Затонувший ковчег

- Вы лжете! - воскликнул директор с мукой.- Вы всегда и во всем лжете. Это опять подлог. - Нет, Илья Петрович, никакого подлога тут нет,- отозвался Божественный Искупитель грустно.- Я не лгу никогда, и в том моя главная печаль. Я ведь очень несчастный человек, и вы первый, кому я об этом говорю. - Чем же вы несчастны? - спросил директор вяло. - У меня нет и не может быть детей. А знаете, мне кажется, что и вы живете безрадостно. Если вы себя одиноким чувствуете, то могу дать адрес, где собираются близкие вам люди. - Нет, благодарствуйте. Я этот адрес знаю, но он не для меня. - Зря отказываетесь. Может быть, там вы и встретите ту, которую ищете. - Маша? У вас? Нет, нет...- Илья Петрович попятился.- Это невозможно, нет. - Это будет именно так. И запомните, второй раз я вас звать не стану. Илья Петрович взял в руки метлу и отвернулся. Люппо глядел на него с любопытством, и странное выражение застыло в его глазах. Он точно размышлял, что еще можно сотворить с этим неподатливым громадным человеком. - А помните, вы меня давеча спрашивали про мощи? Директор не оборачивался, и рука его продолжала мерно взмахивать. - Так вот,- произнес Борис Филиппович, наклонившись прямо к его уху,- там, под сосной, действительно лежал ковчег. Дворник обернулся как ужаленный. - Поклянитесь мне, что не лжете! - Клясться Господь Бог не велит. Или вы Евангелие не читали? - Поклянитесь! - прохрипел директор, схватив Люппо за горло. - Хорошо, клянусь. - Так что же вы вчера говорили обратное? - Одно другому не противоречит. Илья Петрович с сомнением посмотрел в его глаза. - До чего же грязный вы человек! Одного не могу понять, почему старец в Бухаре вас принял. Люппо усмехнулся, но ответить не успел - маленькая девочка в красном в горошек платьице выбежала из подъезда и пронзительно ззакричала: - Дядя Илья! Дядя Илья! Иди скорее, тебя мама зовет! Директор отшвырнул метлу и бросился к дому. Перепрыгивая через ступени, он взбежал на четвертый этаж. Скульптор был мертв. Его лицо сделалось необыкновенно благостным. Страдание оставило его, он лежал умиротворенный, и слезы Катерины никак не вязались с его успокоенностью. Илья Петрович закрыл товарищу глаза и пошел на улицу звонить в "Скорую". Врачи долго не приезжали, и все это время дворник стоял, прижавшись к окну, и глядел на склоны крыш, антенны и провода, бесконечными рядами уходящие к горизонту. - Проклятый, проклятый город,- шептал он.- Город, которого не должно было быть, основанный человеком, которого не должно было быть, город, который должен исчезнуть, проклятый со дня своего основания на болоте до дня нынешнего, выстроенный на костях узников первого русского ГУЛАГа, носящий два самых страшных в российской истории имени. Нет равного тебе по числу несчастных, обездоленных, обманутых, город проклятой революции, блокады и убийств. Город, введший в соблазн всю Россию, прельстивший ее нерусской красою, чужеземными идеями, разгневавший ее чернь роскошью чересчур пышных дворцов. Город, с которого начались все российские несчастья, ее раковая опухоль. Ни одного счастливого, радостного, светлого лица здесь нет и не может быть - все больно, отравлено, тяжело,- здесь плодятся самые нелепые фантазии и снятся самые безумные сны. Месту сему быть пусту. Но смотрел Илья Петрович на Петербург и не мог оторваться и пересилить своей к нему любви. Прекрасна была северная столица в час прозрачных и сырых весенних сумерек, хоть и порочна и грешна была ее красота. Не видал Илья Петрович ни Венеции, ни Пальмиры, но был убежден, что с великолепием и изяществом его прародины не может сравниться ни одно из чудес света. Вдали, на горизонте, за скатами крыш, виднелся купол Исаакия, рядом с ним игла Адмиралтейства, а еще дальше за угадываемой рекою - шпиль старой крепости. И все это было так точно вписано в пейзаж, словно строили не рабы, а выросло все здесь само на болотистой, скудной почве, как произрастают лучшие плоды земли. Ностальгически-сентиментальное настроение дворника было разрушено прибытием полупьяных санитаров. Когда выяснилось, что покойник не имел ленинградско-санкт-петербургской прописки, везти его в морг они отказались. Илья Петрович выгреб все деньги, которые были и у него, и у Катерины, неожиданно изменившей обычной скупости и отдавшей все до последнего рубля. Убедившись, что больше из этих бедных людей выжать нечего, похоронные рэкетиры забрали тело, прибавив, что погребение в городе непрописанного лица - совсем другая статья и потребует денег в десять раз больше. Когда они уехали, Илья Петрович вспомнил предсмертную волю покойного и дрожащими пальцами поднял подушку. Там было пусто.

Глава VII. Разборка

В тот же дождливый и ветреный апрельский вечер академик Рогов получил небольшой плотный конверт. В него было вложено несколько фотографий. Между ними он обнаружил записку: "Предлагаю купить весь набор по условленной цене не позднее 12 часов завтрашнего дня". До последнего момента старик надеялся, что это только дешевый шантаж, не могла его жена быть замешана в хоть сколько-нибудь сомнительной истории. Но фотографии лежали на столе, трогательная, нежная Маша была открыта любому похотливому взгляду, и он с ужасом подумал, что другого выхода, как принять условие негодяя, у него нет. Ради этой светловолосой девочки он был готов пойти на все и предать себя лжи. Он хотел позвать ее, но не смог. Снова стало плохо с сердцем, но он не двигался, чтобы взять лекарство. Лучше всего ему было бы умереть и оставить расхлебывать эту кашу кому-нибудь другому, более решительному и сильному. Однако смерть не приходила. Она наблюдала за стариком с недалекого расстояния и, как ни звал он ее, не трогалась с места - совсем не страшная, похожая на умного лесного зверька. Сколько так прошло времени, он не знал. Легонько постучала Маша и позвала ужинать. Он нашел в себе силы ровным голосом сказать, что еще не освободился. За окном дул и дул ветер, дребезжали стекла и гудели наверху у соседей старые трубы. Зазвонил телефон - он слышал, как Маша сказала, что его нет. Но сказала так, что чувствовалось: даже в этом пустяке солгать ей трудно. И он вдруг подумал, что за семьдесят с лишком лет так ничего в жизни и не понял и уходит растерянным и неготовым к тому инобытию, что мелькнуло перед ним, как просвет в облаках, когда машина "Скорой помощи" везла его по метельному Петербургу. Известный всему миру ученый, одинокий и преданный старик, он должен будет поддержать шарлатана и негодяя, распылившего по свету его семью. Рогов думал о сыне, о той обморочной любви, которую испытывал к нему маленькому, и о том, как отдалялась и затихала эта любовь, по мере того как мальчик вырастал. Он никогда не прощал никому и себе в первую очередь малейшего отступления от идеала, требовал невозможного. Поэтому, наверное, и смог столького добиться и столько потерять. В сущности, тоже своего рода сектант, вот ему-то теперь и прямая дорожка в объятия шестой цивилизации. Был еще один выход - уйти самому, не решая ничего. Теперь первый раз в жизни он пожалел, что у него нет охотничьего ружья или пистолета. Раздался звонок в дверь. Маша открыла, и Рогов услыхал, как, не обращая внимания на возражения хозяйки, в квартиру кто-то вошел. Он поднял голову и увидел перед собой мужчину с неприметной наружностью и незатейливыми голубыми глазами. Рогов подумал, что где-то видел этого человека раньше, но припомнить точно в эту минуту не мог и не хотел. - Что вам угодно? - Я хочу знать: что вы намерены предпринять? - произнес вошедший спокойно, и Рогов вспомнил, что десять лет тому назад именно этот человек беседовал с ним в Большом Доме и уговаривал его не подписывать никаких писем в защиту своего коллеги-физика, потому что, сколь ни был тот благороден и честен в своих намерениях, действия его, объективно говоря, вели к хаосу. - Хотите опять отговорить меня? - произнес академик с горечью.- Боюсь, что и на этот раз ничего не получится, хотя совсем по другим причинам. - Послушались бы тогда - не пришлось бы подписывать сегодня. - Может быть, вы и правы,- сказал Рогов, вставая, но посетитель не двигался.

- Виктор Владимирович, вы вольны поступать, как вам угодно, но я хочу, чтобы вы знали одну вещь. Несколько лет тому назад человек, называющий себя Божественным Искупителем, изнасиловал тринадцатилетнюю девочку. Его застигли на месте преступления и кастрировали. С тех пор он выдает себя за наследника скопцов и самолично оскопляет членов секты, предварительно доведя их до состояния полной психической беспомощности. - Зачем ему это надо? - Во-первых, я полагаю, он получает от этого известное патологическое удовольствие. А во-вторых, представьте себе: чем прочнее вы можете связать людей, как не объединив их общим уродством? Он оскопляет своих адептов, находящихся под глубоким наркозом, а когда они приходят в себя, то обратного пути у них уже нет. Эти калеки верны ему до гробовой доски. Им нет смысла идти в суд и на него жаловаться, они не могут вернуться в семью или к друзьям - нигде, кроме как среди себе подобных, они не нужны. Единственная их цель с тех пор - подвергнуть той же процедуре других. В сущности, абсолютно идеальная секта. Некоторое время Рогов молчал, и перед глазами у него стояло похожее на гипсовое изваяние лицо сына. - Куда же вы смотрите, если вам все известно? - спросил он глухо. - Нам не разрешают его трогать. Вы даже представить себе не можете, какие крутятся там деньги и кто эти деньги получает. - И никак нельзя ему помешать? - Ну почему никак? - задумчиво произнес роговский визитер.- Всякие бывают неожиданности. Например, кто-то из родственников решится отомстить за изувеченных детей.

Весь следующий день академик занимался тем, что приводил в порядок архив. Он отдавал Маше указания, как и что делать с бумагами, кому их передать и как распорядиться имуществом. При этом он избегал смотреть девушке в глаза, но в его голосе, во всех движениях чувствовалась решимость. Он совсем не походил на того безвольного человека, который накануне сидел в кабинете и не знал, как ему поступить. Эта решимость пугала ее, но спросить, в чем дело, она боялась и только послушно кивала головой. Архив Рогова оказался объемным, спокойным голосом старик объяснял, чем надо заняться в первую, чем во вторую очередь. Потом он сел за стол и написал семь писем одинакового содержания своим ученикам в Америку, Австралию и в три европейских страны, и в тот же день Маша отнесла их на почту. После этого Рогов уехал из дома на встречу со вчерашним поздним гостем. Говорили они недолго. Мужчина передал старику небольшой сверток, и вечером в Репине в сумерках слышно было, как на берегу залива раздалось несколько глухих выстрелов. На дачах не особенно удивились - к выстрелам и в городе, и в его окрестностях уже привыкли, как привыкли и к трупам, о которых добросовестно информировал жителей в ту пору еще не разжиревший и не обрюзгший их телелюбимец. Однако никаких трупов на сей раз обнаружено не было. Назавтра Рогов встал рано. Он поцеловал недоумевающую Машу и отправился в бывшую мастерскую Колдаева. Академик был сосредоточен, шел медленно и держался прямо и ровно. В обители его уже ждали. - Рад вас видеть, Виктор Владимирович,- произнес Божественный Искупитель, закуривая трубку.- Вы что-то неважно сегодня выглядите. - Давайте сюда письмо. Учитель протянул ему листок. Рогов быстро пробежал его глазами и подписал. - Фотографии! - сказал он требовательно. Сердце уже не колотилось, а разбухло в груди, заняв всю грудную клетку, как у монаха, изображенного на скопческой иконе. Борис Филиппович наклонился к ящику, а когда поднял глаза, то увидел направленный на него пистолет. Искупитель побледнел, выставил вперед руки с письмом, но академик его опередил. Лицо его исказила судорога, он нажал на спусковой крючок и одновременно с этим или, быть может, чуть раньше услышал, как что-то разорвалось. Ему вдруг стало необыкновенно легко. Он подумал, что этот страшный человек уничтожен и не принесет больше никому зла. Однако Борис Филиппович был цел и невредим, только очень бледен, и Рогов понял, что это разорвалось его собственное сердце. Некоторое время Божественный Искупитель в оцепенении смотрел на поверженного убийцу и не двигался. Потом в глазах его появилась мысль. Он встал и положил несколько фотографий во внутренний карман роговского пальто. Полчаса спустя двое апостолов вынесли академика и перевезли его на машине в Приморский парк. Там в сумерках тело оставили лежать на скамейке, и только на следующее утро оно было обнаружено прогуливающимся пенсионером, но заявить в милицию тот побоялся. Впрочем, Рогову торопиться уже было некуда, и посмертная судьба вместилища души его не слишком волновала. Он глядел с небольшой высоты на свое мокнущее тело и терпеливо ждал, пока наконец в середине дня заявили в милицию, пока приехали врачи и покойника отвезли в больницу. Ему казалось, что все опять повторяется, но только теперь все было намного легче. Убивалась и плакала пожилая медсестра, пришел патологоанатом, и после ненужной, но обязательной процедуры вскрытия посиневший старческий труп отнесли в привилегированный морг. Он ждал, когда за телом придет Маша, и переживал от того, что она может испугаться, но обязана будет выполнить все формальности, связанные с погребением, казавшимся ему теперь совершенно ненужной процедурой. Однако вместо его воспитанницы в морге оказалась бывшая жена. Ей выдали его вещи, в том числе роковой конверт с фотографиями, после чего Борис Филиппович Люппо, самолично доставивший ее в морг, отвез женщину в роговскую квартиру. - Это ты довела его до смерти! - крикнула она, швырнув Маше в лицо фотографии.- Убирайся вон, проститутка! Академик все видел, но не мог ни во что вмешаться и ничего изменить. Одна некогда близкая ему женщина быстро переворошила вещи и уничтожила завещание, другая, согревшая последний год жизни, вздрагивая и судорожно рыдая, уходила по сырому городу, и защитить ее теперь было некому. Рогов глядел на них и думал о том, что всю жизнь ему не хватало любви к этим людям. И теперь от избытка нерастраченной любви и переполненности ему было грустно и странно. Он чувствовал, что та свобода, которой он одновременно боялся и искал, пришла к нему, и он был волен делать, что хочет, гонимый игольчатым ветром посмертия. И рядом с ним так же блуждали в потемках души других людей, задевали друг друга, жаловались и тосковали. Иные, более опытные, готовились к восхождению в вышину, и среди этих душ ему встретилась душа человека, умершего сутками раньше. От нее, как и от души академика, тоже исходила нерастраченная любовь, их прибило друг к другу, и они безмолвно рассказывали, что помнили и знали.

Глава VIII. Прощание с Петербургом

На похоронах академика Рогова собралось много народу. Присутствовал при сем и Борис Филиппович, убивший сразу двух зайцев: подписанная академиком статья, последняя и, следовательно, претендующая на роль духовного завещания, уже стояла в наборе, а фотографии, ценой которых она была куплена и на которые у Божественного Искупителя были свои виды, целыми и невредимыми лежали в сейфе. Нарядный гроб выставили в университете, было много венков, цветов, произносились речи и зачитывались телеграммы соболезнования из важных учреждений, Академии наук, от учеников, разъехавшихся по всему миру. Поскольку Рогов до конца дней оставался атеистом, то отпевать в церковь его не повезли, и сразу после гражданской панихиды в университете процессия отправилась на кладбище. День был теплый, одетые в черное люди обливались потом, один оратор сменял другого, меж тем в университетской профессорской столовой уже был накрыт стол для поминок, и темп похорон было решено ускорить, а число выступавших сократить. Тем не менее все прошло исключительно торжественно, и устроители получили благодарность от ректора. В тот же день и на том же кладбище состоялись другие похороны, не в пример первым скромные и малолюдные. Хоронили когда-то весьма известного на кладбище скульптора, автора многих здешних надгробий, несчастного, опустившегося и спившегося человека. Кроме кладбищенской публики, знавшей и любившей Колдаева за то, что во время своего расцвета он щедро делился со всеми работающими, были только двое: высокий плотный мужчина с проседью и рыжеволосая женщина. Женщина принесла шикарный букет роз и изредка прижимала к глазам платочек, а мужчина сутулился сильнее обычного и, хотя ему предлагали выпить, не пил. Первые похороны закончились раньше, и, возвращаясь от свежей могилы академика, Борис Филиппович Люппо, которому удалось удачно ввернуть словцо о сложном духовном мире покойного и его нетрадиционном подходе к человеческому сообществу, приблизился к небольшой группе, в которой он увидел Илью Петровича. Директор был настолько погружен в себя и сосредоточен, что не заметил своего знакомого. - Кого хоронят-то? - шепотом поинтересовался Люппо у могильщиков. - Скульптора Колдаева. Борис Филиппович вспомнил про просьбу несостоявшегося апостола, но не удержался и со смешанным чувством приблизился к могиле. Он подоспел к тому моменту, когда прощались с покойным, и с любопытством поглядел в его закрытые глаза. И вдруг сделалось ему нехорошо. От жары сдавило виски, и почудилось, что колдаевское лицо передернулось тем же ужасом и отвращением, что и в момент экспроприации фотографий. - Фу ты, черт,- пробормотал Божественный Искупитель и быстрыми шагами пошел к машине.

- Ну вот,- доброжелательно рассказывал наголо обритый приземистый могильщик, любовно оглядывая аккуратную свежую насыпь,- сейчас засыпали мы его землицей, пусть он там лежит себе спокойненько, а осенью цветочки можно будет посадить. - А памятник? - спросил Илья Петрович. - Ну-у, памятник... Кто ж сразу-то памятник ставит? Вот земля устоится, успокоится через годик-полтора, тогда уж и на памятник соберем. - Я бы поучаствовать хотел. - Не волнуйтесь. Это мы на себя возьмем. Мы покойному многим обязаны. Директор кивнул и пошел по аллее. Недалеко от выхода его внимание привлек свежий холмик, заваленный цветами и венками. Илья Петрович приблизился к могиле. "Вот и старик тоже помер",- подумал он, прочтя надпись на ленточке венка. Он стоял над этой могилой и думал о том, что в мире не бывает ничего случайного, все совершается в свой срок, когда приходит ему время родиться и умереть. В каждой жизни есть некий замысел, и человеку следует его угадать и со всем, что происходит, примириться. И, верно, подобный замысел был в судьбе человека, действительно оказавшегося известным скульптором, в судьбе старика-академика, Маши, ее родителей, Катерины и, наконец, в его собственной судьбе. Он не разгадал пока этого замысла, он по-прежнему шарил в потемках, но теперь казалось ему, что до конечного поворота осталось совсем немного. Тогда начнется настоящая жизнь, а все прежнее окажется лишь цепью необходимых ошибок и поворотов, по которым течет река жизни. И потому он совсем не удивился, когда увидел плачущую свою возлюбленную ученицу, потерянную, несчастную, опозоренную перед всем светом и готовую броситься с моста в реку от безысходности. Она не посмела прийти на похороны и подошла к могиле только после того, как все разошлись. Маша долго стояла возле заваленной цветами и венками насыпи и что-то говорила покойному, точно чувствуя, что душа его здесь, рядом. Илья Петрович ей не мешал, а потом тихо взял за руку и повел к выходу. Ей было все равно, куда и с кем она идет, но хорошо от того, что директор ничего не спрашивал и ничего не говорил. И она тоже ни о чем его не спрашивала, как будто между ними давно все было обговорено. А между тем за всеми участниками кладбищенской драмы наблюдал недавний посетитель академика. Но Илья Петрович и Маша его не интересовали. Он поджидал Божественного Искупителя у его машины и здесь же предъявил ему ордер на обыск. - И в чем конкретно меня обвиняют? - спросил Борис Филиппович довольно равнодушно. - Я ищу один ствол. - Оружия в моей общине нету. - Я знаю, что нету,- улыбчиво согласился мужчина.- Вы его выкинули. Но придется объяснить, зачем вам потребовалось переносить труп академика Рогова из вашего дома? - Он меня убить хотел. - Вот напишите подробно, при каких обстоятельствах и почему. - Я к нему никаких претензий не имею,- сказал Борис Филиппович надменно.- Вы свои фокусы оставьте. Ничего у вас не выйдет. Сейчас не те времена, милейший. Вы не посмеете меня тронуть. Я на вас прессу напущу, и вас сожрут.

- А я на вас - медицинскую экспертизу. Вас лично и всех ваших апостолов. Божественный Искупитель вздрогнул и впился в безмятежное лицо голубоглазого мужчины. - И никто из ваших покровителей палец о палец не ударит, чтобы за вас заступиться. Такого скандала они не перенесут. - Что вы хотите? - спросил он глухо. - Вы должны на время исчезнуть. В этом случае я смогу дать вам гарантии, что дело будет замято. В тот же вечер Церковь Последнего Завета прекратила свое легальное существование, а еще неделю спустя в колдаевский особняк вселилось культурно-просветительское общество не то из Японии, не то из Южной Кореи с весьма нечистой репутацией, но с мировым размахом, не в пример Церкви Последнего Завета куда более солидное и основательное и заплатившее городским властям за право регистрации умопомрачительную сумму. Божественный Искупитель обратился к своим последователям с просьбой не предпринимать никаких противоправных действий и подчиниться решению властей. Одновременно с этим он довел до верных, что скоро грядет час Х, когда всем надлежит последовать за учителем к новому месту жизни, а покуда затаиться и ждать вести.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПОСЛЕДНИЙ ЗАВЕТ

Глава I. Великий поход

Поезд в Чужгу пришел в два часа ночи. Было светло, пасмурно и тихо. Казалось, за три года ничто в поселке не переменилось: около станции бродили собаки, железнодорожные пути были забиты составами, трещал мотоцикл и валялись в кустах пьяные. Илья Петрович никогда Чужгу не любил и, живя в "Сорок втором", бывал здесь только по необходимости. Но теперь, после Ленинграда, все радовало его сердце. Он с нежностью глядел на лица старух, прислушивался к их говору, все казалось ему необычным, наполненным особым смыслом. Но все же и эта малость людей тяготила его. Директору мечталось о том, чтобы как можно скорее оставить эту жизнь и укрыться от нее в таежном скиту. Странное дело, столько лет он занимался тем, что выводил детей из леса в большие города, теперь же пришла пора уводить их обратно. Поезда в "Сорок второй" не ходили, но сохранилась железнодорожная ветка, по которой он рассчитывал за неделю дойти до места. Илья Петрович был даже рад, что они с Машей отправятся в Бухару пешими, как паломники к святым местам, и никогда более не суждено будет им вернуться в мир, которому прочил бывший лучший дворник Санкт-Петербурга гибель, пусть даже не в апокалиптическом, но в самом обыкновенном житейском смысле. Наутро директор и Маша вышли из поселка и по усу отправились в лес на восток, туда, где затерялась теперь совсем одинокая Бухара. У Ильи Петровича висели за спиной заплечный мешок с сухарями и консервами, котелок, рыболовные снасти и ружье, которое он перед отъездом из поселка оставил у бывшего председателя. Теперь предприимчивый хохол самый первый открыл в Чужге коммерческий киоск, во всяк час дня и ночи торгующий водкой. Он раздобрел, округлился, обленился, забросил охоту и идти в Бухару отсоветовал. - Та Бог його знае. Може, зараз и нема там никого. Дорога тяжка, та й робыты там ничого. Тилькы дивчину вымучишь. - Ничего, проберемся. - Та живы тут. Дивчина хай у мене в ларку торгуе, а ты за товаром издыты будешь. Заживемо, як в Бога за пазухов. От и це... бухаряне-то сами воны залышилысь, и управы на ных ниякой нема. Хто зна, що в ных на думци. Старець-то ихний, кажуть, звихнувся нибы. - Что такое? - Пропонувалы им в район переихаты. Поселытыся компактно. А вин незащо. - Они всегда хотели, чтобы их в покое оставили. - Не знаю, що воны там хотилы,- проворчал хохол.- Але вин-то завжды був недурный чоловик и розумиты повынен, що воны сами там не выживуть. Пропонував я йому разом працюваты. И вузькоколийку моглы б трыматы, ягоды б заготовлялы, грыбы, рыбу, торгувалы б хоч з Москвою, хоч з Питером, а хоч з Финляндиею. Колысь старовиры як разверталыся - мы б з нымы таки дила творылы, тильки держись. Не то що сись бовт. Тьфу! - А он? - Отказався. Як на мене добром все це не кинчиться.

Они шли по усу довольно бодро, но чем дальше углублялись в лес, тем тяжелее становилась дорога. Природа быстро брала свое: узкоколейка зарастала кустами, рушились мосты через ручьи и маленькие речки. На первых километрах дороги еще сохранялось движение самодельных дрезин, именуемых в здешних краях "пионерками", и, услышав звук, похожий на треск мотоцикла, путешественники заблаговременно уходили в сторону, чтобы не привлекать ничьего внимания. Но уже через два дня пути дорога оказалась совершенно заброшенной. Сюда не доходили ни охотники, ни рыбаки, и путники шли теперь одни. Лишь изредка тишину нарушал далекий гул самолетов - больше же о людях и их мире ничто не напоминало. В тайге еще не сошел до конца снег, в низинах стояла высокая вода, и местами они пробирались с большим трудом. Ночевали прямо в лесу у костра - дремали то вместе, то по очереди. После нескольких лет жизни в городе Илья Петрович наслаждался покоем, отсутствием грязи, даже физическая усталость к вечеру доставляла ему небывалое удовольствие. В маленьких лесных озерах и ручьях он закидывал удочку и ловил сорожек и окушков, бойко клевавших на шитика, хватала на блесну отнерестившаяся щука, он запекал ее на углях или готовил уху. Это напоминало ему какой-то поход, похожий на те, что он совершал в молодости, и душа директора наполнялась радостью. Только грустное и отрешенное лицо ученицы его огорчало. Машу, казалось, ничего не радовало. Она устала, натерла ногу, но сказать об этом Илье Петровичу стеснялась. Они шли и шли, с каждым пройденным шагом приближаясь к таинственной Бухаре, жить в которой еще много лет назад сулили отроковице прозорливые старухи из "Сорок второго", частью умершие, а частью разъехавшиеся по всей стране и вряд ли помнящие и Машу, и Бухару, и директора школы. Потом начались дожди. Они лили, не переставая, больше недели. Вода в лесу поднялась и подтопила железнодорожную ветку, Илья Петрович и Маша нащупывали шпалы и брели по колено в воде, проходя в день не по тридцать километров, как наметил директор, а вдвое меньше. Часто случалось так, что вода заливала сапоги, в конце концов девушка простудилась, и Илья Петрович соорудил шалаш, где они сушились, отдыхали и прожили почти два дня. - Мы будем учительствовать,- говорил Илья Петрович, босиком разгуливая вокруг костра и жмурясь от удовольствия.- Мы должны соединить чистоту и строгость Бухары с лучшими достижениями человеческой мысли, мы должны примирить прогресс с верой, знание с моралью и исправить совершенную человечеством в эпоху Просвещения ошибку. С этой точки начнется отсчет новой цивилизации. Сделать это можем только мы, русские. Человеческая история зашла в тупик. Пока что этот кризис проявился со всей отчетливостью лишь у нас в России, но скоро он охватит весь мир. И тогда только мы, первыми принявшие на себя этот удар, как некогда приняли мы на себя удар монгольской орды, сможем весь мир спасти. Самые великие идеи - Достоевского, Циолковского, Федорова, Вернадского, Даниила Андреева, Солженицына рождались на нашей земле, в наших нищих городах, в наших тюрьмах, в голоде и стуже, то есть там, где истинные идеи и должны рождаться. Мир к нам несправедлив, нас презирают и на Западе, и на Востоке, ибо люди не любят тех, кто их спасает. За это распяли они Христа, и мы тоже будем принесены в жертву, но жертва эта спасительна, она искупит грехи всех тех, кто об этом даже и не догадывается. Отсюда, из этой тайги, будет явлен новый свет. Глаза у Ильи Петровича горели, он говорил с таким пылом, точно обращался не к измученной девочке, а выступал не меньше, чем с Нобелевской лекцией. Но Маша его не слушала, она продрогла, костер еле горел, и в прозрачном дымчатом лесу, от которого она отвыкла, ей уже никуда не хотелось: ни вперед, ни назад, а остаться в этом шалаше на веки вечные, как хотелось когда-то остаться в метельном поле. Вокруг уже много дней был лес, и трудно было поверить, что в этом лесу вообще возможна жизнь людей. И нет, и не было никакого скита - все это морок, обман.

Глава II. Кладбище брошенных кораблей

На исходе девятого дня путники подошли к полуразрушенному "Сорок второму". Среди высокой травы осталось несколько домов, смотревшихся сиротливо и печально, как только может смотреться покинутое людьми жилье. В покосившемся родном доме гулял свежий майский ветер. Ему вторили тонко дребезжавшие стекла в россохшихся рамах. Маша затопила печь. Дрова долго не хотели загораться, потом задымили так, что пришлось открыть дверь. Вода в застоявшемся колодце оказалась невкусной, и было в избе сырее и неуютнее, чем на улице. Все словно изгоняло и объявляло пришедших нежелательными персонами, не прощая им совершенного некогда бегства. Ели молча, добирая остатки крупы и крошки хлеба,- паломники не ожидали, что их путь к скиту окажется таким долгим и продуктов не хватит. Было зябко, и хотелось поскорее укрыться и лечь спать. На широкой супружеской кровати, где была без малого двадцать лет назад зачата на удивление всему "Сорок второму" Маша, Илья Петрович быстро захрапел и спал без сновидений, но девушке не спалось. Ей было так же странно и тревожно в родной избе, как когда-то в пустом ленинградском доме. Она встала и долго бродила по горнице, зашла на двор, где еще сохранились остатки сена и висели на стене инструменты, спустилась в хлев, открыла ворота и долго смотрела на покинутые избы, улицы, поваленные столбы и ржавые трактора. Хотелось отсюда уйти, но уходить было некуда - последняя надежда рушилась: это единственное место, где она рассчитывала найти свой кров, не было готово ее принять. Она жалела теперь о том, что вернулась сюда,- было тяжело невероятно, словно присутствие на собственных похоронах. С этим тягостным чувством, которое наутро передалось и Илье Петровичу, они встретили новый день, и оба, не сговариваясь, заторопились уйти из поселка. Через два часа пилигримы подошли к скиту. Над крышами домов клубился дымок, раздавался стук топора, сквозь весеннюю дымку Бухара казалась нарисованной, и у Ильи Петровича от счастья, от того, что он дожил до этой минуты, защемило сердце. Дверь отворилась, и показался тощий парень. - Чего вам? - вытаращил он удивленные глаза. - Я привел девушку,- сказал директор. - Вы оттуда? - жадно спросил вратарь.- Что там? - Агония. - Да? - произнес парень потухшим голосом и недоверчиво взглянул на директора.- Обождите тут. Я скажу старцу. Илья Петрович вдруг почувствовал, как колотит его озноб. Он подумал о том, что сейчас откроются ворота этого обетованного места, к которому шел он всю жизнь через уверенность в его ненужности, через сомнения к убеждению, что оно единственное есть тот ковчег, где можно спастись.