4

Гуюк знал о караване, в котором ехал князь Ярослав Владимирский за получением ярлыка на собственные земли, как то было заведено у монголов для правителей покорённых народов. Как только огромный обоз переправился через Волгу, впереди его помчались гонцы, с каждым перегоном увеличивая разрыв. Сарай не делал из этого тайны, потому что личным представителем хана Бату и был назначен его старший брат.

Насколько Каракорум недолюбливал Бату, настолько же благоволил к Орду. Добродушный и недалёкий внук Чингисхана очень не любил ссор, страдал из-за них и старался сглаживать все шероховатости хотя бы между ближайшими родственниками. При этом он сам лично ни на что не претендовал, к власти не стремился, поскольку до ужаса боялся ответственности, и был вполне доволен судьбой. Властный, умный, жестокий и недоверчивый Бату был не просто полной противоположностью старшего брата, но противоположностью активной и непредсказуемой, что вызывало хмурую озабоченность в Каракоруме. К этому примешивались и личные мотивы: как сама ссора Бату с Гуюком, так и тёплые проводы изгнанного из Западной армии Гуюка старшим братом её командующего. Такое не забывалось даже в те свирепые времена, и Бату знал, кого послать вместо себя на великий и смертельно опасный для него курултай.

Гуюк это сразу же понял, сказав с усмешкой:

— Так и быть, пожалую Бату мирником. Если согласится, может быть, и хребет спасёт.

А караван полз через Великую Степь с каждого тусклого рассвета и до каждого тусклого заката. Стонали волы, свистели бичи, скрипели арбы, и замертво падали от страшной усталости и холода рабы-погонщики. Но ничто не могло остановить этого неукротимого движения, и умерших хоронили по ночам.

Десятники будили своих людей ещё затемно, когда чуть подсвечивался восток. Рабы и рядовые жевали поджаренное пшено, запивая его кипятком, и спешили по своим раз и навсегда определённым местам. И тотчас же появлялся сам Орду, не позволявший себе ни единого опоздания. Молча проезжал вдоль растянувшегося каравана, следя за порядком, а когда трогались в путь, непременнейшим образом отправлялся завтракать в подвижную юрту князя Ярослава. У входа в неё всегда ожидал Сбыслав, чтобы переводить слова своего повелителя, но беседы никогда не возникало: Орду молчал, как валун, а Ярослав бормотал случайные слова, что, впрочем, не мешало им вполне дружелюбно относиться друг к другу.

Иногда их раннюю трапезу посещал и Кирдяш. Осунувшийся, почерневший от морозных ветров, злой, но неунывающий. Ему приходилось несладко, поскольку он каждую ночь тщательно проверял стражу, досыпая днём в седле. Ярослав с трудом выносил его посещения, но Орду всегда радовался появлению начальника охраны, и строптивому князю оставалось только терпеть собственного холопа за собственным столом.

— И естся у тебя, великий князь, и пьётся добро! — говаривал Кирдяш, осушая кубок старого медового перевара.

— Могущий пити да пьёт, — через силу улыбался Ярослав.

Сбыслав нехотя переводил Орду каждое сказанное слово, нехотя ел и нехотя пил, потому что с некоторых пор мысли его были далеко. В самой середине каравана.

Во время их ранних трапез Гражина ещё нежилась в пуховиках. Иногда спала, но чаще в сладкой полудрёме вспоминала последнее свидание с молодым и некогда таким заносчивым боярином и хорошо продумывала свидание следующее. Добыча её уже путалась в сетях, иногда пытаясь разорвать их, но при этом запутывалась ещё больше. Теперь следовало неспешно накидывать петельку за петелькой, делая это мягко и в отлично рассчитанный момент, и главный дар Бату-хана был невероятно доволен собой. Затеянная игра не только давала возможность поработить возомнившего о себе выскочку, но и так мило скрашивала нудную дорогу, так развлекала и отвлекала одновременно, что порою тигрица чувствовала себя почти счастливой.

Гражина всегда сама выбирала, о чем должна быть беседа, не только потому, что это входило составной частью в искусство обольщения, но и потому, что Сбыслав с женщинами беседовать так и не научился. Он был способен на сумбурную вспышку искренности, как то однажды случилось наедине с Марфушей, но не более того, почему и прикрывался вначале сковывающей застенчивостью, а потом — тщеславной надменностью. И то и другое равно раздражало собеседницу, что в конечном итоге и навело Гражину на мысль проучить заносчивого и нелюбезного молодого человека.

Обычно они встречались после обеда, когда князь Ярослав, по заведённому издревле обычаю, ложился поспать часа два-три. Хан Орду полагал, что Сбыслав в это время находится при князе, а князь — что он сопровождает Орду. Таким образом сами собой возникали два часа свободы, и верная наперсница Гражины Ядзя осторожно проводила Сбыслава в юрту, а его коня привязывала к платформе, на которой ехали служанки.

Гражине уже удалось не только заставить русского боярина внимательно слушать себя, но и слушать сочувственно. При последующих встречах она старалась углубить достигнутое и добилась этого довольно легко. Теперь пришла пора от сочувствия переходить к заинтересованному искреннему взаимопониманию, как мостику, способному соединить две души, заброшенных жестоким роком в жёлтый степной ад. Для этого необходимо было заставить жертву рассказывать о себе, и непременно — о детстве, ибо ничто так не расслабляет мужчин, как воспоминания о былой безмятежности, защищённости и бестревожности собственного существования. И это ей тоже удалось.

Монотонно скрипела и раскачивалась платформа, а вместе с нею и юрта, стонали волы, и ничего больше не было в мире.

— Я не помню своей матери. Она умерла, когда мне был всего месяц, и моей кормилицей стала кобыла. Чогдар говорил, что она ложилась и подставляла мне вымя.

— Чогдар?

— Побратим моего отца. Он теперь — главный советник самого Бату-хана.

— Какая высокая честь!

— О, Чогдар стоит её. Он не только обучил меня всем видам монгольского боя, но и языкам.

— А что же твой батюшка?

— Он пал в Ледовом побоище.

Сбыслав тяжело вздохнул, подумав, как бы гордился сейчас отец невероятными, скачкообразными успехами сына, ставшего не только воеводой и боярином, но и особо доверенным лицом самого Бату-хана. Гражина тоже вздохнула:

— Не печалься, мой витязь. Горем горю не поможешь.

И осторожно нежной рукой, почти невесомо коснулась его длинных вьющихся волос. Сбыслав вздрогнул, но не отодвинулся, а, наоборот, непроизвольно подался вперёд, точно его качнула вдруг дёрнувшаяся платформа. «Ого! — мелькнуло в голове Гражины. — Костёр готов, осталось высечь искру…» И она мягко, с подчёркнутым нежеланием убрала руку. Они помолчали.

— Я очень любил отца, — сказал Сбыслав, точно оправдываясь. — Он заменял мне матушку, деда, бабку — всех вместе. И спас меня, когда мы бежали от татар через студёную зимнюю степь.

— Бежали от татар? — Гражина удивлённо подняла тщательно подбритые брови. — Зачем же было бежать, если побратим твоего отца был знатный монгол?

— Так уж случилось. — Сбыслав помолчал, колеблясь, стоит ли посвящать Гражину в свою главную тайну, но желание похвастать собственной удалью оказалось сильнее благоразумия. — Мы жили у бродников, и однажды в их станицу приехал татарский отряд. Отец не снял шапки, и татарский десятник ударил его плетью. А я вырвал у него плеть и огрел его ею по лицу. Десятник выхватил саблю, но Чогдар бросил мне свою, и я уложил татарина в честном поединке.

— Сколько же тебе было лет?.. — искренне ахнула Гражина.

— Четырнадцать или пятнадцать, но я тогда умел неплохо постоять за себя. А уж за отца…

— Витязь мой!..

Она вдруг распахнула объятия, и Сбыслав упал в них, точно его опять толкнула вовремя качнувшаяся платформа. Упал и крепко прижал к себе девушку, жадно, судорожно и поспешно целуя все, до чего мог добраться: шею, ушки, щеки…

— В цепи их, Кирдяш!..

Молодые люди отпрянули друг от друга. У входа стояли Кирдяш и хан Орду.

5

Кирдяш выжидающе смотрел на Орду, не торопясь ни выполнять его приказа, ни звать стражу.

— Его — в цепи, а с нею я сам поговорю, — уточнил хан, немного отойдя от гнева.

А молодые люди продолжали молчать, хотя уже пришли в себя от первого ужаса и сейчас судорожно соображали, что же делать. Сбыслав после первого окрика вскочил, но за саблю не хватался и головы повинно не опускал: в запасе у него был щит против любых действий Орду, о чем он никогда не забывал.

— Не гневи его, боярин, — негромко сказал Кирдяш, подойдя к Сбыславу. — Дай мне саблю, и все обойдётся. Он отходчив, и будет лучше, если я тебя уведу.

Сбыслав тоже считал, что лучше уйти, но оставалась Гражина. Он понимал, что не может облегчить её участь, однако уходить без прощального жеста было слишком позорно. А потому, вручая саблю есаулу, он поймал-таки напряжённый взгляд Гражины и сказал:

— Выиграй время, и я спасу тебя.

И вышел вслед за Кирдяшом.

Весь этот разговор шёл на русском языке, почему Орду и не понял ни единого слова. Да и понимать-то было некогда, поскольку он пытался оценить создавшееся положение. С одной стороны, искренняя вспышка праведного гнева была вполне закономерной, но с другой… С другой — драгоценный дар Гуюку и толмач русского князя, которому покровительствует Чогдар. Здесь требовалось некое равновесное решение, но подобная потребность просто не умещалась в его вечно затуманенной голове, приспособленной кое-как разбираться с одной задачей, но уж никак не с двумя одновременно. Поэтому единственным выходом для него всегда была и оставалась солдатская последовательность любых действий и любых поступков.

— Ты дерзнула пойти против повелений моего великого брата, — сказал он, грозно сдвинув брови. — За это полагается смерть, но я сделаю ещё страшнее. Я изуродую твоё лицо, выколю один глаз и отдам тебя вонючим погонщикам.

— И тем нарушишь повеление своего великого брата. — Гражина ещё не пришла в себя, ещё не выстроила обороны, но умела прекрасно владеть собой и выигрывала время. — Явиться к хану Гуюку без такого подарка, как я…

— Подарок будет, — Орду раздвинул губы в злой ухмылке. — Твоя служанка Ядвига тоже молода и златокудра…

«Ядзя!.. — мелькнуло в голове Гражины. — Ах ты, гадюка подколодная!..»

— Это ведь она сказала мне о ваших тайных встречах, за что достойна высокой награды.

«Он выполнит свою угрозу! — с ужасом поняла Гражина. — Надо отвести его мысли, отвести мысли!..» И сказала, заставив себя насмешливо улыбнуться:

— Ядвига сказала тебе то, что должна была завтра сказать я. Но она глупа, а глупость либо слишком спешит, либо очень опаздывает, но никогда не попадает в нужный момент. Я встречалась с боярином князя Ярослава с единственной целью: выведать его тайну для справедливого суда хана Бату.

— Ты вертишься напрасно, змея. Мой сапог уже прижал твой хвост.

Гражина молча пожала плечами. Она забросила приманку, и теперь оставалось только ждать, когда вкус её оценит тупой мозг Орду.

— Какая тайна?.. — спросил Орду, наконец-таки сообразив. — Боярин Федор — сын анды главного советника моего брата.

— Боярин Сбыслав.

— Что?.. — Орду поморгал. — Какой ещё Сбыслав?

— Тот, который убил вашего десятника в станице у бродников. Если мне не изменяет память, за это полагается смертная казнь?

Орду молчал, честно пытаясь разобраться в новом повороте разговора. Да, за убийство полагалась смертная казнь без всяких исключений и вне зависимости от того, когда именно было совершено преступление, — это Орду знал твёрдо. Но при чем тут боярин Федор?.. И кто такой боярин Сбыслав?..

— Настоящее имя боярина Федора Яруновича — Сбыслав, — терпеливо растолковывала Гражина. — В молодости он убил вашего десятника и бежал во Владимирские земли под защиту князя Ярослава.

— Опять изворачиваешься?

— Спроси у него сам. — Она помолчала, но поскольку хан никак не мог прийти к какому-либо решению, добавила: — Меня готовили для ханского ложа, Орду, и учили не только вашему языку, но и Ясе твоего великого деда. И я готовилась тоже, почему и решила выведать у боярина всю правду, чтобы он не избежал справедливого возмездия, как того требует закон самого Чингисхана. Ступай.

И утомлённо откинулась на подушки. Сердце её бешено билось, потому что сейчас должно было решиться все. Вся её судьба. Но глупый хан ещё топтался, и Гражина расслабленно добавила:

— Да, и пришли ко мне Ядзю. Она поступила правильно, и я хочу её отблагодарить.

Орду яростно хлопнул плетью по сапогам и вышел. Слезы тут же хлынули из глаз Гражины, но она поспешно вытерла их, вскочила, наполнила два разных серебряных кубка вином, достала ладанку, высыпала из неё весь яд в тот кубок, который был поменьше. Поставила их на поднос у входа и вновь устало раскинулась на подушках.

Все это время Кирдяш и обезоруженный Сбыслав ходили неподалёку от платформы, поскольку караван продолжал двигаться. Сильный морозный ветер сёк лица, проникал сквозь шубы, есаул мёрз, но боярин не замечал ни ветра, ни холода. Преступление его было велико, а значит, плата за прощение должна была ему соответствовать. Он быстро нашёл чем расплатиться, но считал преждевременным предлагать столь дорогостоящую цену, а потому думал и думал, изыскивая более простой способ собственного спасения.

Наконец из юрты появился хан Орду. С платформы сел в седло, хмуро сказал Кирдяшу:

— Вели поставить мою юрту и развести огонь.

Есаул тотчас ускакал, а Орду столь же хмуро приказал Сбыславу следовать за ним.

— Где твой конь?

— У юрты служанок.

— Значит, у тебя его нет. Пойдёшь пешком.

Последние слова хан сказал злорадно, поскольку в них содержалась высшая форма презрения. Но Сбыслав не торопился со своим признанием и покорно шагал рядом с седлом. «Ничего, потерпим, — зло думал он. — Будет и на моей улице праздник…»

Орду водил Сбыслава с добрый час, продемонстрировав его унижение не только погонщикам, но и страже. Боярин продрог до костей, пока наконец хан не повернул к своей походной юрте. Возле неё стоял Кирдяш, доложивший, что огонь разведён. Орду важно кивнул, и в юрту они вошли втроём.

— Останься у порога, раб, — сурово сказал Орду, проходя к огню. — Знаешь, кто это, есаул?

— Боярин и толмач князя Ярослава…

— Это — убийца нашего чербия, сбежавший к князю Ярославу! И зовут его не боярин Федор, а — Сбыслав. Так?

— Да, моё рекло — Сбыслав, а христианское имя — Федор.

— Ты убил чербия?

— В честном поединке. Спроси об этом у Чогдара, он был свидетелем.

— Чогдар далеко, а закон — рядом. Но я спрошу Чогдара при тебе, когда ты вернёшься в Сарай рабом. А сейчас снимешь одежду, наденешь отрепья, и есаул отведёт тебя к погонщикам волов.

— Хан Бату повелел мне кое-что сказать тебе, Орду.

— Я сам спрошу у своего брата, что он тебе повелел!

— Повторяю. Хан Бату повелел сказать тебе…

Сбыслав говорил раздельно, нажимая на каждое слово, чтобы Орду не только умерил свой торжествующий гнев, но и услышал и, главное, вспомнил то, что должен был знать.

— Так говори!

— Прикажи есаулу выйти из юрты. — Сбыслав позволил себе усмехнуться. — Пусть пока проведает Гражину.

— Сначала отдай мне кинжал, — хмуро сказал Кирдяш.

— Пусть проведает Гражину, — сквозь зубы процедил Сбыслав, не спуская глаз с растерянного хана.

— Проведай Гражину, — послушно повторил Орду.

Красные пятна выступили на обветренных скулах Кирдяша. Он громко, с вызовом вздохнул, но послушно покинул юрту. Сбыслав спокойно прошёл к огню и, присев на корточки, протянул к нему иззябшие руки.

— Как ты смеешь греться у моего костра без моего дозволения… — грозно засопел Орду.

— Бату-хан повелел сказать тебе: «Ключ иссяк, бел-камень треснул», — негромко сказал боярин, не глянув на хозяина.

— «Ключ иссяк, бел-камень треснул», — почему-то послушно повторил Орду, но опомнился. — Ты?!

— Я.

— Но… Но ты был у Гражины?.. Зачем ты был у Гражины?..

— Я высоко чту тебя, хан Орду, — вздохнул Сбыслав. — И буду высоко чтить всегда. Но ты должен отчитываться передо мной, а не я — перед тобой. Так повелел твой великий брат хан Бату.

— Да, да, он говорил мне, говорил… — в полной растерянности забормотал Орду. — Что я должен делать?

Сбыслав не успел ответить. Заколыхался войлочный полог, и в юрту вошёл Кирдяш.

— Служанка Гражины добровольно выпила яд…

6

Князь Михаил Черниговский больше отличался чванством и суетностью, нежели хладнокровием и расчётом. То намереваясь дать отпор татарам, то вдруг бросая собственный город и спасаясь бегством за границу, он терял, не решаясь ничего спасти, и в результате потерял все. Даже собственную жену, которую захватил князь Ярослав, пока муж обретался в бегах, но отдал, как только этого потребовал Даниил Галицкий. Судьба, которую он созидал для себя собственными руками, оказалась судьбой изгнанника. Михаил Черниговский постоянно ощущал собственное унижение, но сил признать, что виновником является он лично, в душе не нашлось. Зато в ней нашлось иное: желание во что бы то ни стало разыскать того, кто обрёк его на унизительную жизнь вечного беглеца и просителя. И вскоре он с известным облегчением отыскал супостата, сломавшего всю его доселе такую распрекрасную жизнь: татары. Нечестивые язычники, сатанинская саранча, заклятые враги христианского мира. С этим воинственным стягом он метался по всей Центральной Европе, но европейские властители были заняты своими делами, воевать за Черниговские земли и уязвлённое самолюбие князя Михаила никто не рвался, и тому пришлось воротиться в Чернигов. Но как же неспокойно было на душе, как металась она ночами, как терзала суетливого честолюбца! Вот что пишет Карамзин об этой странице Михаилова жития:

«Узнав, что сын его, Ростислав, принят весьма дружелюбно в Венгрии, что Бэла 4-й, в исполнение прежнего обязательства, наконец выдал за него дочь свою, Михаил вторично поехал туда советоваться с Королём в средствах избавить себя от ига Татарского, но Бэла изъявил к нему столь мало уважения и сам Ростислав так холодно встретил отца, что сей Князь с величайшим неудовольствием воротился в Чернигов, где сановники Ханские переписывали тогда бедный остаток народа и налагали на всех людей дань поголовную от земледельца до Боярина. Они велели Михаилу ехать в Орду. Надлежало покориться…»

Пока готовили дары да обозы, князь Михаил решил потолковать с Даниилом Галицким, который, по слухам, в Орде был принят с почётом. Вообще-то родственники друг друга недолюбливали, что, впрочем, естественно: деятельный, энергичный и знающий, чего он хочет, Галицкий был полной противоположностью князю Черниговскому. В иных обстоятельствах Даниил постарался бы избежать свидания, но совесть была нечиста и чувство вины перед мужем собственной сестры и до сей поры нет-нет, а тревожило его.

— Обложили нас треклятые агаряне. — Князь Михаил решил начать беседу со вздоха: привык к таким запевам во время слёзных блужданий по властительным дворам Европы. — Отвернул Господь лик свой от Святой Руси.

— Стало быть, не такая уж она святая, — не сдержался Галицкий: его всегда раздражал родственник, а теперь стал невыносимым, поскольку из-за него тревожилась собственная совесть. — Смирению Господь учит, а не суетным вздохам.

— Значит, ехать советуешь? — спросил Черниговский, уловив хозяйское неприятие начала беседы.

— От поклонов голова не отваливается, князь Михаил.

— А честь наша княжеская?

— Нам с тобой о чести говорить не пристало. О чести один Невский толковать может, потому что он с мечом на своей земле стоял, пока мы с тобой по Европам бегали.

Галицкий завидовал Невскому, а после беседы с глазу на глаз и невзлюбил его, но сейчас перед ним сидело суетливое ничтожество, которое хотелось только царапать да унижать. Ведь из-за него же, из-за его неумной суетливости ему, князю Даниилу Галицкому, пришлось выложить Батыю правду о Лионском соборе и его решениях.

— Боязно, — тяжело вздохнул князь Михаил.

Это прозвучало искренне, как предчувствие, и Галицкий ощутил эту искренность. Налил вина, протянул кубок князю:

— Нам, князь Михаил Всеволодович, время нужно выигрывать. Покорностью, смирением, унижением — чем угодно, но выигрывать. Ждать, когда Батый от нас отвернётся. А он — отвернётся: на востоке, в самой Монголии, у него дела тревожные.

— С равным — смирен, с высшим — почтителен, но как мне покорность изыскать в сердце моем перед немытой гадиной степною? Как? Где силы взять для покорности и смирения моего?

Сказано было с таким искренним надрывом, что князь Даниил понял вдруг, что не от слабости души метался Михаил Черниговский, а только от слабости разума своего.

— В вере Христовой, князь.

— Верую, — Черниговский широко, истово перекрестился. — Верую в Отца и Сына и Святаго Духа. Верую в Пресвятую Богородицу Деву Марию. Верую в грозных архангелов Господних, в воскрешение из мёртвых и в Страшный Суд тоже верую. И чту, высоко чту угодников Божиих, мучеников и страстотерпцев, блаженных и юродивых. На сём камне стою, князь Даниил Романович, и с того камня не сойду и до смерти своей…

Князь Михаил Всеволодович Черниговский, человек совсем негосударственного ума и тем паче негосударственного поведения, мелочный и суетный, трусоватый и честолюбивый, не сошёл с Христова камня в свой страшный последний час. Жизнь его не была примером последующим поколениям, но смерть — была, почему Церковь и причислила его к лику святых. Жить недостойно, но умереть достойно — такой же подвиг, как и достойно жить.

Михаил прибыл в Сарай с внуком Борисом, любимым боярином Фёдором и небольшой свитой. Это случилось утром, и, как ни странно, всех прибывших на поклон к Бату тотчас же повели к дворцу прямо из саней. Бывалых — а таковые нашлись в свите — это обеспокоило, но князь не обратил внимания на них, продолжая идти вперёд с высоко поднятой головой. Поверх шубы успели набросить алое княжеское корзно, и оно знаменем развевалось за ним.

Так они пешком дошли до дворца, перед которым на сей раз ярко полыхали четыре священных костра. Перед ними стоял верховный шаман в длинном чёрном одеянии и островерхой шапке. Он поднял руку, шествие остановилось, и шаман что-то выкрикнул.

— Ты должен пройти меж огней, князь, — шепнул Федор. — Пройти и поклониться.

— Не будет так, — с неожиданной для него твёрдостью сказал Черниговский. — Я пришёл поклониться их царю, а не идолам.

— Он говорит, что тогда ты умрёшь, — тихо сказал Федор. — Поклонись, князь, мы отмолим твой грех.

— Нет! — вдруг громко выкрикнул Михаил и, сорвав с себя корзно, сунул его Борису. — Возьми славу мира, внук, я возжаждал славы небесной.

— Кара-гулмус! — Шаман упёр палец в князя. — Кара-гулмус!..

Из-за его спины появились обнажённые по пояс помощники с длинными жертвенными ножами в руках. Свита испуганно подалась назад, и только боярин Федор не оставил своего князя в смертный час, разделив его участь.

— Мужи достойные, но смерть им была предначертана свыше, — равнодушно отметил Бату, когда ему доложили о казни Михаила Черниговского и его боярина Федора.

В кровавый тот день Чогдара в Сарае не было: Бату послал его на юг, к Сартаку, который отвечал за зимовку скота в Кубанских степях. Вернулся он спустя часа два после бессмысленной и, главное, совсем не по адресу исполненной казни, когда русским только-только отдали истерзанные тела князя и боярина, а кровь ещё не всосал мокрый истоптанный снег. Поспешно порасспросив свидетелей о происшедшем, Чогдар прошёл прямо к Бату.

— Я казнил предателя, как того требуют законы Чингиса.

Чогдар хмуро молчал: ему не по душе была эта показная никчёмная жестокость. Впрочем, и хан испытывал нечто вроде угрызений. Досаду совести, если так можно выразиться. Она скреблась внутри, и Бату, не спросив ни о Сартаке, ни о зимовке, начал подробно рассказывать о казни, за которой лично наблюдал из дворца.

— Мы вновь напомнили о своей суровости, и правильно сделали. И толпа поддержала нас: голову князю отрубил русский доброволец именем Доман. Такое рвение достойно награды.

Чогдар склонил голову, по-прежнему пребывая в отрицающем безмолвии. Бату недовольно пробурчал:

— Вижу, но не понимаю. Объясни.

— Моя обязанность — говорить правду. Если я неправильно понимаю свою обязанность, повели мне удалиться.

— Я слушаю.

— Кровавый скакун спотыкается чаще рабочей лошади, это понятно. Непонятно, как он умудрился споткнуться на ровной дороге.

— Мне нужна ясность! — зло выкрикнул Бату. — Я не желаю распутывать твои заячьи петли.

— Судя по первым словам, ты доволен казнью Михаила Черниговского. Но есть человек, который возрадуется больше тебя.

— Кто?

— Гуюк, мой хан. Этот подарок ему куда дороже белокурой Гражины.

Бату недовольно засопел: Чогдар нащупал его досаду, которая, правда, несколько запоздало возникла в его душе.

— В то время как Гуюк всячески заигрывает с православными, ты начал их прилюдно казнить.

— Православные не посылают своих представителей на католические соборы!

— Не слышал, что князь Михаил принял католичество.

— Он сделал бы это завтра!

— Вот завтра его и следовало казнить.

— Замолчи, раб!.. — рявкнул Бату.

Наступило тягостное молчание. Хан раскраснелся от гнева, но от гнева на самого себя, а не на своего советника. Досада превратилась в саднящую занозу, а Чогдар вгонял её ещё глубже в его душу.

— Я не собирался этого делать, но повздорил с Баракчин, — проворчал наконец Бату. — Она соскучилась по внуку, а я не могу отозвать Сартака с зимовий по капризу женщины. Как там мой внук Улакчи?

— Здоров и весел.

— Скажешь это Баракчин. — Бату помолчал. — Ты прав, Чогдар. Во всем виновато дурное настроение с утра.

— Боюсь, что я испорчу тебе его ещё больше. К нам спешит католический посол Плано Карпини.

— Может, мне лучше уехать к Сартаку на зимовья?

— Наоборот, мой хан. Вызови Сартака сюда и прими посла с большой честью. Но ничего не обещай, а лучше всего отправь его к Гуюку. Пусть Каракорум сам разбирается с католиками. И как бы там ни разобрались, православным это все равно не понравится.

— Недаром тебя любил Субедей-багатур. — Бату расплылся в довольной улыбке. — Отдохни с дороги и навести вечером Баракчину. Она тоскует по своему маленькому внуку.

Чогдар поклонился и вышел. Отдых и впрямь был необходим: он устал безостановочно гнать с Кубани, лишь меняя коней на поставах. Да и для беседы с любимой женой Бату требовалась свежая голова: Баракчин сочетала мужской ум с женской проницательностью, умела и незаметно подсказать, и столь же незаметно выведать то, что ей было нужно. Правда, более всего её занимали свои дети и внуки, и тут следовало держать ухо востро, потому что Сартак пристрастился на Кубани к местному вину, забыв целительный кумыс.

Он вышел на дворцовую площадь, где ещё толпился народ, жадно обсуждавший подробности утренней казни. Кого здесь только не было: татары, кипчаки, остатки разгромленных Бату торков, переселённые сюда с Днепра для ухода за скотиной берендеи, русские язычники, бежавшие от церковных и княжеских преследований, мордва и черемисы, бродники и волжские болгары. В этом многоязычии сами собой выделились два языка, ставшие основными в общении как городских обывателей, так и пришлых по своим делам: кипчакский и русский, на котором говорили не только собственно русичи, но и бродники, торки, берендеи, мордва и многие иные, покорённые победителями или насильственно переселённые ими в эти места из русских княжеств.

— …я же холоп его, смерд поротый был!.. — захлёбываясь в торжествующем восторге, по-русски рассказывал коренастый мужчина в полутатарской одежде с простой шашкой, заткнутой за широкий пояс — Уж помытарил меня князюшко мой, повластничал, дочку мою себе забрал за долги. Но посчитался я с ним, посчитался!.. Как рубанул, так и голова набекрень…

Чогдар остановился, с усилием припомнив названное Бату имя.

— Доман?

— Доман, господин, — живо откликнулся беглый язычник, сияя всем обликом своим и готовностью исполнить, что ни повелят.

Чогдар прикинул расстояние, чуть отклонился назад и, выхватив саблю, нанёс знаменитый монгольский удар от левого плеча к правому. Сверкающая улыбкой голова слетела с плеч, в небо ударил фонтан крови, тело какую-то долю секунды ещё стояло, но тут же и рухнуло наземь. Чогдар отёр полой халата лезвие, кинул саблю в ножны и, не оглядываясь, пошёл к коновязи сквозь враз примолкшую, поспешно расступающуюся толпу.