Страны Востока, обретя политическую независимость, получив либо упрочив свою государственность и оказавшись перед объективной необходимостью преодоления отсталости и ускорения развития, в середине нашего века должны были сделать выбор – тот самый выбор пути, который столь зависел от решения государства, от его политики. Государство, встав над всем и отвечая за все, брало на себя решение, вырабатывало стратегию развития. Будучи вынужденным балансировать между двумя едва ли не равными по силе и значимости тенденциями (как лучше содействовать развитию и как при этом легче гарантировать прожиточный минимум людям, не подготовленным для радикальных изменений в образе жизни), оно было свободным в выборе, хотя на деле эта свобода была более чем относительной и условной.

Итак, государство – или, точнее, представлявшие его руководители – должно было избрать ту или иную политику и следовать ей, причем от этого зависело очень многое. Можно было открыть в стране свободный рынок и поощрять его, но можно было сделать прямо наоборот: закрыть рынок почти наглухо, как то было в Китае при Мао. Государство могло стимулировать развитие частной собственности, но могло и пресечь ее, вырвать с корнем; могло разрешить деятельность в стране иностранных компаний и ТНК, а могло и запретить эту деятельность, решительно изгнав иностранцев. И от того, какая именно политика будет взята на вооружение тем или иным свободным государством развивающегося мира, зависела вся его судьба в последующем. Так что выбор пути был делом весьма важным. От чего же он зависел? Что влияло на выбор? И в конечном счете на что можно было ориентироваться, делая выбор?

Естественным ориентиром для развития стран Востока с прошлого века была Европа, т. е. еврокапиталистическая структура в целом и, более конкретно, олицетворенные метрополиями ее модификации. Изучая язык страны-метрополии, получая образование в ее университетах, пропитываясь ее культурой, представители высших социальных слоев колониальных и зависимых стран в большинстве своем становились как бы представителями двух цивилизаций, двух социальных структур – собственной и оказавшей на них огромной влияние чужой. Логично, что в перспективе они представляли себе будущее своих стран как нечто промежуточное между традиционным прошлым и заимствованным образцом. И если принять во внимание, что во главе вновь образовывавшихся самостоятельных государств постколониального Востока оказывались пропитанные культурой метрополии представители высших слоев местного населения, то не приходится удивляться тому, что еврокапиталистическая структура метрополии представлялась им чем-то вроде Образца.

К этим субъективным представлениям можно прибавить и нечто более объективное. Речь прежде всего о длительной целенаправленной деятельности колониальной администрации в колониях, которая вела к насаждению принятых в метрополии порядков, ее языка, культуры, политических и правовых норм и т. п. Оба фактора, накладываясь один на другой, усиливали друг друга и создавали мощный импульс с четким вектором. Что касается стран зависимых, где фактора колониализма в форме длительного господства колониальной администрации не было, то там на передний план обычно выступала политическая ориентация своего правительства. Иногда определенную роль играли случай, борьба политических сил, соперничество великих держав, даже свободный выбор (вспомним миссию Ито, посланную в Европу в конце прошлого века для ознакомления с теми политическими системами, из которых следовало выбрать нечто наиболее подходящее для Японии). Кроме того, объективным фактором огромной силы был сам колониальный капитал во всех его модификациях. Этот капитал зримо демонстрировал свое техникотехнологическое и экономико-индустриальное превосходство и буквально подавлял своей мощью традиционное хозяйство и связанный с ним образ жизни Востока. Стать капиталистической, развиться до такого уровня было если и далеко не всеми осознанной, то во всяком случае подспудно вызревавшей целью каждой из стран отсталого Востока. К этому вело и развитие национального капитала, пусть медленное и противоречивое. В еще большей степени такого рода целью было обычно озабочено бравшее на себя экономические функции государство.

Словом, многое говорило в пользу именно еврокапиталистического стандарта. Этот стандарт, олицетворенный той или иной его конкретной модификацией (страной-метрополией), обычно и брался за эталон для подражания. Именно на такого типа развитие ориентировались на рубеже XIX—XX вв., а то и вплоть до середины XX в. практически почти все страны Востока. Ситуация несколько изменилась во второй четверти нашего века, причем это изменение было связано с революцией 1917 г. в России и возникновением в мире мощного коммунистического движения.

Идеи марксистского социализма в их большевистской модификации оказали немалое воздействие на Восток. Подспудно они проникали туда, скажем, в Иран, еще до 1917 г. Но после русской революции и образования СССР эти идеи обрели организованную форму. Во многих странах Востока возникли компартии, руководство которых ставило своей целью ориентироваться на революционный переворот и строительство марксистского социализма, т. е. такой социально-экономической структуры, которая была противопоставлена капитализму и призвана преодолеть, заместить его, ликвидировав при этом такие его «язвы», как частная собственность и эксплуатация человека человеком. Естественно и логично, что молодые и теоретически не очень-то искушенные, вначале численно весьма слабые компартии Востока не только ориентировались на русский опыт, но и просто всему учились у большевиков, практически внимая каждому слову, раздававшемуся из Москвы, где для координации коммунистических сил и руководства их политикой был создан Коминтерн. Разумеется, все перемены в Москве соответственно сказывались на компартиях вне ее, включая и страны Востока. В частности, приход к власти в СССР Сталина и строительство там жесткой силовой системы марксистского социализма (сталинская модель) означали для компартий Востока, что именно на такую модель им отныне и следует ориентироваться. Это было тем более естественным и логичным, что соперники Сталина, предлагавшие иные модели, были заклеймены как враги народа и уничтожены. Осталась однаединственная (лишь в 1948 г. Тито в Югославии попытался создать другую), и именно она стала для коммунистов всего мира эталоном. Впрочем, с середины нашего века эта модель стала ориентиром уже не только для коммунистов, но и для многих близких к марксизму националистов, что проявило себя в феномене так называемой социалистической ориентации в ряде стран Азии и Африки, олицетворяли которую радикально настроенные реформаторы, готовые многое заимствовать из сталинской модели, но в то же время не всегда отождествлявшие себя с коммунистами (речь не о букве, не о названии той или иной партии, а о сути дела).

Что привлекало определенные и чаще всего руководящие слои ряда стран Востока в сталинской модели марксистского социализма? Ответ на этот вопрос не составляет труда. В этой модели лидеры стран Востока, прежде всего отсталых, видели казавшуюся им едва ли не оптимальной возможность для ускоренного развития в условиях, которые не требовали радикальной трансформации структуры, не вынуждали ломать веками устоявшуюся норму и на ее развалинах формировать свободный рынок с конкуренцией действующих на свой страх и риск частных собственников. Не имея ни развитого капиталистического рынка, ни знакомых с его принципами и тем более умеющих извлекать прибыль из конкурентной борьбы частных собственников, лидеры этих стран вместе с тем принимали во внимание, что сталинская модель с ее жесткой командноадминистративной системой, функционально до мелочей сходной с политическо-правовыми нормами классического Востока («восточная деспотия», «поголовное рабство» и т. п.), продемонстрировала принципиальную возможность за кратчайший исторический срок вырваться из состояния отсталости, совершить индустриализацию, превратить страну в мощную военную державу. О цене этого рывка тогда не было известно, но мало кого она – даже если была бы известна – остановила бы. Главным было добиться цели, пусть даже очень дорогой ценой, избегнув при этом болезненной ломки структуры, к чему отсталая страна менее всего готова. Добиться цели, используя те рычаги и издревле существовавшие нормы жизни, которые были привычны как для управителей, так и для управляемых.

Не все и не всегда полностью отдавали себе отчет в этом. Что касается коммунистов первого поколения, то в них было немало от революционного порыва и искренней веры в то, что они несут своим народам освобождение. Именно эта вера и эта искренность сыграли едва ли не решающую роль в том, что в годы серьезного политического и социального кризиса, вызванного второй мировой войной и японской оккупацией Китая и Юго-Восточной Азии, поднявшиеся на борьбу с оккупантами крестьянские массы в ряде случаев пошли за коммунистами, что и привело после победы революций в этих странах к созданию там сходных с СССР режимов марксистского социализма.

Итак, в качестве генерального ориентира для развития деколонизованного Востока оказались в середине XX в. две основные модели – еврокапиталистическая и марксистско-социалистическая в ее сталинской модификации. Обе продемонстрировали успехи, причем вторая сделала это в условиях, весьма близких к тем, что были характерны для Востока. Нельзя сказать, что в СССР не было крутой ломки структуры и решительных радикальных преобразований всего образа жизни страны и людей. Было и то, и другое, да и много еще такого, о чем в то время мир не знал или только смутно догадывался. Но одно четко отличало сталинскую модель от еврокапиталистической: она принципиально выступала против свободного рынка и свободной частной собственности, т. е. выступала как раз против того, что было чуждым традиционному Востоку и требовало от него болезненной структурной ломки, правда, уже давно начатой, а кое-где и приведшей к ощутимым позитивным результатам. Сталинскую и еврокапиталистическую модели развития следует считать своего рода полюсами широкого диапазона возможного выбора пути для стран Востока. Между этими полюсами лежал веер направлений промежуточного характера. Что же сыграло решающую роль в выборе пути развития? Какие факторы и обстоятельства повлияли на выбор?

Об этом фундаменте уже немало было сказано в третьей части книги. Теперь вопрос необходимо поставить в несколько иной плоскости: как та или иная из восточных цивилизаций содействовала выбору пути развития в середине нашего века? Для этого следует провести небольшой сопоставительный анализ.

В мире ислама – явственный акцент на религиозно-детерминированное социальное поведение при покорности каждого воле Аллаха, соблюдении строгой обрядово-этической дисциплины. Заметны фанатизм и фатализм правоверных, забота о благосостоянии социума (уммы) с неким подобием социального страхования (закят).

Для индо-буддизма характерен акцент на религиозно-детерминированное индивидуальное поведение различающихся кармой людей с установкой на личностные усилия ради исключения из мира сансары и слияния с небытием. Материальное благополучие, социальная гармония и тем более идея равенства людей высшей ценности не имеют.

Дальневосточно-конфуцианская традиция-цивилизация характеризуется акцентом на социальную этику и административно-регламентированное поведение. Высоко ценятся стремление к гармонии, благосостоянию при постоянном личном самоусовершенствовании, а также идея равенства.

В мире ислама сфера человеческих отношений строго регламентирована, простор для самореализации минимален, социум довлеет над человеком безоговорочно.

В индо-буддизме нет такой степени подавления человека социумом, как в исламе. Но простор для индивидуальных поисков ограничен сферой потустороннего. Взаимоотношения людей регулируются строгими нормами общины и касты.

На Дальнем Востоке статус социума выше статуса человека, но за каждым признается право на самореализацию и самоусовершенствование в рамках общепринятой нормы. Поощряется состязательность, способствующая выявлению потенций каждого.

В мире ислама государство всесильно, общесгво и личность подчинены ему абсолютно. Частная собственность признается, но ограничивается.

В индо-буддизме государство не сильно. Частная собственность престижем не пользуется.

На Дальнем Востоке государство, как правило, сильно. Социальным престижем собственники не пользуются, но условия для проявления-энергии и инициативы в сочетании с высокой культурой труда и постоянным самоусовершенствованием способствуют реализации частнособственнических потенций.

Генеральная установка всех трех восточных цивилизаций (да и африканцев Тропической Африки, не выработавших своей религиозно оформленной цивилизации) отлична от европейской с ее постоянной ориентацией на материальный успех индивида-собственника. На Востоке, включая Африку, преобладают ценности духовно-религиозные и этические. Но, сравнивая эти ценности между собой, мы вправе заключить, что на фоне исламской с ее религиозным фатализмом, жесткой обрядовостыо и всеобщей покорностью воле Аллаха, а также индо-буддийской с ее поисками спасения во внефеноменальном мире заметно выделяется дальневосточная с характерной для нее установкой на стремление к социальной гармонии в результате личной активности каждого, на реализацию производительной энергии и постоянное самоусовершенствование дисциплинированного индивида, действующего в пределах санкционированной нормы.

Дальневосточный индивид, резко отличающийся от ищущей спасения во внефеноменальном мире личности индо-буддийского мира и от скованного религией правоверного, не может, конечно, быть поставлен рядом с европейским гражданином-собственником, на страже прав и свобод которого стоят общество и государство. Однако стоит дать дальневосточному индивиду хотя бы некоторые из тех условий и гарантий, которыми обладают европейцы, и избавить его при этом от чрезмерной регламентации сверху, со стороны государства, как он при его культуре труда, социальной дисциплине с ориентацией на этическую норму, неприхотливости и умении довольствоваться малым не только сравняется с европейцем, но и кое в чем превзойдет его, – достаточно еще раз напомнить о феномене хуацяо.

Если коснуться сферы человеческих отношений, личности и социума, то опять-таки окажется, что ближе всего к европейскому стандарту стоит дальневосточная цивилизация, где при всей строгости социального регламента всегда поощрялись способности, соревновательность в условиях нерелигиозной ориентации и стремления к достижению благосостояния. Ислам с формальным равенством приниженных и задавленных социальным регламентом рабов Аллаха или Индия с ее кастами, да и буддизм с его ориентацией на спасение в мире потустороннего не оставляют много места для самореализации потенций индивида. Что же касается власти, то во всех цивилизациях Востока она имеет абсолютный авторитет и право контролировать собственника. Более того, структура выработала механизмы (речь о крестьянских восстаниях или общинно-кастовой системе в Индии), которые призваны компенсировать ослабление власти, особенно когда она находится в состоянии кризиса, и не дать собственнику использовать это в своих интересах. Здесь все три восточные цивилизации едины и равно противоположны европейской структуре, в чем и заключается основа структурных различий между Европой и Востоком.

Таким образом, из трех больших сфер, избранных для сопоставительного анализа, одна (третья) четко фиксирует принципиальное несходство Востока с Европой, а две другие позволяют заключить, что ближе остальных к европейскому стандарту стоит дальневосточный, тоща как далее всего от этого стандарта отстоит мир ислама. Мир ислама в некотором смысле наиболее гармонично ложится на самые отсталые структуры, как то можно видеть на примере значительной части современной Тропической Африки, Афганистана, ряда арабских стран, Индонезии, да и некоторых других регионов. Сталкиваясь с развитыми цивилизациями – будь то Индия, страны буддизма. Дальний Восток, – он не добивается аналогичного эффекта. Это может показаться противоречащим истории, ибо в пору своего распространения ислам быстро одолел районы древних ближневосточных цивилизаций. Однако ни Египет, ни Двуречье не имели религиозно-цивилизационного фундамента, сравнимого с индобуддийским или дальневосточно-конфуцианским.

Но мало сказать, что мир ислама как религиозноцивилизационный фундамент в наибольшей степени соответствует отсталым структурам. Он в наибольшей мере консервативен, обладает наивысшей инерцией и в наименьшей степени поддается внутренней трансформации. Причем это зависит не только от его доктринальной сущности, анализ которой в общих чертах только что производился, но также и от его внутренней силы как тотальной религии, охватывающей все стороны жизни, сливающейся воедино с политикой, с государством, доходящей в своем религиозном рвении до нетерпимости (джихад). В случае с шиитским исламом, где слитность с государством отсутствует, компенсацией выступает еще большая степень нетерпимости, питающаяся веками борьбы за самоидентификацию.

Несколько иначе обстоит дело с индо-буддийским миром, где религиозная терпимость и нейтралитет по отношению к государству создают определенные предпосылки для постепенной трансформации внутренней структуры в условиях энергичного высшего воздействия. И хотя религиозная ориентация здесь сковывает возможности человека, воздействует на него путем создания определенных социопсихологических стереотипов, она практически не вмешивается в нерелигиозные сферы бытия. А сформированная самой религией генеральная установка на определенную активность индивида (пусть даже только в сфере поиска спасения во внефеноменальном мире) все же делает свое дело, облегчая каждому – при создании благоприятной для этого ситуации – вовлечение в процесс развития.