Уйди скорей и не спеши обратно

Бич сей всегда наготове и к услугам Божьим, который посылает и отводит его, когда захочет.

Внезапно прошел слух, который вскоре подтвердился, что в городе разразилась чума на двух улицах сразу. Говорили, что у двоих (…) были обнаружены все явные признаки болезни.

Эти несколько строчек легко могли лишить покоя самых доверчивых граждан, а таких было приблизительно восемнадцать процентов, потому что именно столько в свое время испугались наступления двухтысячного года. Адамберг был удивлен тем размахом, который газеты сочли нужным придать этому делу, и тем, как быстро разгорелся пожар, которого он так опасался с тех пор, как была объявлена первая смерть. Чума, этот забытый, замшелый, похороненный в недрах истории ужас, возрождался под пером журналистов с такой быстротой, словно никогда не исчезал.

Адамберг взглянул на часы, готовясь к пресс-конференции, организованной по приказу высшего начальства и назначенной на девять часов. Он не любил ни приказов, ни пресс-конференций, но понимал, что этого требовали обстоятельства. Успокоить людей, показать фотографии со следами удушения на шее убитых, опровергнуть слухи – таковы были инструкции. Ему будет помогать медэксперт, и до нового убийства или нового устрашающего «странного» письма можно будет считать, что ситуация под контролем. Слышно было, как за дверью прибывали все новые журналисты, голоса раздавались все громче.

В эти же самые минуты Жосс завершал чтение морского метеопрогноза, стоя перед небольшой, но все же заметно расширившейся толпой, и приступал к «странному» посланию, доставленному с утренней почтой. Комиссар ясно сказал: продолжать чтение, не обрывать ни одной ниточки, которая связывает с сеятелем. В напряженной тишине Жосс огласил двадцатое объявление:

– Малый трактат о чуме. Содержащий описание, симптомы и последствия оной, а также методы и средства лечения, к ней применимые, как предохранительные, так и исцеляющие. Многоточие. Признан больным вышеупомянутой чумой будет тот, у кого в паху обнаружатся волдыри, обычно называемые «бубоны», тот, кто будет страдать от лихорадки и кружения головы, от болей в голове и всякого безумия и кто увидит на своем теле пятна, обычно называемые знаками или пурпурой, многие из них цветом голубые, синеватые и черные, и будут отныне разрастаться. Тот, кто захочет оградить себя от заразы, пусть нарисует на двери талисман в виде креста о четырех концах, и тот непременно отведет беду от дома его.

Когда Жосс, запинаясь, заканчивал это долгое описание, Декамбре снял трубку, чтобы без промедления пересказать текст Адамбергу.

– Мы увязли по уши, – подытожил Декамбре. – Наш незнакомец завершил предисловие. Теперь он описывает болезнь так, словно она уже вошла в город. Думаю, это отрывок из текста начала семнадцатого века.

– Повторите, пожалуйста, концовку, и помедленней, – попросил Адамберг.

– У вас люди? Я слышу шум.

– Человек шестьдесят журналистов в нетерпении грызут удила. А у вас?

– Народу сегодня больше, чем обычно. Можно сказать, небольшая толпа, очень много новых лиц.

– Запишите, кто присутствует из старых. Постарайтесь составить мне по памяти список завсегдатаев так точно, насколько сможете.

– Они меняются в зависимости от часа новостей.

– Постарайтесь сделать все, что в ваших силах. Попросите постоянных слушателей вам помочь. Бармена, продавца скейтов, его сестру, певицу, самого четца – всех, кто может знать.

– Вы думаете, он здесь?

– Да, думаю. Здесь он начал, здесь он и остается. У каждого человека своя нора, Декамбре. Повторите-ка мне концовку.

– Тот, кто захочет оградить себя от заразы, пусть нарисует на двери талисман в виде креста о четырех концах, и тот непременно отведет болезнь от дома его.

– Он призывает жителей самих рисовать четверки! Хочет заполонить ими город.

– Это верно. Я сказал, что отрывок семнадцатого века, но мне кажется, что здесь впервые он кое-что добавил от себя, по необходимости. В конце есть слова, которые кажутся мне фальшивыми. Потому что они идут вразрез с общим стилем.

– Какие слова?

– «Крест о четырех концах». Мне никогда не встречалось такое выражение. Автор явно нарочно употребляет слово «четыре», чтобы ни у кого не осталось сомнений, но я уверен, что это подделка.

– Если он отправил это письмо не только Ле Герну, но и журналистам, работы нам предстоит выше крыши, Декамбре.

– Секунду, Адамберг, я послушаю про кораблекрушение.

Минуты две было тихо, потом он снова взял трубку.

– Ну и как? – спросил Адамберг.

– Все спасены, – ответил Декамбре. – Вы на что ставили?

– На «все спасены».

– Ну, хоть в этом нам сегодня повезло.

В ту секунду, когда Жосс спрыгивал с ящика, чтобы пойти выпить кофе с Дамасом, Адамберг входил в просторный зал и поднимался на небольшую сцену, которую соорудил для него Данглар. Рядом стоял медэксперт, проектор был готов к работе. Комиссар повернулся к стае журналистов с протянутыми микрофонами и сказал:

– Жду ваших вопросов.

Через полтора часа конференция завершилась, и прошла она в общем-то неплохо. Адамбергу удалось, не спеша, по очереди отвечая на каждый вопрос, опровергнуть нелепые слухи, ходившие по поводу трех почерневших трупов. В середине интервью он встретился взглядом с Дангларом и по его вытянутому лицу понял, что что-то случилось. Журналисты начали понемногу расходиться, и как только конференция закончилась, Данглар закрыл за ними дверь.

– На авеню Сюффран найден труп, – объявил он, – был засунут под грузовичок вместе со свертком одежды. Его обнаружили, только когда водитель стал отъезжать в девять пятнадцать утра.

– Черт, – сказал Адамберг и рухнул на стул. – Мужчина? Тридцать лет?

– Женщина, моложе тридцати.

– Единственная ниточка рвется. Она жила в одном из этих проклятых домов?

– В доме номер четырнадцать по улице Тампль. Четверки там были нарисованы две недели назад, квартира жертвы пропущена, третий этаж, дверь справа.

– Что уже известно о ней?

– Зовут Марианна Барду. Не замужем, родители живут в Коррезе. По выходным встречается с любовником в Манте, а в будни иногда проводит вечера с другим в Париже. Работала продавщицей в дорогом бакалейном магазине на улице Бак. Красивая женщина, видимо, очень спортивная, была записана в разные гимнастические залы.

– Надо полагать, ни с Лорьоном, ни с Виаром, ни с Клерком она не встречалась?

– Я бы вам сказал.

– Она вчера выходила? Что-нибудь говорила охране?

– Пока неизвестно. Вуазене и Эсталер пошли домой, а Мордан и Ретанкур ждут вас на авеню Сюффран.

– Я в них уже запутался, Данглар.

– Это ваши помощники, мужчины и женщины.

– Значит, убита молодая женщина? Задушена? Раздета? Кожа вымазана углем?

– Все как у остальных.

– Ее изнасиловали?

– Не похоже.

– Авеню Сюффран – хороший выбор, нечего сказать. Ночью там ни души. Можно преспокойно выгрузить сорок покойников, и никто тебя не заметит. А почему тело сунули под грузовик, как по-вашему?

– Я уже думал об этом. Вероятно, он привез тело в первой половине ночи, но не хотел, чтобы его обнаружили до рассвета. Может, в напоминание о традиции, когда возчики ранним утром собирали мертвые тела, а может, чтобы труп был обнаружен уже после сеанса новостей. Кстати, во время него говорилось об этой смерти?

– Нет. Было послание о мерах предосторожности, которые защитят от беды. Угадайте каких.

– Четверки?

– Так точно. Вы, мол, уже большие, можете и сами у себя на двери малевать.

– Сеятель так занят убийствами, что ему уже и рисовать некогда? Решил уступить свои полномочия?

– Нет, – сказал Адамберг, вставая и надевая куртку. – Он хочет нас запутать. Вообразите, что хотя бы десятая часть парижан послушается и захочет защитить свои квартиры четверками. Да мы же с ног собьемся, пытаясь отличить настоящие четверки от фальшивых! А нарисовать их проще простого, газеты потрудились напечатать их покрупнее, надо только аккуратно скопировать.

– Графолог с этим быстро справится.

Адамберг покачал головой:

– Нет, Данглар, быстро не получится, если придется различать пять тысяч четверок, нарисованных пятью тысячами рук. А их наверняка будет больше. Совета послушаются многие. Сколько будет восемнадцать процентов от двух миллионов?

– А кто эти восемнадцать процентов?

– Это легковерные, пугливые и суеверные люди. Те, кто боится затмений, наступления нового тысячелетия, всяческих предсказаний и конца света. По крайней мере, столько людей признаются в своих страхах во время опросов. Так сколько получается, Данглар?

– Триста шестьдесят тысяч.

– Ну что ж, примерно столько их и будет. Если в дело вмешается страх, нас просто захлестнет. А если мы не сможем распознать настоящие четверки, нам не удастся вычислить настоящие нетронутые двери. И мы не сможем никого защитить. А сеятель будет разгуливать на свободе, не боясь, что у каждой двери его будет ждать полиция. Он даже сможет рисовать средь бела дня, и коды подбирать не придется. Нельзя же помешать тысяче людей размалевывать собственные двери. Понимаете, Данглар, зачем ему это нужно? Он манипулирует толпой, потому что ему это на руку, ему это необходимо, чтобы избавиться от полиции. Он весьма прозорлив, Данглар, прозорлив и расчетлив.

– Прозорлив? Его никто не заставлял рисовать эти дурацкие четверки. И никто не просил указывать на жертвы. В свою же ловушку и попался.

– Он хочет внушить нам, что мы имеем дело с чумой.

– Мог бы просто нарисовать красный крест, уже потом.

– Да, но он насылает чуму выборочно, а не на всех сразу. Он выбирает жертвы и по-своему старается защитить тех, кто живет рядом. В этом тоже есть свой расчет, это разумно.

– Разумно с его точки зрения. Он мог убивать, не приплетая никаких историй о давно всеми забытой чуме.

– Он не хочет убивать сам. Он хочет, чтобы его жертвы были убиты. Хочет быть посредником, который управляет проклятием. В его понимании это огромная разница. Это освобождает его от ответственности.

– Господи, но почему чума? Это же просто смех! Откуда взялся этот парень? Из какой эпохи? Из какого склепа он выполз?

– Когда мы поймем это, Данглар, мы поймаем его, я уже говорил. Смешно, вы правы. Но старушку чуму не стоит недооценивать. У нее еще есть силы, и она будоражит уже куда больше народу, чем следовало бы. Может, она и смешна своими лохмотьями, да только никто не смеется. Потому что она смешная, но страшная.

По дороге на авеню Сюффран Адамберг позвонил из машины энтомологу, чтобы отправить его с морской свинкой на улицу Тампль, где жила убитая девушка. Nosopsyllus fasciatus были обнаружены в квартирах Жана Виара и Франсуа Клерка, четырнадцать у первого и девять у второго, а также несколько штук в свертках одежды, которые убийца бросал рядом с телом. Все блохи оказались здоровы. Все были доставлены в большом конверте цвета слоновой кости, разрезанного ножом. Затем Адамберг позвонил в агентство «Франс Пресс». Пусть объявят, чтобы тот, кто получит такой конверт, немедленно сообщил в полицию. Конверт надо показать в дневных новостях.

Адамберг с грустью осмотрел обнаженную девушку с обезображенным от удушья лицом. Тело почти полностью было выпачкано углем и копотью грузовика. Рядом сиротливо лежал небольшой сверток одежды. Улицу перекрыли, чтобы не пускать любопытных, но сотне зевак все же удалось просочиться к месту происшествия. Сохранить все в тайне никак не получится. Адамберг с досадой сунул кулаки в карманы. Проницательность покинула его. Он перестал понимать убийцу, не мог почувствовать и постичь его логику. А вот сеятелю, напротив, все прекрасно удавалось – он трубил о себе на площади, манипулировал прессой, убивал, где хотел и когда хотел, невзирая на полицейских, окруживших его со всех сторон. Адамберг не смог помешать четырем смертям, хотя предчувствие проснулось в нем гораздо раньше. А, кстати, когда? А тогда, когда к нему во второй раз явилась Мариза, перепуганная мать семейства. Он хорошо помнил, когда в нем зародились первые подозрения. Но совсем позабыл, когда именно потерял нить, когда его захлестнул поток событий и он почувствовал себя беспомощным.

Он провожал взглядом молодую Марианну Барду до тех пор, пока ее тело не погрузили в грузовик, чтобы отвезти в морг. Потом отдал несколько приказов, рассеянно выслушал отчет коллег, прибывших с улицы Тампль. Девушка не выходила вечером из дому, она попросту не вернулась с работы. Адамберг отправил двоих лейтенантов расспросить владельца магазина, где она работала, хотя не надеялся, что это что-то даст, а сам отправился пешком в уголовный розыск. Он шел больше часа, потом свернул к Монпарнасу. Если бы только вспомнить, когда он запутался!

Он поднялся по улице Гэте и вошел в «Викинг». Заказал бутерброд и сел за столик с видом на площадь. Обычно за этот столик никто не садился, потому что над ним нависал муляж носовой части драккара,[4] подвешенный к стене, только человек маленького роста не боялся стукнуться об него головой. Адамберг успел уже на четверть расправиться с бутербродом, когда Бертен встал и неожиданно ударил по медной пластине, висящей над баром. Раздался оглушительный гром, ошеломленный комиссар увидел, как с площади шумно взлетели голуби, и в ту же минуту в ресторан потянулся народ, в толпе он заметил Ле Герна и махнул ему в знак приветствия. Не спрашивая разрешения, Вестник уселся напротив.

– Чего нос повесили, комиссар? – осведомился Жосс.

– Есть от чего, Ле Герн, а что, очень заметно?

– Ага. Сбились с курса?

– Лучше и не скажешь.

– Со мной трижды такое бывало, плутали в тумане, как слепые котята, попадали из огня да в полымя. Два раза приборы забарахлили, а на третий я сам ошибся с секстантом после бессонной ночи. Устал как черт, вот и ошибся. А это непростительная промашка.

Адамберг выпрямился. Жосс увидел, как в его глазах зажегся огонь, тот самый, который он видел в первый раз у него в кабинете.

– Повторите то, что вы сказали, Ле Герн. Слово в слово.

– Про секстант?

– Да.

– Ну, я имел в виду секстант, если с ним ошибешься, это огромная промашка, и прощать такое нельзя.

Адамберг замер и уставился в какую-то точку на столе, напряженно размышляя и вытянув вперед руку, словно призывая Жосса к молчанию. Тот не отважился заговорить и смотрел на бутерброд, который Адамберг сжимал в руке.

– Теперь я вспомнил, Ле Герн, – сказал Адамберг, поднимая голову. – Я вспомнил, когда запутался и упустил его.

– Кого?

– Сеятеля чумы. Я упустил его, потому что заблудился. Но теперь я знаю, когда именно это произошло.

– А это важно?

– Так же важно, как если бы вы могли исправить ошибку с секстантом и вернуться на то место, где сбились с пути.

– Тогда это и правда важно, – согласился Жосс.

– Мне нужно идти, – сказал Адамберг, оставляя на столе деньги.

– Осторожней с драккаром, – предупредил Жосс. – Черепушку не расшибите.

– Я низкорослый. Сегодня утром были «странные» письма?

– Мы бы вам сказали.

– Идете искать место, где заблудились? – спросил Жосс, когда комиссар открывал дверь.

– Совершенно верно, капитан.

– А вы точно знаете, где оно?

Адамберг молча указал на свой лоб и вышел.

Все началось с промашки. Той самой, о которой ему говорил Марк Вандузлер. Тогда-то нить и ускользнула от него. Шагая по улице, Адамберг попытался вспомнить слова Вандузлера. Перед ним снова возникла картина их недавней встречи и звук голосов. Вандузлер стоит у двери, у него блестящий ремень, он возбужденно жестикулирует, в воздухе мелькает его худая рука, на ней три серебряных кольца. Да, они тогда говорили про уголь. Ваш преступник напрасно пачкает тело углем. Он совершает большую промашку.

Адамберг облегченно вздохнул, сел на первую подвернувшуюся скамейку, записал слова Марка Вандузлера в записную книжку и доел бутерброд. Он не знал, где искать, но теперь он хотя бы вернулся на прежнее место. Туда, где его секстант стал врать. И он знал, что туман начал сгущаться именно здесь. Огромное спасибо моряку Жоссу Ле Герну.

Он спокойно дошел до уголовного розыска, по дороге его взгляд то и дело натыкался на газетные заголовки в киосках. Если сегодня вечером или завтра сеятель опять напишет во «Франс Пресс», пошлет им этот опасный «Малый трактат о чуме» и когда все узнают о четвертой жертве, слухи нельзя будет остановить. Сеятель продолжал сеять и пожинал богатый урожай.

Сегодня вечером или завтра.

XXIII

– Это ты?

– Я, Мане, открывай, – нетерпеливо отозвался мужчина.

Едва переступив порог, он бросился в объятия старой женщины и прижал ее к себе, слегка покачиваясь из стороны в сторону.

– Получилось, Мане, получилось! – воскликнул он.

– Как мухи мрут, как мухи!

– Они корчатся и падают, Мане. Помнишь, раньше зараженные как безумные рвали на себе одежду и бежали в реку топиться? Или бились об стену!

– Идем, Арно. – Старуха потянула его за рукав. – Нечего стоять в темноте.

И Мане направилась в гостиную, освещая дорогу электрической лампой.

– Садись, я испекла тебе лепешек. Ты знаешь, сейчас сливок не достать, приходится класть сметану. Я вынуждена ее класть, Арно. Налей себе вина.

– Раньше зараженных даже из окон выбрасывали, так много их было, они валялись на улицах, как старые матрасы. Грустные времена были, правда, Мане? Родители, братья, сестры.

– Они тебе не братья и не сестры. Это дикие звери, которые недостойны землю топтать. Потом, только потом ты вновь обретешь свои силы. Или они, или ты. Сейчас твой черед.

Арно улыбнулся:

– Знаешь, сначала они еще суетятся, но через несколько дней слабеют.

– Бич Божий настигает их на бегу. Пусть себе бегают. Теперь они наверняка знают.

– Конечно знают и дрожат от страха, Мане. Настала их очередь, – сказал Арно, осушая стакан.

– Довольно вздор молоть, ты пришел за ними?

– Мне нужно много. Пришло время отправляться в путешествие, Мане, ты знаешь, я иду дальше.

– Ну, что, не дрянь я тебе подсунула, а?

На чердаке старуха направилась к клеткам, откуда доносился писк и царапанье.

– Ну, ну, – пробормотала она, – чего расшумелись? Разве Мане вас не кормит?

Она подняла небольшой, плотно завязанный мешок и протянула Арно.

– Держи, – сказала она, – потом все расскажешь.

Спускаясь по лестнице впереди Мане и следя, чтобы она не споткнулась, Арно нес в руках мешок с дохлыми крысами и очень волновался. Мане прекрасно во всем разбиралась, она настоящий знаток. Без нее он бы не справился. Конечно, он повелитель, думал он, вертя на пальце кольцо, – и он доказал это, – но без нее он потерял бы еще десять лет жизни. А жизнь очень нужна ему именно сейчас и поскорее.

В ночной темноте Арно покинул старый дом, унося в карманах пять конвертов, где прыгали Nosopsyllus fasciatus, несущие смертоносный заряд в своих провентрикулусах. Он тихо бормотал себе под нос, шагая в темноте по мощеной аллее. Провентрикулус. Средняя колющая щетинка ротового аппарата. Хоботок, впрыск. Арно любил блох, но кроме Мане, ему не с кем было вволю поговорить об устройстве их внутренностей, огромных, как само мироздание. Но только не кошачьи блохи, ни в коем случае! Эти ни на что не годны, он их презирал. И Мане тоже их презирала.

XXIV

В субботу всех сотрудников уголовного розыска, которые могли поработать сверхурочно, попросили явиться, и вся команда Адамберга была в сборе, за исключением троих человек, которых не отпустили семейные заботы. Зато команду пополнили двенадцать офицеров, присланных в подкрепление. Адамберг прибыл в семь утра и, не питая лишних иллюзий, ознакомился с последними результатами лабораторных анализов, прежде чем перейти к просмотру газет, стопкой сложенных на его столе. Он всегда старался называть стол «столом», а не «бюро». Не то чтобы ему больше нравилось слово «стол», но оно меньше на него давило. В «бюро» ему слышалось нечто тяжелое, громоздкое, душное. А «стол» было округлым и шелестящим. Стол мерно покачивался на волнах, а бюро с грохотом падало на пол.

Комиссар разложил на столе результаты последних анализов, которые не проясняли ровным счетом ничего. Марианна Барду не была изнасилована. Ее хозяин уверял, что она переоделась в подсобке, перед тем как уйти, но куда идет, не сказала. У хозяина было твердое алиби, у дружков Марианны тоже. Смерть наступила от удушения в десять часов вечера, как в случае с Виаром и Клерком, ее ослепили слезоточивым газом. Чумной бациллы не обнаружено. На теле ни одного блошиного укуса, как и на теле Франсуа Клерка. Зато в ее квартире найдены девять Nosopsyllus fasciatus, все особи совершенно здоровы. Уголь, которым было испачкано тело, получен от сожжения древесины яблони. Никаких следов мази или чего-либо подобного на дверях обнаружено не было.

В половине восьмого утра в уголовном розыске со всех сторон затрещали телефоны. Адамберг переключил свою линию, и теперь позвонить ему можно было только на мобильный. Он подтянул к себе стопку газет, первые полосы которых не предвещали ничего хорошего. Вчера вечером после того, как объявление о новой жертве «черной смерти» прозвучало в новостях, он позвонил окружному комиссару Брезийону, чтобы предупредить его. Если сеятель собирается отправить в газеты свои добрые советы, «как предохранительные, так и исцеляющие», защитить потенциальных жертв будет невозможно.

– А конверты? – возразил Брезийон. – Мы следим за их появлением.

– Он может сменить конверт. Я уж не говорю о шутниках и разных придурках, которые станут подсовывать их под двери.

– А блохи? – не сдавался комиссар. – Будем защищать тех, кого укусят.

– Блохи кусают не сразу, – ответил Адамберг. – У Клерка и Барду не было укусов. К тому же на нас свалятся тысячи безумцев, укушенных всего-навсего человечьими блохами, кошачьими или собачьими, и мы упустим настоящих жертв.

– И нас ждет грандиозная паника, – угрюмо заключил Брезийон.

– Пресса ее уже разжигает, – сказал Адамберг. – Мы не сможем ее пресечь.

– А вы пресеките, – отрезал Брезийон.

Адамберг повесил трубку, понимая, что рискует лишиться недавно полученного поста, и судьба его зависела теперь от прихоти хитроумного сеятеля чумы. Ему было почти наплевать, если придется лишиться места и уехать. Но он ни за что не хотел потерять нить теперь, когда вспомнил, где он ошибся.

Он разложил газеты и вынужден был закрыть дверь, чтобы не слышать непрерывных звонков, раздававшихся в большом зале, где его коллеги трудились не покладая рук.

«Малый трактат» сеятеля красовался на первой полосе и сопровождался фотографиями последней жертвы, комментариями о черной чуме и устрашающими заголовками: Черная чума или серийный убийца? Бич Божий возвращается? Убийства или заражение? Четвертая таинственная смерть в Париже.

И так далее и тому подобное.

Некоторые издания уже не так осторожничали, как накануне, и в статьях подвергалась сомнению «официальная версия смерти от удушения». Почти в каждой газете приводились доказательства, которые он изложил на пресс-конференции, но их тут же опровергали и разоблачали. Черный цвет трупов вводил в заблуждение даже самых опытных журналистов, и древние страхи пробуждались, как Спящая красавица, проспавшая триста лет в заколдованном лесу. И однако эта чернота была всего лишь великой оплошностью. Но эта оплошность могла ввергнуть город в пучину безумия.

Адамберг взял ножницы и принялся вырезать статью, которая беспокоила его больше остальных. В дверь постучали, кажется, это был Жюстен.

– Комиссар, – отдуваясь, заговорил он, – в районе площади Эдгар-Кине обнаружено много четверок. От Монпарнаса до авеню Мэн и по всему бульвару Распай. Похоже, разрисовано уже примерно две-три сотни домов, это где-то тысяча дверей. Фавр и Эсталер выехали на место. Эсталер не хочет работать в команде с Фавром, говорит, что Фавр для него как чирей на заднице, что делать?

– Поменяйтесь с ним, поработайте с Фавром сами.

– Он для меня тоже чирей на заднице.

– Послушайте, бригадир… – начал Адамберг.

– Лейтенант Вуазене, – поправил офицер.

– Вуазене, нам сейчас некогда заниматься вашими задницами.

– Понимаю, комиссар. Отложим на потом.

– Вот именно.

– Продолжать патрулирование улиц?

– Ложкой море не вычерпать. Приближается буря. Взгляните. – Адамберг протянул офицеру газеты. – Советы сеятеля на первой полосе: рисуйте четверки сами, если хотите уберечься от заразы.

– Я видел, комиссар. Просто катастрофа! Мы с этим не справимся. Сначала было двадцать девять, а теперь не знаешь, кого охранять.

– Остается только двадцать пять, Вуазене. Были звонки насчет конвертов?

– Больше сотни. Мы не успеваем отслеживать.

Адамберг вздохнул:

– Говорите людям, пусть несут их сюда. И проверяйте все эти чертовы конверты. Может, в этой массе попадется один настоящий.

– Продолжать патрулирование?

– Да. Попытайтесь приблизительно оценить размах происходящего. Отберите несколько случаев для сравнения.

– По крайней мере, этой ночью никого не убили, комиссар. Все двадцать пять были живы и здоровы сегодня утром.

– Я знаю, Вуазене.

Адамберг быстро вырезал ту статью, которая отличалась от прочих уравновешенным слогом и насыщенным содержанием. Только этого и не хватало, чтобы поджечь порох, статья была подобна бензину, вылитому на тлеющий очаг. У нее было загадочное название: «Болезнь № 9».

Болезнь № 9

Префектура полиции, в лице окружного комиссара Пьера Брезийона, заверила нас, что в четырех загадочных смертях, произошедших на этой неделе в Париже, повинен серийный убийца. Жертвы были задушены, и старший комиссар Жан-Батист, Адамберг, ведущий расследование, передал прессе убедительные фотографии, на которых видны следы удушения. Но сегодня ни для кого уже не секрет, что некий гражданин, пожелавший остаться неизвестным, приписывает случившееся началу эпидемии черной чумы, этому страшному бедствию, которое унесло в прошлом миллионы человеческих жизней.

Учитывая вышесказанное, позволим себе усомниться в действенности мер, которые демонстрирует наша полиция, и вернемся на восемьдесят лет назад. Из памяти парижан стерлась последняя вспышка чумы, поразившая столицу. А между тем она разразилась не далее как в 1920 году. Возникшая в Китае в 1894 году, третья пандемия чумы опустошила Индию, унеся жизнь двенадцати миллионов человек, достигла всех главных портов Западной Европы – Лиссабона, Лондона, Опорто, Гамбурга, Барселоны… и добралась даже до Парижа на барже, прибывшей из Гавра и разгрузившейся в Левалуа. К счастью, в Европе болезнь долго не продержалась и угасла через несколько лет. Однако она успела поразить девяносто шесть человек, в основном жителей северных и восточных пригородов, из числа нищих старьевщиков, обитавших в грязных лачугах. Зараза проникла и в город, в самом центре болезнь унесла жизнь двадцати человек.

Однако в то время, пока длилась эта эпидемия, правительство держало ее в строгом секрете. Населению делали прививки, но прессе не сообщалась причина этих чрезвычайных мер. Эпидемслужба полицейской префектуры в ряде внутренних служебных записок настаивала на том, чтобы скрыть от людей истинное название болезни, которую стыдливо нарекли «болезнь № 9». Вот что писал генеральный секретарь в 1920 году: «Несколько случаев болезни № 9 были зафиксированы в Сент-Уане, Клиши, Левалуа-Пере, а также в Девятнадцатом и Двадцатом округах Парижа. (…) Обращаю ваше внимание на сугубо конфиденциальный характер этой записки и на необходимость избежать тревоги среди населения». Утечка этой информации позволила газете «Юманите» разоблачить секрет в выпуске от 3 декабря 1920 года: «Вчерашнее заседание сенат посвятил „болезни № 9“. Что это за болезнь? В половине четвертого от господина Годена де Виллена мы узнали, что речь идет о чуме…»

Не желая обвинять полицию в том, что она снова фальсифицирует факты, чтобы скрыть от нас правду, мы с помощью этого небольшого экскурса в историю призываем всех граждан страны помнить о том, что у правительства всегда были тайны и что во все времена оно с блеском умело притворяться.

Адамберг задумчиво опустил руку, в которой держал зловещую статью. Чума в Париже в 1920 году. Он впервые слышал об этом и решил позвонить Вандузлеру.

– Я только что прочел газеты, – сказал Марк Вандузлер, не дав ему начать. – Дело пахнет катастрофой.

– Действительно пахнет, – согласился Адамберг. – А эта чума в 1920 году – правда или вымысел?

– Абсолютная правда. Девяносто шесть человек заболели, из них тридцать четыре умерли. Старьевщики из пригородов и несколько человек в самом городе. Особенно сильно задело Клиши, там погибли целые семьи. Дети подбирали дохлых крыс на свалках.

– А почему болезнь не распространилась?

– Благодаря прививкам и профилактике. Да и у крыс, похоже, выработался иммунитет. Это была агония последней чумы в Европе. Еще она появлялась только в Аяччо в 1945 году.

– Это правда, что полиция все скрыла? И про «болезнь № 9» правда?

– Увы, комиссар, это именно так. Тут нечего возразить.

Адамберг повесил трубку и прошелся по комнате. «Эпидемия 1920 года» – эти слова звякнули у него в голове, как маленький ключик, открывающий потайную дверцу. Он не только отыскал отправную точку, но и мог отважиться проникнуть в эту приоткрытую дверь и спуститься по темной замшелой лестнице, ведущей в глубины Истории. В его куртке зазвонил телефон, и в трубке раздался гневный голос Брезийона, возмущенного содержанием утренних газет.