видеть — гордая эта седая голова, как на плахе — на золотой наковальне…

И — дуновением ветра — одно слово, но нет уже сил — услышать и понять.

Смотри! Этого ты хотел? Ведь все могло быть по-другому — ты был бы Королем Мира, истинным Владыкой Арды! А теперь? Кому нужны твои сказки о звездах? — у тебя нет больше учеников, они мертвы, мертвы все! А тот, кого ты наделил всем, любимый твой ученик — предал тебя, сбежал, спасая свою шкуру! Или, может, ты и сейчас думаешь, что был во всем прав? Так смотри — это последнее, что ты увидишь!..

Золотое пламя — почти невидимо в жарком мареве, и непонятно отчего начинает пульсировать раскаленно-красным длинный острый железный шип.

Хочешь знать, зачем мне это нужно? Действительно хочешь? Потому что я ненавижу тебя. Зачем ты меня создал, если все лучшее отдал моему брату ?Почему ты не сделал меня таким же, как он? Ты не любил меня — никогда, с самого начала, ты… Что ты молчишь? Скажешь — неправда? Лжешь! Ты всегда лжешь! Ты изуродовал меня, искалечил… Тано. Ты меня создал калекой! Зачем? Ты сам, сам во всем виноват, слышишь?! Ты виноват в том, что я стал таким! Я ведь — любил тебя… а ты меня прогнал… Что ты молчишь ?Ну скажи хоть что-нибудь, хоть раз признайся, что ошибся, проси пощады — все еще можно изменить… ну? Гордыня не позволяет? Да будь она проклята, гордыня твоя! Сделай же что-нибудь! Сотри с лика Арды эту проклятую землю — ты же можешь!..

Он говорит и говорит — только бы не молчать; говорит, потому что не может уже остановиться:

— Что вижу я, о могучий? Не цепь ли на руках твоих? Разве такое украшение пристало Владыке, тому, кто равен самому Единому? Яви же силу свою, освободись от оков — и весь мир будет у твоих ног! Но ответь мне, о мудрый, где же Гортхауэр, вернейший из твоих слуг? Почему он не сопровождает тебя? Или он, неустрашимый, убоялся узреть величие твое? Отдай приказ, пусть придет он сюда, дабы склонились мы пред ним, ибо в великом почете будет у нас и последний из рабов твоих. Кто, кроме него, достоин высокой чести ныне быть рядом с тобой, Тано? Чем же искупит он вину свою? — воистину, должно ему на коленях молить о прощении…

Что ты молчишь ?Кричи, проклинай — но хоть сейчас-то, сейчас не молчи! Что — презираешь меня ?Знаю, я всегда был безразличен тебе — Артано был тебе дороже, и те, из долины — тоже, а ты и их не любил — ты вообще любить не умеешь, они умерли из-за тебя…

От того, что этот, распластанный на наковальне — молчит, становится невыносимо жутко. Он чувствует боль: это видно по тому, как мучительно напряглось, выгнулось его тело, по тому, что Ороме с заметным усилием удерживает его скованные руки.

Но он не кричит.

…и Артано ты предал, как предал меня, и поделом тебе — теперь никто больше не сможет тебя любить, слышишь — никто! И не будет у тебя больше учеников, никогда… больше… не будет!.. Тебя не будет — и я буду свободен! Никто о тебе не вспомнит, а если и вспомнят — будут проклинать тебя, само имя твое забудут — так и останешься навсегда Морготом! Что ты молчишь ?Или тебе ответить нечего ?Ну ?!

Он прокусил насквозь губу, и струйка крови вязко стекает из угла рта: не закричать, только не закричать, только бы…

Младший брат Гортхауэра наклоняется к лицу Черного Валы; беззвучный шепот — горячечный, умоляющий:

— Неужели ты и теперь меня прогонишь? Скажи что-нибудь — ведь я и сейчас могу все исправить, и я буду рядом с тобой — ведь больше этого никто не сможет, Тано… или думаешь, у меня сил не хватит? Хватит — только скажи… ведь ты же хочешь этого? Ведь хочешь? Мне только слово твое… нет, не смотри… не смотри на меня… Не-ет!..

Он шарахается назад с безумным воплем ужаса.

Смотрящие на него страшные пустые глазницы — провалы в окровавленную тьму — зрячие.

…Он поднимается. Валар отводят глаза. Ауле закрывает лицо руками.

Он знает, куда идти, и никто не смеет подтолкнуть его — никто не смеет коснуться его: он словно окружен огненной стеной боли, и только тяжелая цепь на его стиснутых в муке руках глухо, мерно звенит в такт шагам. Выдержать.

И с каждым шагом, с каждым взглядом вслед, с каждой мыслью, бьющей, как в ненависти брошенный камень, все ощутимее жгучая тяжесть сдавливает голову, раскаленными шипами впивается в лоб, в виски…

Владыкой Сущего называл себя — так получай же свою корону, Властелин Мира!

Он оступился, но выпрямился и снова пошел вперед.

Не упасть. Не пошатнуться. Выдержать. Не закричать. Только не закричать. Выдержать.

…и уже нестерпимо болит голова, сдавленная шипастым раскаленным железом, и из-под венца медленно ползет кровь — густая, почти черная на бледном лице, и он только отстраненно удивляется тому, что еще способен чувствовать боль, что никак не может переступить ее порога, за которым — бездна безумия или смертное забытье.

Алмазная пыль забивается под наручники, обращая ожоги на запястьях в незаживающие язвы; и страшной издевкой кажется его королевская мантия, осыпанная сверкающими осколками — словно звездная ночь одевает плечи его. Сияющая пыль — всюду, она налипает на пропитанное кровью одеяние на груди, и, воистину, он кажется Властелином Мира — в блистающих бриллиантами черных одеждах, в высокой, тускло светящейся железной короне, и седые волосы его, разметавшиеся по плечам, ярче лучей Луны…

Каждый вздох раздирает легкие: пыль, алмазная пыль… Равнодушный немеркнущий ослепительный свет отражается в тысячах крошечных зеркал, бессчетными иглами впивается в зрячие глазницы.

Выдержать.

Выдержать.

Выдержать.

Майя остается один — скорчившись в углу кузни, обхватив голову руками. Его колотит дрожь, непроизвольно он начинает тереть руки, темные капли на пальцах, на ладонях жгут его; облизывает разом пересохшие губы, только сейчас осознав, вспомнив — слово, дуновением ветра, беззвучным вздохом коснувшееся его, не-услышанное — не остановившее.

— Нет, — без голоса шепчет он. — Нет. Нет. Нет, — теряя смысл слова, распадающегося на режущие, алмазной крошкой — звуки.

Ирни…

…Отворились Врата Ночи, и Вечность дохнула в лицо…

Все было не так, совсем не так, но он цеплялся за эту фразу, потому что встретившее его здесь было — необъяснимо.

…Оставался один шаг.

Может, для них — там, позади — это и был один шаг. Здесь было по-другому. Алмазная дорога истаяла искрами осколков, под которыми ледяная красно-коричневая пустота, небо Валимара рассыпалось вспышками и бликами, за которыми — зеркальная пустота. Или — стены и своды огромного неизмеримо высокого коридора из тончайших полированных пластин — сколов отливающего кровью льда, отражающего свет… здесь нет света. Нет тьмы. Только бесконечный коридор тысяч зеркал. Здесь нет времени. Нет пространства. Плененные звуки, не рождающие эха, — безмолвные звуки, вмерзающие в несокрушимый, тоньше водяной пленки, лед, под которым бесконечно медленно течет кровавая река…

«Словно я вижу чужими глазами…»

Чужими глазами.

Странные, невозможные — из ниоткуда — слова. Он был один — и все же кто-то шел рядом, хотя он знал, что этого не может быть. Нет, не те бесчисленные его отражения в Нигде, которым суждено навсегда (навсегда? никогда? — что значат эти слова для безвременья?) остаться здесь. Кто это, кто со мной, кто?!. - слова умирали на его губах. Здесь голос обращается в беззвучие, в немой крик зеркал, в мертвое безмолвное эхо отражений, готовое обрушиться от малейшего шороха. Здесь. Нигде. Ничто сомкнулось, как занавес, за спиной, и впереди — то же. Впереди? — где это? смысл понятий утерян…

Стена Ночи. Нет, не стена. Каменный туман, заледеневший воздух, непроницаемая пелена тончайшей пустоты. Он мучительно поразился своей способности в этот миг осознавать увиденное, искать объяснения, — а бесплотный черно-красный лед истаивал, и он скорее чувствовал, угадывал, чем видел, как сквозь непрозрачную каменную пустоту мерцают тусклые искры звезд…

…И внезапно пелена Ничто исчезла, и нездешний ветер коснулся его лица. Так близко-близко сияли звезды — ласковые, добрые, прохладные, как капли родниковой воды; так близко, что, кажется, их можно коснуться рукой — но на руках цепь, не поднять… Мягкий трепетный исцеляющий свет омывает раны, заглушая боль: словно стоишь на пороге, зная, что здесь тебя ждут, словно из дальней дороги ты вернулся домой…

Оставался один шаг.

Один-единственный шаг.

И он сделал его.

И изрек Отец: отныне вы — жизнь этого мира, а он — ваша жизнь.

Звезды закружились в бешеной круговерти, обрушились на него, каплями расплавленного металла прожигая плоть, невыносимая боль рвала его изнутри, она была везде — огненной лавой выжигала мозг, вскипала кровью в пустых глазницах — нескончаемая, беспощадная, и не было ей имени -

Всеблагой Отец ждет от тебя только слова — одного слова покаяния…

— он давился кровью, загоняя в горло крик, разрывая ногтями грудь, словно хотел обожженным кровоточащим комом души вырваться из тюрьмы растянутого на незримой дыбе тела — во всей вселенной не было ничего, кроме него и Боли -

Только не закричать, не закричать, нет, нет, нет…

— и казалось ему — сквозь раскаленную пелену взирает на него бесстрастный лучезарный лик Отца, и нет в нем ни ненависти, ни сострадания — Он ждет.

И ужас охватил его, когда он понял, что конца этому не будет никогда, потому что нет смерти Бессмертным, и нет им жизни за гранью мира, и нет в высшей справедливости Единого милосердия, которое освободило бы Отступника от вечной агонии, и не будет ни забытья, ни благословенного безумия — каждый миг, вечно он будет умирать — и не умрет никогда, и никогда, никогда, никогда не окончится это…

«Самого же Моргота Валар вышвырнули за Врата Ночи, за Стены Мира, в Пустоту Безвременную; и страж навечно поставлен на этих стенах, и Эарендил несет дозор в небесных просторах. Но ложь Мелькора могущественного и проклятого, Моргота Бауглира, Владыки Ужаса и Ненависти, посеянная им в сердцах эльфов и людей, суть семя дурное, кое не умирает, и невозможно уничтожить его; вновь и вновь дает оно ростки, и до последних дней мира будет приносить всходы недобрые…»

Так говорит «Квэнта Сильмариллион».

…Дети Звезд и их смертные братья звали смерть — Энг. Смерть, как и Любовь, в Арте — мужское начало.

Но его Смерть была женщиной.

У Смерти было лицо. Тонкое, юное и прекрасное лицо, бледное до ломкой льдистой прозрачности. И огромные, широко распахнутые глаза — бездонные сухие колодцы зрачков.

Она смотрела на него. Смотрела — и не отводила взгляда.

У Смерти были узкие руки целительницы, и пальцы Ее были — звон хрупких замерзших ветвей, и ладони Ее были — чаша, наполненная до краев хрустальной родниковой водой, и чашу эту Она протягивала ему, как благословенный дар.

Он смотрел на Нее, рожденную бредом его бесконечного предсмертия, — смотрел, не веря и зная; он разлепил пересохшие, в черной корке спекшейся крови губы, чтобы позвать Ее — но все никак не мог вспомнить Ее имя.

Он вглядывался в Ее лицо, из огненной вечности боли пустыми глазницами смотрел на Нее — а Смерть протянула к нему руки и коснулась его груди — легко, так легко, как вздох ветра, и на мгновение он ощутил печальную прохладу Ее ладоней, когда забилось в них искалеченной умирающей птицей его сердце…

Меж ладоней Ее, как меж створок хрупкой, нежно просвечивающей морской раковины, билось живое пламя. Она поднесла руки почти к самому своему лицу, и улыбка бесконечного сострадания и бесконечной любви тронула Ее губы — медленно, бережно Она сомкнула ладони…

И тогда он вспомнил имя Смерти.

Потом была тьма.

РАЗГОВОР-XVI

…Только что Собеседник зажег новую свечу: еле виден мерцающий крохотный огонек. Свеча на этот раз черная: с умыслом, что ли, Собеседник выбрал такую ?— неизвестно.

— О небо, — с трудом, одним дыханием выговаривает Гость. — О небо… Все это было так?.. Это — Великая битва? Это — воинство, которое не мог вместить Анфауглит ?Это — торжество Добра?..

Огонек свечи разгорается ярче; при свете становится видно, что у Гостя заметно дрожат руки.

— Тысячи пленных, благодарящих своих освободителей?..

— Навряд ли — тысячи… — Голос Собеседника звучит глуховато — словно комок встал в горле; он сухо покашливает и продолжает: — Я давно жду вопроса о пленных. Нолдор сражались до последнего; кроме того, любой из них волен был выбрать смерть, добровольно уйти в Чертоги Мандос. Редко кто попадал в Твердыню. Ну, не убивать же их было, в самом деле… убить ведь можно и на месте — зачем тратить столько сил, везти в Дет Ахэ, лечить…

— А Гелумир, брат Гвиндора Нарготрондского? — почему-то возникает ощущение, что Гостя не слишком интересует ответ.

— В Нирнаэт не только северные народы сражались. Гелумир попал вручи к дортонионским оркам: у тех свои… законы.

Гость молчит некоторое время; совершенно очевидно, что мысли его заняты другим.

— Великая битва, — повторяет он. — Великая победа. Великая…

— Да, — неожиданно ясным голосом откликается Собеседник. — Великая победа. Но не для Валинора. Он ведь сказал, что Судьбе его не победить. И все-таки оказался сильнее.

— Вы хотите сказать… именно это было предопределено? Дагор Дагорат — еще в конце Первой Эпохи ?Гибель мира ?! — для Гостя это новое потрясение; хотя, возможно, Собеседник вовсе нео том говорил. Однако же Собеседник поддерживает тему:

— Если вы об этом… «И, чтобы уничтожить Врага, уничтожит мир» — разве не так было сказано? А Мелькор — вы видели — мог это сделать. И, уничтожив мир…

— … уничтожил бы самого себя, — заканчивает Гость. — Он не сделал этого.

— Сделал другое. Пожертвовал собой — но спас своих учеников и того, кто должен был продолжить начатое им: Гортхауэра. И в конце концов ушел на тот путь, который выбрал сам, — хотя для него, Айну, это было невозможно. На Путь Людей.

— И он… он умер ?Навсегда ?

Сухой смешок:

— Душа не знает смерти.

— А что было… потом?

— Не было потом. Не было — ни для Аст Ахэ, ни для людей Твердыни, ни для Сотворенных-Отступников. Было иначе. Хотите знать, как?

— Да, — отвечает Гость. — Только скажите…

И наконец решается задать вопрос, который, как видно, давно мучает его:

— Кто она — его Смерть ?

Голос Собеседника звучит глуховато:

— Зачем задавать вопрос, на который вы знаете ответ ?

И, немного помолчав, добавляет:

— У них обоих — один Дар. Вы же не спрашиваете, какой…

ОДИНОЧЕСТВО

588 год I Эпохи — 20-е годы II Эпохи

«Когда разрушена была крепость в Тангородрим и пал Моргот, вновь принял Саурон благородное обличье и пришел, дабы выразить почтение Эонве, герольду Манве; и отрекался от всех своих злодеяний. И так думают некоторые: изначально это не было ложью, но Саурон воистину раскаялся, пусть даже причиной тому и был лишь страх, вызванный падением Моргота и великим гневом Владык Запада. Но не во власти Эонве было миловать тех, кто принадлежал к тому же ордену, что и он сам; и приказал он Саурону вернуться в Аман и там предстать пред судом Манве. Тогда устыдился Саурон, и не пожелал он возвращаться в унижении, а быть может, и долго доказывать служением чистоту и искренность помыслов своих по приговору Валар; ибо при Морготе велика была власть его. Потому, когда ушел Эонве, он укрылся в Средиземье; и вновь предался он злу, ибо весьма крепки были те узы, которыми опутал его Моргот…»

В ту ночь на землю обрушился звездопад…

…Он был — волк-одиночество, он мчался вперед… куда? — не было пути и не было цели, только сухие травы ветра; едва касаясь земли — без устали, без отдыха, гонимый отчаянием, он летел вперед, глотая ледяной ветер и мерзлую снежную крупу, чтобы хоть как-то унять режущую боль в груди, он кричал — но крик тоской волчьего воя рвался из сжатого спазмом горла.

Один.

Он был — ветер, в смертной муке бьющийся об острые сколы скал, загнанным больным зверем мечущийся меж каменных стен ущелий, он взлетал к небу — и падал вниз, словно хотел разбиться о камни — но боль не утихала…

Потом ушла и боль. Осталась только пустота, сосущая тоска и обреченность.

Один.

Он был — озеро лесного тумана, он не чувствовал ни холода падавших в него звезд, ни пронизывавших его солнечных лучей, ни растущих сквозь него трав — он не умел уже удивляться тому, что в нем проснулся этот дар: становиться всем, что есть часть Арты.

…Человек вышел на лесную прогалину — и замер, изумленный. Туман стлался над землей — туман заполнял ложбину, как чашу — древнюю каменную чашу, поросшую мхами и травами. И туман этот казался живым: не колыхался под ветром, но в голубоватой и молочно-белой призрачной переливчатости его таились неведомые сны и видения.

Боги соткали этот туманный покров, думал человек. Боги сотворили его, чтобы отважный и твердый сердцем мог раздвинуть эту пелену и узреть их мудрость, думал человек. Но отчего-то в душе его просыпалась робость, почти страх перед этим колдовским маревом. И все же он хотел знать — а потому, преодолев неуютное и непонятное чувство, шагнул в туман…

…глухое отчаяние охватило его, тоска без просвета, без надежды. Он был один — безнадежно, обреченно один. Все осталось прежним — и ничто не было прежним, потому что ушло что-то, без чего нельзя, невозможно жить. Он застонал сквозь зубы — не слыша стона, без голоса, без дыхания; он звал… кого? — не знал сам, но — звал отчаянно, из глубины скованного холодом сердца — он звал смерть и знал, что не будет ему смерти, что он навечно останется здесь — один, в нечеловеческой тоске переживая снова и снова и снова — неведомую потерю, непоправимую беду.

Туману не было дела до человека, тонущего в стылом отчаянии, как нет дела реке до тонущего в ее волнах зверька. Но агония живой души пробуждала в нем унявшуюся было боль — и, тяжело колыхнувшись, туманные волны вышвырнули смертного прочь, на каменистый край ложбины…

…Здесь жили люди Севера — те люди, которых сам он привел сюда. Они строили дома из дерева и камня; они возводили прочные стены, хранившие их Семь Городов, и расстилались неподалеку вспаханные поля, и звенели в кузнях молоты, и тянулись нити пряжи; мастера стекла и витражей вплетали в паутину переплетов цветные осколки, и люди Памяти писали летописи, ведающие-травы собирали по лесам и берегам рек целебные растения…

Память и знание остались здесь.

Но он искал иного.

Странник в запыленных черных одеждах, чье лицо скрыто в тени капюшона: он пришел сюда, чтобы вновь обрести то чувство, которое давало Твердыне силу быть. Единение. Братство т'айро-ири.

Он ходил по улицам Семи Городов, вслушивался в речи, в чувства, в движения души. И поднимались в его душе горечь и презрение: они были иными. То, что связывало людей Твердыни, то, в чем нуждался он теперь более всего, было утрачено безвозвратно.

Полы черного плаща метут пыль улиц: он ищет то, чего нет. Нет больше нигде: последний из сынов Твердыни ступил на Неведомый Путь десять лет назад. Они еще успели построить дома и вспахать поля, успели оставить после себя детей и учеников…

И их не стало.

Никого.

Одиночество.

Он так и не открыл никому ни своего имени, ни своего лица. Незачем. Ничего не осталось. Тано отдал себя, свою жизнь, кровь свою… за кого? За них?.. - с жестокой горечью думал он. Погибли — лучшие. Лучшие остались там, в Твердыне. Ушли — трусы, спасавшие свою жизнь. Те, кому слишком дорога была их шкура. Если бы все они остались, забыв о приказе, — разве смогло бы войско Валинора одержать победу?..

Сейчас он не хотел помнить о том, что сам подчинился этому приказу. Что его, бывшего на последнем Совете, восхищали мудрость Учителя и его мужество. Его Тано заставил уйти. Они были свободны в выборе. Он почти ненавидел сейчас этих людей, он не мог, не желал оставаться среди них. Для него они стали — предателями. Йирто.

Зачем ты оставил меня жить, Тано ?Чтобы я увидел — это ?Этих?..

Горькая опустошенность поселилась в его сердце. Ушло то, что было душой Севера. И люди эти не были ему больше близки — что в них? Такие же, как все. Они были безразличны ему. Он искал протянутой ему руки — и натолкнулся на пустоту. Он искал братства — увидел разъединенность.

Он был один.

Навсегда — один.

Словно шел, снова шел по золе Гэлломэ, и в воздухе висел запах гари, к которому примешивался другой — сладковатый, тошнотворный; словно вновь смотрел в распахнутые небу глаза мертвых.

И, как тогда, тысячи лет назад, — он пошел прочь. Прочь от Семи Городов, от того Севера, которого он не знал и не желал знать, который — так казалось ему — не знал и не помнил его. Не помнил ничего.

Он остановился посреди вересковой пустоши — багряным и пурпурным расцветал вереск: как стылая кровь. И тогда он опустился на колени, поднял лицо к багровой ущербной луне, судорожно вдыхая холодный воздух ранней весны, — и вдруг завыл глухо и страшно, как раненый зверь…