В картофельной яме, отделенный от воли толстыми бревнами и дощатым накатом, закинув голову к небу, жадно молился Илья Петрович. Он не знал никаких молитв и молился своими словами, истово и стремительно, боясь, что не успеет. "Господи, спаси ее,- твердил он,- никогда и ни о чем я не просил, но не попусти ее смерти. Если Тебе нужны жертвы, то возьми меня вместо нее. Исус Ты или Иисус, признаешь меня своим или нет, но сохрани девочку, как хранил Ты ее столько лет". Он чувствовал, что там, наверху, готовится совершиться что-то ужасное, и собственное бессилие угнетало его. Никто из приносивших еду не заговаривал с ним, никто больше его не посещал. Он кричал, что объявляет голодовку, звал старца, осыпая его руганью и проклятиями, которые неизвестно как могли появиться на устах интеллигентного человека. Ему нечего было терять, он требовал, чтобы его убили, распяли или сожгли,- все было напрасно. Но однажды ему показалось, что кто-то стоит и слушает его. - Ты здесь? - закричал Илья Петрович.- Что же ты не идешь? Или ты струсил? Ты боишься поглядеть мне в глаза? Ты понял, что завел всех в тупик, потому что ваша вера всегда была тупиком! Вы выродились! То, что было хорошо триста лет назад, нынче жалко. Но ты трус и боишься признать поражение. Я верил в вас, я был готов положить для вас свою жизнь, а вы оказались миражем. Вы жаждете только новой крови и для того завлекли сюда обманом невинную и чистую душу. Вампиры! И ваш Бог, он тоже вампир. Он высосал из вас всю кровь. Возьмите меня вместо нее! Я не осквернен ничем, кроме собственной слепоты и доверчивости, но таковых грехов у Бога нет. Да падут на ваши головы проклятия, да не примет вас ваше небо, да сгорят ваши души в аду, если вы погубите девушку! Он кричал и бил кулаками по стенам, пока наконец не обессилел и провалился в забытье. Никого не было, и Илья Петрович вдруг так явственно ощутил это одиночество, точно один остался во всем мире. Все куда-то шли, не стало больше людей на земле, и ангелы, и демоны на небе сложили оружие и примирились: брошенная, позабытая земля неслась сквозь черное пространство со своим единственным пассажиром, до которого никому не было дела. Битвы, страдания и страсти закончились - все, кому было суждено спастись, спаслись, кому погибнуть - погибли, и только с ним не знали, что делать, и оставили здесь. Он позвал матушку и, не услышав никого, тихо, обиженно, как ребенок, заплакал. Вдруг послышались чьи-то шаги. Илье Петровичу стало стыдно, что его рыдание могло быть услышано, и он затих. - Эй! - негромко позвал его незнакомый голос.- Ты свободен. Узник встрепенулся и крикнул: - Кто там? Ответа не последовало, однако в темноте он заметил, что обычно задвинутая крышка лежала неплотно, хотя, когда он засыпал, никакого света сверху не падало. Он приподнялся и толкнул ее: крышка приоткрылась, и директора окатило свежим воздухом. Не веря в происходящее, он с трудом, цепляясь за выступы в стене, вылез из ямы. Рядом лежала котомка, а в ней спички, несколько вяленых рыб, соль, сухари и картошка. Кто был его освободитель, не было ли здесь новой ловушки, друг или враг дарил ему свободу, человек или ангел, Илья Петрович не знал, но понимал одно - нужно идти как можно быстрее за помощью к людям. Никем не виденный, в темноте он покинул Бухару и скорым шагом пошел по направлению к Чужге. Он не разрешал себе останавливаться на ночлег и изнурял себя дорогой, как изнурял в темнице молитвой, прикладывал голову на два-три часа и снова шел, и все равно ему казалось, что он идет слишком медленно. После нескольких недель заточения ноги плохо слушались, он падал, поднимался и снова шел. Жгучее солнце светило в глаза, и ему казалось, что он похож на весельную лодку, выгребающую против течения. Иногда над головой пролетали самолеты, след их таял - он узнавал дорогу, по которой несколькими месяцами раньше вел Машу, и теперь чувствовал себя предателем оттого, что уходит один и оставляет ее в опасности. Он ускорял шаг, почти бежал по этим шпалам, от которых в разные стороны расходились усы и лежневки, терял дорогу и снова возвращался. Но поселок был далеко, а сил с каждым днем оставалось все меньше, и опять ему казалось, что на земле он один.

Обессилевшего, упавшего на рельсы, Илью Петровича подобрали ехавшие на "пионерке" поселковые и отвезли в Чужгу. Косматый, искусанный мошкой, он был страшен и напоминал беглого зека. Днем он отсиделся на пилораме, вдыхая запах свежего дерева, а под покровом ночи прокрался к знакому дому на окраине поселка, где возле магазинчика толпился народ и бывший глава "Сорок второго" вместе с женой отпускал товар. Продавец критически поглядел на него и велел жене идти топить баню. Всю ночь друзья сидели на окраине Чужги под рев мотоциклов, ругань, пьяные песни и продавали водку подвыпившей братве, причем многим приходилось давать бесплатно. - Пидпалять,- сказал хохол горестно. Когда все страждущие насытились, он выслушал историю, рассказанную ему узником, но, к возмущению директора, сказал то же самое, что и Борис Филиппович: - Лыши их, Илля. Хай що хотять, те й роблять. - Там моя ученица. - Раньше треба було думаты про свою ученицю. - Она заложница, а заложников во всем мире освобождают, чего бы это ни стоило. - И як ты соби це уявляеш? - Пусть пошлют милицию, десант, армию - что угодно! Хохол вздохнул и налил себе из бутылки. - Мынулого року выдкололась крыжина з рыбакамы. Чоловик двадцять чи трыдцять. Треба було послаты вертолит. Послалы. Вин годыну пролитав, тай и все. Довше шукаты не став, грошей не було. Загинулы вси. - Сколько это будет стоить? Дай взаймы! - Кыбы я продав все, що маю, ледве выстачило бы грошей на дорогу туды. Так що забудь их, Илля. Хочеш, продавцем тебе до себе визьму? Директор молча поднялся. - Де йдеш? Тоби видлэжатыся треба. Ты подывысь на себе - сами мощи, а не чоловик. Кидь даколы треба помочи, що зможу - дам. Илья Петрович вышел из дома. Мужчины, женщины, старухи, дети шли по улицам, разговаривали, ругались, что-то покупали, но больше только глазели и купить не могли. Они жили плохо, очень плохо, но худо-бедно жили, и с голоду никто из них не умирал. А где-то там в тайге погибала целая деревня. Всю следующую неделю он обивал пороги в Чужге и доказывал, требовал, убеждал, но никому ни до чего дела не было. Те люди, которые некогда приглашали его работать в райкоме партии, сидели на высоких должностях в новых органах власти и говорили с ним через губу, а то и вовсе гнали прочь. Снова сбывалось то, что говорил Борис Филиппович, и казалось порой беглецу, что истина и ложь поменялись в мире местами, сбываются лжепророчества, а пророчества не исполняются - все бессмысленно, и спасти не удастся уже никого. Он поехал в Огибалово, некогда закрытое и таинственное место, а теперь известное всей стране. Но известность не принесла космодрому удачи. Там были те же разруха и разворуха, что и в прочих местах преображенного Отечества. На летном поле стояло десятка два вертолетов. Скучающие летчики сидели и покуривали, с интересом и, как казалось рассказчику, с сочувствием слушали его повествование. - Ну, мастак ты, дядя, сказки рассказывать,- не выдержал наконец один из них. - Помогите им! - взмолился он. - Заплатишь - полетим, а так, извини, батя, не выйдет. - Что же мне теперь делать? - Жди! Будет оказия - полетим. Он сел на летное поле и уснул. Изредка взлетали и приземлялись вертолеты, поднимая кучу мусора, слонялись голодные собаки. Сколько так прошло времени, директор не знал - ему снова казалось, что он сидит в гнилом срубе. Жирные мухи ползали по лицу, его прогоняли, но он снова приходил, и в конце концов его оставили в покое. Потом дали в руки метлу и заставили мести дорожки - все повторялось на бесконечной спирали жизни. А жара не спадала, летчики одуревали от духоты и пили водку. Но однажды вечером что-то переменилось. - Эй, батя! - крикнул один из них.- Тебе, похоже, повезло. Вышел на связь клиент в сорок втором квартале. Через час вылетаем.

Глава IX. Лестница

С утра в Бухаре топились бани. Дым валил из окон, из дверей, из щелей между бревнами, и издали можно было подумать, что пожар в деревне уже начался. Но до огня оставалось еще несколько часов, и люди делали последние дела: мыли дома и готовили одежду, доставая из древних ларей и сундуков самое дорогое. В их движениях не было обреченности, напротив, чувствовалась небывалая сосредоточенность. Никто не говорил между собой о том, что произойдет вечером, в светлых утомленных глазах наступило успокоение. К обеду деревня опустела. Замерла и природа, ничто не колыхалось ни в воздухе, ни в воде, ни на земле: гладкое озеро лежало окруженное лесом и хранило сонный покой. И только один человек в Бухаре находился в страшном волнении. Борис Филиппович ждал вертолета. Накануне у него пропали колдаевские фотографии. Люппо перерыл все в избе, так ничего и не нашел, и его охватил мистический ужас. Этот ужас в последнее время все чаще проникал в душу Божественного Искупителя. Нечто непредвиденное стояло на его пути и опрокидывало все замыслы и расчеты - и этим непредвиденным был элемент случайных на первый взгляд совпадений, которыми была переполнена его жизнь. Как некогда Илья Петрович ломал голову над тем, что произошло у межевой сосны - было ли это чудом, обманом или невероятным совпадением, так и Люппо теперь не мог уразуметь, почему люди, которых он использовал в своих целях, сталкивались в громадной стране и цеплялись друг за друга, как шестеренки в часах. Точно был кто-то еще, незримо направлявший ход жизни по своей воле, и в исчезновении фотографий Борис Филиппович увидел свидетельство этой воли и предостережение. Он долго не мог уснуть. В избе было душно, зудели жадные комары, только под утро навалился тяжелый и муторный сон. Ему приснилось, что сектанты завели его в лес, привязали к дереву и оставили так до тех пор, пока тело не распухнет от укусов и он не сойдет с ума от этой пытки. Натренированное воображение сластолюбца даже во сне мигом представило все до буквального ощущения. Он чувствовал веревки, режущие нежное, холеное тело, и ему стало физически дурно при мысли, какая ужасная участь может его поджидать. Потом ему привиделся Колдаев с пожелтевшим лицом и неподвижными глазами. Борис Филиппович хотел проснуться, но сновидение было сильней. Он видел чердак в ленинградском доме и снова ощущал страшную боль в паху. От этой боли он заворочался: кто-то стал его трясти. Люппо с трудом раздвинул слипшиеся веки. - А, это ты? - проговорил он облегченно.- Как хорошо, что ты меня разбудил. - Пойдем,- сказал Харон, легонько его толкнув.- Тебя хочет видеть старец. - Зачем я ему? Келарь ничего не ответил, и Борис Филиппович поежился. Несмотря на летний зной, ему стало зябко. Он никогда не обращал внимания на этого угрюмого человека, но сегодня что-то необычное почудилось Люппо в поведении эконома. То ли был он непривычно чисто одет, то ли взгляд его был пронзителен, но Божественного Искупителя охватил страх, бывший как бы продолжением ночных кошмаров. Ему подумалось, что непостижимым образом этому человеку известно о нем все, начиная от того жаркого полуденного часа, когда на чердаке в доме на Грибоедовском канале рассвирепевший дворник кастрировал жадного до острых наслаждений молодого насильника, и до сегодняшних сокровенных мыслей и тайн скопца. Об этой стороне жизни Бориса Филипповича не знал никто. Лишь наиболее приближенные и доверенные последователи учения постигали с его помощью, что потеря детородного органа не означает угасания чувственного влечения, а, напротив, делает его изысканнее и тоньше. Он учил апостолов ценить не само удовольствие, но его оттенки, и кто знал, сколь изощренна была фантазия гладколицых евнухов, обладавших в сладострастном воображении любыми женщинами и предающихся в мыслях тайному разврату. Этот разврат с годами сделался основной целью жизни Бориса Филипповича. Он был беспределен, требовал новых фантазий, и, пресыщаясь одними, Божественный Искупитель жадно искал других. Он оскоплял не только мужчин, но и женщин, калечил их тела, отрезая груди и точно вымещая таким образом свою физическую несостоятельность. Теперь для полноты наслаждения и мести ему нужна была так похожая на изнасилованную им дочь дворника скитская святая - Маша. Он был скопческим христом - ей надлежало стать богородицей. Он давно знал, как это произойдет, и вожделел этого дня. Большая светлая комната, наполненная братьями и сестрами в длинных белых одеждах. Посреди раздетая девственница, сидящая в чану с теплой водой и иконой Нерукотворного Спаса в руках. Эту девушку долго готовили, она глубоко набожна и восприимчива, ее окружают уважение и почет. Она знает, что предназначена Богом для особых целей, и готова к тому, что сейчас совершится что-то необыкновенное. А вокруг горящие лица, радения, исступленные выкрики, вот-вот накатит святой дух, и тогда отрежут ножом левую грудь девственницы, искромсают на кусочки и станут причащаться живым телом скопческой богородицы. Вот до чего не дожил бедняга-скульптор, вот чего не успел он вылепить, а вылепи такое, точно заслужил бы славу второго Буонарроти. Нужно было только помешать бухарянам увлечь девушку с собой и уговорить Вассиана отдать ее до того, как все начнется. И он ее отдаст - другого выхода в этот раз у него не будет.

Меж тем одетый в новую белую рубаху Кудинов сидел в просторной избе и вместе с Машей читал окованную железом книгу. Они читали эту книгу каждый день по нескольку предложений, и Василий Васильевич долго и подробно объяснял девушке непонятные места. Он не разрешал ей никому рассказывать об этих беседах: для всех насельников Бухары Маша была избранной Богом отроковицей, в которой они видели залог своего спасения, для него - первой и последней ученицей, посланной ему перед тем, как уйти. Он учил ее тому делу, от которого некогда отрекся и к которому теперь вернулся. Лишь в этом одном старец видел теперь смысл своего существования и оправдание тому, что совершил. Кудинов торопился: он должен был успеть вложить в свою слушательницу как можно больше, чтобы все узнанное им в скиту за двадцать лет не пропало. Поначалу Маша с трудом понимала, чего он от нее хочет, терялась и путалась в самых простых вещах. Он приходил в отчаяние, но вида не подавал. Его терпение было вознаграждено: древние песнопения и молитвы, жития святых и далекие предания ровным дождем ложились на ее душу. После этих уроков она шла в моленную и видела наяву все то, о чем он ей только что рассказывал. И тогда из ученицы она превращалась в главное действующее лицо бухарской истории. Эта раздвоенность странным образом уживалась в ее душе. Маша чувствовала, что своим присутствием она поддерживает этих изможденных людей. Самые суровые лица смягчались и теплели, когда она шла к моленной, когда вставала подле старца и приветливо всем улыбалась. От нее ничего не требовали и ни о чем не просили, людям было достаточно того, что она рядом с ними в эти последние дни. Никакие тяготы Бухары не ложились на ее плечи - ее оберегали от всего, как оберегают и ласкают любимое дитя. Они предупреждали все ее желания, баловали гостинцами, платьями и игрушками. Ей пели самые красивые песни и рассказывали самые долгие сказки. Был только один человек, которого она боялась,- скитский келарь. Она ловила на себе иногда его угрюмый, тяжелый взгляд, в котором ощущала что-то нечистое. И теперь, когда келарь вошел и поклонился старцу, мельком взглянув на нее, ей снова стало не по себе. - Пойди к себе, Машенька, отдохни перед вечерней,- сказал старец, как обычно, ласково. Под тяжелым взглядом эконома она вышла. - У меня все готово,- сказал Харон. Вассиан подошел к окну. День был душный и паркий, как и все предыдущие, но к вечеру потянуло южным ветром. Избы стояли пустые, и собаки потерянно бродили по улицам. Вся Бухара собралась у часовни - старики, старухи, несколько мужчин, возраст которых определить было невозможно, женщины, подростки и дети. В их глазах не было ни страха, ни отчаяния. Нарядно одетые, чистые люди сбились в кучу и напряженно ждали. Вдруг старец заметил странную вещь: перед тем как войти в часовню, люди связывались по двое, по трое веревками. - Зачем они это делают? - Чтобы Сатана не похитил их в последний момент,- сказал келарь, и глаза его торжествующе вспыхнули.- И так будут связаны все. Ты напрасно рассчитывал отнять у нас отроковицу и забрать ее с собой. Ты отпустил директора и уйдешь отсюда в вечную гибель сам, но ее я тебе не отдам. Она принадлежит нам и спасется, связанная одной вервью со мною. Он ожидал, что старец побледнеет, но ни один мускул не дрогнул на лице Вассиана. - Ты думаешь замолить так свои грехи? Думаешь, если привяжешь ее к себе, то вас вместе возьмут на небо и никто не напомнит тебе о тех, кого ты замучил? - Я всегда делал то, что было угодно Богу,- выпрямился Харон. - Но в этот раз Господь рассудил иначе,- сказал старец. - Не тебе об этом судить! - Она осквернена и не может войти в ковчег.- Он протянул келарю конверт с фотографиями. В глаза Харону брызнуло нагое девичье тело, и он зажмурился от глянцевой яркости снимков. - Откуда это у тебя? - прошептал он и попятился. - Они были в вещах скопца. Он утолял таким образом свою похоть. Лицо келаря сделалось жалким и напуганным: маленький, пришибленный человечек, похожий на пьянчужку, ошивающегося возле пивного ларька, которого с похмелья бьет дрожь, безвольный и ни к чему не способный. - Что же теперь делать? - спросил он в ужасе. - Если хочешь спастись, исполняй то, что велю я. Харон поднял слезящиеся глаза и вздрогнул - не самозванец, не ученый, а властный большак стоял перед ним. Уверенность и сила исходили от Вассиана, и этого человека он не смел ослушаться. - Оставайся здесь! - приказал старец. Вассиан поднялся с высокого стула и прошел наверх в светелку, где сидела Маша. - На сегодня хватит,- сказал он негромко. - Я еще не устала,- возразила она. - У тебя впереди дорога. Она удивленно взглянула на него: ей никогда не разрешали выходить из скита. - Ты сейчас отсюда уйдешь. Уйдешь навсегда. - А как же все остальные? - Тебя это не касается, и то, что произойдет здесь, не твоя судьба. Я дам тебе несколько книг. Они немало весят, но ты должна их донести. Это книги невероятной ценности. Там, в мире, тебя будут спрашивать, откуда эти книги. Ты расскажешь обо мне и скажешь, что я простил им все, не держу ни на кого зла и прошу прощения у тех, кого обидел. Она хотела что-то сказать, но теплые глаза Кудинова посуровели. - Уходи сейчас же и, что бы ты ни увидела и ни услышала сзади, не оборачивайся. Иди и ничего не бойся. Ты свободна. Внизу его поджидал келарь. - Ну, вот и все,- сказал старец спокойно.- Можешь забить выход - он больше не нужен. Харон поглядел на него непонимающими глазами. - Я не чужой вам и пребуду здесь до конца. Позови скопца и принеси для нас троих веревку. - На что нам этот грешник, святый отче? - несмело возразил эконом. - Мы должны закончить с ним старый спор. Когда келарь вышел, старец достал фотографии: в светлой избе, где со всех сторон глядели на него темные лики, они казались чем-то кощунственным. Но, видимо, человек, их делавший, в самом деле был талантлив, и на мгновение строгий кормчий залюбовался красотой своей ученицы. Его душа отозвалась сожалением о том, сколького он себя за эти двадцать лет лишил. Вслед за тем, точно изгоняя запоздалое сожаление, старец протянул снимки к лучине и стал смотреть, как пламя поедает глянцевый край. Огонь подбирался к руке, и он подумал, что так же сгорит и его плоть. На секунду мелькнула мысль уйти вслед за Машей - еще были время и возможность. Пальцы обожгло, но он заставил себя не отнимать их от огня. Лицо его исказила гримаса, но он держал фотографии в руке до тех пор, пока у ног не образовалась кучка пепла. Это оказалось не так больно, как он думал. Нужно было быть просто очень последовательным и идти до конца. Он поднялся на вершину, с которой любой путь вел вниз. А вниз идти он не хотел, и никакой лаз ему не был нужен.

Глава Х. Эвакуация

На высоте полутора тысяч метров, едва видимый с земли, над тайгой летел оранжевый пожарный вертолет. День клонился к закату, ровно гудели моторы. Салон был пуст, только в углу жадно приник к окошку исхудавший мужчина. Но, сколь он ни вглядывался вниз, понять сверху ничего не мог - на много километров тянулся ровный, похожий на приполярный лишайник лес, который изредка разбавляли светлые пятна болот, капли больших и маленьких озер и извилистые плоские реки. Пролетели над большим озером, и снова потянулась громадная, не имеющая начала и конца лесистая равнина. Трудно было поверить, что внизу проходят дороги и тропы, стоят охотничьи зимовья, раскиданы остатки лагерей, колючая проволока, бараки и брошенные военные объекты. Тайга обезлюдела, и вертолеты летали теперь далеко от базы нечасто. Гул борта беспокоил пугливых зверей и птиц, на всякий случай они замирали и провожали влажными глазами летящую высоко в небе машину. С таких машин их иногда жестоко обстреливали люди, и ни волкам, ни оленям, ни кабанам некуда было спрятаться от летящего чудища. Но оранжевый вертолет летел высоко и неопасно - гораздо страшнее для всего живого была лесная сушь. При подлете к сорок второму кварталу борт пошел на снижение, и Илья Петрович стал узнавать места. Промелькнуло коновалово стожье, Большой Мох, извилистое русло Пустой, и вертолет сделал круг над Бухарой. Внизу, как игрушечные, стояли дома и стройная темная часовенка. Не было видно ни одного человека, только собаки поднимали головы к небу и лаяли на вертолет. Около часовни было свободное место, и летчики хотели посадить машину прямо тут, как вдруг заметили, что из окон выбивается пламя. Вертолет снова взлетел вверх и, совершив еще один круг, приземлился на берегу озера. Поднялись пыль и рано опавшие листья, сбившиеся в кучу собаки завыли, в их вое была не угроза незнакомцам, а тоскливый призыв о помощи. Не дожидаясь, пока остановятся лопасти винта, Илья Петрович спрыгнул на землю и побежал к скиту. Пламя уже охватило всю часовню, и за ровным гулом огня и треском бревен слышно было, как истово поют и молятся люди. - Потушите часовню! - закричал директор, оборотясь к подоспевшим пилотам. - Да пустые мы, батя,- растерянно отозвался один из них, завороженно глядя на пламя.- Кто ж знал... Обезумевший Илья Петрович с воплем бросился в огонь. Его оттащили, он рванулся снова, но вертолетчики не пускали его. Меж тем пламя перекинулось на соседний дом, потом по изгороди на сарай и другие избы. Сильный ветер разносил его во все стороны, уничтожая деревню. А в часовне, дверь в которую была забита, как крышка гроба, связанные одной веревкой, катались по полу старец Вассиан, маленький келарь и Божественный Искупитель. - Выпустите меня! Выпустите! - кричал Люппо, пытаясь то порвать веревку, то оттащить старца и келаря к выходу. Огонь пожирал темные стены, древние иконы и книги. Он опалял просветленные лица людей, но бухаряне ничего не видели вокруг. Они пели, не чувствуя ни жара, ни боли. Где-то высоко над ними распахнулась крыша, и в открывшемся куполе неба они увидели лестницу, поднимавшуюся выше звезд в Небесный Град и Небесную Церковь, по которым тосковали их души и где триста лет ждали их предки. Огонь охватил уже полдеревни и с бешеной скоростью двигался к лесу, а потом вдруг повернул к той стороне, где стоял оранжевый вертолет. - Бежим! - заорали летчики. - Не пойду! - уперся директор. - Черт с тобой, пропадай! Люди побежали наперегонки с огнем и в последний момент успели завести двигатель. Качнувшись, вертолет поднялся над поляной и, вырываясь из дыма, стал уходить резко вверх. Но если бы кто-нибудь смотрел в этот час на небо, то наверняка увидел бы, как вслед за вертолетом вместе со снопом искр над пепелищем взметнулось ввысь сорок душ. Одна из них тотчас же канула вниз, остальные стали медленно подниматься к небу, и ангелы с помятыми и обоженными крыльями торопливо уносили их с собой.

Маша дошла до Большого Мха, когда услышала рокот улетавшего вертолета. Она проводила его глазами, но вскоре до нее донесся странный гул. Казалось, будто не один, а целая эскадра геликоптеров шла на низком бреющем полете. Гул нарастал, смешивался с треском и хрустом, и, обернувшись, она увидела позади черный дым, стелившийся над землей. За ним следом по ломкой траве, по кочкам, кустам и деревьям стремительно полз огонь. Болото высохло, и там, где раньше всегда держалась вода, ноги поднимали только пыль. Все загоралось моментально, точно в мире началось предсказанное в тот год светопреставление. Девушка побежала, и вместе с нею от лесного пожара бежали собаки, зайцы, лисицы, олени, волки, кабаны, рыси и лоси. Ветер то и дело менял направление, огонь распространялся хаотично и во все стороны, стремясь уничтожить не только Бухару, но все вокруг нее. Пламя казалось живым существом - раскаленная вздрагивающая плазма пульсировала над землей, не оставляя ни одного свободного места и ни малейшего шанса спастись. Огонь был уже совсем близко, беглянка чувствовала за спиной его дыхание и боялась, что вот-вот вспыхнут волосы, уже не было сил бежать, как вдруг прямо перед собой Маша увидела женщину. Сперва она подумала, что это Шура, однако светлое лицо было как будто ей незнакомо. Женщина смотрела прямо на нее спокойными глазами, и тогда она вспомнила, что именно эту женщину видела в детстве, когда в межевую сосну ударила молния, увидела и навсегда забыла до сегодняшнего дня, когда та снова появилась в огне перед нею. "Мученица Евстолия, спаси мя",- прошептала Маша. Пламя обтекало святую, как обтекает вода камень. Она стояла не на земле, а точно парила над нею и рукою звала девушку к себе. Маша бросилась через огонь вперед. Затрещали опаленные волосы, в рот и в нос ударила обжигающая струя дыма, еще секунда - и это был бы конец, но в следующее мгновение она упала в глубокую сырую яму, где много лет назад стояла ловушка коновала. Катившаяся сзади огненная стена пронеслась прямо над Машиной головой. Вверху бушевал огонь, нечем было дышать, казалось, она задохнется сейчас в дыму, но, сметая все на своем пути и оставляя сзади выжженную черную землю, вал стремительно пронесся вперед, не тронув лощинку. Однако этого Маша уже не осознавала. Она потеряла сознание и очнулась только тогда, когда ощутила на лице тяжелые капли воды. Потревоженные огнем небеса разверзлись, и страшный ливень, подобный тому, что сотрясал когда-то Бухару и "Сорок второй", а до того много тысяч лет назад всю Землю, затопив ее до самого Арарата, обрушился на тайгу. Земля зашипела и покрылась дымом, возвращая влагу назад небесам. А дождь лил и лил всю ночь и весь день, и обуглившаяся, обожженная почва никак не могла насытиться, вбирая воду, пополняя запасы подземных речек, болот и пересохших лесных озер. Всю следующую неделю Маша ходила по выжженной тайге и не могла ничего узнать. Облачное низкое небо покрыло пространство над лесом, не было видно ни дневного солнца, ни ночных звезд, и она шла уже наугад, выбиваясь из сил и не веря, что выберется отсюда. Хотелось лечь и умереть, но она шла, и виделась ей Шура, которая заставляла ее вставать и идти. Сколько так продолжалось, она не помнила - стали холодными звездные ночи, и по утрам иней покрывал изуродованную землю. Однажды дорогу ей преградило большое озеро. Лесной пожар не дошел досюда. Она ходила по берегу, выискивая редкие ягоды брусники, и там же, на мху, уснула. Разбудили ее голоса. Две рыбацкие лодки плыли по озеру. Еще издали люди заметили девушку и свернули к берегу. Маша открыла глаза. Светлоглазый парень держал в руках ее голову и, смеясь, что-то говорил, говорил, она не разбирала слов, а потом нагнулся и поцеловал ее в потрескавшиеся, пересохшие губы. Но этого она уже не помнила.

ЭПИЛОГ

Некоторое время спустя после таежного пожара в Чужгу приехало несколько десятков человек. Они выглядели довольно странно и, хотя были с рюкзаками, на туристов походили мало. На них настороженно косились местные жители, кто-то из мужиков пытался задираться, но приезжие вели себя кротко, водки у них не было, и весь интерес поселковые к ним потеряли. Как только рассвело, чужаки вышли из поселка в северном направлении и вскоре скрылись из виду. Они шли по тому же пути, по которому шли несколькими месяцами раньше Илья Петрович с Машей, и каждый свой шаг сверяли с подробной картой. Путешественники были людьми малоприспособленными к такого рода перемещениям, им удавалось проходить в день самое большее по два десятка километров. Вечером они неумело ставили в лесу палатки, с трудом разводили огонь и готовили мудреную пищу, сплошь состоящую из одних запретов. Утолив голод и жажду и сидя вечерами у костра, они часто говорили об Искупителе, велевшем им собраться в таинственной намоленной деревне, где отныне должны они будут жить и где никто не будет их преследовать. Они прославляли мудрость Учителя, и, хотя их пугали ночные звуки, хотя казалось, что вот-вот нападет из темноты неведомый зверь, исчезнет дорога, они продолжали идти, и вера освещала им путь. На лицах их в эти минуты блуждали таинственные неземные улыбки, и глаза смотрели без боязни и чисто. Так прошло больше недели, но потом с местностью что-то случилось. После участков угрюмой, глухой тайги, высоких, проветриваемых гряд, откуда на многие километры открывались горизонты тайги, прозрачных, легких березовых рощ, просторных полян и старых покосов, лесных озер, ручьев и речек, изумрудных болот, разнообразно встречавшихся на их пути, они вступили в полосу горелого леса. Сперва они надеялись, что полоса эта скоро кончится, но они шли и шли, а опустошенный, мертвый лес тянулся на многие километры, и обуглившиеся, неестественно прямые деревья торчали повсюду, как использованные спички. Деревья страшно скрипели от ветра и, казалось, в любую минуту могли упасть. Но люди продолжали идти, потому что впереди, в лесном квадрате, очерченном рукой Учителя, их ждал Он Сам, и подобно древним иудеям, бежавшим из египетского плена, они шли через лесную пустыню в обетованную землю, незримо предводимые своим мессией. На исходе сорокового дня путники миновали сорок второй квартал и подошли к Бухаре. Какое же разочарование их ждало... На искомом месте, в этой обетованной земле, не было ни деревни, ни Учителя. Ветер гулял по каменным фундаментам изб, черннела трава, и стояла такая жуткая тишина, какой не было и в ночном лесу. Казалось, страшнее, чем эта картина, трудно было что-либо вообразить, и еще невозможнее представить, что здесь была жизнь. Пришедшие растерянно бродили по деревне и в старой картофельной яме случайно обнаружили волосатого, жилистого старика. Они попытались узнать от него, что здесь случилось и не видел ли он их Учителя, но старик не говорил ни слова. Он смотрел на них каким-то звериным взглядом, а потом грубо повернулся, ушел в землянку и больше оттуда не выходил. Приближалась ночь, пришельцы снова разбили палатки, развели костры и стали ждать, когда придет Искупитель.