Рубеж (июльские события)
      Тревожные вести с фронта. Предупреждение пулеметного полка. "Довольно ждать!" Драматическая ночь. Провокаторы за работой. "Долго ли рабочим терпеть?" Главная задача. Как боевые знамена...
      Третьего июля я находился с небольшой группой охраны в особняке Кшесинской, где продолжала свою работу Вторая (экстренная) Петроградская общегородская конференция РСДРП (б).
      Обстановка в городе оказалась крайне напряженной, чем и был вызван экстренный созыв конференции.
      Делегаты Юго-Западного фронта, прибывшие в "Военку", рассказывали о полном провале наступления, которое началось 18 июня. В первые дни боев войска было продвинулись вперед и взяли несколько тысяч пленных. Однако лишь первые бои оказались удачными. Все больше давали себя знать усталость солдат, непонимание ими цели выступления. Наступление выдохлось. Надвигалась угроза контрудара со стороны кайзеровских войск. Временное правительство, готовя новые авантюры на фронте, пыталось свалить вину на большевиков и встало на путь массовых репрессий против революционно настроенных частей. На фронте и в тыловых гарнизонах начались массовые аресты. Командование угрожало солдатам смертной казнью. Последовал приказ о разоружении Гренадерского, Павловского и других революционных полков. Военный министр Керенский под угрозой применения вооруженной силы приказывал Гренадерскому полку сдать две трети пулеметов и выступить на фронт. В ответ пулеметчики приняли резолюцию-предупреждение: если революционным полкам и впредь будут угрожать раскассированном, то полк не остановится перед раскассированием вооруженной силой Временного правительства и других организаций, его поддерживающих.
      Не менее накаленной была в те дни обстановка на Путиловском заводе, на "Тильмансе", "Треугольнике", где я, выполняя поручения "Военки", бывал почти ежедневно. Временное правительство оставалось глухим к требованиям рабочих не удовлетворило ни одно из них. В этих условиях Питер все больше превращался в пороховую бочку, готовую взорваться в любую минуту.
      Мне вспоминаются тревожные дни, бессонные ночи, предшествовавшие июльским событиям. Слухи, достоверные, а иногда и ложные, по солдатскому телеграфу молниеносно передавались из уст в уста. И в любое время суток начинался митинг. Мы, агитаторы "Военки", прямо с ног сбились. Многие охрипли, выступая в полках по три-четыре раза в день. Объясняли, доказывали, приводили слова Ленина: надо ждать. Центральный Комитет считал новое выступление рабочих и солдат преждевременным. Изо всех сил пытались удержать их от этого шага, который мог стать роковым для революции.
      Анализ событий и опыт борьбы приводил нашу партию к выводу, что мирные манифестации - это дело прошлого, а условия для вооруженного восстания еще не созрели.
      Июньские события вскрыли остроту положения в стране.
      Процесс освобождения народного сознания от тумана соглашательских теорий, революционных фраз шел неуклонно. Однако, как предупреждал Владимир Ильич, левацкие призывы к немедленному захвату власти большевиками, преждевременные выступления были в тех условиях только на руку противникам революции.
      Правильность ленинского предвидения полностью подтверждалась. Поэтому наша партия всеми средствами старалась удержать революционные массы от вооруженного выступления в ответ на провокационные действия буржуазии.
      Удерживать массы, однако, становилось все труднее.
      Третьего июля в городе забурлило с утра. В особняк Кшесинской отовсюду поступали тревожные сигналы. Я был свидетелем, как в зал, где заседала конференция петроградских большевиков, ворвались двое делегатов из пулеметного полка.
      - Революция, - заявили они, - в опасности. Наш полк хотят раскассировать. Мы дальше ждать не можем и решили выступать. С нами пойдут другие полки. Пойдут путиловцы. К ним уже посланы наши люди.
      Делегаты хотели поговорить "лично с товарищем Лениным", но Ленин в работе этой конференции участия не принимал{91}.
      Все попытки Володарского уговорить пулеметчиков (не поддаваться на провокацию и, пока идет наступление, ни в коем случае не выступать) ни к чему не привели.
      Представители полка ушли, заявив, что удержать товарищей им все равно не удастся. Ждать да догонять - самое последнее, самое, мол, гиблое для революции дело.
      Тут с Путиловского примчался мой хороший товарищ Петр Ванюков. Как и я - старший группы по охране. Попросил вызвать Мехоношина. "Беда, говорит, - путиловцы вот-вот выступят".
      Было принято решение: послать на завод пропагандистов, делегатов конференции во главе с товарищем Серго (Орджоникидзе). Мы с Ванюковым (читатель еще встретится с ним на страницах этой книги) да еще два бойца сопровождающие.
      Не прошло и пяти минут, как мы уже мчались на старом дребезжащем армейском грузовичке. Митинг застали в разгаре. На заводском дворе - наспех сбитые из досок три трибуны. Главная из них - напротив завкома. Многотысячная толпа бурлит, кипит, бушует, вот-вот взорвется. Ораторы-солдаты выступают гневно, страстно. Их внимательно слушают. Надо сказать, что путиловцев и пулеметчиков с февральских дней связывала крепкая дружба, постоянная готовность к взаимовыручке.
      Доводы ораторов те же, что и на конференции: полк расформировывают, революцию разоружают, издевательства невыносимы.
      - Выступим - и за нами пойдут другие, - потрясая винтовкой, призывал рабочих солдат-бородач. - Пойдем к Таврическому, принудим Совет взять власть в свои руки!
      Заводские большевики проявили в эти часы огромную выдержку, мужество, личное бесстрашие - все, что требуется, когда выступаешь против стихии, против бурного, стремительного течения. Антон Васильев, Григорий Самодед, Иван Газа, Тимофей Барановский доказывали нецелесообразность, вредность, преждевременность выступления. Но все было до того накалено, возмущение предательством Временного правительства таким гневным, что даже их, таких авторитетных и признанных вожаков масс, не стали слушать.
      - Хватит! Довольно ждать! Терпению нашему - конец.
      Не дали говорить и товарищу Серго. Он немедленно по телефону информировал обо всем партийную конференцию.
      Митинг бушевал. Вокруг трибун кипели страсти. Ораторы выступали сразу в нескольких местах. Но смысл их речей был один и тот же: на улицу! на демонстрацию! протестовать!
      В 10 часов вечера прибыла делегация из Выборгского района. Весть о том, что выборжцы выступают, путиловцы встретили с ликованием. С новой силой разгорелся затухающий было митинг, но уже без прежнего надрыва. Рабочие стали внимательней прислушиваться к доводам большевиков. Шел седьмой час митинга, и уже раздавались голоса: расходиться. Вдруг, откуда ни возьмись, на трибуне появился уже знакомый читателю матрос Федоров, мой заместитель из группы охраны.
      Перекрывая шум, он закричал:
      - Кто за выступление, поднимай руку!
      Взметнулись тысячи рук. Приняли и другое предложение Федорова: снять ночную смену с работы. Выступить всем заводом организованно, дружно. Ни в какие схватки, драки не вступать.
      Что же произошло?
      Большевики сделали все, чтобы удержать рабочих. Когда же стало ясно: остановить стихийное выступление не удастся, партия решила придать демонстрации мирный, организованный характер.
      Федоров уже с новым решением, как оказалось потом, приехал прямо из Таврического дворца, где непрерывно заседал Центральный Комитет РСДРП (б). Молча, взявшись за руки, становились в ряды рабочие. Впереди и по бокам отряды Красной гвардии.
      - Выходи! Знамена вперед!
      Ночь была теплая, влажная. Огромный город словно вымер, ослеп, притаился. На улицах - ни конского цокота, ни горящих фонарей. Тишина. И мерный, нарастающий топот многих тысяч ног. По пути к нашей колонне присоединились рабочие других заводов. Пока шли по Петергофскому шоссе, то тут, то там раздавались песни, шутки, смех, но чем ближе подходили к центру, тем реже они слышались. По Невскому, непривычно тихому, с погашенными огнями, шли в грозном молчании.
      У Литейного моста тишину прорезали одиночные выстрелы.
      Красногвардейцы и бойцы моей группы отделились от колонны, растаяли в белесой мгле. Несколько минут спустя они возвратились, конвоируя трех юнкеров и какого-то типа в гражданском.
      - Спокойствие, товарищи! - прокатилось по колонне. - Спокойствие... выдержка...
      Строго соблюдая революционный порядок, рабочие колонны во главе с путиловцами приближались к Таврическому дворцу.
      Солдаты Пулеметного и других полков, всю ночь простоявшие у дворца, расступились, пропуская путиловцев к главному входу.
      Шел третий час ночи, когда в зале, где беспрерывно заседал Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих и солдатских депутатов появилась делегация путиловцев. Мы с Ванюковым вошли вместе с ними.
      - Весь завод у Таврического дворца, - заявил представитель путиловцев. - Не разойдемся, пока десять министров-капиталистов не будут арестованы и Совет не возьмет власть в свои руки.
      Чхеидзе, как всегда, отвечал уклончиво. Он заявил, что вопрос о новом составе Временного правительства будет рассмотрен, и тут же вручил делегатам решение Совета о запрещении демонстрации.
      Берет Совет власть в свои руки или не берет?
      Тысячи рабочих и солдат со всех районов столицы ждали недвусмысленного ответа на главный вопрос и не получили его.
      Медленно стали растекаться толпы рабочих. Лишь к утру путиловцы отправились за Нарвскую заставу.
      В эту ночь, самую неспокойную, самую тревожную после Февраля, революционный Петроград не спал. Мы, работники "Военки", непрерывно курсировали от Таврического дворца к ЦК партии, от ЦК партии - в полки, на заводы. В солдатском клубе "Правда" собрались делегаты Второй городской партийной конференции, активисты "Военки", представители фабрик и заводов, воинских частей. Непрерывно приходили и уходили люди: все торопились, распоряжения, справки давались на ходу.
      Участники совещания обсуждали вопрос о создавшемся положении. Время от времени был слышен громкий бас Свердлова, спокойный и ровный голос Подвойского, гортанный, возбужденный - Серго. Последним выступил Сталин. Совещание приняло решение назначить массовую мирную демонстрацию в Петрограде на 4 июля под лозунгом "Вся власть Советам!".
      Ночью отпечатали листовку с воззванием ЦК партии, Петербургского комитета и "Военки": "Товарищи рабочие и солдаты Петрограда! - говорилось в ней. - После того как контрреволюционная буржуазия явно выступила против революции, пусть Всероссийский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов возьмет всю власть в свои руки.
      Такова воля революционного населения Петрограда, который имеет право довести эту волю путем мирной и организованной демонстрации до сведения заседающего сейчас Исполнительного Комитета Всероссийского С.Р.С. и К. Д.".
      Решение было принято, и все партийные звенья заработали четко, слаженно, быстро. Этому в значительной степени способствовали невозмутимое спокойствие, хладнокровие Якова Михайловича.
      День предстоял трудный. В Петрограде в эту ночь шла усиленная мобилизация всех контрреволюционных элементов - от бывших жандармов, агентов охранки, громил-черносотенцев до министров-социалистов и соглашательских лидеров ВЦИК. Заручившись поддержкой Совета, Временное правительство дало указание командующему Петроградским военным округом генералу Половцеву любой ценой навести в столице порядок: "очистить" Петроград от вооруженных рабочих и солдат, арестовать большевистских лидеров, освободить особняк Кшесинской и занять его войсками. По личному указанию военного министра с фронта срочно перебрасывались в столицу "надежные" войска.
      Обо всем этом мы узнали уже после драматической ночи, но почти все возможное и невозможное было своевременно предпринято.
      В страшной суматохе, толчее, сутолоке Яков Михайлович спокойно - ничего не прочитаешь на его невозмутимом лице - выслушивал информации, сообщения, тут же молниеносно принимал решения, давал указания, ответы. Никакого копания, никаких колебаний. "Да! Нет! Решено. Договорились" - вот и весь разговор.
      По инициативе Свердлова ночью из Петрограда отправился товарищ, которому предписывалось проинформировать Ильича о последних событиях и предпринятых партией мерах. Он же вместе с Дзержинским настоял на создании штаба при "Военке" по руководству демонстрацией. Штаб принял все возможные в тех условиях меры для охраны мирной демонстрации от контрреволюционных сил.
      Всю ночь мы не смыкали глаз. А утром снова в путь. На всех митингах, где мы побывали 4 июля (в Измайловском и Петроградском полках, на Путиловском заводе), разговор шел об одном: о передаче власти Советам. Никаких других речей не было слышно. Соглашатели, как перепуганные крысы, забились в норы. На Путиловский мы выехали в 9 часов утра. Заводской двор, где ночью клокотал, пенился людской океан, был непривычно пуст и тих. Только мы возвратились с докладом к товарищу Подвойскому - он говорит: надо снова на Путиловский, куда отправляются Володарский и Косиор.
      Мы выехали. Навстречу непрерывным потоком шли колонны рабочих, солдат и матросов. Со всех концов города мирные колонны стекались к особняку Кшесинскои. Все знали: там Ленин, ЦК, ПК.
      По какой-то причине нам пришлось ненадолго возвратиться. Мы обрадовались, увидев на балконе Владимира Ильича. Еще не совсем здоровый, бледный, осунувшийся. Голос с хрипотцой. Стоя приветствовал он демонстрантов, призывая их к выдержке, стойкости, бдительности, выражая твердую уверенность, "что... лозунг "Вся власть Советам" должен победить и победит несмотря на все зигзаги исторического пути..."{92}.
      В три часа дня путиловцы снова наводнили Петергофское шоссе. Во главе колонны - такого не было раньше - грузовики с пулеметами. Меня издали заметил и махнул мне рукой Петя Шмаков. Знакомые лица. Еще и еще. Это - все мои ученики. Я за них спокоен. Если что случится - инструктора своего не подведут.
      Над головным автомобилем (в машине Антон Васильев и другие члены заводского комитета) красное знамя с лозунгом: "Вся власть Советам!" Алыми парусами плывут над колонной огромные полотнища-хоругви, призывающие не к смирению - к борьбе.
      В колонне много детей. И это тоже новое. К демонстрации присоединились женщины, работницы.
      Мы вышли на Садовую улицу, прошли старый Александровский рынок. Когда проходили через Сенную площадь, с церковной колокольни по толпе неожиданно полоснула пулеметная очередь. Женщины закричали, прижались к стенам домов, прикрывая собой детей. Люди заметались, началась паника. Красногвардейцы бросились на колокольню и стащили оттуда вооруженных людей. В одном из них рабочие узнали знакомого мясника и чуть не растерзали его на месте.
      Провокаторов увели.
      Человеческая лавина, грозная, но притихшая, настороженная, снова двинулась к центру. И вновь загремели выстрелы. Несколько человек упало. Я сразу определил: стреляют с угловой вышки дома, где помещалось общество "Проводник".
      Я бросился к Пете Шмакову и показал на вышку. Он все понял с полуслова, припал к пулемету. Короткая очередь - вышка замолчала.
      Не раз еще стреляли в этот день по путиловцам, но колонна, не отвечая на провокации, безостановочно двигалась вперед. А на Невском в это время контрреволюция распоясалась вовсю. Офицеры и юнкера, наемные убийцы в упор расстреливали мирных демонстрантов. 4 июля стало вторым "кровавым воскресеньем". Улицы столицы еще раз обагрились кровью рабочих, солдат, матросов. Колонны демонстрантов кольцом окружили Таврический дворец, где все еще заседали ВЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов, Исполнительный Комитет Совета крестьянских депутатов. В зал заседаний были посланы представители от демонстрантов.
      - Нас, - заявил представитель путиловцев, - расстреливают, а вы здесь занимаетесь болтовней! Если Церетели не выйдет к рабочим, чтобы дать им объяснение, они сами его вытащат.
      Церетели к демонстрантам не вышел.
      Путиловский делегат, размахивая винтовкой, бросал в зал слова-пощечины:
      - Долго рабочим терпеть предательство? Вы собрались тут, рассуждаете, за нашей спиной заключаете сделки с буржуазией. Так знайте, мы этого больше не потерпим. Нас, путиловцев, здесь тридцать тысяч. Мы добьемся осуществления своей воли - воли тех, кто трудится. Вся власть Советам!
      Обстановка накалилась еще больше. Появились броневики. Угрожающе поводя по демонстрантам стволами пулеметов, рыча и оставляя за собой шлейфы вонючего дыма, стальные громады то приближались, то отдалялись от дворца. Зафыркали кони. Замаячили, как в "добрые" царские времена, казачьи башлыки и красные лампасы. Наехали самокатчики, верные Временному правительству.
      Казалось, еще мгновение, еще одна искра - и начнется что-то невиданное, страшное. Нужно было во что бы то ни стало предотвратить кровопролитие. Спасти пролетариат Питера, революционных солдат, матросов и тех, обманутых, введенных в заблуждение, которые оказались по ту сторону невидимой баррикады, - вот какую задачу решали в эти трагические минуты представители Центрального и Петербургского комитетов, руководители "Военки". Наша группа (человек восемнадцать) во главе с Мехоношиным разместилась у главного входа, слева.
      Смотрим: из дворца, где в это время заседали ЦК и ПК, появляются Володарский, Урицкий, Подвойский, Невский, Барановский, Косиор. Володарский и Урицкий направились к путиловцам, остальные - к колоннам других заводов и частей. Следом за ними к волынцам и петроградцам пошел Мехоношин.
      - Вы сказали свое слово, - заговорил он взволнованно. - Пока необходимо ограничиться только этим. Во избежание опасного кровопролития, надо всем немедленно организованно покинуть площадь, возвратиться на заводы, в казармы. Собирать силы для последующей борьбы.
      К нам подошел Вася Урюпин, стал рассказывать, что творится в зале. Тут, запыхавшись, подбежал Гриша Самодед.
      - Приближаются казачьи полки, только что прибывшие с фронта. Ей-богу, будет резня. Надо предупредить всех.
      Мы - бегом к демонстрантам, предупредили руководителей о новой надвигающейся провокации. Путиловцы начали строиться. Головная колонна пошла вперед. За ней вытягивались и другие.
      Это было незабываемое шествие. Тела убитых товарищей путиловцы несли, высоко подняв над головой, как боевые знамена. Ни слов, ни слез. Только грозное дыхание многих тысяч людей. И шаги, мерная поступь, возвещающая конец двоевластию, рубеж, за которым начинался новый этап революционных битв.
      Петропавловка
      Контрреволюционный шабаш в июле. Арест. Вести с воли. Я открываю Блока ("И вечный бой! Покой нам только снится"). Филиал Якобинского клуба.
      С июльских событий до исторической октябрьской ночи, когда Владимир Ильич появился в Смольном, мне не пришлось видеть его. Расскажу о пережитом за эти месяцы.
      Расстрел мирной июльской демонстрации стал сигналом к всеобщему наступлению врагов революции. Отовсюду повылезали, зашевелились гады. Начался контрреволюционный шабаш.
      На рассвете 5 июля вооруженные до зубов громилы совершили налет на редакцию газеты "Правда". К счастью, Владимир Ильич ушел из редакторской комнаты за два часа до появления юнкеров. 6 июля войска контрреволюции окружили особняк Кшесинской, где под одной крышей дружно работали ЦК, ПК и ваша "Военка". Слухи о готовящемся на нас нападении со стороны Временного правительства упорно ходили накануне.
      По распоряжению Подвойского наша подвижная группа еще 5 июля, как только стало известно о разгроме "Правды", приняла соответствующие меры. В угловой каменной беседке сада Кшесинской появился пулеметчик с "максимом". Грозный, зашитый в броню автомобиль с надежной командой, пулеметы на крыше и на нижней площадке лестницы. Приказ был такой: первыми огонь не открывать. Даже в случае появления агрессивно настроенной толпы или отряда сохранять спокойствие, самообладание. 6 июля поступил новый приказ Подвойского: вооруженное сопротивление не оказывать! В сложившейся ситуации оно было бы бессмысленным и даже вредным, так как могло послужить прямым поводом, оправданием зверской расправы. За час до полного окружения особняка я увидел в одной из комнат Я. М. Свердлова. Яков Михайлович был, как всегда, спокоен, невозмутим. Поздоровался. Спросил, смогу ли обеспечить несколько надежных явок: партии, возможно, придется перейти на нелегальное положение. Выход на улицу был блокирован. Уже подходили солдатские цепи и самокатный полк. Я попросил Федорова и Семенюка помочь Якову Михайловичу выбраться из западни. Задачу они выполнили, но в дом уже не вернулись.
      Возбужденная группа офицеров первой ворвалась в здание. Это были члены Союза георгиевских кавалеров. За ними - юнкера, солдаты учебной команды Семеновского полка, самокатчики. Всех, кто был в здании и во дворе, обезоружили, кое-кого избили. Казаки и самокатчики выстроились шпалерами, образуя плотный коридор, по которому нас повели в Петропавловскую крепость под ругань военных и всякой контрреволюционно настроенной сволочи. Теперь на улицах преобладали котелки, модные шляпки, ухмыляющиеся, холеные, перекошенные ненавистью и злорадством лица. Какие-то дамочки, прорываясь сквозь цепь казаков и самокатчиков, пинали нас зонтиками. Истерические девицы выкрикивали: "Бей их, сволочей, предателей! Чего на них смотрите?"
      В Петропавловке встретили нас по-разному. Юнкера и самокатчики тумаками и ружейными прикладами. Плюгавенький офицерик в огромной фуражке со сверкающей кокардой - всяк петух смел на своей навозной куче - злобствующей ухмылкой: "Как, вас еще не убили?! Не застрелили по дороге?! Мы вам здесь, господа большевички, устроим коммунистический рай". А солдаты из внутренней охраны? Мы знали: среди них было немало сочувствующих большевикам. Растерянны, угрюмы, замкнуты. Попробуй угадать, кто перед тобой: удрученные событиями скрытые друзья или сознательные врага?
      И все же революция заметным образом коснулась и Петропавловки - бывшей главной политической тюрьмы самодержавия.
      - Кто его знает, - вздыхал старый надзиратель, угощая нас папиросами. Сегодня ты, скажем, заключенный, государственный преступник; завтра большой начальник, а я человек маленький, и у меня - семья, дети.
      Это был явный шкурник, приспособленец, но отнюдь не лишенный здравого смысла.
      Зато солдаты с каждым днем все откровенней высказывали нам свое сочувствие. Передавали из своих пайков хлеб, консервы, что было весьма кстати, так как кормили нас преотвратительно.
      На первое - выворачивающая душу бурда с чечевицей и тухлой солониной. На второе - знаменитая, изредка приправленная маргарином "шрапнель".
      Благодаря караульным солдатам мы могли позволить себе роскошь: пригоревшие помои, именуемые супом, сливали в парашу, довольствуясь "приношениями" - тюремной пайкой хлеба и кипятком, иногда, снова-таки за счет щедрот солдатских, подслащенным.
      Но главное, новые друзья - солдаты, свободные от караульной службы, охотно выполняли наши поручения: передавали записки, приносили ответы с воли. С первых же дней снабжали нас питерскими газетами.
      Запомнилось письмо Ленина в редакцию "Новой жизни", в котором Ильич разоблачал гнусные обвинения в его адрес, распространяемые черносотенной и буржуазной прессой. Мы узнали, что отдан приказ об аресте Ленина. И с этой минуты тревога за жизнь вождя уже не отпускала нас. Из соседней камеры нам передали свежий номер "Вестника Временного правительства". В газете сообщалось об аресте и привлечении к судебной ответственности всех участников мирной демонстрации рабочих и солдат 3-4 июля, виновных якобы "в измене родине и предательстве революции".
      Последняя фраза на несколько минут развеселила камеру. Объявить полмиллиона питерцев "изменниками родины", угрожать им арестом и тюрьмой могли лишь дорвавшиеся до власти демагоги. Впрочем, особого повода для веселья, если разобраться, не было. Постановление подводило каждого из нас, арестованного, под суд военного трибунала. Но прежде всего постановление - и мы это отлично понимали - было направлено против Ленина и других лидеров партии большевиков.
      Являться Ленину на суд или нет?
      Никогда не забуду встревоженное лицо молодого солдата из караульной службы. Он принес нам газеты, курево, но все не уходил.
      - Офицер наш сказывал: уже камеру Ленину оборудовали. Только его, Ленина, до камеры не довезут. "Двум медведям, - говорит, - в одной берлоге не жить". Уже все сговорено: убьют за милую душу. Нельзя ему, Ленину, на суд.
      Солдат говорил так горячо, взволнованно, словно от нас, обитателей этой мрачной камеры, зависела судьба Ленина.
      Но его тревога, усилившая нашу, все же была приятна нам: ленинская правда в воде не тонет, в огне не горит и сюда пробивается и здесь дает свои всходы.
      Наши тюремщики вынуждены были идти на все новые и новые уступки. Днем камеры оставались открытыми.
      Не обращая внимания на надзирателей, мы обменивались "визитами" играли в шахматы фигурами, вылепленными из хлебного мякиша. Моим неизменным партнером по шахматам стал Платонов, студент не то двадцати, не то двадцати двух лет в старой, видавшей виды тужурке. Мой друг (а мы вскоре крепко подружились), в отличие от меня, уже тогда неплохо разбирался в марксистской теории, был убежденным ленинцем. Он начинал и заканчивал тюремный день зарядкой, не давал себе ни в чем спуску. И только к одному проявлял слабость - к стихам. Знал он их превеликое множество. Читал просто, без пафоса. Чаще всего - Тютчева и Блока. До знакомства с ним я из всех книг признавал, пожалуй, только детективы и политические. Беллетристику, кроме Горького, считал чуть ли не пустым времяпрепровождением, о стихах и говорить нечего: "барская забава". Что-то похожее я как-то "выдал" своему партнеру по шахматам. Губы его обиженно по-детски надулись, вздрогнули. И тут случилось чудо. Я услышал слова простые и знакомые о том, что мне самому пришлось пережить совсем недавно: "Петроградское небо мутилось дождем, на войну уходил эшелон. Без конца - взвод за взводом и штык за штыком наполнял за вагоном вагон. В этом поезде тысячью жизней цвели боль разлуки, тревоги, любви, сила, юность, надежда... В закатной дали были дымные тучи в крови". В этих стихах о проводах солдата было столько боли, музыки, что сжималось сердце.
      "Мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего..." И снова сказано так, будто поэт видел, чувствовал все то, что было со мной: арест отца, ссылка семьи за Урал, дисциплинарная рота, мучительные минуты под первым в моей жизни артиллерийским обстрелом, смерть друга, похороны на Марсовом поле, приезд Ильича, дни надежды - и вот эта камера.
      "И вечный бой! Покой нам только снится. Сквозь кровь и пыль... Летит, летит степная кобылица и мнет ковыль..."
      Блок уже сам казался мне частицей, голосом России времен Куликова поля и моего времени, грозного, беспокойного, чреватого грядущими бурями.
      Настоящим почитателем Блока я стал позже, в 1919 году, томясь в армейском лазарете после тяжелого ранения под Омском, но музыку, власть его стихов впервые ощутил в камере Петропавловки. Каждый раз, перечитывая Блока, я вспоминаю июль семнадцатого, наши споры и беседы, бледное, одухотворенное лицо моего соседа по камере.
      И все же чаще наша камера напоминала филиал Якобинского клуба. Почти ежедневно приходили товарищи из соседних камер обменяться газетами, поговорить, поспорить. Три темы оставались ведущими: Ленин, революция, Советы.
      Нытиков среди нас не было. Все без исключения верили в победу пролетарского дела. Не было споров и по вопросу явки Ленина на суд. Тут мнение оставалось единодушным. Мы все радовались, как дети, прочитав в газете "Письмо в редакцию "Пролетарского дела".
      Ленин сообщал, что он окончательно изменил свое намерение "подчиниться указу Временного правительства". "Отдать себя сейчас в руки властей, - писал Ильич, - значило бы отдать себя в руки... разъяренных контрреволюционеров..."{93}.
      Из "Письма" видно было, что Ленин и в подполье продолжает борьбу, руководит партией: "Мы будем по мере наших сил по-прежнему помогать революционной борьбе пролетариата"{94}.
      Но были и спорные вопросы - о темпах развития революции, о Советах.
      Нашлись среди нас "левые", отличающиеся этаким революционным зудом. Они считали, что в июльские дни большевики могли и должны были взять власть в свои руки.
      - Всякому овощу свое время, - переходил в наступление Платонов. Попытка захвата власти меньшинством - авантюра, в лучшем случае трагическая ошибка. Необходимо сперва привлечь на свою сторону большинство трудящихся - именно к этому призывает нас Ильич. И уже тогда свергать Временное правительство.
      С ним яростно спорил некий Сидоров, не то прапорщик, не го унтер-офицер. Смелый до отчаянности, верный товарищ, но страшный путаник в теории:
      - Как аукнется, так и откликнется. Нам бы только власть взять, и меньшинство станет большинством. Мы же не для себя берем власть - для народа.
      - Ну и сказал! Бухнул в колокол, не глянувши в святцы. А заглянуть, товарищ, не вредно. Революция меньшинства, революция без широкой, активной поддержки трудящихся в конечном счете даже выгодна контрреволюции, так как развязывает руки тьерам и кавеньякам.
      Еще яростнее разгорались споры о Советах.
      Лозунг "Вся власть Советам!" был нам дорог. Под этим лозунгом тысячи рабочих и солдат вышли на июльскую демонстрацию.
      Но как быть теперь? Советы, где верховодили Чхеидзе и ему подобные, по-прежнему существовали. Однако это были уже не те Советы. Они не играли той роли, как в период двоевластия, а стали придатком буржуазного правительства, удобной ширмой, орудием его.
      - В Совете заседают, а мы, - горько пошутил кто-то из наших, - сидим.
      Шутить шутили, но не так-то просто было сориентироваться в новой обстановке, расстаться с доиюльскими лозунгами, настроениями, иллюзиями. Старшие товарищи в ответ на наши вопросы в "клубе", отвечали, как правило, что-то не очень вразумительное.
      "Вся власть Советам"... Каким? "Советам", которыми заправляют Чхеидзе и К°? Но, с другой стороны, как отказаться от привычного, действительно хорошего лозунга?
      Во второй половине июля до нас дошли слухи о новой работе В. И. Левина "К лозунгам". Прочитал я ее полностью на второй день после своего освобождения на квартире Барановского. Но содержание статьи нам стало известно еще в тюрьме.