Она собрала все силы, - в голове мелькнуло: нельзя! Так сразу, здесь! Невозможно!
      И, с силой оторвав его руку, прошептала, задыхаясь: нельзя, Митя! Не надо... здесь...
      Митя опомнился, хотя глаза его в темноте горели, но он уже был почти таким, как вчера и говорил легко, но еще задыхаясь: прости, Вера, прости, я - сумасшедший, но я так ждал тебя!..
      Так он перешел на - ты.
      Теперь они чинно прошли в гостиную, хотя трепетали оба и были не в себе.
      Приготовлена гостиная была совсем для другой встречи: стояли на столе фрукты заморские и знакомые, какие-то шикарные закуски и красивые бутылки. Тихо звучала музыка...
      А "встреча" произошла у вешалки, на чьих-то пальто...
      Надо было все исправлять и вести светскую беседу, на которую ни у нее, ни у него сил не было.
      Митя, побледневший и встрепанный, кинулся в кресло и закурил.
      Спохватился, налил в бокалы какого-то спиртного из квадратной бутылки. Предложил аперитив.
      Вера все еще ощущала его сильные настойчивые пальцы... И сразу же выпила и закурила.
      Они молчали
      Вера вдруг наткнулась взглядом на митину фотографию, пришпиленную к стене кнопкой: на ней он, в строгом официальном костюме, с ровнейшим пробором, Митя подает папку с документами какому-то чину.
      И неожиданно этот чужой официальный Митя на фото вызвал у нее мысль о том, что он и так - чужой. Чужой муж, чужой мужчина с совершенно неизвестной ей жизнью... И он никогда не будет - ее, верин. Она находится в чужой квартире, принадлежащей другой женщине. Она здесь так бесправна, что ее может выкинуть даже швейцарка...
      ... Как это? ... На чужом празднике жизни. С такой как она, так
      и надо, - в прихожей!..
      Какие нежности при нашей бедности!
      Она вспомнила вчерашнего Митю, его "Вы", его тонкость, понимание, духовность... А сегодня... А что ты хотела? Уважения и коленопреклоненности? Откуда они появятся? Сама вязалась? Сама.
      Вот и бери, что есть.
      Невольно слезы потекли из глаз, хотя Вера не была плаксой, но тут как-то все сошлось. И очков как на зло нет!
      Она постаралась незаметно вытащить платок из сумки, но Митя все же не был свиньей, ( когда не обуревали его страсти ), - он чуял движения женской души, особенно той женщины, которая на данную минуту была его Королевой.
      - Вера, - сказал он искренне огорченно, - не плачьте, дорогая...
      Я виноват. У меня затмился разум... Простите, ради Бога, я чувствую себя почти убийцей. Ну, хотите - ударьте меня, дайте мне по роже!
      Это был вчерашний Митя.
      Но ее убивала мысль о своей чужеродности, чужести в его жизни, к которой она не приблизится ни на миллиметр, хоть стань
      она сто раз его любовницей!..
      Достав наконец платок, она промокнула глаза, собрала слезы и прошептала: ничего страшного, Митя... Ничего, все пройдет, ничего страшного, правда.
      Но он чувствовал всей своей чуткой шкуркой, что страшное как раз есть, что кроме его грубости, тут что-то еще, и ему сегодня предстоят сложности, которых вроде бы не предвиделось, - как
      говорится, в свете ее вчерашних признаний.
      Он очень хотел ее, но уже знал, что неприкрытое желание таких женщин, как она, не возбуждает, а отталкивает - он уже примерно понимал ее характер.
      Он встал, подошел к ней, легко положил на плечи руки и уловил еле заметный вздрог... Она тоже хочет его, но что-то... Надо сейчас же прервать это "что-то", пока оно не разрослось до размеров непреодолимых.
      И Митя вдруг легко поднял ее с кресла, - под колени и плечи,
      - и легко, себе удивляясь, понес ее в спальню.
      ... Там две кровати, с досадой вспомнил еще он, но не нести же
      ее в кабинет или в детскую... Он бережно донес ее до спальни и
      опустил на свою постель.
      Глаза ее были закрыты и тело напряжено.
      Она не отвечала на его поцелуи, но и не сопротивлялась его рукам, которые постепенно, не суетливо раздевали ее. Когда она почувствовала, что обнажена совсем и рядом с ней он, Митя, его тело, которое оказалось более нежным и слабым, чем она представляла, Вера ощутила сумасшедшее желание, но никак не выразила
      его, а Митя, гладя ее лицо, шептал слова, какие шепчут на всех
      языках и на всех континентах в такие вот минуты.
      Она будто не слышала, лежала, все так же вытянувшись.
      Ее тело было прекрасно белым, как у рыжих, и груди вздымались двумя холмами с торчащими нежнорозовыми сосками, а треугольник волос внизу живота был еще более рыжим, чем ее апельсиновые волосы, убранные сегодня в косу.
      Она была похожа на статую, картину, слепок, куклу... но не на живую, любящую женщину.
      Митя почувствовал, что его напряжение упадает и он начинает ощущать опустошенность. Он закурил и сел на постели, злясь на себя, на нее, на всю эту Совдепию, где живут такие женщины! Она не только не помогает ему, но как нарочно охлаждает его пыл!
      ... Может быть, она мстит за его взрыв?.. Но она добра, и умна,
      она не может не знать, что делается с мужиком, когда он ждет и
      хочет!..
      Он посмотрел на Веру и встретил ее взгляд, - она с ужасом смотрела на его сигарету! Да она совсем чокнутая? Нельзя курить
      в постели? Или что это?..
      И Митя пошел на новый приступ: Верочка, радость моя, дорогая... шептал он, прижимаясь всем телом к ее бедру, руке, волосам, но чувствовал, что и слова какие-то затертые и нет горячности в его действиях.
      Она его леденила, как Снежная Королева.
      Тело ее было прохладным и она вздрагивала каждый раз, как только он прикасался к ее груди или гладил треугольничек волос...
      И вдруг в Мите стала пробиваться какая-то мысль... Вера сейчас так напоминала ему Нэлю в первую их ночь!.. Но этого не может быть! Почему? спросил он себя, почему не может быть? В этой стране могут быть любые чудеса, и он шепнул ей на ухо: ты - невинна?
      Она, закрыв глаза, еле видимо кивнула.
      ... Та-ак. Хорошенький сюрприз. Надо одеваться и быстренько
      спроваживать ее домой. Нехватало ему девственницы! Расхлебывать
      эту историю до конца дней... Как бы это сделать потактичнее?..
      Но вдруг услышал ее шепот: Митя, мне все равно... Нет! Я хочу, чтобы это был ты. Не бойся меня, я никогда... Не обращай ни на что внимания... Я хочу быть с тобой...
      Этот полудетский шепот взрослой женщины сначала привел его в шоковое состояние, потом вдруг страшно возбудил, как будто и сам он невинен и сейчас впервые познает женщину... Его подхватила волна вдохновения и он бросился к Вере, целовал ее прекрасные пышные нежные груди и уже не мог сдержать себя, - вошел в нее, не соблюдая осторожности, как хотел.
      Она широко раскрыла глаза и вскрикнула, и этот крик отдался в нем бурей страсти, которая затопила его с головой, а бедная жертва корчилась под ним от боли и разочарования, но любила его самого еще больше.
      Наконец он достиг разреженных вершин и в полубессознательном состоянии лег на нее, обливаясь потом и чувствуя, как толчками уходит в нее его семя.
      Это было какое-то еще неизведанное им наслаждение. Он любил Веру безумно и, поцеловав ее долгим поцелуем, сказал: спасибо, любовь моя...
      Он снова жаждал ее, и в который-то раз она вдруг ощутила отголосок будущих наслаждений и заплакала от счастья. И он был счастлив.
      Пришла ночь.
      Митя наконец свалился, уничтоженный неистовством.
      А Вера не спала. Она не могла спать, пока хаос, в котором она пребывала, не устроится в привычный мир... Ее держало на поверхности только родное теперь лицо Мити. Не искаженное страстью, - обычное мягкое лицо спящего человека.
      Она смотрела на его упругие губы - лук Купидона, на его еще пылающие жаром скулы, на волосы, крутыми волнами спадающие на гладкий лоб... Лицо, которое стало главным в ее перевернутом мире.
      ... Митя, Митя, шептала она этому спокойному сейчас лицу, я
      люблю тебя и буду любить всегда... Ты - мой муж, Митя, но никто
      не узнает об этом. Я одна буду знать это и беречь...
      И вдруг заснула, прежде, чем закрылись глаза.
      Когда она проснулась, серая пелена за окном уже просвечивала голубизной от восходящего, но еще невидимого солнца.
      Комната тихо наполнялась утром и стали четко вырисовываться чужие предметы,- мебель, трюмо, окно, распахнутое в ширь неба,
      а у нее дома - купы деревьев затемняют всю ее светелку... Все
      было чужим и как бы враждебным.
      Она села в постели и сразу же отразилась в зеркале напротив: растерянный взгляд, встрепанные волосы, большие висячие груди и
      белые прямые плечи. Она себе опять не понравилась. И взглянула
      на Митю, - видит ли он ее? Но он спал, откинув простыню, открыв
      безволосую загорелую грудь с двумя темными сосками и впалый живот, по которому струйкой от пупка бежал темный ручеек волос, расходящийся ниже... ТУДА она не посмотрела.
      ... Мой муж, Митя, снова сказала она и вдруг поняла, что испытывает сейчас к нему скорее материнскую любовь, нежели женскую. Он был так спокоен во сне, так юн, не мужчина, а мальчик лежал, невинно обнажившись.
      Вера вдруг безудержно стала целовать его грудь, прикасаясь нежно губами к соскам, и почувствовала, как он напрягся...
      Она посмотрела ему в лицо, - оно еще было затуманенным, но Митя уже открыл глаза, и простыня, там, внизу, стала приподниматься... Зачем она поцеловала его! Когда он спал, то был так прекрасен!..
      Подчиняясь его необузданному, внезапному как смерчь, желанию, она, уже безвольно лежа на спине и принимая его в себя, с сожалением почувствовала, как уходит светлое, почти материнское чувство, и она наполняется, как и он, неистовством и желанием, даже сквозь боль.
      Как покорна она была! Это приводило его в восторг. Но покорна не расплывчатостью Елены Николаевны, а покорностью норовистой кобылицы, которая еще остерегается своего наездника, но уже готова взбрыкнуть и выкинуть его из седла.
      Вера собралась на работу и он не смог ее уговорить остаться. Митя сварил кофе, принес ей в постель.
      Отвел в ванную и пока она принимала душ стоял в дверях полностью обнаженный, куря сигарету и обсуждая с ней меню обеда, который собирался приготовить для нее. А она, посконная деревенщина, стеснялась и его и своей наготы, - поворачивалась как бы
      невзначай спиной, боком, прикрывала опять-таки будто случайно
      груди.
      Он заметил: зачем ты горбишься? Ты стесняешься своей груди? Но она изумительна, дурочка! Ходи, выпрямив спину, и все мужики с ума посходят.
      Он засмеялся, подошел к ней и, протянув под душ руку, погладил одну из ее грудей. Глаза у него загорелись и он сказал, бросив сигарету в раковину: а не принять ли мне душ с тобой?..
      Она тут же выключила воду, будто не услышав, и вышла из ванны, попав к нему в объятия, где он надолго задержал ее, и опять она была ему покорна.
      Наконец-то она была у входной двери. Он поцеловал ее в щеку и попросил прощения за то, что не провожает, - конспирация, - скривился он, - пока... Что поделаешь.
      По дороге на работу ей казалось, что день там будет для нее невыносимым. Но случилось наоборот. Каждая мелочь оказалась окрашенной по-новому, потому что была уже ПОСЛЕ... И во всем, в каждой мелочи был Митя.
      Среди дня вдруг раздался звонок, которого она ждала с первой минуты прихода на работу. Митин голос был другим, чем утром, когда он провожал ее до двери, - он сказал: девочка моя, я умираю. - и бесстыдно выдохнул: я хочу уложить тебя в постель...
      Она вспыхнула, как могут вспыхивать рыжие: огненным цветом, и шепотом ответила: я - тоже. Если смогу - уйду сейчас.
      - Смоги, - взмолился он. И оба замерли от жгучего яда, вошедшего в им в плоть и кровь. Яда желания.
      Она шла до митиного дома пешком. Заходила в магазины, покупала всякую дребедень - просто так, от счастья, - в цветочном магазине купила букет цветов, который отдала через несколько минут девочке со скакалкой, даже не удосужившись понять, - обрадовалась та или нет. А почти у дома Мити выбросила в урну носовые мужские платки, которые вдруг захотелось купить. Мужу. И за эти все покупки стыдила себя и стыдилась их.
      На шестой этаж она поднималась пешком, - у лифта колготился народ и вполне вероятно тот самый Казаков - холостяк, к которому она "ходит". Она рассмеялась.
      Митя дал ей ключи и она, открыв дверь, увидела Митю, ждущего ее у знаменитой теперь вешалки.
      Но он не бросился ни на нее, ни к ней. Сегодня он был совсем другим. Нежным.
      Он сказал: я так скучал о тебе, если бы ты не пришла еще десять-пять минут, бросился бы встречать,- и прислонился головой к
      ее плечу.
      Она вдруг погладила его по волосам, удивившись своему этому жесту, так же, как и сегодняшнему митиному состоянию.
      ... Митя, Митя, - сказочник и режиссер!.. Мальчик-с-пальчик,
      уводящий бедняжку Гретель к пряничному домику.
      О торжественно ввел ее в столовую.
      За обедом, который сам и подавал ( суп из всего, что можно сварить, "ершс", - вспомнил Митя незабвенного Жоржика: карп запеченный в майонезе с зеленью, кофе с коньяком), он рассказывал о своем походе на рынок, о том, как и что там продается, сознавшись, что больше всего он любит рынки и шлянье по ним, и что в воскресенье они вместе пойдут туда.
      Так они обедали, болтали и Вера, следя за ним, подумала, что Митя талантливо и самозабвенно играет роль ее мужа, настолько искренне, что и она начинает не только подыгрывать ему, но и вживается в эту роль, которая отдана другой, по праву.
      Ведь она, Вера, сидит на чужом месте, ходит по чужим половицам, и как в той сказке о медведях, находясь в чужой постели, вынуждена будет бежать из нее при появлении истиной хозяйки. Хотя Митя сделал все, чтобы присутствие другой, настоящей, никак не чувствовалось в квартире.
      После обеда они не помчались как оглашенные в постель, а сидели на диване, прижавшись друг к другу, и курили.
      И Митя вдруг сказал: я о тебе часто думал там...
      Вера улыбнулась и улыбка почему-то получилась снисходительной и это огорчило Митю. Но, положа руку на сердце, - огорчился он раньше, - когда ни с того, ни с сего соврал.
      Он заупрямился: нет, это правда. Тебе кажется, что я придумываю, хочу себя реабилитировать? Нет. Я думал о тебе странно: никогда и всегда... А изредка совсем реально, - будто рядом не жена, а ты... И знал, что увижу тебя здесь и все будет примерно, как сейчас.
      Он спокойно произнес это запретное слово - "жена", как бы мелкой украдкой, как подбрасывают крапленую карту во время картежной игры. Ему было необходимо, чтобы ничего запретного не оставалось меж ними, чтобы обо всем можно было говорить.
      Вера все правильно поняла, но неожиданно расстроилась: ей бы хотелось, чтобы это слово было запретом, - лежало на задворках голодом, холодом, нищетой...
      Она коротко ответила на его тираду: я верю, Митя.
      Небольшая размолвка эта вроде бы ушла, но Митя про себя все еще доказывал себе, кому-то, уговаривал, что помнил Веру там.
      Чтобы совсем снять небольшую напряженку Вера спросила Митю о его стихах и не покажет ли он ей что-то новое?..
      Хуже она ничего не смогла бы придумать!
      Он странно недовольным тоном сказал, что сейчас долго искать, как-нибудь потом, а в душе его возникла маленькая злоба - ну, не больше горошины, - на самого себя, раннего,- пишущего стихи и песни, выступающего в роли доморощенного Леннона...
      - Зачем тебе
      мои стихи? - Спросил он с какой-то подозрительностью, - тебе мало меня самого?
      Она поспешила уверить его, что нет, обратив внимание на некую горечь, прозвучавшую в тоне. Понять она этого не смогла, но тему стихов они оставили.
      Митя включил магнитофон и полилась тягучая восточная музыка. Закрыл глаза, Митя слушал.
      А Вера почувствовала себя лишней и - более того, - постылой. Она подумала, что если он сейчас же не откроет глаза и не
      скажет ей хоть слово, она или тихо уйдет, или станет биться головой о стену, - такова его власть над нею.
      Он как почувствовал это, открыл глаза и прижался лицом к ее коленям, бормоча: прости меня, прости, - слишком горячо шептал он для подобного пустяка в ходе жизни.
      И она против воли, ответила значительно, следуя велению: я простила, Митя, я все простила.
      И ночь у них была другая - полная нежности, томительной и всепроникающей.
      И погода была другой: шел мелкий шелестящий дождь и тьма долго не уходила, - и от того было уютно, тепло и отделенно
      ото всего мира.
      Митя несколько раз за ночь сказал ей, - и не во время самого акта: я люблю тебя, слышишь?
      Вера была потрясена митиным превращением и полна любовью к нему, как соты - медом, которые тронь, - и прольется сладкий, прозрачный, тягучий нектар.
      Утром он провожал ее молча, без страстей и взрывов, и это вновь удивило ее, но не напугало: это был уже высший этап их отношений. А на работе она подумала о том, что же с ними будет...
      Она мельком узнала, что его жена с ребенком на Украине.
      Митя с женой был вовсе не в ссоре, как поначалу она решила, у них шла нормальная стандартная семейная жизнь, и вполне возможно, - Митя любит свою жену устоявшейся нормальной любовью.
      Эта догадка принесла ей горе и она не сумела от него отделаться, - так и стало оно в ней жить, то разбухая, то съеживаясь до незаметности.
      В квартире у Мити целый день звонил телефон: звонили все. Спартак, который работает, оказалось, в АПН, и страшенно хо
      чет увидеть Митю. Они договорились, что обязательно днями встретятся, хотя Митя понимал, что с его стороны - это чистейшая брехаловка - все складывалось по-другому. Но со Спартаком все же надо как-то... Как? Митя не знал.
      Звонила мама, волновалась, почему он не едет?
      Он сказал, что заболел немного - грипп - и как только, так сразу...
      Мама подуспокоилась, но не поверила, - в голосе это было.
      Звонила Нэля, которая не удивилась, что он еще в Москве и железненьким голосом спросила: чего тянешь с поездкой к матери? И здесь он нужен, не столько ей, усмехнулась она, сколько Митеньке, который скучает по нему и плачет.
      Нэле он сказал тоже самое, что приболел и скоро появится везде. Нэля совсем ему не поверила, но, конечно, и помыслить не могла,
      что в ЕЕ квартире живет другая женщина, которой ее Митя - не ежедневно! - ежечасно! - признается в любви.
      И раздался еще звоночек.
      Незнакомый женский голосок попросил Вадима Александровича... Что-то в этом голосочке было такое, от чего у Мити сжался
      желудок...
      Риточка.
      Его невенчанная очередная "жена". Пока он терялся перед ответом, ему мгновенно подумалось: может, ребенок не родился?..
      Митя солидно произнес: да, это я, с кем имею честь?..
      - Имеешь честь, а может - бесчестье, - говорить с матерью твоей дочери Анны, - ответила насмешливо, но не враждебно, Риточка.
      С Митей что-то произошло: он обрадовался. Девочка! Анна! Вспомнилась Анна Шимон, и девочка, его дочь, представилась очаровашкой лет пяти, красавицей и принцессой... Но нельзя показывать Рите, что он обрадовался и вместе с тем не злить ее.
      И он сказал достаточно мило: Риточка, дорогая, привет! Так все-таки дочь! И Анна! Спасибо тебе... Ну, как ты живешь? Что у тебя? Я только что прилетел, даже вещишки еще валяются...
      Риточка ему не поверила, только сказала, мог бы уж позвонить, узнать, как и что...
      Митя твердо решил, что ограничится разговором по телефону. Но ничего не мог с собой поделать! - безумно захотел увидеть
      маленькую Анну! Ведь это - его дочь!
      И когда Риточка сказала, что до встречи ничего рассказывать не будет, он решился: хорошо, давай днем, сама понимаешь, - вечером мне не с руки...
      Риточка была согласна на день и они договорились, - в двенадцать часов у Бауманского метро она его будет встречать, а то он их не найдет.
      Митя увидел Риточку издали.
      Она вполне смотрелась в велюровых темнорыжих джинсах и синем батнике. Слегка пополнена, что ей несомненно шло, но за то время, что Митя подходил, ее лицо трижды перекосила давняя судорога.
      Мите сделалось не очень комфортно, - не надо было идти, придурок, подумал он. Распустил слюни по поводу дочери... Теперь, вперед, папаша, раз уж признался!..
      Рита бросилась Мите на шею, - чего он, откровенно говоря, - не ожидал и потому неловко чмокнул ее в ее щеку. А она тащила его за собой, говоря: скорее, наш трамвай, бежим! И они запыхавшись, втиснулись в последнюю секунду в плотно набитый трамвай.
      Она стояла прижавшись к нему, - столько было народу! - и кажется испытывала только удовольствие.
      Митя ощущал как колотится ее сердце и довольно большая грудь упирается прямо ему в лопатку. Раньше у нее вообще груди не было, вспомнил он, но интереса у сексуального Мити эта новая деталь не вызвала, - он думал о Вере...
      Как сегодня? Сколько времени он пробудет у Риты?.. Надо бы побыстрее...
      Какими-то древними улочками прошли они к деревянному трехэтажному домишке, построенному явно в начале века, - с финтифлюшками на коньке крыши, с чугунными витыми столбиками, на входе.
      - Вот и наш дом, - сказала Риточка, - скоро нас выселять будут, здесь все снесут. Нам из этого района уезжать не хочется, - так я люблю Лефортово!
      Они поднялись по скрипучей деревянной лестнице на третий этаж и вошли в индивидуальную квартиру, странную для такого дома.
      В крохотной передней их встретила толстая тетка с опухшей физиономией, за руку с крошкой--девочка в белом пикейном вышитом
      платьице, с длинными светло золотыми кудрями, митиным носом с
      горбинкой и его длинными узкими глазами.
      Девочка выглядела аристократично, не в пример своей бабушке.
      Бабушка улыбалась широко, во весь щербатый рот, а девочка сосала палец и хмурилась, - того и гляди сейчас задергается как мама.
      Возникло некоторое замешательство, от того, что стоя несколько позади Мити, Риточка что-то впихнула ему в руку... Шоколадку! Ах, какой же он! Болван и дрянь! Он же ехал к ребенку!.. Деньги он взял - триста рублей... А вот игрушку ребенку или конфету, - на это его нехватило.
      Если бы он рассказал Вере, та бы посоветовала, но Вере - про РИТУ? Это - невозможно, немыслимо!
      Да она бы бросила его тут же, - пошляка, блядуна, нечистоплотного морально человека... А каков он есть? Так, по чести...
      Но его размышления прервала бабушка, - она, все так же улыбаясь, протянула лодочкой руку и, поклонившись, представилась: Раиса Артемовна, бабушка вашей... она замялась, - нашей Анички... ... Так, понял Митя, - не велено называть меня папой... Но девочка еще маленькая! Будет постарше - он сам решит, как ей его называть.
      Ему захотелось утащить эту очаровательную куклу к себе домой и как-нибудь упросить, умолить, утрахать, наконец! - Нэлю,
      чтобы она приняла Анну, чтобы жила девочка не в этой развалюхе,
      с пьянчугой бабкой, а у них, с ним, с Нэлей, Митенькой... и называла его папой.
      Митя протянул девочке шоколадку, та взяла ее, посмотрела, и бросила на пол.
      Бабка замельтешила: Аничка, чего ж ты, деточка, конфетку на пол бросаешь? Надо бумажку снять, а потом скушать, - Раиса, кряхтя, наклонилась, развернула шоколадку, отломила кусочек и вложила Ане в ротик. Та вяло пожевала и выплюнула прямо на белое платьице.
      Начались бабкины ахи и вопли Риты: ты что, зараза такая, с платьем чистым делаешь? Нарочно ведь! Конфетку тебе хороший дядя принес! Дядя Митя!
      ... Ах, вот оно! - он дядя! Этому не бывать, подумал Митя, но
      его несколько смутила какая-то злобность девчушки: она вроде бы
      нарочно выплюнула шоколадку на платье... А что с ней будет дальше
      в этой семейке?...
      Наконец конфликт разрешился: Аню переодели в менее торжественную одежку: ситцевый комбинезончик, застираный, - не раз видно видавший виды аниного характера. Но все равно девочка до щемящей нежности нравилась Мите. Он уже любил ее.
      Раиса опять поклонившись ему, - что ж она так кланяется? будто я - ее помещик, хозяин? подумал Митя, - пригласила за стол, отведать, что Бог послал.
      Митя пробормотал, что ему нужно идти и есть он не хочет, но понял, что застолья не избежать, да и ел он давно, вернее, совсем не ел: кофе они выпили с Верой...
      Митю провели в большую комнату, где было вполне прилично для средней руки семьи - стенка, тахта, телевизор Темп, цветной...
      Неужели Анатолий за три года не купил Сони или Панасоник?..
      Митя удивился. Вообще в комнате было незаметно присутствие приехавших из загранки, - ни одной вещицы не было...
      Стол был уже уставлен к его приходу.
      Настоящее российское застолье: грибочки и холодец, два салата, селедка под шубой, пироги, маринованные огурцы, в одной та
      релке два сорта колбас и только заграничными были две бутылки:
      виски и полиэтиленовый литровый контейнер с содовой.
      Митя давно ничего подобного не ел и чуть руки не потер от предвкушения,- аж слюна наполнила рот.
      Раиса увидела его загоревшиеся глаза и запела: все своими ручками Риточка заделала, до единой капелюшечки. Кушайте на здоровье, как вас? Дмитрий?..
      - Александрович... - подсказал Митя.
      Первый тост произнесли за Аничку. Она сидела тут же на довольно стареньком высоком детском стульчике и возила пальцем по тарелке с салатом.
      Потом выпили за аничкину мамочку, потом за бабушку, потом... за папу. Какого?... Не уточнялось.
      Рюмки были с хорошую четвертинку, и Митя "поехал".
      Он как можно твердо сказал: за Анатолия!
      За столом наступила тишина и Раиса вдруг снова запела-запричитала: ой, да знаю я все, Митрий...
      - Зовите меня Митя, - разрешил он.
      Раиса обрадовалась: вот-вот, Митя, мне так и дочка говорила... Да чего тут таится-то, все свои! За папу, Аничка, за твоего папаню - Митю!
      - Мама, я же говорила, - не лезь! - Закричала Рита и щеки ее пошли пятнами, - мы сами с Митей разберемся!
      Митя хоть и был в подпитии, однако ему не понравился этот хозяйский тон Риты, - она говорила подстать Нэле.
      ... Почему к нему вяжутся такие трудные бабы? Одна Вера! Только
      она! Нежная, тонкая, только его, и ничья больше.
      Ему уже перестала нравиться даже его дочь Аничка, он и пьяной головой, но понял, что Аничка - УЖЕ НЕ ЕГО ДОЧЬ. Она - их.
      А Раиса и Риточка пытались споить Митю окончательно, чтобы он проснулся у них в квартире, и все решилось само собой.
      За те полтора-два года, что Рита и Анатолий провели в Союзе, отношения между мужем и женой не улучшились, а ухудшились.
      Анатолий купил себе квартиру, хотя Раиса уговаривала его не выписываться от них и не тратить деньги зря, - их хибару вот-вот должны снести, а им дать жилье в соседних строящихся домах, - так было обещано.
      Анатолия же заело как старую пластинку: нет, твердил он, я мечтаю отсюда поскорее отвалить - я вас видеть не могу.
      И это было так.
      Правда изредка он приставал к Риточке и она давала ему, но это была чистая физиология.
      Итак, Анатолий ненавидел Ритку, тещу Раиску и... скажем мягко,
      - был равнодушен к "своей" дочери.
      Чем больше девочка становилась человечком, тем явственнее проступали в ее личике зловредные митькины черты: его нос, глаза, рот, волосы... Ну и крепкая же у этого поганца порода, думал Анатолий, рассматривая девочку, и злился, злился, до одури.
      А тут еще эта хитрожопая дура-теща: как увидит, что он смотрит на девочку, так и начинает сусально сюсюкать: ой, Толичек
      (был Толиком, теперь в ранге повысила - стал ТОЛИЧЕКОМ, недобро
      усмехался Анатолий), смотришь на Жаночку? Вылитый папка! Ну, все
      твое: и носок, и роток, и глазыньки!..
      Анатолию очень хотелось треснуть тяжелым предметом ее по голове,- еле сдерживался.
      И однажды понял, что больше ни дня не сможет провести здесь,кого-нибудь грохнет и присядет лет на десять-пятнадцать.
      Он поспешил с кооперативом. Дал взятку. Деньги понадобились немалые, но у него они были. Мебель он из загранки привез, все хозяйственные причиндалы - тоже.
      Этим ничего не оставит. Пусть их Митька обеспечивает.
      И съехал.
      Вот таково было состояние дел в семье у Риточки.
      Она звонила Мите не для того, чтобы он пришел сюда и остался насовсем. Она знала, что это невозможно. Да и что бы он дал ей, останься у нее в семье? Шиш с маком! - Вот что бы он дал. И еще его семейка бы Рите понаддала! Она хотела переспать с ним, чтобы он остался ее любовником и Анечка узнала бы, кто ее папа.
      Поэтому спаивала Рита Митю. И вообще, у нее опять начались нервные срывы: мужчин не было. Не то, чтоб за ней уж никто не ухлестывал, нет! Начинали, но увидев ее психованность, нерв
      ность, да еще подергивания... - сбегали, потому что в основном
      это мужики были простые и таких женщин пугались.
      Анечку Раиса утащили спать, заставив поцеловать "папу" или "дядю", но та ни того, ни другого целовать не хотела и смотрела на Митю каким-то взросло злым взглядом, - будто что-то понимала и этого папу-дядю уже ненавидела.
      Этот взгляд дочери отрезвил Митю. И когда Раиса, притворно потягиваясь, заявила, что надо хотя б проведать забойщиков,
      ушла, Митя поднялся и тоже притворно нехотя сказал: Ритуля, я
      побежал, мне все же не в двенадцать ночи домой появляться! Бегу.
      Буду скоро, но не очень. Надо слетать к маме, она ждет. После приезда - заскочу, теперь адрес знаю.
      Его еще мучала мысль об Анатолии, но он не спрашивал. И о звонке Вере, - но время было уже не для звонка на работу... Молодец он, что дал ей ключ, но ведь она такая! - Не войдет без
      него... Хорошо бы вошла. Он открывает дверь, а там - Вера, любимая Вера!
      Но Риточка безапелляционно заявила: сначала мы трахнемся, а потом беги, куда хочешь, - к тестю, теще, хоть к е.... матери!
      И стала быстро раздеваться. Митя почувствовал себя полным идиотом, когда она, бросив на тахту простыню, разлеглась голая,
      совершенно бесстыдно.
      Она и впрямь пополнела и это ей шло, и фигурка у нее была не из плохих, - все это Митя отметил, но! Трахаться? Он же любит Веру?!