Дед вставал задолго до первого гудка, будил бабушку, моих теток - Полю и Любу.
      Растапливалась печь, подогревался приготовленный еще с вечера завтрак.
      Гудки поднимали сыновей деда - моего отца, Ефима, Дядей - его братьев Николая, Павла, Ивана. Завтракали при свечах или керосиновой лампе. Летом, в белые ночи, когда одна заря спешит догнать другую, обходились без света керосин экономили.
      На Выборгской стороне обосновался со своей семьей и брат деда - Ефим Дмитриевич. Было у него два сына - Владимир, Антон и две дочки - Христя и Мария.
      Все Васильевы-мужчины - так уже повелось - работали кто на Путиловском, кто - на "Тильмансе", женщины - на "Треугольнике".
      На Путиловском, "Тильмансе" слесарил до ареста я ссылки в Сибирь мой отец Ефим Иванович.
      В декабре 1905 года над нашими семьями нависла беда. За участие в забастовке, революционном движении многие оказались кто в тюрьме, кто в ссылке.
      Отец и дядя Иван почти полгода провели в выборгской тюрьме. Мы с мамой носили им передачи. В первый раз, когда пришли на свидание, я с трудом узнал в исхудавшем бородатом человеке отца. Дома он обычно был немногословным, почти никогда не ласкал нас, а в комнате для свиданий, за проволочной сеткой, все говорил и говорил что-то успокаивающее матери, а ко мне, кажется впервые, обратился ласково:
      - Ничего, сынок, будет и на нашей улице праздник.
      Вскоре передачи и свидания прекратились: отца сослали в Минусинский край, дядю - на Урал. Большевик-ленинец, член партии, политический ссыльный Иван Иванович Васильев работал в партийных организациях Узума и других городов Урала.
      В 1918 году он слыл одним из организаторов Красной гвардии на Урале, был комиссаром, командиром бригады, членом Военсовета 2-й армии. В 1920 году погиб в боях с бандами Семенова.
      Николая и Павла в начале 1906 года тоже выслали из Петербурга. Куда не знаю, так как я их больше не встречал.
      Вскоре после Кровавого воскресенья дед Иван Дмитриевич переехал к родственникам в село Хворостинку Самарской губернии, где и остался. Когда арестовали отца, мать с братом Михаилом и сестрой Дуней переехали к деду. Мы с братом Митей остались в Петербурге - в семье дяди Ивана, в том же Шелковом переулке.
      В 1908 году отец из ссылки бежал. Смидовичи - наши дальние родственники и очень близкие друзья отца - помогли ему оформить переселенческий билет. Так наша семья, объединившись после стольких невзгод и треволнений, оказалась уже на правах переселенцев в селе Бородулихе Семипалатинской губернии. В 1912 году, после Ленских событий, наша семья начала готовиться к переезду в село Богословку.
      Мы с Митей, да и младшие в семье дети считали тогда отца настоящим героем. Сказалось питерское воспитание: раз сидел в царской тюрьме, сослан, пострадал за общее, рабочее дело - значит, стоящий человек. Много хорошего говорили нам об отце Н. И. Подвойский, дядя Тимофей (Т. Барановский).
      Отец запомнился им человеком скромным, молчуном. Умение держать язык за зубами ("Не человек - могила"), очевидно, и определило его обязанности рабочего-революционера: до самого ареста он, как я потом узнал, был связным. В ссылке отец приобрел вторую специальность - пимоката. Он научился весьма искусно катать пимы - валенки-катанки, обшитые кожей или холстом. Занимался этим, по рассказам братьев, до последних дней своей жизни.
      В Сибири нас, Васильевых, стало больше. На сибирской земле родились мои братья Николай, Максим, Алексей, сестры Поля и Паша, и там прошла вся их жизнь. Так что у династии Васильевых и питерские, и сибирские корни.
      Как сложилась судьба Васильевых-сибиряков? В 1925-1930 годах семья переехала в Ленинск-Кузнецкий, где все - среднее и младшее поколение работали на одной шахте имени Кирова. Брат Михаил{4} стал потом директором маслозавода. Умер он в 1938 году, а годом позже - отец. Максим - первый стахановец Кузбасса - стал родоначальником целой шахтерской династии, умер в 1956 году. Брат Николай, когда начало пошаливать здоровье, переквалифицировался в лесничие; брат Алексей, отработав на шахте 31 год, прошел путь от забойщика до заместителя управляющего шахтой. Сейчас тоже на пенсии. Живут мои сестры, у них чудесные дети, внуки, правнуки.
      Наша мать Наталья Федоровна (умерла в 1942 году) перенянчила за свою долгую жизнь столько детей и внуков, что всех, пожалуй, и сосчитать трудно.
      Теперь наша династия Васильевых - братья, сестры, дети, внуки насчитывает 64 человека. Среди них есть шахтеры, учителя, инженеры, врачи, военные (два генерала), студенты.
      В нашей семье-династии участники трех революций, ветераны гражданской и Великой Отечественной войн, ударники первых пятилеток и строители БАМа.
      Васильевы могли бы создать свою семейную и весьма солидную по личному составу партийную организацию - 24 человека. И уж подрастает смена - больше 20 комсомольцев.
      Васильевы... После Ивановых, пожалуй, самая у нас распространенная фамилия. И одна династия - маленькая капля в океане. Маленькая капля... Но в судьбах Васильевых - питерских и сибирских пролетариев - разве не отразилось, не переплелось все, что испытала, вынесла, воссоздала наша страна с начала века?
      Я хорошо помню "конку" - вагонво-рельсовый транспорт старого Питера, первые полеты аэропланов, приводящие в восторг нас, гаврошей Нарвской заставы. И мне же выпала честь встречать в Киеве Юрия Гагарина - первого в мире человека, летавшего в космос. Когда смотрю на его фото, веселую улыбку, известную всему миру, невольно испытываю грусть (вот уже Гагарин, а ведь мог быть моим внуком, стал историей) и гордость: неужели все это произошло с моей страной на моих глазах, за одну жизнь сына и внука питерских пролетариев?
      По столам деда, отца, дядей, братьев пошел и я. Мои рабочие университеты начались рано. Отец отбывал ссылку, мать с младшими детьми, как я уже писал, отправилась в деревню к деду. Семья дяди Ивана, приютившая нас с Мишей, тоже осталась без главного кормильца, почти без средств. Помогали деньгами, одеждой Смидовичи, кое-что семье ссыльного перепадало из рабочей копилки, но, несмотря на все это, жилось трудно.
      В 1906 году, мальчишкой неполных десяти лет, поступил я, окончив 2-й класс заводской ремесленной школы, учеником в слесарно-ремонтные мастерские Плещеева за Обводным каналом. В октябре того же года перешел в (плотницко-столярный цех завода "Тильманс", где работал мой брат Дмитрий.
      Полновластным хозяином, судьей и одновременно исполнителем своих не подлежащих обжалованию приговоров был здесь мастер. Не по щучьему велению, а по своему хотению ("бог на небе, хозяин в конторе, я в цеху") карал и миловал, принимал и увольнял рабочих, учеников, причем последних брал в мастерскую лишь после того, как убеждался, что они знают молитву. Предупрежденный братом, я хорошо подготовился и одним духом прочитал "Отче наш", чем вызвал у мастера что-то вроде улыбки. Я с облегчением вздохнул. Но не знал, какое испытание ждет меня впереди. Как сейчас помню: кончился обеденный перерыв. Подходит ко мне мастер: "Читай, малец, благодарственную. С толком читай, с расстановкой. Поблагодари от всех нас за хлеб-соль всевышнего".
      Я бойко начал: "Благодарю тя, Христе, боже наш..." А дальше - хоть убей: все слова молитвы вылетели из головы. В "награду" получаю хорошую затрещину. Целую неделю я в наказание после смены час-другой подметал цех, убирал станки.
      И впредь почти вся наука мастера Погребного сводилась к ругани, подзатыльникам, трепкам. Болезненным и долгим был путь ученичества в те годы. Иной взрослый рабочий (сам эту "науку" проходил) тоже рад был поизмываться над новичком.
      За Нарвской заставой одно время даже песню такую распевали:
      Спи, дитя, мое мученье, баюшки-баю,
      Я отдам тебя в ученье и про то спою.
      Там, сынок, тебя за водкой станут посылать,
      Не пойдешь, так по затылку будешь получать.
      Должен признаться, что за два года я многому научился. Науку эту не забыл до сих пор. В свободное время охотно столярничаю.
      Я вытянулся, окреп, подрос, все больше мечтая попасть на Путиловский завод. Для нас, подростков, Путиловский обладал особой притягательной силой. "Путиловец" - это слово за Нарвской заставой уже в те времена звучало уважительно. Путиловцы отличались большей грамотностью, сплоченностью. При желании, а желание учиться меня никогда не покидало, тут можно было пополнять свои знания по общеобразовательным предметам в школе рабочей молодежи (воскресной), где преподавателями были если не большевики, то близкие к ним по взглядам люди.
      В июле 1908 года меня наконец приняли учеником на Путиловский завод. Радовался я этому, да и гордился несказанно. Мне казалось, что я как-то сразу повзрослел. Двоюродные братья и сестры подтрунивали надо мной.
      - Наш Вася баском заговорил, заважничал! С чего бы это? - шутя допытывалась старшая сестра Дуня, к тому времени уже работающая на "Треугольнике".
      Поставили меня в котельно-мостовой мастерской учеником к нагревальщику заклепок. Здесь еще помнили моего деда. Может быть, поэтому рабочие ко мне отнеслись хорошо.
      Учиться и работать было трудно. 9-10 часов - вот сколько длилась "короткая" смена для подростков. Особенно утомляли ночные и сверхурочные работы. Даже теперь, семьдесят лет спустя, нелегко вспоминать те далекие дни ученичества.
      Стоишь у пылающего жаром горна и все подаешь, подаешь раскаленные заклепки. К концу смены от высокой температуры, усталости тебя прямо валит с ног, но прервать работу, передохнуть нельзя.
      О том, в каких невыносимых условиях нам приходилось работать, дает представление небольшая заметка в "Правде" за 31 июля 1912 года под говорящим само за себя заглавием "Туберкулезная фабрика":
      "...На улице акционеров Путиловского завода в последнее время царило праздничное настроение. На бирже в гору шли акции. А на заводе каждый день рабочие создавали новые пушки, и новые горы золота плыли в сундуки капиталистов.
      Но вместе с пушками здесь вырабатывалась и коховская туберкулезная палочка. Пушки менялись на золото, а туберкулезная палочка оставалась собственностью рабочих".
      В заметке речь шла о пушечной мастерской, которая давала "наибольший процент заболевания туберкулезом".
      Условия работы в нашей мастерской были такими же. За каторжный, непосильный труд на своей "туберкулезной фабрике" мы, ученики и подростки, получали 10-14 копеек в день. А чтобы заработать еще 5-10 копеек, оставались на сверхурочные работы. При этом за одну и ту же работу мы получали вдвое-втрое меньше взрослого рабочего. Но и такой низкий заработок катастрофически уменьшался из-за хитроумной системы штрафов. Штрафы всюду подстерегали еще не умевшего постоять за себя подростка, сыпались на него по любому поводу.
      За шалости (была и такая статья) - штраф 50 копеек, стукнул дверью, скатился по перилам - тоже выкладывай по полтиннику.
      От бесправия и произвола страдала работающая молодежь на всех заводах, фабриках, особенно в мелких кустарных мастерских. Над тобой измываются, а ты улыбайся. Заплачешь, покажешь свою слабость - пропал. Свои же товарищи засмеют. Больно, горько, а ты держись, покажи свою выносливость, геройство.
      "Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат". Кое-кого непосильный труд, издевательства ломали, делали слабодушным или жестоким, бросали в омут пьянства. Но многие из молодых под ударами молота крепли, становились, кто раньше, кто позже, на путь сознательной борьбы за свои социальные права.
      Особенно тяжелым, бесправным было положение девушек-работниц. На "Треугольнике", по рассказам моих сестер, не одна становилась жертвой развратных, похотливых, жадных "на свежинку" мастеров. "Непослушных", пытающихся защитить свою честь, достоинство, немедленно увольняли, заносили в "черные списки". Фабриканты и заводчики в таких случаях проявляли удивительную солидарность. Попал в список - не видать тебе работы, как своих ушей.
      Да, жилось трудно. Но работал я с большой охотой. Мечталось стать классным слесарем в самом большом цеху. Как и дед, не курил, не пил. Непьющим, некурящим остаюсь и по сей день. Одно у меня тогда было увлечение - гармонь. На улице без нее и не появлялся. Так и пошло Васька-гармонист. Играл вальсы, песни, частушки, разные припевки. Но прозвище, увы, не оправдал: играть по-настоящему, душевно так и не научился, хотя на всю жизнь сохранил любовь к песне, к хорошей музыке.
      Было у меня еще одно прозвище - Сарафанов. Оно ко мне перешло по наследству. Когда-то, в молодые годы, бабушка пошила деду рубаху из своего сарафана. С тех пор и пристало к нам репейником: Сарафановы.
      На Урале. Зыряновские вечера. Случай в дороге. "Пимокатовы". В Богословке. Смидовичи. Разговор с отцом.
      В декабре 1909 года я получил письмо от брата Дмитрия (он еще раньше уехал из Питера) и дяди Ивана из Кизела - угольного бассейна на Урале. Они писали, что там, по сравнению с Петербургом, жизнь дешевле, и приглашали к себе.
      Тетка Мария, жена дяди Ивана, боялась отпускать меня одного на Урал. Но дядино письмо соблазнило слесаря завода "Тильманс", дядиного товарища Петра Прокофьева. Семья у него была небольшая, и он решил ехать на Урал. Вместе с ними собирался и я.
      Стали готовиться. Продолжалось это почти два месяца. В конце января мы выехали на Урал. Деньги на дорогу мне прислал дядя Иван.
      В Кизеле я поселился в одной комнате с братом Дмитрием. Хозяином квартиры был Михаил Прокофьевич Зырянов, учитель географии и истории. Жил он с двумя дочерьми. На старшей - Кате - потом женился Дмитрий.
      Меня сразу приняли учеником слесарно-ремовтных мастерских, обслуживавших центральные шахты № 2 и № 4. Там же работал дядя Иван. Утром он привел меня в мастерскую и так представил мастеру Потапычу: "Это мой племянник. Похож?" Мастер дружески улыбнулся и повел знакомиться с учениками, которым было от 10 до 16 лет. Почти все - дети шахтеров или рабочих мастерских. Мальчики встретили меня хорошо - все знали и уважали дядю Ивана.
      В Кизеле еще больше, чем в Питере, молодежь страдала от бесправия и произвола - на шахтах, в мастерских. Грязные бараки, пьянство, драки - вот как жили тогда.
      Условий для культурного отдыха, развлечений не было. Не существовало также школ и технических училищ для рабочей молодежи. За свой труд подростки получали 10-20 копеек в день. Тут, как и в Петербурге, накладывали большие штрафы за каждую мелочь. Вообще коллектив рабочих в мастерских был неплохой, но в нем не чувствовалось той дружбы и сплоченности, которые ощущались в рабочих коллективах питерских заводов, особенно Путиловского.
      Мне очень нравилась уральская природа: зеленый шум леса, синие горы, голубые озера, быстрые реки. Любить все это меня научил Михаил Прокофьевич Зырянов. О таких говорят: умное сердце, добрый ум. Неутомимый охотник и рыболов, он всегда брал меня с собой в свои, как он говорил, большие и малые экспедиции.
      В моей памяти встают незабываемые вечера. На столе самовар, нехитрое угощение. В печке потрескивают березовые поленья. Розовые блики прыгают по стене. Катя читает некрасовских "Коробейников" или его же знаменитую поэму "Русские женщины".
      Бывали в приветливом доме Зырянова и лермонтовские вечера.
      В небесах торжественно и чудно!
      Спит земля в сиянье голубом...
      Что же мне так больно и так трудно?
      Жду ль чего? Жалею ли о чем?
      Катя произносила эти строки чуть-чуть нараспев. Я сидел притихший, немножко влюбленный, готовый слушать ее до утра. Но коронным ее номером были "Огни" Короленко. Человек в утлой лодчонке... Могучая, бескрайняя сибирская река. Темень. Пороги. Все труднее грести. И где-то далеко то возникают, то снова гаснут мерцающие огоньки. Они возвращают силу, надежду. А все-таки впереди - огни.
      Дядя Ваня - он охотно нас навещал, особенно любил такие вот зыряновские вечера - задумчиво повторял вслед за Катей: "А все-таки впереди - огни".
      С Михаилом Прокофьевичем они часто спорили о перспективах революции в России. Зырянов ссылался на Чехова. Говорил, что перемены, конечно, будут. Но не скоро. Надо работать, просвещать народ и ждать. Может, сто, а может, двести - триста лет.
      Дядя Иван, посмеиваясь, говорил, что лично его такие сроки никак не устраивают. Ждать сложа руки - самое последнее дело. Надо будить народ. Хуже всего не то, что в России огромное количество людей терпеливо страдает от эксплуатации, произвола, а то, что многие страдают, не сознавая этого. Так пусть еще ярче, еще призывней горят огни. К счастью, есть у нас бакенщики, которые умеют их зажигать. И главный из них - Ленин.
      Так, далеко от Питера, в небольшом уральском городке, я впервые услышал имя человека, кому суждено было стать у штурвала первого в мире социалистического корабля.
      ...В доме учителя Зырянова не было икон, не горели лампадки. Здесь признавался один-единственный культ - культ книги. Михаил Прокофьевич знал и отлично пересказывал (он называл это "устными чтениями") сибирские и уральские рассказы Мельникова. Еще больше мне нравились в его изложении местные легенды, чем-то напоминающие знаменитые сказы Бажова.
      Зыряновские вечера... Дух зыряновского дома... Ничто не проходит бесследно. Не сразу - через годы они пробудили во мне страсть к книгам, желание поделиться с другими радостью узнавания, открытия.
      А тогда пределом моей мечты были барашковая татарская шапка с четырехугольным верхом, бумазейная рубашка с высоким воротником, широкие черные шаровары и бахилы - высокие мягкие сапоги из коровьей или конской шкуры шерстью внутрь.
      Все это мне помогли приобрести брат Митя и дядя Иван. В этом одеянии я ранней весной отправился в путь-дорогу к родителям. Мне купили билет да еще собрали что-то около тридцати рублей. Деньги вместе с карманом плисовых шаровар у меня вырезали перед самым Омском. Пришлось продать сапоги, шапку. Еле хватило на билет пароходом до Семипалатинска. На заезжем дворе встретил крестьян из Бородулихи, с ними и поехал к родным.
      Семья наша жила в ужасных условиях. Землянка, вырытая в песке метра на два вглубь, крыша на уровне земли. В темной и сырой комнате жили мы, одиннадцать человек, да еще хозяин землянки с женой и дочерью. Рядом пимокатная мастерская.
      Отец, как ссыльный, не был прописан. По фамилии нас в Бородулихе никто не знал. Когда меня или кого-то из братьев, сестер спрашивали, чьи мы будем, мы говорили: "пимокатовы", на что в ответ слышали: "А, это Ефима, ссыльного", или "каторжного". В селе нас таких было три семьи - совершенно бесправные, вне закона, к которым относились нередко с нескрываемым презрением.
      Я сразу же начал работать слесарем в мастерской. Прошло три месяца. К тому времени приехал из города хозяйский сын. Узнав, что я питерский из семьи "смутьяна ", он тотчас приказал выгнать меня. Со мной даже не рассчитались.
      Вместе с братом Михаилом мы нанялись на работу к богачу Хребтову, потом - к Мигову. Последние месяцы работали у богатого кержака Берлогова. Надрывались зимой и летом за гроши, старую рваную одежонку с хозяйского плеча и скудные харчи.
      В начале 1913 года наша семья переехала в село Богословку. Тут нас прописали и на общих основаниях наделили землей. Село было новое, заселенное переселенцами из Тамбовской, Самарской губерний. Были переселенцы и с Украины.
      Я, Михаил, Дуня батрачили у Обжичиных, Полетаевых и других. Жить стало немного легче. Отец катал валенки, землю сдавали богачам в аренду и сами понемногу засевали. А главное, никто уже не называл нас ссыльными, каторжниками. Но и Васильевыми не называли - только Пимокатовы.
      Пимокатчиком, однако, никто из нас, кроме отца да брата Николая, так и не стал.
      В Богословке главной нашей опорой была мать. Человек большой души, добрая, нежная, она терпеливо переносила все невзгоды, бедность, нужду. Мы никогда не видели ее плачущей. Каждого из нас она любила по-своему. Для каждого находила доброе слово, ласку. Отец мне показался не таким, каким я видел его в детстве. Он много курил, иногда выпивал. Когда, бывало, выпьет, то тихонько ложится отдыхать, ни с кем не разговаривает, чтобы никто из детей этого не заметил. А мать в таких случаях прикладывала палец к губам, что означало: тише - отец спит!
      Политической жизнью отец почти не интересовался, хотя к нему часто приходили двое ссыльных из Бородулихи. Отец много работал: нелегко было прокормить такую большую семью. На первый взгляд он казался нелюдимым, угрюмым. В действительности же был добрым и чутким человеком. Всех нас любил одинаково, но ласкать не умел. Скажет: "Молодец! Хорошо! Умница!" Осторожно погладит шершавой ладонью по голове. Это и было у него наивысшим проявлением ласки.
      В самое трудное время нашей семье помогали Тимофей Барановский и дальние родственники по матери - Смидовичи, в те годы проживавшие в Москве.
      Петр Гермогенович Смидович... О нем хотелось бы рассказать подробнее. Инженер-электрик, еще в студенческие годы он связал свою судьбу с Лениным, с партией рабочего класса. Агент "Искры". В 1905 году сражался на баррикадах Красной Пресни.
      Приезжая в Петербург, он всегда заходил к нам, в Шелковый переулок. Не раз выручал семью дяди Ивана материально. Умел помочь так, чтобы не унизить жалостью. В Сибири мои родители тоже получали от него письма и - всегда очень кстати - денежные переводы. Ко мне Петр Гермогенович относился почему-то с особой теплотой, я бы сказал, с отцовской нежностью. Так было и в дни VI съезда РСДРП (б). Встретив меня, он обрадовался.
      - Вижу, Василий, крепко стоишь на ногах. Дорогу выбрал правильную, на всю жизнь. Шагай, племяш!
      После Великой Октябрьской социалистической революции Смидович занимал ответственные посты на советской и хозяйственной работе. Я знавал его председателем Московского Совета, членом Президиума ВСНХ, членом Президиума ВЦИК и ЦИК СССР. На любом посту он оставался таким же скромным, чутким, каким я знал его в далекие годы отрочества. Меня в этой семье считали своим. Особенно мы сблизились в двадцатые годы, когда я часто и подолгу жил в Москве. Мне редко приходилось бывать под родительским кровом. И я приходил к Смидовичам со своими радостями, бедами, всегда встречая тепло, ласку. Никогда не забуду проводов, которые мне устроили Софья Николаевна и Петр Гермогенович после выпуска из Академии Генштаба. Не забыть мне беседы за чашкой чая перед длительными зарубежными командировками. Сколько мудрых советов, добрых наставлений, предостережений получал я в разное время от этих сланных людей, старых большевиков-ленинцев, всегда дорогих моему сердцу.
      Известие о войне было неожиданным, как гром с ясного неба. 19 июля 1914 года (по старому стилю) объявили приказ о мобилизации. Вскоре пришло письмо от дяди Ивана. Он сообщал, что Дмитрия "забрили" в Кизеле. Первую весточку от Мити мы получили из лазарета, куда он попал после ранения.
      Началась вербовка добровольцев на фронт. Нашлись добровольцы и в Богословке. На меня незабываемое впечатление произвели проводы единственного соседского сына, кажется, Дубровиных. Шел он на фронт со своей лошадью, тоже в хозяйстве единственной. Провожали парня всем селом. Впереди шествовал поп с иконой, за ним молодой доброволец, родные, друзья, следом отец вел на поводу вороного коня.
      Впечатляющая картинка. Потянуло и меня в герои, тоже задумал пойти добровольцем на фронт. Попробовал записаться в кавалерию, но мне сказали, что туда принимают только со своими лошадьми, пригодными к строевой службе.
      В конце сентября неожиданно заявился к нам в Богословку дядя Иван. Под чужой фамилией, с паспортом, к которому приложили руки его друзья-подпольщики. Работал я в те дни у Обжичиных. Вечером, вернувшись домой, зашел в пимокатную мастерскую, где застал отца и дядю Ивана. "Садись, - сказал отец. - Вот полюбуйся, брат, на племяша. Рвется на фронт добровольцем. А за кого, дурья голова, собираешься кровь свою проливать, за Николашку или за господ Путиловых?!" Я несколько растерялся. Буркнул: "За Россию пойду воевать!" Дядя Иван усмехнулся, а мне хотелось плакать от обиды. Мысль напряженно работала, и я думал о том, что, может быть, действительно в чем-то неправ, а в чем - не мог. понять.
      У отца в эту минуту был суровый вид, но за суровостью - добрые, любящие глаза. Это настолько растрогало меня, что я, отнюдь не из плаксивых, заплакал, сам не знаю почему. "Другие идут добровольцами, а почему мне нельзя?" - проговорил сквозь слезы. "Воюют цари, капиталисты между собой русские, немецкие и другие. И ради своих интересов заставляют простой народ убивать друг друга, - сказал отец. - Подумай хорошенько об этом, сынок". В таком же духе говорил со мной и дядя Иван.
      Ночной разговор в Богословке сохранился в моей памяти надолго. "Патриотизм" из меня как ветром выдуло. Даже и теперь как-то стыдно вспоминать, а надо.
      Дядя Иван уехал в Семипалатинск. Некоторое время жил у старого большевика Кузнецова. По заданию партии выезжал в Барнаул и другие места. В ноябре 1914 года появился у нас снова. А в конце декабря мы с ним отправились в столицу, переименованную из Санкт-Петербурга в Петроград.
      Снова на Путиловском. Приезд царя на завод. Брат Митя. Пинкертон и Горький. Синематограф у Варшавского вокзала. На арене цирка. Забастовка. Тачки - нарасхват.
      Тепло встретили нас в Шелковом переулке. Девять лет дети не видели своего отца, тетка Мария - мужа.
      Дядя Иван оставил своих дочерей девочками-несмышленышами, застал невестами. И я сам с трудом узнал моих сестриц Дуню и Катю - так вытянулись, расцвели, похорошели. Ни 14-16-часовой труд на "Треугольнике", ни отравленный вредными газами (резина!) воздух мастерской не помешали чудесному превращению гадких утят в прекрасных лебедей.
      Мой брат Саша - единственный сын дяди Ивана - появился на свет незадолго до ссылки отца и знал о нем только по рассказам матери, сестер. Первые дни он упорно называл отца дядей, а то забьется в угол и молчит, но со временем оттаял, потянулся к отцу.
      Впрочем, радость в семье длилась недолго. Дяде Ивану, все еще числившемуся ссыльным, опасно было оставаться в столице. Целыми днями он где-то пропадал, восстанавливая, как мне после революции рассказывали товарищи, подпольные связи, и вскоре с заданием Петербургского комитета РСДРП (б) снова выехал на Урал.
      В июне 1915 года (сообщил нам об этом Н. И. Подвойский) дядю арестовали в Омске.
      Я в то время уже работал на Путиловском заводе слесарем-ремонтником в шрапнельной мастерской.
      Завода я не узнал - очень расширился. Особенно поразили меня бараки шрапнельной, вмещавшие свыше 6 тысяч человек. Неузнаваемо изменился и состав рабочих. Абсолютное большинство - вчерашние крестьяне. Рабочее ядро составляли только слесари-ремонтники и работницы - вчерашние жены рабочих, а теперь - солдатки.
      Администрация завода широко развернула "патриотическую" деятельность. Было организовано "попечительство" о семьях солдат, призванных на войну. По цехам ходили люди с подписными листами - проводился сбор средств. Для семей солдат из заработка каждого рабочего начали также высчитывать по 1,5-2 процента.
      Не раз поднимался вопрос об отношении рабочих к этим сборам. Мнения были разные. Одни, поскольку война империалистическая, захватническая, считали, что ее не следует поддерживать; другие предлагали принять меры к тому, чтобы рабочие сами распределяли собранные средства.
      Я полностью солидаризировался с последними, ибо видел, как тяжело было жить солдатским семьям. Женщины остались с кучей малых детей, работать не могли - негде было пристроить малышей. Дело доходило до того, что многие выходили с детьми на улицу просить милостыню, а еще хуже - продавали себя.
      Каждый из нас, рабочих, чувствовал и видел работу, проводимую на заводе большевиками. Об их программе мы много слышали от Тимофея Барановского. Все мы знали прекрасных, бесстрашных большевиков-пропагандистов Ивана Егорова, Дмитрия Романова, Павла Богданова, Константина Николаева, Федора Лемешева, Василия Урюпина, бакенщиков Некрасова, Ивана Газу, Виктора Пастернака, Дмитрия Ланина, Василия Алексеева и других.
      Об отношении большевиков к войне я услышал в один из апрельских вечеров от дяди Тимофея у нас на квартире. Даже после того памятного разговора с отцом и дядей Иваном как-то до конца не укладывалось у меня в голове, как можно желать поражения в войне своей отчизне. "Мы, большевики, - терпеливо объяснял мне Барановский, - стоим за поражение не России, а правительства, монархии, развязавших эту захватническую империалистическую антинародную войну".
      Путиловский завод был основным предприятием, на котором изготовляли орудия полевой артиллерии малых и средних калибров. Из стен его выходило почти столько орудий, сколько выпускали их все пушечные заводы России. Но и такое количество далеко не удовлетворяло нужды фронта. Завод все время наращивал темпы, и в начале июля 1915 года выпуск составлял 150-170 орудий в месяц.
      Чтобы поднять патриотический дух рабочих и тем самым увеличить выпуск орудий, в марте 1915 года на завод приехал Николай П. Администрация усердно готовилась к этой встрече. Много людей было брошено на очистку заводской территории, но и после этого аврала она осталась захламленной и грязной.
      Мы с большим интересом ждали приезда царя. Рабочим хотелось увидеть его в нашей, заводской обстановке.
      Прохоров, фронтовик-слесарь, сказал тогда: "Будь на заводе все фронтовики, мы бы встретили его по-своему". А как именнно, он не сказал.
      31 марта в полдень приехал царь. У ворот его встречало все начальство: Путилов, члены правления завода Бринк, Дрейер и новый директор - генерал Меллер. Начальство было "истинно русское".
      Обход начался с наших новых шрапнельных бараков. В них работали преимущественно вчерашние крестьяне, бывшие торговцы, кустари, а в третьем бараке - война! - даже бывший оперный артист.
      Встретили царя весьма недружным "ура". Мы, группа слесарей-ремонтников и ученики - пролетарское ядро мастерской, стояли молча и с большим интересом смотрели на малоподвижную, неказистую фигуру царя. Не приветствовали Николая II и женщины, среди которых было много солдаток.
      Царя повели в общую мастерскую, где приемщицы сортировали блестящие шрапнельные стаканы. "Это солдатки, ваше величество, - сказал Меллер. - Их мы принимаем на работу в первую очередь". Пройти мимо женщин нельзя было молча. Царя подвели к ближайшей из них. Я знал ее хорошо. Солдатка Маша. До замужества первая красавица в Шелковом переулке. Теперь лицо в грязных подтеках, платок - до бровей. Подоткнутая юбка лоснилась от машинного масла, и только глаза напоминали о былой красоте.