Лева откопал где-то запись "Отеля Калифорния" и предлагал срочно ехать на Автозаводский сквер, но, покуда они прособирались, метро закрылось, и во втором часу ночи любомудры очутились на Кутузовском проспекте. Обнявшись, они запели "Широка страна моя родная". Редкие прохожие от них шарахались, иные смотрели с ненавистью, другие с осуждением -- как можно в такой судьбоносный час? -- но им не было до того дела.
      Поход их завершился ранним утром на Манежной площади, где они допивали бутылку водки с танкистами из Кантемировской дивизии.
      -- Последний раз гуляем, ребята, -- всхлипывал Лева, и танкисты, как могли, его утешали.
      -- Ниче, мужик, дальше Сибири не сошлют.
      Впрочем, насчет последнего раза и уж тем более Сибири -- это было, конечно, преувеличением. Назавтра выяснилось, что таких гулящих, как они, целый город. Тезкин с Голдовским весь день бродили по перекрытым услужливой московской властью улицам и площадям, слушали митинговые речи у Моссовета и у рыдвана, где собрались все отцы демократии и потрясали кулаками, и все больше им казалось, что они присутствуют на грандиозной тусовке с давно уже и хорошо кем-то продуманным сценарием.
      Народ беспорядочно двигался, периодически возникали слухи, что вот-вот нагрянут штурмовики, веселые девицы в тесных брючках и мини-юбках сидели на броне брошенного танка, на Манежной шло братание и перебранка с солдатами, мелькнул отец Глеб и иже с ним молодые демохристиане, тащили металлические щиты на Краснопресненской веселые юнцы с румяными лицами, и тут же работали магазины и стояли очереди, за дефицитным товаром. Все это напоминало первомайскую демонстрацию, народное гулянье, но только не путч и не решающее сражение за судьбу демократии.
      Тезкин брюзжал и плевался, но доставалось от него почему-то преимущественно демократам, а особенно Попову с Шеварднадзе.
      -- Тише, тише, -- дергал его за рукав Голдовский, -- услышит кто тебя -- голову оторвут.
      К вечеру друзья проголодались и вернулись в офис. От дождя, холода и ходьбы они устали, включили в девять часов телевизор и уселись смотреть новости. Шел второй день путча, голос у диктора как-то странно дрожал, и Лева задумчиво произнес:
      -- А хрен его знает, брат, устроят напоследок коммуняки твои кровавую баню -- с них станется. Гляди вон -- комендантский час объявили. Саня сидел молчаливый, насупленный.
      -- Ну что, -- сказал он вдруг, вставая, -- пойдем? Лева недоуменно поглядел на него:
      -- Но ведь ты же еще час назад говорил...
      -- Что я говорил?--огрызнулся философ.--А впрочем, все равно потом пожалеем.
      -- Брат, -- сказал Голдовский вдохновенно, -- ты помнишь нашу клятву?
      -- Боюсь, что единственной наградой нам будет насморк, -- ответил Тезкин.
      Дождь на улице сделался еще сильнее. По пустынному проспекту добровольцы перешли на другую сторону Москвы-реки и подошли к рыдвану, где группками стояли люди, числом гораздо меньшим, чем днем, сбившись возле немногих обладателей транзисторов и жадно ловя новости, шепотом передававшиеся от одного к другому.
      Какие-то энергичные распорядители пытались организовать толпу в цепи и записывали желающих в отряды. Время от времени на балконе показывались бодрые вожди с красными от бессонницы глазами, обращались к собравшимся с трогательными речами, демонстрируя свое полное единство с народом. Глядя на них, Тезкин вдруг подумал, что все повторяется: все снова делятся на чистых и нечистых, на тех, кто допущен на эти сверкающие этажи, пьет кофий и дает многочисленные интервью, и тех, кто мокнет под дождем. И пройдет не так много времени, как иные из пришедших сюда будут вспоминать эту ночь с недоумением и обидой, как тот приезжий мальчик с фотоаппаратом.
      К утру напряжение стало спадать, вожди появлялись все реже. Обкурившись сигаретами, Тезкин с Голдовским отошли к заборчику американского посольства и достали очередную бутылку.
      -- Ну что, брат, поучаствовали мы с тобой в истории, -- усмехнулся Голдовский. Голос у него был сиплым, рука немного дрожала, и он плеснул через край.
      Саня ничего не ответил, молча выпил, а из дома за забором вышли двое мужиков в серых костюмах. В руках у них были рации, и, переговариваясь между собой, они с презрением разглядывали промокших волонтеров. Все кончилось -пора было расходиться, и Тезкин вдруг почувствовал, что даже водка ему не помогает. Он был совершенно болен, кашлял и не мог согреться, точь-в-точь, как много лет назад в степи.
      4
      Озноб не прошел и к вечеру. На щеках у Тезкина появился нездоровый румянец, все плыло у него перед глазами, и ко всем последующим событиям -возвращению из Фороса хитроумного гроссмейстера как по нотам разыгранной и все же проигранной партии, аресту бедных умом заговорщиков, разгону сиятельной КПСС и прочим поражавшим воображение обывателя тусовкам -- он отнесся с обычным спокойствием и без того энтузиазма, который охватил наше переживавшее подъем и последний всплеск перестроечной эйфории общество...
      Поезд со спальными вагонами и клетушками-купе увозил нашего героя в страну, столько лет подряд преследовавшую его воображение. Тезкин в лихорадочном возбуждении глядел в окно. Пейзаж постепенно менялся. проехали Россию и Белоруссию, началась Польша с ее маленькими чистыми городами, островерхими костелами и кубиками домов -- он глядел на все с недоуменным чувством и словно из сна, а перед глазами вставала совсем иная дорога -степи, редкие разъезды, тайга и реки, и в тезкин-скую душу снова запало недоброе предчувствие.
      Полтора суток спустя он вышел в Праге. Здесь ему предстояла пересадка до Мюнхена. В ожидании поезда Саня немного побродил по улицам, но ни красота этого города, ни удивительная свежесть и чистота тротуаров, ни изобилие магазинов -- ничто не поразило его. Он был занят теперь одной лишь мыслью -о Катерине, и сидевший напротив него в мюнхенском поезде добродушный, розовощекий немец, тотчас же распознавший в своем соседе русского, напрасно выспрашивал его о перестройке и о том, почему они, русские, не любят своего Горби.
      В Мюнхен приехали к вечеру. Было тепло, повсюду горели огни, вокруг ходили веселые и счастливые люди, кружились женщины, шумела разноязыкая толпа возле вокзала. Все представлялось Сане в нереальном свете, и он даже на мгновение забыл, где находится. Казалось, это лишь греза, бред, а сейчас откроются глаза и снова возникнут окаянные московские улицы. Мюнхен, Мюнхен, чудо-город, где тоже случился знаменитый путч и откуда пошла гулять по всему свету война, похоже, давно позабытая в этой приветливой и уютной стране и кровоточившая до сих пор в необъятной России.
      Тезкин шел по широкой зеленой улице и думал о том, что сейчас увидит Козетту, которую не видел пять с половиной лет -- ужасный, тяжкий срок, неведомо как пережитое им испытание. Но сама мысль об их встрече не укладывалась в его голове. Он пытался представить, как сейчас подойдет к ее дому, позвонит в дверь, и она появится на пороге, такая же, как в их последнюю встречу. А о том, что случится после, он думать не хотел. Потом можно будет просто умереть и даже не увлекать за собой целый мир -- пусть он живет, как ему заблагорассудится, столько, сколько ему назначено, но Тезкину -- он это знал теперь наверняка -- с этим миром не по пути. Он случайно родился, случайно прожил свою жизнь, не сделав в ней ничего хорошего и ничего плохого. Он не умер там и тогда, когда должен был умереть, его зачем-то спасли, даже не спросясь, желает он этого или нет. и вся его последующая жизнь была лишь горькой насмешкой. Он хотел теперь только одного: увидеть Катерину, взглянуть в ее глаза и убедиться в том, что она сумеет прожить без него. И тогда он почувствует себя полностью свободным.
      Тезкин подошел к двери и немного помедлил, прежде чем позвонить. На миг промелькнуло у него желание отступить и побыть еще одному, но в ту же секунду он почувствовал, как нестерпимо хочется ему, чтобы открылась эта дверь и послышался ее голос. Он протянул руку к звонку и нажал на кнопку. За дверью раздались шаги, и вышла женщина лет пятидесяти в кружевном переднике. В ответ на путаный тезкинский вопрос она ответила, что фрау Катарина здесь не живет.
      -- Где она? Где? -- закричал он, и, верно, лицо у него было таким
      несчастным в эту минуту, что женщина побежала в глубь Дома и вернулась с девочкой шестнадцати лет -- прелестной белокурой немочкой с пухлыми губами. На прекрасном русском языке она объяснила, что фрау Катарина уехала три месяца назад, а куда -- не сказала. Она хотела еще что-то добавить, но Тезкин, уже ничего не слыша, бегом спустился по лестнице.
      Несколько часов он просидел на скамейке в парке, слушая, как веселый оркестр наигрывает бодрые мелодии. К нему подсаживались кудрявые девчушки, прижимались, хохотали и тащили его за собой -- в городе был какой-то праздник, а может быть, праздник здесь был всегда. Тезкина ничто не трогало. Что теперь делать, куда идти дальше, он не знал. Но одну вещь понимал с очевидностью. Вернуться так просто домой он не сможет. Он настолько остро ощутил свою утраченную связь с Козеттой, что не раздумывая отдал бы все для того, чтоб с нею встретиться. И там же, в парке, Саня решил, что, покуда у него достанет сил и денег, он будет ездить по Германии и искать ее, и Бог даст -- в этом он был уверен -- ее встретит.
      Не такая уж большая страна Германия, чтобы разминулись в ней двое русских, кому обещали встречу пасхальные звезды над речкой Березайкой.
      5
      Он искал ее повсюду, на севере и на юге, во Франкфурте, в Дюссельдорфе, на Рейне, в Руре и в Саксонии, ночуя в дешевых гостиницах и кемпингах, передвигаясь на автобусах и поездах, а когда кончились деньги -- автостопом, точь-в-точь, как некогда по Украине. И теперь снова приходилось ему ночевать на улице, в парках и лагерях для беженцев, нелегально подрабатывая мытьем посуды.
      Он увидел совсем другую Германию -- мир югославских и азиатских беженцев, насмешки и презрение работодателей, унижение и вражду, столь знакомые ему в родном Отечестве. Воистину, мир был слишком одинаков. Вот только Козетты нигде не было. Он понимал, что она могла уехать куда угодно -- в Австралию, в Канаду, в Аргентину, и давно пора было оставить безумные и тщетные поиски, но Тезкин продолжал еще на что-то надеяться. Иногда ему случалось по целому дню не есть, несколько ночей спать в холоде. Снова донимали его утихшие было лихорадка и озноб, мучил кашель, но он не сдавался, хотя с ужасом понимал, что срок пребывания здесь сокращается, как шагреневая кожа, и через пару недель любой полицейский чиновник выкинет его вон за пределы Германии.
      А страна уже готовилась к богатому и сытому Рождеству. Всюду на витринах красовались товары, раздражавшие важды нищих беженцев, к которым зорко присматривалась полиция имужиялх' ненавидела местная шпана. Саня обходил стороной эти сверкаю и поскак этажи Белого дома, улицы, подавленный, угрюмый и потб"1~на боаетатки всякой веры, спрашивая возлюбленную скорее по привычке. Он снова был в Мюнхене, но теперь улицы пронизывал горный ветерок, баварские модницы щеголяли русскими мехами, кроме тех, кто вступал в общество защиты животных. Пиво текло рекою, праздник не прекращался, философ мой был в таком же тупом унынии, как ровно десять лет назад, вычищая полковые сортиры.
      Но однажды в голодный и маятный нояьТккйй день его кто-то окликнул на ломаном русском языке: к . -- Хэрр Тьозэкин?
      Саня повернул голову и увидел невысокого щуплого немца в очках, лет сорока пяти. Немец приветливо улыбался, и Тезкин несколько секунд тупо на него глядел, даже не пытаясь вспотпггь, где и когда он мог видеть этого человека.
      -- Бэрэзайка, -- сказал немец, широко улыбаясь, -- банья. Я бил к вас прошлый Рождество. Мне зовут Фолькер.
      -- Хорошо,-- сказал Тезкин бесцветным голосом.
      -- Почему ви так грустный? -- спросил Фолькер, приглядываясь к Тезкину. -- Я приглашай вам пить пиво. йа?
      -- Иа,-- вздохнул Саня. которому было все равно, не осталось даже сил ничего в себе таить.
      -- Вам что-нибудь плохо?
      Тезкин кивнул и скупо и безучастно рассказал, что ищет одну женщину.
      -- Надо сделать объявление на газета.
      -- О. йа,-- согласился Александр, думая, как бы ему побыстрее расстаться с поклонником российских философов и брошенных деревень, но его собеседник, так же беспричинно весело оглядывая Тезкина, заказал еще пива и объявил:
      -- Вы не имейт марки.
      -- Да, не имейт,-- сказал русский философ зло,-- я не имейт в вашей хваленой стране ничего, нихт.
      -- Алекзандер, ви не надо сердитый. Я хочу вас помогать.
      -- Я не сержусь, -- ответил Тезкин. вставая. -- Сколько я должен за пиво?
      -- Ничего, -- сказал Фолькер серьезно и ничуть не обижаясь. -- В этот раз я ви угощал, в другой ви угощает мне.
      -- Боюсь, что ничего не получится,-- пробормотал Саня.-- Простите, я должен идти.
      -- Подождите, Алекзандер, -- возразил немец. -- Возьмите ваше место и слышите, что я говорю. Ви нужен отдых. Ви много писал прошлый год?
      -- Я не написал ни слова и вряд ли что-нибудь еще напишу.
      -- Не говорите это. Ви сейчас трудный позиция в страна, я знаю. Ми тоже бил так позиция после война. Я бил маленький, но я вспомню. Я не имел отец, они убили его на война. Вы имейт отец, Алекзандер?
      -- Нет.-- сказал Тезкин хрипло,-- его тоже убили.
      -- Я вам понимаю. Я бил очень бедный, я мил стаканы в этот бар, а теперь я имейт деньги, я директор частный гимназиум, и в мой гимна-зиум дети научат русский язык. А какой-нибудь русский убил мой отец. Это странно. Алекзандер?
      -- Да,-- согласился Саня,-- в Хорошей до войны было сорок с лишним мужиков, вернулась треть. А зачем вам в вашей гимназии русский. Фолькер?
      -- Я люблю ваша страна. У нее убили мой отец, но я люблю ей. Я хочу, чтобы мой студенты тоже любите ваша страна.
      -- Да, -- пробормотал Тезкин, не зная, что сказать.
      Фолькер молча пил пиво, и Саня вдруг подумал, что, пожалуй, он не будет ждать еще неделю, а уедет сегодня же вечером, денег на дорогу у него хватит, и хотя не удастся привезти никаких подарков ни матери, ни деду Васе и бабкам, он все равно уедет.
      -- Алекзандер,--. ^-чзал Фолькер, поднимая голову от стакана,-- я хочу просить вам однР .
      -- Какую? ^.ввдь
      -- Я предлагай вас я1" '^^ии в мой гимназиум о Россия. Я хочу, чтоб мой студенты знать Россия и ;не бояться она. Вы мне понимаете, да?
      -- Да.--ответил Тезкин,--но это невозможно, хэрр Фолькер. Я никогда и никому не читал никаких -лекций. Я просто недоучившийся студент, самоучка и трепло, каких в России тысячи, и с тем же успехом вы могли бы позвать любого из- русских оборванцев, шляющихся по Европе. Лучше обратитесь в университет, >
      -- О, нет, -- покачал еловой Фолькер. -- Я знаю люди, Алекзандер. Мне не нужно профессор или, как это у вас есть так смешная штука, я никогда не мог понимать? -- а. вот -- кандидат наука. Мне нужен ви, я очень, очень прошу вам. Алекзандер. И тоже ви может делать объявление на газета о эта женщина. Это важно вас, йа?
      -- Было важно, Фолькер,--сказал Саня с грустью,--вы немного опоздали. И потом у меня кончается виза.
      -- Это мой проблем,-- возразил директор.
      && 6
      Так неожиданно, в который по счету раз переменилась тезкинская судьбина, и он обрел работу, которой позавидовали бы многие из презирающих или жалеющих его российских умников. И работа эта, как ни странно, пришлась ему по вкусу, принеся успех, какого никогда прежде герой мой не знал. Гимназисты и гимназистки были от него без ума, не сводили крупных арийских глаз, засыпали вопросами, прилежно выполняли все его задания. И была среди этих глаз одна пара, смотревшая на Тезкина особенно нежно и показавшаяся ему знакомой.
      Он долго не мог вспомнить, где уже видел эти глаза, пока девушка сама не напомнила ему об их встрече полгода назад в старом доме на Тюр-кенштрассе, и Тезкин тотчас же догадался: конечно, это была та самая прелестная немочка, что сказала ему об отъезде Катерины. Но, хоть и принесла она ему столь горестную весть, она была связана с его возлюбленной, и Саня частенько разговаривал с Анной после занятий. Пухленькая Анхен ему сочувствовала, рассказывала о том, как Козетта жила в Мюнхене, и Александр не замечал поблескивающих на ее ресницах слез, а если и замечал, то относил исключительно на счет дружеского участия.
      -- У нее была большая тоска, господин учитель. Иногда она говорила со мной, мы читали книги, гуляли. А когда приезжал ее муж, -- Анечка говорила по-русски очень чисто, почти без ошибок, и Саня думал, что так говорить ее научила Катя. Сердце его переполнялось любовью, бедная девушка не знала, как понять его взгляды, краснела и терялась, не смея остановиться, -- он работал где-то на севере и жил там, то она замыкалась и не выходила из комнаты. Я слышала, как она плачет, и однажды он сказал ей, что увезет туда, где много солнца и гор. Наверное, она туда и уехала. Она ничего не сказала мне, когда прощалась. Только поцеловала.
      -- А что еще? -- жадно спрашивал Тезкин, воображая свою милую Катерину и снова не зная, то ли ему радоваться, то ли печалиться ее страданиям.
      -- Однажды, незадолго до отъезда, она была очень больна. Несколько дней не выходила. Я волновалась и, когда она поправилась, купила ей цветы. Она почему-то заплакала, и мне стало неловко. А потом она уехала, герр Тезкин.
      -- А она говорила тебе что-нибудь обо мне? -- спросил Саня, облизнув пересохшие губы.
      -- Нет, -- покачала головой Анечка, глядя на своего учителя с немым упреком. -- Она, по-моему, не смогла привыкнуть к Мюнхену. Но ведь это очень красивый город, и я его-очень люблю. А вы, герр Тезкин?
      -- Я не знаю,-- признался он,-- мне, Анна, все равно. Однако постепенно он начал привыкать к этой размеренной жизни, утром ходил на занятия, днем гулял по мюнхенским паркам, вечерами читал или шел в гости к Фолькеру, пил с ним пиво, толковал о Бердяеве и Павле Флоренском и даже пробовал что-то писать. Но с этим у Тезкина ничего не получилось. Он познакомился еще с несколькими семьями, в том числе и русскими, подружился с колоритным мужичком, сбежавшим в войну по велению Богородицы от большевиков и построившим церковь возле олимпийского стадиона, и говорил с ним на божественные темы, перемежая беседу возлияниями Бахусу, но счастья так и не было. Счастье осталось далеко в России, не то в Автозаводском сквере, не то в краснокир-пичной школе, где ходили по этажам Серафима Хренова и Ирочка Раевская, не то в Крыму возле Гурзуфа, не то на Онеге, не то на Березайке, а здесь его не было и не могло быть. И, значит, права была светловолосая смеющаяся девушка в сером платье с янтарными бусами, сказавшая ему на прощание: "А с чего ты взял, что человек должен быть обязательно счастлив?"
      Но он по-прежнему не мог успокоиться и давал объявления во все немецкие газеты, не жалея своего щедрого заработка. И Бог знает кому они попадались на глаза вперемешку с брачными объявлениями, сведениями о скупке и продаже недвижимости и подержанных автомобилей, -- но Козетта не откликалась, точно письмо ее ему пригрезилось, а женщина, о которой рассказывала Анна, была совсем другой.
      -- Алекзандер,-- сказал ему однажды Фолькер,-- я уважаю ваш чувство, но думаю, что эта фройлен ви не будет найти. Она нет в Германии. Женитесь с Анхен и живите сюда. В России ви делать нечего.
      Фолькер курил дорогую сигару, по телевизору показывали несчастную, корчившуюся в судорогах распада страну, где убивали уже прямо на улицах, открыто и не таясь, где шли стенка на стенку, врывались в дома, где грохотали танки,' стояли в переходах вереницы профессиональных нищих, а вокзалы и аэропорты были забиты профессиональными беженцами, и побежденная Германия посылала победительнице-России ящики тушенки и сухого молока, разворовывавшиеся профессиональными коммерсантами.
      -- Ви увндет мир -- Грец, Италь, Франц. Я знаю, ви патриот, ви любит Россия, но Россия сейчас не любит ви. Потом, в будущем, когда Россия будет, как Германия, вам позовут и ви будет вернуть там. Но теперь ваш место здесь. Верите мне, Алекзандер. верите.
      Тезкин ничего не ответил, подошел к окну и, поглядев на чистый и красивый город, пробормотал: "Ну услышь меня, откликнись. Пусть ты больше меня не любишь и то, что ты написала, было лишь минутной слабостью, и ты нарочно уехала туда, где тебе теперь хорошо, хоть я и знаю, что хорошо тебе быть не может. Дай мне знак, скажи, что с тобой, и я перестану тебя искать. Я. быть может, смогу о тебе забыть и успокоюсь, если ты этого хочешь. Но пока ты меня не отпустишь, я буду тебя ждать".
      Снова наступила весна, он чувствовал себя так же скверно, как осенью, когда ночевал на улицах. Сильно кашлял, его лихорадило, и Анна умолила его сходить к врачу. Визит оказался неутешительным. Аккуратный, коротко стриженный доктор, чем-то напомнивший Сане отца, долго рассматривал снимки, слушал его, а потом сказал, что легкие его запущены и ему надо срочно лечиться, пока процесс не принял необратимого характера. Ис^ пуганная девушка просила его все бросить и немедленно ехать в горный санаторий, но Тезкин вяло возражал:
      -- Анна, на что я тебе?
      Она плакала, и Тезкин поддавался на уговоры, соглашался с тем, что она будет его сопровождать. А в России говорили о голоде и войне -- и теперь никто уже не верил, что этот кошмар когда-нибудь кончится.
      -- Если ты вернешься туда, ты умрешь, -- говорила Анна Тезкину. -- Там нет лекарств, нет продуктов, там нет для тебя работы.
      Тезкин вдруг вспомнил Машину, которая велела ему когда-то уезжать, и сказал:
      -- Хорошо, мы дождемся лета и поедем. И в это самое время позвонил Сане человек и на самом обыкновенном русском языке, от которого преподаватель и лектор отвык, спросил:
      . -- Господин Тезкин?
      -- Да,-- ответил он, и сердце у него екнуло, а голос незнакомца показался страшно холодным и чужим, куда более чужим, чем ломаная и резкая речь его учеников.
      -- Вы давали объявление в "Зюддойче Цайтунг"?
      -- Да.
      -- В таком случае я хотел бы с вами переговорить.
      7
      Они встретились в небольшом кафе возле вокзальной площади, и ощущение холода в тезкинском сердце и груди стало настолько невыносимым. что он плотнее запахнул куртку, с трудом скрывая дрожь.
      -- Где она?
      -- Она находится в частной клинике, -- ответил его собеседник, не спуская с Тезкина задумчивых и спокойных глаз.
      -- Что с ней? -- проговорил Саня хрипло, не узнавая собственного голоса.
      -- Что ж вы на меня так набросились? -- усмехнулся мужчина. -- Почему вы думаете, что я должен перед вами отчитываться? Ну хорошо, кажется, это называется депрессией. Полгода назад она пыталась покончить с собой, и полагаю, это была не последняя попытка.
      -- Я хочу ее видеть.
      -- Боюсь, что это невозможно.
      Тезкин поглядел на него и вдруг подумал, что этот человек не отдаст ему Козетту никогда.
      -- Зачем вы меня тогда нашли?
      -- Видите ли, господин Тезкин, меня не вполне устраивает ситуация, когда то в одной, то в другой газете появляются объявления, что кто-то разыскивает мою жену, пусть даже бывшую.
      Бывшую? -- пробормотал философ с мучительной интонацией в
      голосе.
      -- Мы развелись полгода назад.
      -- Я хочу видеть ее немедленно.
      -- Слушайте. Тезкин, поскольку я сохраняю над своей бывшей супругой опеку, то увидите вы ее или нет, зависит только от меня -- здешние законы на сей счет достаточно строги. А к тому же косвенной причиной ее нынешнего несчастного положения являетесь именно вы. Поэтому я прошу вас оставить ее в покое и никаких объявлений больше не давать. Вы напрасно тратитесь -- газет в этой клинике не читают.
      -- Хотите, я заплачу вам?
      -- Заплатите? -- рассмеялся тот.-- Вы что же, много получаете? Вы ведь, кажется, преподаете русский язык или литературу, что-то в этом роде?
      -- Да.
      Мужчина нахмурился и посмотрел на Тезкина задумчиво.
      -- Неуч, голь,-- пробормотал он,-- преподаватель одной из лучших мюнхенских гимназий. Представляю, чему вы их учите. Что же, мало вам того, что испохабили шестую часть света, сюда еще перебрались. А знаете что,-сказал он вдруг,-- я сообщу вам адрес моей бывшей жены при одном условии: вы возьмете ее из этой клиники, оплатите пребывание там, коль скоро вам так не терпится, и тотчас же, слышите, тотчас же вернетесь в Россию.
      -- Боитесь? -- сказал Саня презрительно. -- Холуйская кровь взыграла? Живой напилась и куражится теперь?
      -- Вы глупы, господин Тезкин, и я очень сожалею, что в свое время приложил руку к вашему вызволению... Но довольно. Я хотел бы получить от вас какие-нибудь гарантии, что вы меня не обманете.
      -- Да не бойтесь вы, уедем мы, -- проговорил Саня тихо и отвернулся.
      8
      Лечебница была расположена высоко в горах на границе с Швейцарией. Тезкин с Фолькером ехали туда несколько часов. Дорога поднималась в гору, изредка показывались веселые альпийские деревушки и придорожные гостиницы. Фолькер, опечаленный внезапным тезкинским отъездом, молчал. Он не мог понять, почему его русский друг не хочет остаться здесь хотя бы для лечения и почему он совсем не рад, что они едут к этой загадочной женщине. А Саню не отпускал озноб, и в голове у него было совсем пусто.
      Он не чувствовал теперь никакого волнения и почти не думал о том, что увидит Козетту, покинет приютившую его страну, Фолькера, гимназию, пухленькую заплаканную Анечку и веселые разноцветные баварские улочки. Он смутно ощущал, что жизнь его добралась до последнего поворота, уже виден ее конец, отвратить который теперь ничто не сможет. Им сделан последний выбор. Но мысли эти не приносили Тезкину ни печали, ни радости, а ровную удовлетворенность, смешанную с легким сожалением.
      -- Не сердитесь на меня, Фолькер, -- сказал он, повернувшись к водителю. -- Я не могу здесь оставаться больше.
      -- Ностальгия? -- спросил Фолькер. -- Ви русские не могет жить без Россия. Я помню, так сказал меня хэрр Голдовски.
      -- Может быть, и ностальгия, -- ответил Тезкин, -- тоска, да только не по Родине. Мы, наверное, больше не увидимся, Фолькер. Я очень благодарен вам, вы и сами не знаете, сколько для меня сделали.
      -- Не увидимся? Ви думает умирать? -- улыбнулся немец.
      -- Нет, Фолькер, я об этом не хочу думать, но если я умру, то обязательно попрошу, чтобы вам об этом сказали, и заранее приглашаю вас на свои похороны.
      -- Алекзандер, -- сказал Фолькер прочувственно, -- я давно хочу сказать вам одна вещь. Я знаю вам только несколько месяц, но мне окажется, что уже много лет. Но я вам совсем не понимаю. Почему ви не может, не хочет употреблять свой талант? Почему ви так равнодушен с собой? Я не понимаю это, Алекзандер. Ви только тридцать лет, и ви совсем не имейт воля к жизни. Я люблю вам, но так не можно жить.
      -- Я не знаю, Фолькер, я ничего не знаю.
      -- Это плохой ответ, Алекзандер. Скажите мне, почему в ваша страна" если человек честный, умный, как это ви любит так слово -- порядочный, он ничего делает, он не борется, он отступает, мельчит, а вместо он приходит другой, вор, несовестный? Что это?
      -- Вы хорошо научились говорить по-русски, герр профессор, -усмехнулся Тезкин.-- Но об этом спросите кого-нибудь другого. У нас был тяжелый век, нас истребляли, и мы занимались самоистреблением, и, быть может, мы выродились как нация, может быть, прав был Чаадаев, и мы задуманы Богом, чтобы дать миру отрицательный урок, я не знаю. Но мне кажется, мы просто ушли вперед.
      -- Вперед? Ви не ошибся, Алекзандер?
      -- Нет, -- покачал головой Тезкин. -- Когда-нибудь вы нас догоните и поймете меня.
      -- Это есть ваш, как это сказать... я знаю только немецки... мессия, ви меня понимает? Такой любовь или лучше как к женщина?
      -- Страсть к мессианству? }\
      -- О, да, я это хотель говорить. Этот страсть сильно вас мешает. Ви, русские, не любит работать, ви только спорит, говорит и думает, ви есть самый умный, самый лучший. Ви должен это освободиться.
      -- А зачем?
      -- Ви этот спрашивает сериозно?
      -- Да.
      -- Я вам не понимаю, Алекзандер. Я вам совсем не понимаю. Ви может сравнивать Россия и Германия. Мы имейт много проблемы, но ви... Ви же купите русский газеты.
      -- Знаете, Фолькер, когда я был ребенком, а я был до поры до времени обыкновенным советским ребенком, я всегда с ужасом думал, как живут люди в капиталистических странах и что было бы со мной, родись я не в Советском Союзе.
      -- Пропаганда?
      -- Пропаганда. Теперь, когда я увидел, как вы живете...
      -- Ви не понравился?
      -- Нет, это оказалось гораздо лучше, чем я предполагал. Я боялся увидеть что-то вроде наших лавочников и наперсточников. Но я не об этом хочу сказать. Моя жизнь была не самой удачной, мне, если хотите, крупно не повезло, но все равно я с ужасом думаю, что было бы, если б моя жизнь прошла не в России, а в вашей чудесной, милой стране.
      -- Это очень жалко, что ви так думать.
      -- Что делать, Фолькер! Я всегда вам говорил, что вы меня не поймете.
      Они замолчали и не сказали больше друг другу ни слова.
      Из зоны лугов дорога поднялась туда. где лежал вечный снег, на склонах гор замелькали лыжники в разноцветных костюмах, Саня стал задыхаться, но, по счастью, машина вскоре свернула возле небольшой деревни и подъехала к ограде. У ворот их уже ждали.
      Медсестра провела Тезкина на территорию лечебницы.
      -- Фрау Катарина в саду.
      Александр пошел по ровной сосновой аллее, где разгуливали пожилые дамы с отсутствующими глазами, и вскоре увидел Козетту. Некоторое время он глядел на нее не приближаясь: не то чтобы волновался, но боялся испугать. Катя показалась ему почти не изменившейся -- только лицо ее, несмотря на горный загар, было исхудавшим и бледным.
      В следующее мгновение она почувствовала на себе взгляд, повернула голову, но не вскрикнула, не обрадовалась, не удивилась, а печально и ровно произнесла:
      -- Саша? Ты тоже сюда попал?
      -- Нет, -- сказал Тезкин, -- я приехал, чтобы забрать тебя.
      -- Ты опоздал, милый.
      -- Я искал дом, где не будет никого, кроме нас двоих,-- проговорил он, дотрагиваясь до ее потемневших волос, а затем вдруг отвернулся, закашлял, и на платке у него расплылись пятна крови.