Ты второй, и тоже молчишь... - Я видел его мельком один раз, - ответил Голл, - в Акрусе, когда Феликс из-за меня слетел с вышки и поломал себе кости. Твой отец кричал ему: "Либо крылья, либо мозги, - что-то надо иметь, прежде чем лазать так высоко". И то я сам не слышал, но Суф потом любил вспоминать... Мой отец тоже видел его мельком. Тебе надо расспрашивать Феликса или Суфа, кроме них, тебе никто о нем не расскажет. Я могу сказать только, что ты совершенно на него не похож... да ты и не можешь быть похож на него. - Почему? Он не был человеком? - Я этого не говорил... - Я так и знал. - Что ты знал? - возмутился Голли. - Что ты вообще можешь знать, покуда я не проболтаюсь? Ты думаешь, я такой болтун? Феликс сам просил вводить тебя в курс дела, только постепенно. - Кем был мой отец? Я так и не понял... - Спрашивай Суфа. Он единственный любит рассуждать на эту тему. Альба задумался. - По-моему, про Суфа я уже что-то слышал... - Ничего удивительного. Во всем ЦИФе только и разговоров, что про Суфа. Он здесь единственный приличный навигатор, который не отказывается от авантюр. Его бы в первую очередь стоило расспросить про Латина. Он такой же болтун, как и я, Феликса ни капли не боится, и ему на всех нас наплевать. - Он тоже акрусианин? - Ботриш. Селекционное поколение Коруна, почти оптимал. - Это мне ни о чем не говорит. - Если б ты не упрямился и освоил компьютеры Феликса, тебе бы стало проще жить. Я бывал в Коруне и вот что должен сказать: никогда не связывайся с ботришами. Они хитры, упрямы и все как один ворюги - это у них в крови, от этого они особенно сообразительны и нахальны, будто цивилизация их не коснулась. Но Суф - совершенно другое дело. Честнейший, порядочнейший, бескорыстнейший гуманоид. К тому же он мой учитель, и я люблю его не меньше, чем Феликса и отца. - После такой тирады Голли притормозил и задумался, все ли лестные эпитеты он употребил на описание Суфа? Может, некоторые все же стоило приберечь на случай, если Альбе действительно придется с ним познакомиться. - Вот еще, - вспомнил он, - пока не забыл. Суф понимает по-русски... так уж вышло. Хотя говорит с каждым годом все хуже, но ты его не провоцируй. У нас на это дело табу. Любой другой язык подойдет, только не русский. - Почему? - удивился Альба. - Он сквернословит, - с сожалением произнес Голл. - Это свойство в нем неистребимо. Знает-то всего штук пять бранных слов, но такие кренделя заворачивает, что Феликс и тот краснеет. А я понятия не имею, как это интерпретировать. - Я тебе все интерпретирую, если расскажешь про отца. - Ну нет! Пусть Феликс сам расскажет. Или Баю, или Ксарес... - Ксарес не захотел даже поздороваться со мной. - Ты же обозвал его "мама дорогая". - Ой, да... - спохватился Альба, - но он не мог это слышать. - Здесь тебе не Земля, а Ксар тебе не человек. - А кто? - Извини, он не фактуриал, чтобы иметь родословную. Он наш шеф, наша "мама дорогая" и все, что ты видишь вокруг себя, - его работа: горы, почва, солнце, наконец, только растительность Суф с Земли... позаимствовал. Голли присел на корточки, чтобы лучше разглядеть желтый шар, сверкающий в кроне деревьев. - Эта планета расположена далеко от светила, и, чтобы мы могли на ней жить, Ксару пришлось весь материк накрыть несколькими слоями купола. - Голл вычертил веточкой на влажном песке примерный рельеф материка. - Это один слой купола... это другой... здесь температурный баланс ...здесь галерея световращения. Как на Земле, только звезд по ночам не бывает. Отсюда... вниз идут шахты лабораторных площадок, когда-нибудь я все тебе покажу. А на орбите растянут защитный экран, поэтому с планеты большие корабли не стартуют. Альба лишь хлопал глазами и крутил головой, пока Голли не закончил чертеж и не поднял на него фиолетовый взгляд. - Понятно немножко? - Немножко, - вздохнул Альба, и они двинулись дальше.
      К сумеркам позади был первый перевал, а к утру следующего дня, когда желтоватый диск начал подниматься с противоположной стороны павильона, Альба уже совсем ничего не соображал: где он, кто он и с нужной ли стороны восходит рукотворное светило. Он ничего не видел кроме колючих кустов под ногами, которые то и дело цеплялись за штанины, будто призывая одуматься, куда ты идешь? Зачем? Но поворачивать было поздно, поскольку Альба не чуял под собой ног от усталости и не мог приказать им ни повернуть, ни остановиться. - Видишь дом за озером, у подножья холма? - спросил его Голли Гренс. Но Альба не увидел ни дома, ни озера, ни неба, сплошь затянутого рваными облаками. Последнее, что он сумел различить на фоне зеленовато-серых пятен, это фигуру пожилого мужчины с длинной бородой, который выплывал им навстречу, размахивая руками и выкрикивая одну и ту же фразу: - Сыночек мой вернулся! Сыночек мой вернулся! В какой-то момент Альбе померещилось, что эта фраза относится к нему. Что сейчас его подхватят, задушат в объятиях и станут долго рыдать от счастья над его стертыми до кровавых мозолей ногами; радоваться, что он остался жив и вернулся домой после долгих скитаний. Но куда... и откуда, Альба уже не помнил.
      Глава 7
      Что-то припоминать он стал лишь утром следующего дня, лежа в постели под дощатым потолком, в доме, где приятно пахло деревенской избой, стружками, немного сыростью и печным дымом. К стенке у кровати был приколочен плетеный коврик, за который цеплялась детская фотография Голли с надписью, вероятно, на акрусианском языке. По стеклу шлепали ветки сирени, и камышовая занавеска побрякивала на сквозняке. - Я Альберт Гренс... - торжественно произнес Альба, - последнее селекционное поколение беглых висельников... - и сделал попытку упереть в пол свои полуживые ноги. В доме не было ни души. Он снял с коврика фото маленького Гренса и с удивлением обнаружил, что в детстве его глаза не были столь ядовито-фиолетовыми; в детстве он был гораздо больше похож на человека, а стало быть, очень скоро превратится в ходячий кошмар... как только глаза начнут светиться в темноте - считай, уже взрослый. - ...фактуриально-селекционный гибрид... неприкаянных королей, скрывающих под звездной мантией свои неотрубленные головы, которые с недавних пор... мне действуют на нервы... Уговорил... Ты будешь первым... Как всегда, у плахи и у трона, уговорил... Но лишь тогда, когда покажется звезда под сводом павильона... На крыльце что-то громыхнуло, и Альба притих. - Кто там? - крикнул он, но не дождался ответа. - Сквозняк? Войдите. Для вас никогда не заперто. Но сквозняк оробел, и Альба кое-как, на еле гнущихся ногах вышел на крыльцо. У кромки озера, сгорбившись и укутавшись в стеганый пуховик по самую макушку, неподвижно возвышался Гренс-старший. Перед ним торчала долговязая удочка толщиной с оглоблю, которую вполне можно было принять за шлагбаум, если б с ее противоположного конца не свисала цепь с поплавком, который за внушительные размеры можно было назвать буем. Гренс время от времени жал ногой на педаль, укрепленную на противовесе этой нелепой конструкции, и длинная стрела плавно ходила вверх-вниз, приподнимая буй за макушку. Хищный взгляд папы-Гренса ритмично ходил вслед за буем, но при виде приближающегося Альбы вмиг утратил свой хищный блеск. - Садись. Замерзнешь стоять. - Он укутал Альбу в свой пуховик и усадил рядом. - Ботинки не промокнут? Ну, гляди... А то сапоги дам. Надо будет еще одно одеяло достать. Погода совсем испортилась. Середина мая, а того гляди, снег пойдет. Черт те что творится... черт те что... - вздыхал он, подпирая бороду шипованной "ладонью" рукавицы. Альба понимающе кивал. Действительно, в нижнем павильоне погода была лучше. Но Голли просил в присутствии отца о нижних павильонах не упоминать. На всякие прочие разговоры табу не распространялось, и Альбе было чрезвычайно интересно и непонятно, зачем на ладонях рукавиц шипы? - Ты голодный? - перебил его мысли Гренс. - Козье молоко горячее кушать будешь? - Он, не дожидаясь ответа, оставил рыбалку и побежал в дом ставить на печь котелок с молоком, а Альба, едва успев проводить его взглядом, услышал лязг цепи. Буй взлетел над водой, как резиновый мячик, с шумом шлепнулся обратно и, сделав несколько безуспешных попыток уйти на дно, принялся плясать в фонтане брызг. - Дядя Ло! Дядя Ло! Клюет! Дядя Ло с разбега, прямо с крыльца, вбежал в озеро, едва успев поднять голенища сапог. - Держи удочку, Альберт! Вот он! - Гренс вцепился рукавицами в рыбину, но та вырвалась и дернулась так, что оборвала цепь, выскочила на мелководье, и они с Гренсом, как две лягушки, в брызгах выше головы скакали друг за другом, пока Гренс не загнал рыбу на песок и не набросил сверху брезентовую накидку. Альба в оцепенении наблюдал это событие, стоя в обнимку с бревном, которое уже не было похоже ни на удочку, ни на шлагбаум, а лишь жизнеутверждающе указывало в небо, позвякивая обрывком цепи. - Вот он какой! - воскликнул Гренс, наваливаясь всей массой на добычу. На Земле такого не поймаешь. На Земле таких нет. Желтое мясо. Вкуснотища!!! - Он мечтательно закатил глаза, но деликатес собрался с духом, врезал ему хвостом по самой нежной части организма, выскочил из-под накидки и был таков. До глубины ему оставалось три хороших прыжка, но чудище отчего-то передумало спасать свою чешую и припустилось прямо на Альбу. Таких рыб Альба действительно еще не видел. Встретив такую рыбу на Земле, наверняка испугался бы до смерти. Морда у этого существа была совершенно не рыбья: тупая, зубастая, с одним глазом во лбу и торчащими вперед усами. Альба от неожиданности подпрыгнул так высоко, как не смог бы даже на здоровых ногах, а Гренс, переведя дыхание, подхватил свой брезентовый сачок и устремился в погоню.
      К приходу Голли все было в полном порядке. Альба и дядюшка Ло сидели на кухне у печи, над которой сохла мокрая одежда, хлебали горячее молоко из глиняных склянок, а строптивая рыба была побеждена, выпотрошена, повешена в чулане и заперта на засов. - Только не говори Голли, - предупредил старший Гренс, - для него это сюрприз. Но Голли, вернувшись, лишь удивленно посмотрел на развешенные у печки штаны. - Ты что, отец, опять из лодки выпал? Дядя Ло только почесал свою дремучую бороду и ничего не ответил.
      Ужин происходил в торжественном молчании, изредка нарушаемом лязгом посуды, чавканьем и хмыканьем старшего Гренса по поводу плохо проварившейся картошки. Альба ни за что бы не догадался, что это картошка. Скорее это было похоже на вареный абрикос огурцевидной формы, розового цвета с толстой кожурой, которую вообще ни с чем сравнить было невозможно. Гренс-старший употреблял это с соленой сметаной и закусывал сочным стеблем растения, похожего на ревень, который, очевидно, заменял ему хлеб. При всем этом на столе присутствовали пестрые вареные яйца, миска меда, орехи величиной с кулак и мелкие запеченные в зелени кусочки мяса, по вкусу напоминающего креветку, но при жизни, как объяснил Голли, они были обыкновенными древесными гусеницами, которых везде навалом, главное, знать, какую ветку потрясти. Голли несколько раз пытался объяснить Альберту, откуда взялся столь необычный картофельный сорт, как он прекрасно растет на нижних ярусах заповедника, где климат значительно теплее, и возле каких болот его лучше всего выкапывать. Но дядя Ло никак не пытался поддержать тему застольного разговора. Напротив, то и дело сердито поглядывал на сына, давая ему понять, что картофельная ботаника вовсе не та тема, которой следует развлекать гостя; что право выбора достойной темы он оставляет за собой и намерен воздержаться до той поры, когда рот будет свободен от посторонних предметов. Дожевав последний стебель "ревеня", Гренс торжественно отодвинул от себя тарелку, откинулся на спинку стула и развернулся к Голли: - Что тебе рассказывал дядя Феликс обо всей этой истории? - О какой истории? - Не дури мозги, - начал сердиться Гренс, - ты достаточно часто там вертишься, чтобы знать, для каких таких целей ему понадобился Альберт? - Он не может пригласить его в гости на каникулы? - Ты учишься, сынок? Альба отрицательно помотал головой, а Голли осторожно наступил ему на ногу под столом. - Он собирался меня лечить. - Как, лечить? Ты болен? Голли еще раз наступил Альбе на ногу. - Говорил я ему, - воскликнул Гренс, - что добром не кончится! Сто раз говорил! Ему всегда было наплевать! Даже на собственного ребенка! Позволил сделать из себя получеловека и после этого рассчитывает иметь здоровых детей... А мать? - обратился он к Альбе. - Твою мать, кажется, зовут Наташей? Альба кивнул. - Я немного был знаком с ней. Хорошая девочка... самостоятельная. И она воспитывала тебя одна все эти годы? А проклятые папаши только сейчас соизволили поинтересоваться твоим здоровьем? - Дядя Феликс не знал о его существовании, - вступился Голли. - Ерунда это! - отрезал Гренс и поднялся со стула. - Он не мог не знать. Твой дядя Феликс большой проходимец, но не идиот! Может быть, он не хотел знать... так это совсем другое дело. Так что у тебя болит, мальчик мой? склонился он над Альбой. - Отец, перестань, - не унимался Голл, - твои настойки ему не помогут. - Дай ему сказать. Здесь я решаю, что поможет, а что не поможет. На кухне воцарилась нехорошая пауза, которую никто из трех заинтересованных сторон долго не решался нарушить. - Ты хоть диагноз свой помнишь? - Помню, - сознался Альба, - провалы памяти... Амнезия. Голли схватился за голову. Наступать на ноги под столом было бесполезно. Старший Гренс уже сорвался с тормозов и пустился отмерять шаги от стены до стены на полный размах штанин, сшибая попавшиеся под ноги табуретки. - Вот что значит... - воскликнул он с нескрываемым пафосом, наследственность!!! Не знаю, кто именно из этой троицы твой отец, похоже, все они постарались... Но что касается амнезии - вне всякого сомнения, это тебе подарок от папы Феликса! А ты будь спокоен, - похлопал он по плечу Голли, - они его вылечат. Так вылечат!.. Он вспомнит и то, чего не было. Даже не вздумай, - грозил он пальцем, - ни за что не позволяй это делать. Биоников близко к нему не подпускай, а станут обижать, веди его сюда. Ты хорошо запомнил дорогу, Альберт? Я знаю, что у них на уме. Ничего хорошего там нет! Ничему хорошему там взяться неоткуда... и в перспективе не предусмотрено. Так что ты мне рассказывал об этих дурацких проектах? Гренс угрожающе застыл за спиной Голли. - Не помню. - Вот как... И ты туда же. А еще говорят, амнезия не заразна. Уж тебя-то, сынок, я точно вылечу. - Он решительно направился в кабинет, где находилась его бесценная библиотека. Доступ к ней был категорически запрещен всем без исключения, - так решил Гренс с первого дня ее основания и с тех пор ни разу не изменил этой идее фикс. Казалось, он предпочел бы еще раз наложить на себя руки и завещать наследие всему разумному космосу, чем позволить частицам этого космоса при его жизни шарить по заповедным полкам. Библиотека занимала половину стены и состояла в основном из дневников и рукописей. Часть из них являлась откровением самого Гренса. Все остальное было им нажито, приобретено, украдено и строго-настрого засекречено, все без разбора: начиная с детских воспоминаний Андрюши Короеда (который с некоторых пор стал существовать для него в третьем лице) и кончая фрагментами архива ранних (а также поздних) акрусианских цивилизаций. Только за время своего пребывания в заповеднике Гренс умудрился извести десяток самошитых тетрадей, больше похожих на фотоальбомы из толстой невыбеленной бумаги. Причем почерк его, ввиду вынужденной экономии писчих ресурсов, можно было разобрать только с лупой. С этой же лупой Гренс и трудился над продолжением своих исторических мемуаров всякий раз, когда отдыхал от грубой работы по хозяйству, если руки не тряслись после топора или пилы. Короче говоря, всякий раз, когда был способен с первой попытки попасть пером в узкую шейку чернильницы, других критериев работоспособности для Гренса не существовало. Он выудил из архива объемную рукопись в кожаном переплете, туго зашнурованную со всех сторон тонкими ремешками, которые были вымочены клейким сиропом в расчете на то, чтобы нынешнее поколение любопытных не имело даже соблазна... Минут десять, чертыхаясь и отплевываясь, он расшнуровывал эту сокровищницу мысли, а затем, с хрустом развернув желтые листы, принялся бережно их перекладывать. - Это шел первый год нашего поселения. Да? Да. Первая пятница апреля. Я прекрасно помню тот день, когда спустился за тобой в павильон, и что я там увидел? Ах, что я там увидел! Всю аритаборскую шайку! Ты, маленький засранец, был с ними и хвастал, что понимаешь все, о чем они говорят. Так о чем они говорили? - Не знаю. - Я знал, что когда-нибудь ты станешь большим засранцем, поэтому записал дословно все, что от тебя услышал. - Гренс постучал пальцем по странице и занес над ней лупу. - Ты говорил так: если экспертиза не выявит аномалий, мальчика забирать с Земли не будут. А если аномалии будут слишком опасны будут делать экспериментальную лабораторию. Что это за эксперименты на живом человеке? - Отец, это совсем не то! Гренс хлопнул ладонью по столу, так что лязгнула посуда, а у Альбы зазвенело в ушах. - Никаких экспериментов над человечеством, пока я жив! Только через мой труп! Ты сейчас же отправишься вниз, в их крысиные норы, и объяснишь, что, если они немедленно не откажутся от этой бредовой затеи, дело будут иметь со мной. А дяде Феликсу передашь, что, если он еще раз захочет увидеть Альберта, ему придется ответить на все мои вопросы, а я подумаю... и погляжу в его бессовестные глаза. А пока... - он погладил Альбу шершавой ладонью по волосам, - поживешь у меня. Я сам тебя полечу. Своими человеческими способами. Ты ведь человек. Не забывай об этом, в какую бы авантюру тебя ни втянули. Ты прежде всего человек! - Не думаю... - пробормотал Альба. - Что? - не расслышал Гренс, а Голли не удалось дотянуться до него ботинком, поскольку обе ноги Альберта были предусмотрительно спрятаны под табурет. - Я говорю, не думаю, что это можно вылечить совсем. Врачи говорят, можно препятствовать развитию болезни. Например, рисование избавляет от навязчивых галлюцинаций, а стихосочинительство - от навязчивых идей... Гренс от восторга хлопнул в ладоши и так расчувствовался, что стиснул Альбу в своих отцовских объятиях: - Человечище ты мое! Живое, настоящее, наконец-то! Да знаешь ли ты, что дядюшка Ло еще не забыл, как выглядит мольберт! Завтра мы сделаем рамы, натянем холсты, а за красками я отправлюсь сегодня же. Не за какой-нибудь синтетикой, а за настоящими... природными. Вот только кисти... - Гренс развел руками. - У нас были настоящие беличьи кисточки, но Голли, когда был маленький, все погрыз. Знаешь почему? Я заставлял его рисовать, а он не любил это делать. Пока у нас жила белка, я имел возможность делать новые... Но белкин хвост превратился в черт те что, и Голли выпустил ее в лес. Тогда я еще неплохо лазал по деревьям, м-да! Ничего, холстины полно, что-нибудь придумаем. - Может быть, не стоит тратить холст. Я могу и на бумаге... - Извини, сынок, а на чем же мы будем писать стихи? Бумага здесь не простая, а золотая. Не та, к которой ты привык. Проще наткать дерюги. Не волнуйся, - Гренс снова прижал его к себе, - здесь все будет по-настоящему. Вечерами при свечах мы будем читать стихи, а днем... - Папа, - перебил его Голли, - Феликс скоро вернется. Гренс выпустил Альбу из объятий и напустился на сына: - Ты еще здесь? Что я велел тебе делать? Сейчас же отправляйся вниз! - Нет. - Что значит "нет"? Мне взять ремень? Сейчас же чтобы духу твоего здесь не было! - Дядя Ло, - остановил его Альба, - не сейчас. Мы же ботриша поймали. У нас на ужин должен быть тушеный ботриш. - Ну да! - вспомнил Гренс и стукнул себя кулаком по лбу. - Ах я, старый барабан. Это вы меня с толку сбили. Мы потрича поймали, Голли, это был для тебя сюрприз. - Что-что вы собирались сделать с ботришем, - улыбнулся Голли, - потушить?
      Глава 8
      Ло Гренс был и остался человеком слова. Он действительно мастерски потушил потрича к ужину и, накормив детей до отвала, уложил их спать под пуховыми одеялами, припасенными для морозной зимы. А затем долго сидел в темноте на краешке дивана. То ли думал о своем, то ли караулил, чтобы мальчики уснули, а не принялись играть в волейбол подушками. Но как только ночная темень стала растворяться в утренних сумерках, он обул рыбацкие сапоги, взял палку, заткнул за пояс кинжал, закинул за плечи мешок, перекрестился на березовый веник, привязанный в углу под потолком, и вышел прочь. Утром Голли был безжалостно разбужен, отослан на поиски бурой крапивы, и к тому времени, когда проснулся Альба, работа кипела вовсю. На печи клокотали склянки с пенистой, совершенно неаппетитно пахнущей жидкостью. Гренс-старший с мешком на плече снова уходил в лес, а Голли, устроившись на берегу озера, разводил костер и аккуратно складывал корешки бурой крапивы в котелок, где варились густые клочья звериной шерсти. - Белки вернулись? - спросил Альба, устраиваясь возле костра. - Белки... - ухмыльнулся Голли, - размечтался. Это хвосты йогуртов, так что держись от котла подальше. А еще лучше, иди в дом и помешивай краску. Ее надо варить до густого сиропа и постоянно снимать пенки. Альба опешил. - Чьи хвосты? - Ты видел потрича? Нашу козу видел? - Мне показалось, что это медвежонок. - Коза, не сомневайся. С отцом спорить глупо. Если он ее доит - значит, коза. А вот йогурт, - Голли постучал палочкой по краю котелка, к которому причалил клок шерсти, - никто не знает что за зверь такой. Отец с Феликсом думали-думали и назвали его йогуртом - "звериной корзинкой". Они вроде бы собаки, но длинномордые и не настолько зубастые; они вроде бы как львы пегие с кисточками на хвосте, но в то же время рогатые и бодаются. Вот здесь, - он указал на переносицу, - у них маленький ядовитый рожок. Его под шерстью не видно, но кусаться ему незачем - зацепит дичь рогом, закинет на спину и быстро-быстро бежит на своих толстеньких коротеньких лапках, пока яд действует. У Альбы мурашки пошли по коже. Он представил себе, какой опасности подвергался дядя Ло из-за его дурацкой прихоти. В конце концов, можно было бы вполне рисовать угольком и обгрызенной веточкой, да чем угодно, лишь бы не брать грех на душу. - Все эти когти, зубы, рога - ерунда полная, - продолжил Голли, - йогурты пугливы и первыми в драку не лезут, а яд только парализует на время, к тому же у отца иммунитет. Самое страшное оружие йогурта - это хвост, - он подцепил палочкой клочок шерсти и поднес к Альбе, - понюхай. Альба понюхал и шлепнулся на мокрый песок. Такой пронзительной вони он представить себе не мог. При всей фантазии он не мог себе вообразить, как из чистеньких, благоухающих стерильным навозом, земных зверюшек мог получиться столь вонючий гибрид. - Ничего, - успокоил Голли, - пару часов поварятся в крапиве и запах уйдет. Отец и раньше добывал хвосты, развешивал их на чердаке и в курятнике, чтобы отпугивать диких пчел, но пчелы переселились в дом, а куры передохли. За этими хвостами надо ходить на заре, пока йогурт спит, а попу в это время из норы высовывает, чтобы не задохнуться. В такой позиции хвост не охраняется. Главное, отстричь кисточку, не затронув вонючую железу. Если капнет на кожу - конец. Проще умереть и родиться заново, чем отмыться. Ну-ка, подложи немного щепок. Альба осторожно подполз к костру. - Только не суй в огонь пальцы. Ты землянин и должен знать. Это я впервые увидел настоящий огонь у Феликса в камине и тут же пощупал. Как они перепугались. Я же не чувствую горячее так же, как ты, - пока пузыри не пошли, ничего не понял. И регенерации после ожогов у меня нет - делали искусственную кожу. Вот смотри. - Голл Гренс продемонстрировал Альбе свою руку, которая, в общем-то, выглядела неплохо. Но местами белесые участки выделялись на светло-коричневом фоне естественного окраса акрусианина. Эти инородные пятна своими очертаниями напомнили Альбе очертания земных материков. - Потом у меня была болезнь, - продолжил Голли, - мания трогать огонь, пока отец не отучил. Мы с ним полгода жили в шалашах, потом в сараях, пока собрались построить дом. На холодные дни отец отправлял меня к Феликсу погреться. Вот это были каникулы! Они после ожогов боялись оставить меня одного. Иногда Феликс брал с собой в Аритабор, иногда я торчал в лабораториях у Ксара, но чаще всего летал с Суфом. Учился навигации, но в школу все равно не прошел. Суф сказал: "Не торопись, тебе еще рано", да и вообще, фактуриалы в навигаторскую школу попадают редко. - А ты летаешь? - Только не вздумай проболтаться отцу. Он уверен, что в павильоне я получаю образование по физике и математике. Я не могу ему объяснить, что "земные" науки здесь ни к чему не пригодны, разве что стропила на крышу поднимать, да фундамент рассчитывать. - Он еще раз помешал палочкой шерстяную кашу. - Ну-ка, понюхай. Заметно меньше воняет? Что я тебе говорил! Но Альба предпочитал держаться от котелка подальше. - А чему учил тебя Феликс? - В основном инфолингвистике, - Голли задумался, как можно доступным образом объяснить суть этой науки человеку, не имеющему элементарных навыков работы в сетях. - Это особая дисциплина, если как следует ею овладеть... - он мечтательно закатил глаза, как натуральный землянин. Альба даже восхитился, как Феликсу и дяде Ло удалось из настоящего гуманоида сделать человека. - Самой инфолингвистике меня, конечно, учил Баю, - продолжил Голл, - Феликс вел себя как нянька: смотрел, чтобы я не потерялся, не перегрелся, не перенапрягся. А Баю - классный лингвист. Говорят, для русского языка ему понадобились сутки. На Феликса после этого было страшно смотреть. Он вспотел и охрип. А Баю ничего... включился. Говорит лучше нас с тобой, но считает этот язык слишком консервативным, неудобным для общения: очень сильная эмоциональная перегрузка при этом информационный недобор. Понимаешь? Феликс ему не позволил корректировать язык. Это для него святое. Баю не фактуриал. Он таких тонкостей не понимает. - А Ксарес? - Что Ксарес? - Не понял Голли. - Чему учил тебя Ксарес? После этого вопроса Голл неожиданно замолчал. Он хорошенько перемешал йогуртовы хвосты, настрогал туда свежих корешков, снова перемешал, подложил в костер щепок и все это время не переставал ощущать на себе вопросительного взгляда Альбы. "Болтун - находка для шпиона, - говорил ему отец, - когда-нибудь ты попадешься за свой длинный язык". Желание болтать своим "длинным языком" у Голли пропало вмиг и надолго. - Не пора ли тебе мешать краску? - Да, - согласился Альба, поднялся и вразвалочку направился к дому, а озадаченный Голл застыл с палочкой над котелком. "Сын Али-Латина, подумал он, - ничего себе чудо природы. Землянин, тоже мне... А все-таки болтун ты, Голл Гренс. Воистину трепло номер один во всем обитаемом ареале", - и, выругавшись хорошенько пятью непонятными словами русского языка, он с чувством исполненного долга целиком посвятил себя приготовлению хвостов.
      Для получения белой краски старший Гренс заставил младшего Гренса растереть в пыль кусок голубого мела, который затем сутки напролет надо было разводить водой, прокаливать, затем опять разводить водой до полного побеления. Альба наблюдал это с легкой дрожью в коленках. Никогда прежде его художественные способности не доставляли окружающим столько хлопот. Ко дню рождения он неизменно получал в подарок новые коробочки красок, как должное, как само собой разумеющееся, от всех без исключения родственников и знакомых. Но редко кто из дарителей догадывался, что для полноценного рисования нужны еще бумага и кисти. А так как мальчик оказался чрезвычайно одаренным, - растворы, грунтовки, холсты. Это съедало целиком бабушкину пенсию и половину маминой зарплаты. Альбе все сознательное детство приходилось бы довольствоваться мрачными кусками картона, если бы не хитрый Шурка, который раньше других сообразил, что картины не роскошь, а товар, что холст-масло ценится дороже акварелей, что "мелкому Альбино" вообще давно пора брать заказы на оформление интерьеров. Поскольку модные пейзажи с замками на вершине утеса он "возводил" по памяти лучше, чем архитектор по чертежам, и никогда не требовал выездов на натуру. Тогда-то Шурка одним из первых сделал полноценное финансовое вложение в развитие юного дарования. Совсем другое дело дядюшка Ло. Казалось, он целую вечность мечтал о художественно одаренном сыне как о благодати небесной. Казалось, небеса услышали его молитву в тот миг, когда надежда иссякла. И он готов был на все, лишь бы убедиться, что это не сон в раю. Приготовления длились двое суток и поглощали все его внимание, терпение, раздражение. Он мастерил подрамники, укрепляя их сосновой смолой, не замечая вокруг себя ничего и никого. Он натягивал самое гладкое льняное полотно и выбеливал его так тщательно, что в сумерках в неосвещенной комнате оно давало света больше, чем свеча, поэтому на ночь его приходилось завешивать серой тряпкой. Он выудил из заначки последний флакончик спирта, которым "дезинфицировал" желудок, случись отравиться противоестественной флорой или фауной заповедника. Этот неприкосновенный запас теперь был торжественно возложен на алтарь искусства. - Спиртом краски не разбавляют, - пытался возразить Альберт, - нужен хотя бы ацетон. - Это для твоих красок нужен ацетон, - заявил Гренс, - а для моих годится только чистый спирт. - Уймись, отец, - попытался образумить его Голли, - ему за год столько не изрисовать, а нам через несколько дней пора отчаливать. Но отец только сердито крякнул в ответ и, немного поразмыслив, велел сыну заняться делом, а не путаться под ногами. А сам перебрал готовые склянки с красками, переложил и перещупал кисточки, подтянул ближе к окну стол, на котором возвышался самодельный мольберт. - Завтра же начнем, - постановил он, - чего зря время терять? А сегодня солнца уже не будет. Как их ни проси, по ночам никогда не поднимают солнца. Видно, боятся, что перегорит. Следующей ночью Альба не сомкнул глаз. И поднялся с первыми лучами, когда семейство Гренсов еще крепко спало, а в печи тлели последние угольки вчерашнего суматошного дня.
      Ни через несколько дней, ни через неделю, ни через две недели Альба в нижнем павильоне не появился, и Матлину пришлось запастись терпением. 18 лет он ждал... 18 лет был выдержан, хладнокровен и всецело уверен: все будет так, как задумано, и увенчается непременным успехом. Даже тогда, когда доступ в "наша-Галактику", казалось, был закрыт для него навсегда, он знал, что прорвется: поставит на уши все бонтуанские ЦИФы, сумеет убедить в своей правоте самых непрошибаемых скептиков, а все оппоненты со временем станут его убежденными единомышленниками. Спокойствие и хладнокровие многолетней закалки не изменили ему и теперь, лишь каждый день ожидания становился похожим на год, а каждый вызов на связь превращался в маленькую вспышку надежды, что Голли, наконец, одумался и очень скоро приведет Альбу обратно. Но Голли не одумался, каникулы продолжались. - Они еще не всю рыбу съели? - интересовался Ксар. - Не волнуйся, - успокаивал его Матлин, - потрич у Гренса - блюдо сугубо праздничное, а праздник я ему скоро испорчу.