Так я и сказал, выступив вторично, и добавил, что мало самому осознать правду, надо эту правду разъяснить массам.
      Слушая курсантов, Владимир Ильич что-то быстро писал, изредка бросая одобрительные реплики, давая уточняющие вопросы. И я раньше частенько наблюдал способность Ильича одновременно слушать, писать, говорить, при этом сохраняя предельную собранность. Но когда начинаю восстанавливать в памяти живые черты вождя, почему-то прежде всего вижу Ленина в Малом зале Смольного. Ловлю на себе цепкий, все понимающий, подбадривающий взгляд, слышу слова его о революционной фразе, которая может погубить революцию.
      Под конец кто-то из курсантов высказал сомнение, разделяемое многими нашими товарищами.
      - А как же, товарищ Ленин, социалистическая революция в самой Германии? Заключая выгодный для империалистов мир, не наносим ли мы этим удар по германской революции?
      Ленин отметил, что вопрос действительно интересный, архиважный, что сам он тоже размышлял об этом. Любители левой фразы говорят о мировой революции, клянутся мировой революцией, а сами временный престиж ставят выше существования Советской власти. Но ведь именно в этом, в самом факте существования Советской социалистической России залог победы грядущей мировой революции. Если мы на архитяжелых, действительно унизительных условиях все же добьемся мира, то этим докажем германскому пролетариату, пролетариям всех стран, кто действительно за мир, против империалистической бойни, и ускорим наступление революции в самой Германии. Когда же революция в Германии победит, она, несомненно, освободит нас от кабальных условий. Такова, заключил Владимир Ильич, диалектика борьбы.
      В настроении аудитории наступил решительный перелом. В заключение беседы Владимир Ильич поделился с нами наблюдениями, заветными думами, к которым, видно, не раз обращался в те тревожные дни.
      Старая армия, армия казарменной муштры, пытки над солдатами, отошла в прошлое. В подтверждение Владимир Ильич привел ставший впоследствии хрестоматийным случай со старушкой на Финляндской железной дороге.
      Мне это запомнилось не только потому, что случай действительно поучителен и полон глубокого смысла. Владимир Ильич повторил свой рассказ о старушке на второй или третий день после нашей беседы-лекции, выступая с докладом на III Всероссийском съезде Советов рабочих и крестьянских депутатов (11 января 1918года).
      Ленин, как известно, в своих статьях, выступлениях редко повторялся, но к эпизоду со старушкой возвращался неоднократно (например, в речи, произнесенной 24 ноября 1918 года в День красного офицера).
      И снова перед нами не просто блестящий ораторский прием, но - прежде всего - умение увидеть в малом, в факте, казалось бы, совсем незначительном, явление огромной социальной, политической важности.
      "Я позволю себе рассказать один происшедший со мной случай..."{162}
      ...Вероятней всего, случай, о котором рассказывал нам Ильич, произошел накануне, в последние дни декабря 1917 года, когда решением Совнаркома ему был предоставлен отпуск на несколько дней. Владимир Ильич провел их в Финляндии в одном из санаториев с 23 по 28 декабря.
      Что же произошло на Финляндской железной дороге?
      Владимир Ильич невольно оказался свидетелем разговора "между несколькими финнами и одной старушкой... Она сказала: теперь не надо бояться человека с ружьем. Когда я была в лесу, мне встретился человек с ружьем, и вместо того, чтобы отнять от меня мой хворост, он еще прибавил мне..." Да, "...не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Вот что народ почувствовал, и вот почему та агитация, которую ведут простые, необразованные люди, когда они рассказывают о том, что красногвардейцы направляют всю мощь против эксплуататоров, - эта агитация непобедима"{163}.
      В народной агитации, в доверии народа к солдату революции, к человеку с ружьем Ленин увидел залог мощи, непобедимости социалистической Красной Армии, которую надо было создать в кратчайший срок, ради которой (добиться передышки, выиграть время!) стоило идти на тягчайший, унизительнейший мирный договор с Германией.
      А на следующий день, часам к 11, нас, старост групп и зав. курсами А. Смирнова, пригласили к Владимиру Ильичу.
      В кабинете мы застали Свердлова и Подвойского. Обсуждался вопрос о создании новой революционной армии.
      - Найдутся ли, - обратился к нам Владимир Ильич, - среди слушателей курсов товарищи, которых можно немедленно направить на фронт в качестве комиссаров и командиров частей?
      Тут же посоветовал товарищу Смирнову внести изменения в программу курсов. Поменьше общих рассуждений, поближе к первоочередным задачам дня. Как сформировать на местах части Красной Армии, как организовать Советы? Важно, чтобы курсанты реально представляли себе это.
      Владимир Ильич советовался с нами, как с равными. Меня и Старка подробно расспрашивал о тех курсантах, чьи кандидатуры были названы Смирновым. Достаточно ли политически грамотны, чтобы вдали от центра разобраться в сложной обстановке, принять самостоятельные решения, сумеют ли найти общий язык с солдатской массой.
      Мы приняли активное участие в обсуждении новой программы курсов.
      Вскоре я забыл, что среди этих очень уважаемых мною людей я самый младший, многим по возрасту гожусь в сыновья. Таким, чисто товарищеским, лишенным какого-либо превосходства, было отношение ко мне.
      И теперь, переступив порог своего восьмидесятилетия, оказываясь в молодежной аудитории, сам молодея душой от одного соприкосновения с бурной, ищущей, увлекающейся юностью, я вспоминаю кабинет в Смольном, совещания "на равных", дружескую улыбку Ильича.
      Станция Дно
      По личному распоряжению Подвойского. Инцидент. "Кто сказал, что они шпионы?" Задание выполнено. Доклад Ильичу.
      Вскоре дальнейший ход событий полностью подтвердил правоту Ленина.
      18 февраля германские полчища вторглись в пределы Советской республики на петроградском, московском и киевском направлениях. Старая армия начала беспорядочное отступление.
      Вечером того же дня мне в составе группы из пяти человек во главе со Степаном Корчагиным пришлось, по личному распоряжению Подвойского, срочно выехать на станцию Дно. Наша задача была - приостановить самовольную демобилизацию армии, задержать эшелоны с солдатами, создать из вновь сформированных отрядов заслон против наступающих немецких частей.
      В фильме "Красная площадь" очень правдиво показана обстановка тех дней. Станции, забитые эшелонами демобилизованных голодных, разъяренных, рвущихся домой солдат. И против этой стихии, против бурлящего течения - горсточка большевистских комиссаров-агитаторов.
      Примерно такую же картину мы застали на станции Дно. 19 февраля, в полдень, на,м с трудом удалось задержать один эшелон. Паровоз мы отогнали. Что тут началось! Солдаты толпами хлынули из теплушек. Осадили здание вокзала, выбили стекла в комнате дежурного но станции. Угрожая винтовками, наганами, требовали немедленной отправки.
      Подошел второй эшелон с демобилизованными. Повторилась та же история. Солдаты начали собираться на перроне. Железнодорожники по нашей просьбе прикатили две бочки из-под керосина, поставили одну на другую - и трибуна готова.
      Я выступил первым. Сказал о наступлении немцев, о том, что демобилизация временно прекращается и что есть решение ЦИК о формировании вооруженных отрядов и полков.
      Слушали меня, как мне показалось, внимательно. Мой внешний вид, как, впрочем, и Петра Семенюка, вызывал доверие: мы были во фронтовых шинелях, с нашивками ранений.
      Но вот на трибуне-бочке появился руководитель нашей группы Корчагин. В офицерской фуражке, в добротной шинели. Настроение толпы сразу изменилось.
      - Эх вы, дурачье, рты разинули! Что вы гадов слушаете?! Разве не видите: немецкие они шпионы! - крикнул кто-то хриплым, простуженным голосом. - А этот, - показал на Корчагина, - форменный господин офицер.
      Одной реплики оказалось достаточно, чтобы толпа вспыхнула, взорвалась:
      - Бей их, сволочей! От Ленина, говорят? А документ? Ты мне документ подавай. Вроде от Ленина - грамоту.
      - Добр волк до овец, да пасти ему не дадим!
      - С офицерьем снюхались! А как же: ворон ворону глаз не выклюет!
      - Сами клюнем. Расстрелять! В штаб Духонина! Судить гадов революционным солдатским судом!
      Корчагина тут же стащили с трибуны. Я крикнул:
      - Братцы, что вы делаете? Ну какой он офицер? Это же наш, путиловец.
      Но не тут-то было. Озверевшая толпа, уже не внимая рассудку, нахлынула, подхватила меня и Семенюка, смяла, сбила с ног.
      В ход пошли кулаки, приклады.
      - За что, братцы? - услышал я сквозь боль, крики, обиду, обжигающую мозг, сердце, голос Петра Семенюка. - Мы же, черти, для вас жизни не жалеем, а вы нас убиваете.
      Снова град ударов. Словно сквозь вату, пробивается ко мне незнакомый зычный голос:
      - Что вы делаете? Прекратить самосуд!
      Пистолетные выстрелы в воздух, и тот же голос:
      - Прекратить! Немедленно!
      Через несколько минут, окровавленные, в изорванном обмундировании, мы оказались под арестом в одной из комнат вокзала.
      Толпа на платформе все еще продолжала бурлить. По доносившимся выкрикам мы поняли, что решаются два вопроса: как с нами поступить и где раздобыть паровоз.
      Знакомый голос радостно воскликнул: "Вот они!" И тут мы увидели Волокушина и Белихина - товарищей из нашей группы. Их, к счастью, по непонятным причинам, никто даже пальцем не тронул. С ними два пехотинца и один здоровенный детина, судя по отличиям - артиллерист. Последний спросил:
      - Вы кто, большевики?
      - Да, - ответил Корчагин. - Посланы Лениным, Центральным Комитетом, ЦИКом. Приказ Ленина: задерживать эшелоны, создавать заслоны - немцы перешли в наступление!
      - Да ну, правда? - переспросил артиллерист и, видно, уже ни в чем не сомневаясь, побежал к митингующим солдатам.
      Не прошло и двух минут, как мы снова услышали его голос. За всю свою жизнь я слушал трех, нет - четырех людей, обладающих голосом такой мощи: Свердлова, Маяковского, Шаляпина и этого солдата-артиллериста.
      - Товарищи! - рыкнул он, аж стекла задрожали. - Что же мы делаем? Вчера немцы перешли в наступление.
      Толпа загудела:
      - Вранье! Не посмеет немец. На всякую беду страху не напасешься.
      Артиллерист продолжал, покрывая своим зычным голосом гул и крики толпы:
      - Ленин прислал большевиков, чтобы они нам, дуракам, разъяснили, что происходит, как нам дальше быть: домой на печку к бабам разъезжаться или революцию от беды, от гибели боронить. А мы их, как шпионов, до полусмерти избили.
      - Туды твою в бога Христа мать! - гаркнул пожилой солдат. - Кто кричал, что они шпионы? Ну-ка, признавайся, выходи на круг.
      В ответ молчание. Охотников "признаваться" что-то не нашлось.
      Нас немедленно и даже как-то торжественно освободили. Уже без конвоя, скорее в сопровождении почетного караула из доброго десятка активистов, мы снова оказались на перроне.
      Корчагин, выступая второй раз, ни словом не обмолвился об инциденте, который чуть не стоил ему и всей нашей группе жизни, рассказал о немецком наступлении. Напомнил:
      - Перед лицом смертельной опасности нужна дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина. На повестке дня теперь может стоять только один вопрос: как остановить армию кайзера, спасти революцию.
      Не прошло и часа, как на перроне выстроился готовый к отправке на фронт сводный (из двух эшелонов) революционный отряд. Нашего спасителя-артиллериста избрали командиром, а комиссаром - Корчагина. Под вечер отряд отправился в сторону Пскова.
      Вместе с Корчагиным на фронт ехали наши товарищи - Волокушин и Белихин. Мне и Семенюку Корчагин приказал немедленно возвратиться в Петроград, доложить обстановку.
      20 февраля старшие групп собрались у Н. И. Подвойского. Тут я встретил своих старых друзей по предоктябрьским и октябрьским боям. Помню С. Я. Аллилуева - электрика, А. М. Любовича - солдата Кексгольмского полка, О. П. Дзениса - из Павловского, Я. М. Рудника - из Финляндского.
      Никто никаких докладов не делал. Ограничились короткими сообщениями о том, что на какой станции произошло. Подвойский вышел ненадолго, а возвратившись, сказал, что всех нас приглашает на беседу Владимир Ильич. В кабинете мы застали Я. Свердлова, Ф. Дзержинского, А. Смирнова. Владимир Ильич показался мне крайне уставшим. Видно, сказывались бессонные ночи, огромное нервное напряжение. Каждый из нас, представляясь, называл станцию, куда был командирован. Звучало это примерно так: "Васильев, прибыл со станции Дно".
      Николай Ильич Подвойский сделал краткий обзор положения на фронте. Остановился на том, сколько и на каких станциях задержано эшелонов с солдатами, где именно удалось сформировать революционные отряды. По памяти назвал командиров и комиссаров вновь созданных отрядов, среди них и нашего Корчагина. Владимир Ильич что-то записывал, по ходу докладов задавал уточняющие вопросы. В первую очередь его интересовало настроение солдат. Когда я сказал, что толпа на станции Дно наверняка находилась под влиянием анархистов, он поморщился, будто от зубной боли:
      - Вы, товарищ Васильев, явно преувеличиваете роль и влияние анархистов. Дело, думается, не в них, а в общем настроении уставших, да, да, смертельно уставших от войны солдат. Человек с ружьем в массе своей еще не разобрался до конца, что и как надо защищать. Неразбериху, сумятицу враги используют по-своему, - продолжал Ильич. - И не только анархисты, но и переодетые офицеры, агенты контрреволюции.
      Спросил о численности отряда, сформированного на станции Дно. Я сказал:
      - Что-то около девятисот штыков.
      - Нельзя ли, - услышал я в ответ, - поточнее? Нам нужна абсолютно точная информация.
      Владимир Ильич внимательно выслушал всех товарищей.
      - Положение, - подвел он итоги краткому совещанию, - крайне опасное. Задержать продвижение немецких частей, разбить их передовые силы - в этом сейчас главная задача. Нужны командиры, отлично знающие военное дело. Этим придется заняться, и незамедлительно, товарищам Работенко, Дзенису, Васильеву. Отправляйтесь, - сказал нам в напутствие Владимир Ильич, - в надежные революционные полки: Волынский, Павловский, Измайловский. Подберите среди унтер-офицеров, прапорщиков, пользующихся доверием солдат, будущих красных командиров. Передайте им от имени Советской власти: революция на них надеется, ждет.
      23 февраля
      Когда решалась судьба революции... Бурное заседание. Встреча на хорах. Доклад Главковерха. Прозрение (Прайс и Садуль). Смотреть правде в глаза. Сплав трезвого расчета и революционной мечты.
      В истории молодого Советского государства было немало дней, звездных часов, когда решалась его судьба, судьба революции.
      Об одном таком дне мне хочется рассказать.
      Это случилось вскоре после нашей поездки на станцию Дно.
      Наши войска вели тяжелые оборонительные бои против кайзеровских армий, напавших внезапно, по-разбойничьи. Вероломно нарушив перемирие, германские войска оккупировали Латвию, Эстонию, заняли значительную часть Украины.
      Смертельная угроза нависла над Петроградом. 22 февраля 1918 года в "Правде" был опубликован знаменитый декрет Совета Народных Комиссаров "Социалистическое отечество в опасности".
      Петроград был объявлен на осадном положении, войска и Балтфлот приведены в боевую готовность. Главковерх Н. Крыленко подписал приказ о революционной мобилизации. 23 февраля вечером меня и Сильвестра Синицына вызвали в Таврический дворец.
      Накануне произошли такие события.
      Днем 23 февраля состоялось заседание ЦК РСДРП (б), на котором обсуждались новые условия германского ультиматума. Ленин на заседании потребовал принять эти условия, подписать "похабный мир", прекратить "политику революционной фразы". Предупредил, что вынужден будет выйти из правительства и из ЦК, если эта политика будет продолжаться.
      Точка зрения Ильича сводилась к следующему: "Для революционной войны нужна армия, ее нет. Значит, надо принимать условия... Эти условия надо подписать. Если вы их не подпишете, то вы подпишете смертный приговор Советской власти через три недели"{164}.
      За немедленное принятие германских условий проголосовало 7 человек, против - 4 человека ("левые коммунисты"), воздержались - 4. Группа "левых коммунистов" - членов ЦК - заявили, что они уходят со всех ответственных партийных и советских постов, оставляя за собой полную свободу агитации как внутри партии, так и вне ее.
      В такой сложной, драматической обстановке было созвано вечером 23 февраля объединенное заседание фракций большевиков и левых эсеров ВЦИК для обсуждения вопроса о принятии новых германских условий мира.
      На этом заседании, а несколько часов спустя, на ночном заседании ВЦИК, нам и довелось присутствовать.
      В зале - народные комиссары, члены ЦК двух партий.
      Мы с моим другом Синицыным - на хорах. Тут отведены места представителям зарубежной прессы и миссий. Горячая точка - надо держать ухо востро. Мы располагали точными сведениями: среди сотрудников ряда иностранных представительств и миссий - платные агенты империалистических разведок, крайне заинтересованных как в организации контрреволюционных заговоров, так и в продолжении - любой ценой - войны. Вот и мой старый знакомый: француз Жак Садуль. Этот - наш друг. Не раз встречал его в Смольном. Проверял у Главного входа его пропуска, подписанные Дзержинским. По поручению Подвойского однажды сопровождал Садуля во время одной из его поездок на фронт. На хорах-галерее он с кем-то ожесточенно спорил. Впрочем, в зале много спорящих. Ратуют за революционную войну левые эсеры. Не складывают оружия "левые коммунисты". Их аргументы:
      - Если мы примем позорный, кабальный договор, нас не поймут ни партия, на народ. Все решит революционный энтузиазм масс.
      - Мы, - говорили они, ссылаясь на "героический революционный дух" рабочих, солдат и матросов, - разобьем армию кайзера, если поднимем весь народ на защиту революции.
      - Германия не сможет долго наступать - немецкий пролетариат, растущая революция не позволят.
      - Похабный мир - позор, предательство Польши, Литвы, Латвии.
      - Да, мы голодные, холодные, раздетые, разутые. Мы со всех сторон окружены врагами. Если придется, мы все умрем за дело революции, но покажем всему миру, на что способен народ, защищающий свободу. Лучше смерть, чем позор!
      Раздавались и такие голоса:
      - Наше спасение - мировая революция. Без нее Советская власть все равно погибнет. И тот же вывод: "Долой похабный мир. Умрем с поднятым знаменем".
      Среди левых эсеров и части большевиков царила фраза, царил "героический" дух.
      Накануне я прочитал в "Правде" заметки "О революционной фразе".
      За подписью "Карпов" без особого труда - достаточно было вспомнить урок Ильича на курсах в Смольном - угадывался ее настоящий автор.
      "Революционная фраза, - писал В. И. Ленин, - чаще всего бывает болезнью революционных партий при таких обстоятельствах, когда эти партии прямо или косвенно осуществляют связь, соединение, сплетение пролетарских и мелкобуржуазных элементов и когда ход революционных событий показывает крупные и быстрые изломы.
      Революционная фраза (дальше курсив наш. - В. В.) есть повторение революционных лозунгов без учета объективных обстоятельств, при данном изломе событий, при данном положении вещей, имеющих место. Лозунги превосходные, увлекательные, опьяняющие, - почвы под ними нет, - вот суть революционной фразы"{165}.
      Последние недели, поездки на фронт не прошли для меня бесследно. Теперь я готов был подписаться под каждым словом "Карпова" - Ленина.
      ...В зале появляются В. И. Ленин и Н. В. Крыленко. Председательствующий Свердлов предоставляет слово, для доклада Главковерху. Короткими, энергичными мазками рисует Крыленко картину полной деморализации старой армии. Армия устала. Армия изнемогла. Армия жаждет мира. На фронте идет стихийная демобилизация. Целые потоки уходят с позиций, оставляя всю материальную часть: артиллерию, обозы, имущество. Отдельные, даже удачные попытки (станция Дно) приостановить этот процесс не решают дела.
      Вывод Главковерха: армия разлагается и не способна защищать революцию. Есть только один выход - принять германские условия, подписать спасительный, хоть и тяжелый, позорный мир.
      Начинаются прения. Один за другим поднимаются на трибуну левые эсеры, "левые коммунисты". Среди последних - люди, которых я довольно хорошо знал, чьи взгляды на "революционную войну" сам недавно разделял. Памятная лекция Ильича "с задачкой", станция Дно послужили мне хорошим уроком. Словно пелена спала с глаз.
      Возражая своим оппонентам, любителям красивых слов о революционной войне, Ленин еще раз напомнил, что Советская власть должна смотреть правде в глаза, должна констатировать "полную невозможность сопротивления германцам"{166}.
      В настоящий момент имеют значение не слова, а вооруженная сила. Германские империалисты на нее опираются, только с ней и считаются. А силы этой в настоящий момент у нас нет. Армия не желает и не может воевать. Если мы соберем небольшую горсточку отважных борцов, которых бросим в пасть империализма, то этим самым мы оторвем от себя энергичных и идейных борцов, которые добыли нам свободу. Чтобы удержать Советскую власть как базу мировой революции, мир необходимо подписать.
      Выступление В. И. Ленина на объединенном заседании фракций и его доклад на ночном заседании ВЦИК долгие годы жили в моей памяти как единое целое. На самом деле, после короткого выступления Ильича заседание не приняло никаких решений. Был объявлен перерыв с тем, чтобы фракции могли посовещаться.
      Мы с Синицыным снова поднялись на хоры. Садуль, оживленно жестикулируя, беседовал с каким-то иностранцем. Он узнал меня, подошел, спросил, медленно, но довольно четко произнося непривычные русские слова, готов ли я подписать тяжелый (он так и сказал - тяжелый) мир; с кем я, один из командиров Красной гвардии, - с Лениным или с теми, кто выступает за революционную войну. Я ответил, что окончательный выбор для себя уже сделал, что считаю предложение Председателя Совнаркома в настоящих условиях единственно правильным, но если придется, если немцы попрут на Петроград, буду воевать. "Мой отряд, добавил я, - дал клятву: жить сражаясь и умереть в борьбе".
      Садуль стал переводить наш разговор своему собеседнику. Тот внимательно слушал, что-то записывая в небольшую книжечку.
      - Прайс, английский журналист, - шепнул мне всеведущий Синицын. - Из сочувствующих.
      Несколько лет спустя меня познакомили с заметками Прайса, бывшего корреспондента влиятельной газеты "Манчестер Гардиан", заметками, написанными по горячим следам событий. Они сами говорят об авторе, о впечатлении, которое произвела на него та решающая ночь. "Казалось, никто не хотел подписания мира, - пишет Прайс, ссылаясь на "героический дух", царящий в вале. - Но вот поднялся Ленин, хладнокровный, невозмутимый, как всегда. Никогда еще столь тяжелая ответственность не лежала на плечах одного человека.
      И все же было бы ошибочным думать, что его личность была в этой кризисной ситуации решающим фактором. Сила Ленина тогда, как и в последующее время, заключалась в его способности правильно оценивать психологию русских рабочих и крестьянских масс. Речь Ленина произвела сильное впечатление. Казалось, - продолжает Прайс, - никто не находил в себе смелости возразить, каждый чувствовал правоту Ленина. Я сам, несмотря на все мое жгучее стремление к мщению прусским генералам, стал склоняться к его точке зрения"{167}.
      В 1959 году Прайс снова побывал в нашей стране, затем написал новую книгу "Сорок лет спустя". Сорок, с лишним лет спустя английский журналист вспоминает о том, что видел и слышал в Таврическом дворце 23 февраля 1918 года и в ночь на 24 февраля, вспоминает с таким же волнением, как и тогда, когда писал об этом впервые.
      В своей книге он рассказывает об огромных трудностях, которые пришлось преодолеть Ленину даже здесь, где преобладали его ученики. Один из членов ВЦИК сказал тогда Прайсу, выражая мнение многих: "Россия погибнет, если не произойдет мировая революция".
      До выступления Владимира Ильича настроение в зало складывалось определенно против принятия германских условий мира.
      "Затем, - пишет Прайс, - все еще находясь на галерее для прессы, я увидел Ленина, который спокойно вышел вперед и обратился к великому собранию. Что пользы в словах? - сказал он. - Не надо быть "рабами фраз", значение сейчас имеет одна сила - германские милитаристы считаются только с нею. Мы должны обеспечить себе "передышку", приняв их условия, отступить и заняться развитием наших ресурсов. Чтобы уничтожить нас, германским милитаристам придется идти далеко, даже если они удержат Украину и Прибалтику"{168}.
      "Я просидел там до двух часов ночи{169}, - заканчивает Прайс. - К этому времени большинством голосов было одобрено предложение принять германские условия... Я начал понимать то, что полностью осознал позднее: какой это великий человек. Его совет оказался совершенно правильным. Девять месяцев спустя германский милитаризм был ниспровергнут. С тех пор я часто задумывался над тем, что произошло бы, если бы события, очевидцем которых я стал в Таврическом дворце в ту великую ночь, приняли бы иной оборот, по какому пути пошла бы русская революция. Не могу не прийти к выводу, что это был один из тех исторических моментов, когда личность действительно сыграла в истории свою роль, определив ее ход по крайней мере на время".
      Таким было прозрение англичанина Прайса. В отличие от Джона Рида, он, оказавшись "в самом центре бури", многое не понял, вначале встретил Октябрь почти враждебно, по его признанию, возмущался поведением Ленина, выступающего против создания коалиционного правительства с участием соглашателей. Уже две недели спустя (24 ноября 1917 года) Прайс вынужден был отметить, что "тактика Ленина взяла верх, победа осталась за Лениным".
      За этим шагом последовали другие. Октябрьская революция вербовала своих сторонников не только среди тех, кто в силу своего положения в обществе (вспомним бывшего австрийского батрака красногвардейца Иоганна Шмидта) был ее единственным союзником, но и среди всех людей честной мысли и чистой совести.
      И тут надо бы сказать о Жаке Садуле, который пошел значительно дальше Прайса. Офицер французской военной миссии в охваченном революцией Петрограде, он первое время добросовестно, исправно фиксировал ход всех событий в своих докладах на имя чрезвычайного уполномоченного французского правительства. Грубое вмешательство во внутренние дела России, тайные и явные связи сотрудников миссии с заклятыми врагами революции открыли впечатлительному французу глаза на многое: окончательно убедившись в том, что буржуазия Франции заодно с мировой буржуазией пытается задушить молодое Советское государство, он стал все чаще бывать в Смольном, много раз встречался с Лениным.
      Садуль делает свой выбор. Осенью 1918 года, в разгар навязанной нам гражданской войны, когда мы оказались в железном кольце блокады, интервенции, Садуль писал: "Вооруженное вмешательство союзных бандитов и их вассалов в дела рабоче-крестьянской России ни в коей мере не может быть признано войной французского народа с русским. Это война буржуазии против пролетариата, эксплуататоров против эксплуатируемых, В этой классовой борьбе место всякого искреннего социалиста и, следовательно, мое место - в рядах пролетарской армии, против армии буржуазии. Я вступаю в Красную Армию"{170}.
      ...Мысленно снова переношусь в бодрствующий, спорящий, ожидающий зал Таврического дворца. 24 февраля. 4-й час утра.
      На трибуне - Владимир Ильич. Члены ВЦИК, приглашенные на заседание ВЦИК, с напряженным вниманием слушают доклад председателя Совнаркома.
      - Товарищи, условия, которые предложили нам представители германского империализма, неслыханно тяжелы, безмерно угнетательские, условия хищнические. Германские империалисты, пользуясь слабостью России, наступают нам коленом на грудь. И при таком положении мне приходится, чтобы не скрывать от вас горькой правды, которая является моим глубоким убеждением, сказать вам, что иного выхода, как подписать эти условия, у нас нет{171}.
      В этих словах было столько убежденной веры, что в зале наступила звенящая тишина, все превратилось в слух.
      Ленин говорил о том, что наша армия истерзана, измучена войной, как никакая другая. Именно этим вызвана стихийная демобилизация армии, а не тем, будто большевики разлагали и разлагают войска.
      Большевики всегда звали солдат не к бунту, а к организованным политическим действиям. Тут Владимир Ильич сослался на известную (лето 1917 года) прокламацию Крыленко - "одного из самых горячих и близких к армии представителей большевиков"{172}.
      Теперь мы не можем ответить войной, потому что нет сил, потому что и воевать можно только вместе с народом. Нужна передышка, нужен отдых для подъема масс. Придет время, и народ увидит в себе силу и возможность дать отпор "зверским хищникам".
      Ленин призвал не поддаваться провокациям, которые исходят из буржуазных газет, противников Советской власти. Буржуазия кричит "похабный мир", "позор", а на самом деле с восторгом встречает немецких завоевателей как своих спасителей от большевизма, Советской власти.
      Говоря об отчаянно трудном положении, в котором находится молодая Советская республика, о том, что международный пролетариат не может сейчас прийти к нам на помощь, Владимир Ильич в заключение своей речи выразил твердую уверенность, что помощь эта придет.
      - Мы, - сказал Ильич, - нуждаемся в мире, чтобы построить социализм. Наша страна - самая большая; когда проведем индустриализацию и создадим основы рационального земледелия, она станет также и самой богатой.
      Придет день, когда Россия обеспечит благосостояние миллиарда людей свободных, счастливых, навеки избавленных от войны. Но сколько еще придется пережить до этого, какие только препятствия не придется преодолеть.
      Так закончил Владимир Ильич свой доклад, удивительнейший сплав трезвого расчета и революционной мечты - страстной, вдохновенной, окрыляющей.
      В 5 часов утра 24 февраля состоялось голосование. 116 голосами против 85 при 26 воздержавшихся заседание утвердило предложенную большевиками резолюцию. Ленинская позиция, его твердый курс на мирную передышку восторжествовали.