Суббота, 16 апреля, 8 часов 30 минут вечера
 
      За обедом мы не говорили о нашем деле, но когда уселись в укромном уголке клубного зала, Маркхэм вернулся к больному месту.
      — Не нахожу, — начал он, — чтобы слабый пункт в alibi Парди сколь-нибудь помог нам. Невыносимое положение ещё усложнилось.
      — Да, — вздохнул Ванс, — печален, жалок наш мир. С каждым шагом мы все больше запутываемся. А самое удивительное в этом деле то, что истина стоит перед нами, а мы её не видим.
      — Но у нас нет оснований даже подозревать кого-нибудь.
      — Ну, я бы этого не сказал. Преступление совершено математиком; весь пейзаж усеян математиками.
      В течение следствия ни разу не было названо имя предполагаемого преступника, но каждый из нас в глубине души был уверен, что один из тех, с кем мы мирно беседовали, был убийца. Мысль эта была столь отвратительная, что мы инстинктивно избегали выражать её словами.
      — Преступление совершено математиком? — повторил Маркхэм, — а мне кажется, что эта серия бессмысленных убийств совершена вырвавшимся на свободу маньяком.
      Ванс покачал головой.
      — Преступник более чем здоров умственно, и поступки его гнусно логичны и точны.
      — Как могут сочетаться эти убийства на тему сказок с математическим умом? — спросил Маркхэм.
      Ванс приступил к анализу дела, который свёл все события и всех действующих лиц в один фокус. Точность этого анализа была через несколько дней доказана с потрясающей ясностью.
      После продолжительного молчания Маркхэм спросил:
      — Почему Парди, если считать его виновным, взял Арнессонова чёрного епископа, а не принёс фигуру из клуба, где отсутствие её было бы не замечено?
      — Мы не знаем достаточно точно мотивов преступления, чтобы ответить на этот вопрос. Да и какие у нас доказательства его виновности? Каковы бы ни были наши подозрения, мы не можем предпринять ни одного шага против него. Если бы мы даже знали, что, без сомнения, он — убийца, мы все-таки были бы совершенно беспомощны… Я уже говорил тебе, Маркхэм, мы имеем дело с умом необычайной остроты, который вычисляет все вероятности, обдумывает каждый шаг. У нас только одна надежда: найти слабое место в комбинациях убийцы.
      — Завтра же утром, — решительно заявил Маркхэм, — я прикажу Хэсу заняться alibi Парди. Если мы допросим всех зрителей игры, то у нас к полудню будет двадцать свидетелей против, а если ещё нам удастся найти кого-нибудь, кто действительно видел Парди близ друккеровского дома в полночь, у нас получится весьма серьёзная косвенная улика.
      — Да, — согласился Ванс, — у нас была бы точка отправления. Парди, наверно, затруднился бы объяснить, почему он очутился за шесть кварталов от клуба во время партии с Рубинштейном именно в то время, когда к дверям миссис Друккер был подброшен чёрный епископ… Непременно прикажите Хэсу и его помощникам заняться вопросом об alibi Парди. Это будет шагом вперёд.
      Но не пришлось отдавать такого приказания сержанту. Ещё не было и девяти часов, когда на следующее утро Маркхэм явился к Вансу с известием, что Парди совершил самоубийство.

       Воскресенье, 17 апреля, 9 часов утра
 
      Неожиданная весть о смерти Парди произвела на Ванса потрясающее впечатление. Он стал поспешно одеваться.
      — Честное слово, Маркхэм! — воскликнул он, — это невероятно… Как ты узнал об этом?
      — Профессор Диллард позвонил мне полчаса тому назад. Парди лишил себя жизни в стрелковой комнате. Пайн утром нашёл тело и сообщил профессору. Я передал известие Хэсу и поехал сюда. Полагаю, что нам следует быть там. Кажется, «Дело Епископа» закончилось… Не особенно удовлетворительный финал, но, может, так лучше для лиц, причастных к делу.
      Ванс ничего не ответил. Он задумчиво пил кофе, потом встал, взял шляпу и палку.
      — Самоубийство… — ворчал он, когда мы спускались по лестнице. — Да, это последовательно, но, как ты говоришь, неудовлетворительно, чертовски неудовлетворительно…
      Мы поехали к Диллардам, Пайн впустил нас в дом. Только профессор вышел к нам в гостиную, как раздался звонок у входной двери и в комнату влетел Хэс.
      — Ну, теперь дело чистое, сэр, — обратился он к Маркхэму. — Эти тихони! Ну кто бы мог подумать?..
      — Пожалуйста, сержант, — протянул Ванс, — не будем думать. Слишком утомительно. Тут нужен открытый ум, бесплодный, как пустыня.
      Профессор Диллард провёл нас в стрелковую комнату. Все шторы были опущены, и электричество ещё горело. Я заметил, что и окна были плотно закрыты.
      — Я оставил все так, как было, — объяснил профессор.
      Маркхэм подошёл к большому плетёному стулу посредине комнаты.
      Парди сидел на стуле против двери на стрельбище. Голова и плечи лежали на столе; правая рука свисала вниз, в пальцах был зажат револьвер. В правом виске зияла рана, а под головой была лужа запёкшейся крови.
      Но мы недолго смотрели на труп: наше внимание приковала к себе поразительная, нелепая вещь. Журналы на столе были сдвинуты в сторону, и на освободившемся месте возвышался большой с удивительным искусством воздвигнутый карточный дом. Четыре стрелы изображали двор, спички, уложенные одна на другую, обозначали дорожки. Эта постройка привела бы в восторг всякое детское сердце; я вспомнил, что накануне вечером Ванс говорил нам, что очень серьёзные умы ищут отдыха в детских играх. Было что-то невыразимо ужасное в сочетании детской игрушки со страшной смертью.
      Ванс печально посмотрел на эту картину.
      — Здесь покоится Джон Парди, — прошептал он с благоговением. — А это дом, им построенный… карточный дом…
      Он подошёл ближе, но едва его тело коснулось края стола, как послышался лёгкий шелест, и воздушная постройка рассыпалась.
      Маркхэм спросил Хэса:
      — Вы известили врача?
      — Так точно. — Сержант с трудом отвёл глаза от стола, подошёл к окну и поднял шторы. Затем он снова вернулся к телу Парди и продолжал его рассматривать. Вдруг он встал на колени и нагнулся.
      — Похоже на револьвер 38-го калибра, который лежал в ящике с инструментами, — заметил он.
      — Без всякого сомнения, — подтвердил Ванс.
      Хэс встал, подошёл к комоду и осмотрел содержимое ящика. — Кажется, все на месте. Пусть мисс Диллард удостоверит это, когда уйдёт доктор.
      В это мгновенье Арнессон, в ярком красно-жёлтом халате, возбуждённый, вбежал в комнату.
      — Тысяча ведьм! — воскликнул он. — Сейчас Пайн сообщил мне эту новость. — Он подошёл к столу и долго смотрел на труп. — Самоубийство? Но почему же он не предпочёл собственный дом для этого представления? Чертовски неприлично забираться с такой целью в чужие дома. Необдуманный поступок, такой же необдуманный, как его последняя игра в шахматы. — Он взглянул на Маркхэма. — Надеюсь, это не навлечёт на нас новых неприятностей? Достаточно уж мы прославились. Голова идёт кругом. А когда же вы уберёте останки бедняги? Я не хотел бы, чтобы его увидела Белл.
      — Тело будет убрано, как только врач освидетельствует его, — ледяным тоном ответил Маркхэм. — Нет необходимости приводить сюда мисс Диллард.
      — Хорошо. — Арнессон все ещё смотрел на мертвеца. — Бедняга! Жизнь оказалась ему не по силам. Сверхчувствителен был, не было душевной силы. Относился ко всему слишком серьёзно. Тяготился жизнью после неудачи со своим гамбитом. Чёрный епископ мерещился ему, может быть, он и лишил его рассудка. Возможно, он вообразил, что он сам — шахматный епископ.
      — Интересная идея, — заметил Ванс. — Между прочим, когда мы увидели труп, на столе был карточный домик.
      — Зачем же здесь были карты? Карточный домик… Звучит ужасно глупо. Вы знаете ответ?
      — Не весь. Дом, построенный Джеком, мог бы кое-что объяснить.
      — Понимаю: забавлялся детскими играми до конца, даже и над собой потешался. — Арнессон зевнул и пошёл одеваться.
      Профессор все время печально смотрел на Арнессона. Затем он повернулся к Маркхэму.
      — Сигурд всегда скрывает свои чувства, стыдится их. Не принимайте его шуток всерьёз.
      В это время Пайн ввёл сыщика Бэрка, и Ванс воспользовался случаем, чтобы расспросить слугу, как тот нашёл тело Парди.
      — Почему вы вошли сегодня утром в стрелковую комнату? — спросил он.
      — В кладовой было душновато, сэр, — ответил Пайн, — и я отворил дверь на лестницу, чтобы немного проветрить. Тогда я и заметил, что все шторы спущены.
      — Значит, обыкновенно вы не спускаете штор на ночь?
      — В этой комнате нет.
      — А окна?
      — Я всегда на ночь оставляю их слегка открытыми.
      — И вчера вы их оставили открытыми?
      — Да, сэр.
      — Хорошо. А когда вы открыли сегодня утром дверь?
      — Я сейчас же пошёл гасить свет, предполагая, что мисс Диллард забыла, уходя, повернуть кнопку. Вот тогда я и увидел бедного господина за столом и пошёл доложить об этом профессору.
      — Бидл знает о происшедшей трагедии?
      — Я сказал ей тотчас же после вашего прибытия.
      — В котором часу вы и Бидл ушли в свои комнаты вчера вечером?
      — В десять часов, сэр.
      Когда Пайн вышел, Маркхэм обратился к профессору.
      — Сообщите нам, какие вы знаете подробности, пока мы ожидаем врача. Может быть, мы поднимемся наверх?
      Бэрк остался в стрелковой комнате, а мы пошли в библиотеку.
      — Боюсь, что смогу сказать вам очень немногое, — сказал профессор, усаживаясь в кресло. В манерах его чувствовалась особая сдержанность. — Парди пришёл сюда вчера вечером, чтобы поболтать с Арнессоном, но я думаю, чтобы повидать Белл. Однако Белл рано ушла спать, у неё болела голова, а Парди оставался почти до половины двенадцатого. Потом он ушёл; это было наше последнее свидание, увидел я его опять, когда Пайн принёс известие об ужасном событии сегодняшней ночи.
      — Если м-р Парди, — вставил Ванс, — приходил повидаться с вашей племянницей, то как вы объясните, что он оставался так долго, хотя она и ушла?
      — Никак не объясню. Он производил впечатление человека, у которого было что-то на душе и которому хотелось человеческой близости. Я должен был намекнуть ему, что очень устал, только тогда он и ушёл.
      — А где был м-р Арнессон вчера вечером?
      — Сигурд, после того как ушла Белл, разговаривал с нами ещё полчаса, а потом пошёл спать.
      — В котором часу?
      — Около половины двенадцатого.
      — Как вы говорили, — продолжал Ванс, — м-р Парди производил впечатление человека, ум которого был сильно утомлён?
      — Дело было не в утомлении, он скорее казался подавленным, расстроенным.
      Ванс замолчал, и вопросы стал задавать Маркхэм.
      — Я полагаю, — начал он, — что бесполезно спрашивать вас, не слышали ли вы звука, напоминавшего выстрел?
      — В доме было тихо, — ответил профессор, — да и никакой звук не мог донестись сюда из стрелковой комнаты. Стены в этом доме очень толстые.
      — Последние минуты жизни самоубийцы ещё недостаточно изучены, — небрежно сказал Ванс. — О чем вы разговаривали с м-ром Парди в течение часа, предшествовавшего его уходу?
      — Мы говорили немного. Какая-то навязчивая мысль владела им, и большую часть времени он провёл за шахматной доской.
      Ванс посмотрел на доску. Некоторые фигуры ещё стояли на чёрных и белых квадратах.
      — Очень любопытно, — тихо проговорил он. — Очевидно, он размышлял над концом партии с Рубинштейном. Фигуры расставлены так, как в тот момент, когда он сдался, с неизбежным матом чёрным епископом на пятом ходу.
      Профессор перевёл взгляд на шахматный стол.
      — Чёрный епископ, — повторил он тихо. — Вот что занимало его вчера ночью. Как могла такая тривиальная вещь подействовать на него так губительно!
      — Не забывайте, сэр, — напомнил ему Ванс, — что чёрный епископ — символ его поражения. Он воплощал гибель его надежд. Гораздо менее могущественные факторы доводили людей до самоубийства.
      Через несколько минут Бэрк доложил о прибытии врача. Простившись с профессором, мы опять спустились в стрелковую комнату, где доктор Доремус производил освидетельствование трупа Парди.
      На этот раз доктор не был в весёлом настроении.
      — Когда же, наконец, кончится это дело? — заворчал он. — Мне не нравится здешняя атмосфера. Убийства, смерть от потрясения, самоубийство — достаточно, чтобы довести человека до тихого помешательства!
      — Мы полагаем, сказал Маркхэм, что это конец.
      — Очень надеюсь. — Он снова наклонился к трупу, и, разогнув пальцы его руки, бросил на стол револьвер.
      — Для нашей коллекции оружия, сержант.
      Хэс опустил револьвер в карман.
      — Когда он умер, доктор?
      — В полночь или около того, может быть раньше, может быть позже. Есть ещё дурацкие вопросы?
      — Нет сомнения, что это самоубийство?
      Доктор с гневом посмотрел на него.
      — А на что же это похоже? Оружие было в руке. На виске следы пороха. Положение тела естественное. Что же, все ещё сомневаетесь?
      Ему ответил Маркхэм:
      — Нет, доктор. С нашей точки зрения, все указывает на самоубийство.
      Когда Хэс помог доктору переложить тело, мы все пошли в гостиную, где скоро к нам присоединился и Арнессон.
      Ему вкратце объяснили положение вещей.
      — Конечно, все уравнение рушится. Но вот чего я не могу понять, — прибавил он, — почему он выбрал стрелковую комнату? У него в своём доме было достаточно места.
      — В стрелковой комнате было подходящее оружие, — предположил Ванс. — Вот, кстати: сержант Хэс желал бы, чтобы мисс Диллард удостоверила подлинность револьвера; просто ради формальности.
      — Это возможно. А где он?
      Хэс подал ему револьвер, и он вышел из комнаты. Ванс остановил его.
      — Спросите также у мисс Диллард, были ли у неё карты в стрелковой комнате.
      Через несколько минут Арнессон вернулся и сообщил, что револьвер именно тот, который лежал в ящике для инструментов, и что в стрелковой комнате были карты в ящике стола, а Парди знал об этом.
      Вскоре появился доктор и подтвердил своё заключение, что Парди застрелился.
      Маркхэм кивнул головой с нескрываемой удовлетворённостью.
      — У нас нет причин, доктор, сомневаться в вашем заключении. Наконец эта оргия убийств приходит к логическому завершению.

* * *

      Вечером Ванс, Маркхэм и я сидели в длинном зале клуба; в газеты были посланы сообщения о самоубийстве Парди и предположения, что «Дело Епископа» заканчивается. Весь день Ванс помалкивал, но теперь он заговорил.
      — Слишком просто, Маркхэм, слишком просто. Все логично, но неубедительно. Не могу себе представить, чтобы наш Епископ закончил свои дьявольские шутки таким банальным способом. Я разочарован.
      — Может быть, его воображение исчерпалось убийствами… Пьеса окончена, и надо было опустить занавес. Поражение и разочарование являлись не раз причинами самоубийств.
      — Правильно. У нас разумные объяснения самоубийства, но чем мотивированы убийства, мы все-таки не знаем.
      — Парди был влюблён в мисс Диллард, — возразил Маркхэм, — и, вероятно, знал, что Робин претендует на её руку. Возможно, и Друккера он ревновал.
      Ванс покачал головой.
      — Относительно мотивов мы не можем расчленять преступления: они все являются следствием одного импульса, совершены под влиянием одной страсти.
      Маркхэм нетерпеливо вздохнул.
      — Если самоубийство Парди и не связано с этими убийствами, то, во всяком случае, мы дошли до мёртвой точки и буквально, и фигурально.
      — Да, да. До мёртвой точки. Но не понимай ложно моей болтовни. Смерть Парди неоспоримо связана с убийствами. Слишком тесно связана, говорю я.
      Маркхэм несколько мгновений испытующе смотрел на Ванса.
      — Ты, значит, сомневаешься, что Парди совершил самоубийство?
      Прежде чем ответить, Ванс помолчал.
      — Я хотел бы знать, — начал он, растягивая слова, — почему карточный дом моментально развалился, когда я слегка облокотился на стол, и почему он уцелел, когда голова Парди упала на стол после того, как он выстрелил в себя?
      — Ну так что же? — сказал Маркхэм. — Первый же толчок разъединил карты. — Вдруг глаза его сузились. — Ты полагаешь, что карточный домик был построен послесмерти Парди?
      — Ничего я не предполагаю, милый друг, просто даю волю моему юношескому любопытству.

       Понедельник, 25 апреля, 8 часов 30 минут вечера
 
      Прошло восемь дней. Похоронный обряд был совершён над Друккером в его маленьком домике на 76-й улице в присутствии Диллардов, Арнессона и нескольких человек из университета, пришедших отдать последний долг учёному, работами которого они восхищались.
      Ванс и я были в траурном доме, когда какая-то маленькая девочка принесла пучочек весенних цветов, которые она сама собрала, и попросила Арнессона передать их Друккеру.
      — Я сейчас же отнесу их ему, Медлин. Горбун благодарит тебя за память. — Когда гувернантка увела девочку, он обратился к нам.
      — Это любимица Друккера… Чудак, он никогда не ходил в театр, ненавидел путешествовать. Единственным его отдыхом было общение с детьми.
      Я упоминаю об этом эпизоде, несмотря на его видимую незначительность, потому что он дал недостающее звено в цепи улик, которое не оставило места для сомнений в «Деле Епископа».
      Смерть Парди создала беспрецедентное положение в летописи современных преступлений. В официальном отчёте следователя было лишь указано на возможностьвиновности Парди.
      Первым официальным актом на следующий день после смерти Парди было освобождение Сперлинга. Департамент полиции снял охрану с диллардовского дома, хотя Ванс и возражал против этого.
      В течение недели после смерти Парди Ванс был беспокоен и рассеян больше обыкновенного, как будто ожидал чего-то. В нем чувствовалась какая-то насторожённость, почти страх.
      После похорон Друккера, Ванс как-то зашёл к Арнессону, и они вместе в пятницу отправились смотреть «Привидения» Ибсена. Мне было известно, что Ванс терпеть не мог этой пьесы. Он узнал, что Белл Диллард уехала на месяц к родным: последствия пережитого стали сказываться на её здоровье и ей нужна была перемена места. Арнессон очень грустил в её отсутствие и сообщил Вансу, что в июне они рассчитывают обвенчаться. От него же Ванс узнал, что миссис Друккер завещала в случае смерти сына все своё имущество Белл Диллард и профессору. Факт, очень заинтересовавший Ванса.
      Начало конца этой истории относится к 25 апреля. Мы обедали втроём в клубе. Маркхэм казался чем-то взволнованным. Когда мы уселись в клубной гостиной, он рассказал нам о телефонном разговоре с профессором Диллардом.
      — Он настоятельно просил меня прийти к нему сегодня вечером. Он сказал, что Арнессон уйдёт на весь вечер, и что второй такой благоприятный случай предоставится, может быть, когда уже будет поздно.
      Ванс выслушал с глубочайшим интересом.
      — Мы должны отправиться туда. Я ожидал такого приглашения. Может быть, мы и найдём наконец ключ к истине.
      — К какой истине? Виновности Парди?
      В половине девятого мы звонили у дверей диллардовского дома, и Пайн тотчас же провёл нас в библиотеку.
      Профессор встретил нас со сдержанной нервозностью.
      — Спасибо, что пришли Маркхэм, — сказал он, не вставая. — Садитесь. Я хочу поговорить с вами, воспользовавшись временем. Это очень затруднительно…
      Мы все сели в ожидании.
      — Не знаю, как и приступить к этому разговору, потому что тут дело идёт не о фактах, а о чем-то невидимом, но сознаваемом. Я предпочёл обсудить с вами эти мысли в отсутствие Сигурда, он сегодня пошёл смотреть «Претендентов» Ибсена — это его любимая пьеса, я и решил пригласить вас сюда.
      — О чем же эти мысли? — спросил Маркхэм.
      — Ничего определённого. Я уже говорил вам, что они смутны, но тем не менее они овладели мною… Настолько овладели, что я счёл за лучшее удалить Белл на некоторое время. Меня одолели сомнения.
      — Сомнения? — Маркхэм нагнулся вперёд. — Какие сомнения?
      — Позвольте мне ответить на этот вопрос другим вопросом: вы совершенно согласны в глубине души, что относительно Парди все обстоит благополучно?
      — Вы подразумеваете подлинность его самоубийства?
      — Да, а также предположение о его виновности.
      Маркхэм задумался.
      — Вы не совсем удовлетворены? — спросил он.
      — Я не могу ответить на этот вопрос, — отрывисто сказал профессор. — Вы не имеете права спрашивать меня. Я просто хотел удостовериться, что власти, имея все данные, убедились, что это ужасное дело — прочтённая книга. Если бы я знал, что так, то, может быть, поборол бы предчувствия, мучившие меня день и ночь всю эту неделю.
      — А если бы я сказал, что я не удовлетворён?
      Глаза профессора приняли печальное выражение. Голова его склонилась как будто под тяжестью, он глубоко вздохнул.
      — Самая трудная вещь в мире, — сказал он, — это понять, в чем заключается твой долг; долг — это ведь механизм ума, а сердце часто издевается над его заключениями. Возможно, я поступил неправильно, пригласив вас сюда, потому что я могу говорить лишь о неясных подозрениях и туманных идеях. Но, может быть, для моего беспокойства были какие-нибудь глубоко скрытые основания, о существовании которых я и не подозревал… Вы понимаете, о чем я говорю?
      Как не уклончивы были его слова, не было сомнений, что чей-то образ неясно вырисовывался в глубине его сознания.
      Маркхэм сочувственно кивнул головой.
      — Нет причин подвергать сомнению заключение врача, — сказал он принуждённо-деловым тоном. — Я понимаю, что близость этих трагедий создала атмосферу, способствующую зарождению сомнений. Но я полагаю, что у вас не должно быть дурных предчувствий.
      — От души надеюсь, что вы правы, — тихо сказал профессор, но видно было, что он не удовлетворён.
      Во время этой беседы Ванс мирно курил, но слушал он чрезвычайно внимательно, и, наконец, заговорил.
      — Скажите мне, профессор, не было ли чего-нибудь, хотя бы самого неопределённого, что вызвало в вас неуверенность?
      — Нет, ничего, — последовал быстрый ответ. — Я только хотел проверить все возможности. Строгая логика хороша для принципов, не касающихся нас лично. Но когда дело касается собственной безопасности, человеческий ум требует видимых доказательств.
      Маркхэм стал прощаться, но профессор попросил его остаться ещё на несколько минут.
      — Скоро вернётся Сигурд. Он будет рад повидаться с вами. А знаете, м-р Ванс, Сигурд рассказывал мне, что вы вместе с ним ходили на «Привидения». Вы разделяете его поклонение Ибсену?
      Я заметил, что Ванс слегка смущён вопросом, но когда он стал отвечать, в его голосе не было и намёка на смущение.
      — Я много читал Ибсена, несомненно, он гениален, но я не нахожу в нем ни красоты формы, ни философской глубины, свойственных «Фаусту» Гёте.
      — Я вижу, что у вас и Сигурда есть определённые расхождения во взглядах.
      Через несколько минут мы шли по Вест-авеню, вдыхая свежий апрельский воздух.
      — Заметь, Маркхэм, — лукаво сказал Ванс, — что профессор нисколько не удовлетворился твоими заверениями.
      — Его подозрительность вполне понятна. Ведь эти убийства близко коснулись его дома.
      — Нет, это не объяснение. Он что-то знает, о чем не хочет нам сказать.
      — Не думаю.
      — Маркхэм, милый Маркхэм! Да ведь ты же слышал его спотыкающийся, неясный рассказ? Предполагалось, что мы догадаемся. Да! Вот поэтому он и настаивал, чтобы мы пришли к нему, когда Арнессона не было дома.
      Вдруг Ванс перестал говорить.
      — О-о! Так вот почему он расспрашивал меня об Ибсене!.. Честное слово! Вот дурака-то я свалял. — Он уставился на Маркхэма. — Наконец истина! — сказал он мягко и выразительно. — И разрешение этой задачи дано не тобой, не мной, не полицией, а норвежским драматургом, умершим двадцать лет назад. У Ибсена ключ к этой тайне!
      Маркхэм испугался, что тот лишился рассудка, но прежде чем ему удалось заговорить, Ванс подозвал автомобиль.
      — Я покажу тебе то, о чем я думаю, когда приедем домой. Невероятно страшная действительность! Я сразу же понял, что было три возможных виновника, — продолжал Ванс. — Психологически каждый из них был способен на убийство, так как эмоциональные толчки могли нарушить у них умственное равновесие. Один из подозреваемых мною был Друккер, но его убили; осталось двое других. Парди, по всей видимости, совершил самоубийство, и я допускаю, что его смерть могла быть принята как доказательство его виновности. Но смерть его не является, по моему мнению, завершением событий — карточный домик смутил меня. Я знаю, что Парди был невиновен и не совершил самоубийства. Вероятно, убийца потешается над нашим легковерием.
      — Какими рассуждениями дошёл ты до такого фантастического вывода?
      — Тут дело не в рассуждениях. Наконец объяснение этих преступлений в моих руках. Я знаю смысл подписи «Епископ».
      Когда мы приехали к нему, он повёл нас прямо в библиотеку и снял с полки второй том полного собрания сочинений Ибсена. Найдя «Претендентов», он открыл страницу, на которой был перечень действующих лиц: среди них было имя:
       Николай Арнессон, епископ в Христиании.
      Как зачарованный, я не мог отвести глаз от этой строки. А потом я вспомнил… Епископ Арнессон— один из ужасающих злодеев во всемирной литературе, циничное, над всем издевающееся чудовище, коверкающее все жизненные ценности, обращая их в гнусное шутовство.

       Вторник, 26 апреля, 9 часов утра
 
      В месте с этим изумительным открытием «Дело Епископа» вступило в последнюю и самую страшную фазу. Хэс был извещён об открытии Ванса, и на другой день рано утром мы все должны были собраться у следователя для военного совета. Ванс и я явились на несколько минут позже десяти. Свэкер встретил нас и попросил подождать в приёмной, так как Маркхэм в эту минуту был занят. Едва мы успели сесть, как появился Хэс, нахмуренный и недоверчивый.
      — Я передаю это дело вам, м-р Ванс, — объявил он. — Не можем же мы арестовать этого молодца, потому что его имя напечатано в книжке.
      — Может, нам удастся найти какой-нибудь выход, — возразил Ванс. — По крайней мере, мы знаем теперь, где мы.
      Через десять минут Свэкер объявил нам, что Маркхэм освободился.
      — Простите, что заставил вас ждать, — извинился Маркхэм. — Новая беда, и опять в той же части Риверсайдского парка, где был убит Друккер. Вчера с детской площадки исчезла девочка после разговора с неизвестным мужчиной. Но этим делом будет заниматься бюро о пропавших людях. Так я отцу и сказал. Если твоё любопытство удовлетворено, то…
      — Совсем не удовлетворено, — не уступил Ванс. — Я должен узнать подробности. Эта часть парка имеет для меня какую-то притягательную силу.
      — Хорошо, — согласился Маркхэм. — Пятилетняя девочка, по имени Медлин Маффет играла с группой других детей вчера в половине шестого. Она взобралась на высокий вал у стены; вскоре гувернантка пошла за нею, думая, что она спустилась на другую сторону, но девочки нигде не оказалось. Двое или трое детей говорят, что видели, как она разговаривала с каким-то человеком, а потом пропала.
      — Медлин. — Ванс задумчиво повторил имя. — Маркхэм, кажется, эта девочка знала Друккера?
      — Да. — Маркхэм выпрямился. — Отец упоминал, что она часто ходила к нему в гости…
      — Я её видел. Очаровательное существо… Она принесла пучок цветов в день похорон Друккера, а теперь она исчезла…
      — Что у тебя на уме? — резко спросил Маркхэм. — Ведь мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать исчезновение девочки…
      Ванс поднял голову; на лице его было выражение ужаса. Он зашагал по комнате взад и вперёд.
      — Да, да именно так, и время подходящее… и все подходит…
      Он быстро повернулся и схватил Маркхэма за руку.
      — Пойдём, скорее! Это единственный шанс, нельзя терять ни минуты. Всю неделю я боялся этого.
      Маркхэм выдернул у него руку.
      — Я шагу не сделаю, Ванс, пока ты не объяснишься.
      — Это последний акт. Даю тебе слово. — В глазах Ванса теперь было что-то такое, чего я раньше никогда не видел. — Теперь «Маленькая мисс Маффет». Имя несколько иное, но это ничего не значит. Достаточно похожее для шуток Епископа.