— Малышка, — бормотал он. — Малышка. Он прислушивался к тихим всхлипам, к которым примешивались мучительные стоны десятков, сотен тысяч искалеченных, морально изуродованных во имя разрушительной, нигилистической идеологии, не ведающей жалости и сомнений. Тех самых десятков и сотен тысяч, чьи останки и кровь, смешавшись с глиной, образовывали зловонную жижу, которая просачивалась даже в его армейские сапоги и жадно чавкала под ногами.

Он чувствовал, как девушка все сильней прижимается к нему. Ее рыдания постепенно стихали, по мере того как цепкие когти страха отпускали ее сердце.

От девушки исходило необычайное тепло, и полковник Ху с немалым удивлением отметил про себя сей факт. Он вовсе не был убежденным холостяком. Скорей напротив: он искал наслаждения в объятиях многих женщин. Эти женщины не походили друг на друга во многом, часто во всем, но одна черта была общей у всех: их точно выточенные из алебастра бедра оставались, несмотря ни на что, холодными и неподатливыми. Их нефритовые ворота напоминали тоннели из тщательно отполированного мрамора.

Однако сейчас полковнику Ху казалось, что он прижимает к себе жаркое, июльское солнце, а не крошечную хрупкую женщину-девочку. Постепенно, не сразу, он стал замечать, что его организм вполне определенным, недвусмысленным образом реагирует на этот поток лучистого тепла.

Ци Линь слегка зашевелилась, и полковник издал слабый стон.

Происходило нечто незапланированное и нежелательное. Хуже того, совершенно немыслимое. Тем не менее, ощущение тепла, источник которого прятался между бедер Ци Линь, было настолько восхитительным, что полковник Ху ничего не мог с собой поделать.

Он вовсе не хотел приходить в возбужденное состояние, однако не желал лишаться столь нужного ему живительного тепла. Их объятия становились все более тесными.

Полковник Ху старался убедить себя в том, что не хочет ее; не имеет права хотеть. Ее нефритовые ворота были для него столь же запретны, сколь для нее упоминание имени Будды. Разве он не получил в свое время вполне ясное предостережение от Чжинь Канши? Эта ягодка еще не созрела. Однако это не означает, что она не опасна. Напротив, она смертельно опасна.

Однако, решил полковник Ху, подобное тепло не может излучать смерть. В его мозгу наряду с назойливым хором мертвецов звучало лишь настойчивое желание не выпускать девушку из своих рук. Однако другие части его тела явно стремились к чему-то большему. Полковник весь изнывал от внутренней междоусобицы рассудка и инстинктов, и если бы Ци Линь сама не перешла к активным действиям, неизвестно, чем бы все закончилось.

Опустив руку, она легонько коснулась его плоти, и полковник едва не задохнулся от этого электризующего прикосновения. Воля покинула его, и он покорно капитулировал перед ее лаской.

В тот же миг снаружи донесся шум: капли внезапно начавшегося дождя хлестнули по окнам, точно хвост разъяренного дракона.

Полковник Ху почувствовал, как пуговицы на его брюках словно сами собой расстегиваются одна за другой. И каждая приближала его к желанному источнику тепла. Он потянулся к пуговицам на кофте Ци Линь. Эта кофта, как и штаны девушки, хотя и была сшита из грубого полотна, тем не менее, совершенно не походила на арестантскую робу.

Он обнажил ее упругие, спелые груди и, дрожа, приблизил их к своим губам. Ему так не терпелось притронуться к ее обнаженным бедрам, что его пальцы тряслись, когда он пытался развязать узел на поясе. В конце концов, Ци Линь самой пришлось помочь ему.

Не опуская ноги на пол, она выскользнула из штанов, оставшись полураздетой. Кофта, хотя и расстегнутая, все еще была на ней, и от вида этого зрелища желание полковника Ху возросло еще больше.

Наконец он притронулся к ее бедрам и, лаская их, обнаружил, что они вовсе не холодны, как алебастр. Его мозолистые пальцы впервые прикасались к такой нежной и гладкой коже.

Ци Линь осторожно и медленно направляла его...

Полковник почувствовал удивительно мягкое прикосновение нежной ткани желанной плоти и застонал от предвкушения небывалого наслаждения. Его напряжение стало почти болезненным.

Ее тонкие руки легли ему на плечи, затем скользнули ниже, вдоль спины. Чуть наклонившись вперед, она прижалась влажными губами к его шее, и электрические импульсы побежали по его телу вниз.

Больше он выдержать не мог. Глубоко и протяжно застонав, он рывком поднял бедра, проникая сквозь трепещущие створки нефритовых ворот Ци Линь.

В то же мгновение ее руки напряглись. Еще раньше она положила их по обе стороны от головы полковника Ху так, что ее левый локоть упирался сбоку в его подбородок. Используя его в качестве точки опоры, Ци Линь сильно и резко надавила правой рукой.

Она выполнила этот прием безупречно, в точности, как ее учили в Гон лоуфу.При других обстоятельствах шея полковника Ху непременно сломалась бы, однако его любовный пыл спутал девушке все карты.

Правда, она услышала, как что-то хрустнуло, но вслед за этим раздался взрыв отборной брани, и Ци Линь почувствовала, как внутри нее все оборвалось.

В ушах полковника Ху стоял звон. Перед глазами все смешалось. Острая боль пронизывала его тело. Он пребывал в полушоковом состоянии, и к тому же его физические реакции оказались замедленными из-за оттока крови к бедрам и низу живота.

Все это, однако, не помешало ему мгновенно понять, что произошло. В его голове вновь промелькнули слова Чжинь Канши: Она исключительно опасна.Он отчаянно старался высвободить руки, зажатые ее гибкими бедрами. Вспышки чувствительной боли заставили его наклонять голову вправо. Не смолкавший ни на мгновение замогильный хор звучал точно блеяние ягнят, ведомых на заклание. Перед его мысленным взором возникла знакомая картина: отвратительное желтое небо Камбоджи, отравленное напалмом, разорванное артиллерийским огнем и взрывами бомб.

Ци Линь причинила ему жестокую боль. За время службы в армии он дважды мог погибнуть, но все-таки уцелел. Ему тогда повезло, и теперь он тоже вовсе не собирался умирать. Ценой чудовищного усилия он сумел высвободить одну руку и наотмашь ударил Ци Линь в грудь. Девушка вскрикнула, но не сдвинулась с места, и его рука упала, тяжелая и неподатливая, как мешок с цементом. Его зрение немного прояснилось, однако перед глазами по-прежнему плавали цветные пятна, вызывавшие у него тошноту и головокружение.

Как ни странно, он все еще находился внутри нефритовых ворот Ци Линь. Его возбуждение, по крайней мере, чисто физиологическое, еще не прошло, несмотря даже на боль, и он сам не мог понять почему. Он двинул в живот девушке, но из-за слишком короткого расстояния удар вышел слабый и неэффективный.

Высвободив вторую руку, он еще раз, теперь уже сильнее, ударил Ци Линь куда-то в область сердца. Затем, почувствовав ее руки у себя на голове, понял, что она вознамерилась повторить не удавшийся ей с первого раза прием. Беда, однако, заключалась в том, что он находился в сидячем положении, и поэтому его изначальное преимущество в физической силе было в значительной степени сведено на нет. К тому же, хотя и не добившись полного успеха с первой попытки, Ци Линь все же повредила часть его нервных окончаний, чем в известной степени лишила подвижности.

Сознавая, что шансов на спасение остается совсем мало, полковник Ху надавил большим пальцем на ключицу девушки, стараясь нащупать сонную артерию. Однако Ци Линь, извернувшись, сбросила его руку. Тем временем она уже как следует ухватилась за его голову, и смертоносные тиски заработали снова.

Полковник, судорожно сглотнув, едва не прокусил свой язык. Он давился и кашлял, чувствуя во рту солоноватый привкус крови.

Он умудрился опять нащупать сонную артерию и, надавив поглубже, услышал слабый хруст. Ци Линь, вскрикнув от неожиданной боли, с развороту ударила его локтем в глаз. Временно ослепший, полковник тем не менее сумел воспользоваться ее мгновенной слабостью и дотянулся рукой до оставшейся неприкрытой шеи девушки. Буйный восторг охватил его. Вот она, сонная артерия! Он сильно нажал на нее большим пальцем, и в тот же миг почувствовал, что его голова свободна.

Однако не успел он обрадоваться, как страшная боль обожгла его бедра, выворачивая наизнанку живот и сдавливая сердце железными тисками.

Он отнял палец от шеи Ци Линь, и девушка, опять обхватив его голову, резко накренила ее влево.

Раздался оглушительный треск, и полковник Ху согнулся, будто пораженный молнией. Ци Линь тут же выпустила его из рук и сползла с кушетки. Не сводя с него глаз, она подобрала с пола штаны и, пятясь назад, подошла к двери. Там она, морщась от боли в ключице, наскоро оделась и застегнула кофту.

Снаружи ночь встретила ее дождем. Косые струи серебрились и сверкали в лучах сторожевых огней. Однако прежде чем выйти наружу, Ци Линь отыскала пистолет полковника Ху и проверила обойму. Та оказалась полной. Тогда девушка засунула его за пояс и, накинув на плечи форменную куртку полковника, шагнула в темноту.

Между тем полковник, вновь оставшийся в одиночестве, попытался сдвинуться с места, но рухнул на пол. Падение несколько оживило его. Однако его голова оставалась повернутой под неестественным углом. Он слышал шум воды, хлещущей из крана, и тщетно силился понять, откуда взялась эта вода.

Он не мог ни стоять, ни сидеть. Он мог только ползти, и то очень медленно. С большим трудом он сумел-таки добраться до распахнутой двери. Зрение то возвращалось к нему на несколько мгновений, то опять пропадало. В промежутках между этими проблесками он видел перед собой лагерь красных кхмеров, бывший его домом почти два года. Его слуха достигали резкие, гортанные крики, похожие на рычание голодных волков, и тяжелые взрывы бомб, после которых ветер разносил по округе куски розовой плоти и покрытых слизью внутренних органов, прилипавших к лицу и одежде.

Он видел и склоненные спины, и обнаженные, до предела беззащитные шеи людей, признанных неполноценными с точки зрения “Ангка”, таинственной иерархической организации красных кхмеров, вечно окутанной смутными слухами. Вот раздались быстрые, ритмичные выстрелы из пистолетов: “Ангка” быстро и беспощадно расправлялась со своими противниками — настоящими или мнимыми, все равно. Милосердная казнь, как прокомментировал эту сцену улыбающийся павиан в чине лейтенанта. “В прежние времена, — смеясь, сказал он, — когда мы сражались за власть и еще не могли опереться на вашу великодушную помощь, нам нельзя было тратить ни одного лишнего патрона. Поэтому обычно мы забивали этих негодяев насмерть плетьми. — Он сплюнул. — Я думаю, что так было лучше. Подобные мероприятия укрепляют дух наших воинов”.

Полковник Ху умирал, поливаемый холодным зимним дождем. Впрочем, он едва ли хорошо разбирался в том, что происходило вокруг него. Его сознание взрывалось яркими, болезненными вспышками и вновь замирало. Во время одной из таких вспышек он понял, что звук хлещущей воды рождается где-то внутри него самого. Его легкие казались такими тяжелыми, что за каждый вздох приходилось бороться.

Он свернулся клубочком на земле. Грязь вместе с водой просачивалась между пальцами его ног. Это было последнее его воспоминание: чавканье мерзкой, гнилой жижи, кровавого месива из человеческих останков и земли.

Постепенно завывания призраков затихли, будто растворившись в непроницаемом тумане, окутавшем угасающий мозг полковника Ху.

У Джейка ушло почти три часа на то, чтобы добраться до центра Токио из аэропорта Нарита. Впрочем, это отнюдь не означало, что стряслось нечто необычное, напротив, все было, как всегда. Великолепные скоростные автострады были забиты на всем своем протяжении машинами и автобусами, которые стояли, уткнувшись друг другу в бампер. Так что, выбравшись из такси в Окуре, Джейк почувствовал себя совершенно измочаленным.

В отеле, предоставив носильщику открывать чемоданы, Джейк забрался на кровать с охапкой газет (всех, какие ему попались на глаза в Нарите). Среди них не оказалось ни одной, на первой полосе которой не была бы напечатана сводка последних новостей с полей сражений мафиозных кланов.

Полиция, сбиваясь с ног, работала круглыми сутками, но особыми успехами похвастаться не могла.

По непосредственному указанию премьер-министра Накасонэ специальные подразделения по борьбе с якудзойполучили солидные подкрепления. Были произведены кое-какие аресты — последний рано утром в день прибытия Джейка, — однако в полицейские сети попадалась только мелкая рыбешка. Акулы мафии, оябуны, продолжали разгуливать на свободе, а “Асахи Симбун” напечатала разгромную редакторскую статью, целиком посвященную некомпетентности служб охраны порядка. Зато имя Микио Комото не упоминалось ни в одной из газет, хотя его клан регулярно фигурировал в сводках с театра военных действий. Было ли это хорошим или дурным знаком? Джейк не умел гадать на кофейной гуще.

Оставшись в одиночестве, он вспомнил о Блисс. Чтобы услышать ее голос, достаточно было протянуть руку к телефону, но Джейк продолжал сидеть неподвижно. Он не хотел разговаривать с ней. Нельзя было допустить, чтобы сейчас хоть малейший намек на нежное чувство закрался к нему в душу. Это неминуемо привело бы к недостатку собранности и бдительности, что в конечном итоге могло повлечь за собой самые печальные последствия.

Джейк смотрел в пространство перед собой, а в его ушах звучал голос отца. Как много значило для него присутствие отца! Когда тот был рядом, Джейк постоянно ощущал особый, ни с чем не сравнимый аромат достойной старости: теплый, густой, умиротворяющий. Он ассоциировался в голове Джейка с пляжем Шек О, где они часами сидели на солнце, а волны прилива ласково плескались около их босых ног. Они беседовали о самых разных вещах, а иногда и вовсе ни о чем. Просто были вместе. Наслаждение близостью, которую обострили десятилетия разлуки и сделали ее неповторимой и более тесной.

И вот все ушло. Ушло навсегда.

У нас есть враги во многих странах. Они будут питаться уничтожить йуань-хуань.

Противники в каком-либо из кланов якудзы?Какой они могли испытывать интерес к йуань-хуаню?

Опершись локтями о колени, он уронил голову на руки. Он чувствовал себя таким усталым и разбитым, словно провел пятнадцать раундов против чемпиона мира среди тяжеловесов. В его мозгу кружил вихрь вопросов и предположений.

Наконец с легким стоном он поднялся и прошлепал в одних носках через всю комнату в ванную. Он долго стоял под обжигающим душем, стараясь смыть с тела и с души усталость, боль и страх. Он знал, что на каждом шагу его поджидает смертельная опасность. Йуань-хуаньпопал под мощную, хорошо спланированную атаку, и ему предстояло немедленно выяснить, кем и откуда она направляется. В противном случае хрупкое единство людей, на создание которого его отец потратил более пятидесяти лет жизни, распадется.

Джейка снова охватил страх. Боязнь неудачи. Во мраке и холоде стоял он на склоне горы. Собственный отец выбрал его на роль Цзяна, первого среди избранных. Возможно, он ошибся, и любовь к единственному оставшемуся в живых сыну ослепила его, заглушила голос рассудка и инстинкта. Возможно, ему просто хотелось, чтобы Джейк стал Цзяном. Неужели выбор Ши Чжилиня пал не на того?

Выйдя из-под душа, Джейк вытерся насухо и облачился в синий льняной костюм, серую рубашку и сине-голубой галстук в горошек. Причесываясь, он посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на него взглянули карие с медным отблеском глаза. Вьющиеся волосы, доставшиеся ему в наследство от дедушки по материнской линии, казалось, не желали укладываться ровно, как бы старательно он их ни причесывал. Оставив эту затею, он бросил расческу и покинул номер.

В эти послеобеденные часы улицы Токио были многолюдны, но не запружены дикими толпами, как по утрам и вечерам. Джейк перекусил на самолете. Он ел, не чувствуя вкуса еды, — только для того, чтобы наполнить желудок.

Машины, как обычно, ползли черепашьим шагом; их поток тянулся вдоль улиц насколько хватало взгляда. Да, собственно говоря, Джейк был не прочь и прогуляться: день выдался солнечный и на удивление ясный. Погода стояла все еще довольно прохладная, но на ветках вишен уже появились первые бутоны, и воздух был куда более свежим и чистым, чем ему следовало быть по всем законам природы.

Джейк дошагал до Сотобори-дори, где свернул налево на широкую улицу, идущую в сторону Акасаки. У театра Микадо он спустился в метро и проехал три остановки до Майдзи-Дзиньгумас. Поднявшись на поверхность, он попал в Харагоку. Сразу после окончания второй мировой войны здесь размещалась большая часть американских оккупационных сил, дислоцировавшихся в районе Токио.

С тех пор утекло много воды, и Харагоку превратился в район, “оккупированный” состоятельной молодежью. Здесь внимание прохожего привлекали прежде всего ультрамодные (а соответственно, и супердорогие) магазинчики, а также рестораны с европейской кухней. Если кому-то хотелось отведать гамбургер вместо традиционных японских блюд, следовало направляться именно сюда.

По погожим воскресным дням молодые юноши и девушки танцевали на широком, обсаженном прекрасными деревьями бульваре Омотесандо-дори. Облаченные в когда-то модные в далеких пятидесятых кожаные куртки и остроносые ботинки, они держали путь в парк Йоёги, посреди которого высилась Мейдзи Шрайн. Под неумолкающий рев переносных магнитофонов они крутились и вертелись с почти маниакальным остервенением.

Здесь же, в Харагоку, находились и офисы корпорации Микио Комото. Несведущий человек, вероятно, прежде всего стал бы искать их в небоскребах Синьдзю-ку, где главным образом и протекала деловая жизнь Японии. Однако Микио по целому ряду соображений разместил свой штаб несколько южнее.

Это решение оказалось весьма удачным. Возрастающая популярность Харагоки притягивала сюда все большее количество мелких и средних бизнесменов, старавшихся вырваться из удушливой атмосферы Синьдзюку.

Контора Микио располагалась напротив Того Шрайн, и из ее окон был виден парк Южных прудов и знаменитый ирисовый сад. По соседству с ней находился киссатен,стильное кафе, где за два доллара можно было купить крошечную чашечку кофе. Впрочем, эта сумма одновременно являлась и арендной платой за столик, сидя за которым посетитель мог спокойно наблюдать за вращением жизни на живописной улице. Этот сравнительно новый способ обирания клиентов японские владельцы подобных заведений бессовестно позаимствовали у поднаторевших в этом деле европейских коллег.

Джейк протиснулся в дверь из дымчатого стекла, соседнего с входом в кафе, и поднялся в лифте на последний этаж. Пройдя до конца коридора, стены которого были выложены полированными гранитными плитами, он остановился у двери с надписью “Комото сому когио” на английском и японском языках. В переводе это означало приблизительно следующее: “Коммерческое заведение Комото”. Название, прямо скажем, не слишком вразумительное, которое могло означать поистине все что угодно.

Джейк не вполне хорошо представлял себе, на чем компания делает деньги. Микио брался буквально за все: электронику, волоконную оптику, робототехнику и так далее. Если какая-нибудь отрасль экономики попадала в лист приоритетов ММТП — Министерства международной торговли и промышленности, — можно было не сомневаться, что Микио ею тоже заинтересуется, если уже не заинтересовался. ММТП представляло собой типичное бюрократическое заведение с очень широкими полномочиями, определявшее со времен окончания войны промышленно-торговую политику в частном секторе.

Приемная офиса Микио была обита японским кипарисом, а все встроенные полки, шкафы и пристенные столики покрыты черным лаком. На полу лежал огромный, промышленной выделки берберский ковер, на котором преобладали серые и коричневые тона. Для тех, кто ожидал приема, вдоль стены тянулся ряд деревянных квадратных сидений, покрытых небольшими татами.

Джейк сразу направился к плексигласовой перегородке. За ней сидел секретарь — молодой человек, опрятно, но довольно скромно одетый. Джейк сообщил ему свое имя, а когда юноша осведомился, какого рода у него дело, ответил, что личное.

В тот момент, когда Джейк наклонился к окошечку, женщина-администратор — а он почему-то решил, что она занимает именно эту должность — повернулась и окинула его внимательным взглядом. Некоторое время она не сводила с него глаз, и Джейк, заметив это, в свою очередь исподтишка приглядывался к ней. Она была одета, как и полагается администратору серьезной фирмы, в строгий темный костюм. Джейку бросилась в глаза необычная прическа, какую ему со времен шестидесятых годов нечасто доводилось видеть в Японии. Вдруг, точно захлопнув дверку, женщина моргнула и, отвернувшись от него, вернулась к своей работе.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — промолвил молодой клерк за окошечком, взяв визитную карточку Джейка. — Я свяжусь с секретарем мистера Комото.

Он говорил по-английски чисто и, пожалуй, даже чересчур старательно.

— Спасибо, — поблагодарил его Джейк и опустился на одно из сидений для посетителей.

Он вовсе не возражал побыть в одиночестве, хотя для этого явно следовало бы подыскать другое место. В приемной же сидели, точно птицы на проводах, бизнесмены, все до одного облаченные в темные костюмы и оттого похожие на братьев. Время от времени молодой клерк появлялся из-за перегородки и, почтительно кланяясь, приглашал одного или нескольких посетителей пройти внутрь.

Когда одни визитеры, закончив свои дела, уходили, наступала очередь других, и сцена повторялась. В конце концов, Джейк, прождавший почти час, вновь подошел к перегородке и просунул голову в окошко.

— Прошу прощения, — обратился он к молодому клерку, — но вы мне до сих пор ничего не ответили.

— Я передал вашу карточку лично в руки секретарю мистера Комото, — ответил тот, по всей видимости считая, что это вполне исчерпывающее объяснение.

— Это произошло пятьдесят минут назад.

— У нас очень насыщенный день, — возразил юноша. Его волосы лоснились. Подстриженные ежиком и старательно напомаженные, они стояли торчком. Увидев загоревшуюся лампочку селекторной связи, он бросил Джейку:

— Извините, — и, нажав кнопку, стал что-то тихо говорить в микрофон, висевший у него под подбородком. Разговор занял у него всего несколько секунд.

— Я близкий друг мистера Комото, — объяснил Джейк. Уголком глаза он заметил, что женщина-администратор, перестав рыться в бумагах, повернула голову, прислушиваясь.

— Когда мне можно будет увидеться с ним?

— Когда мне об этом сообщат, вы тотчас же узнаете, — невозмутимо ответил клерк.

— Могу ли я в таком случае побеседовать с секретарем мистера Комото?

Юноша опустил взгляд на сверкающий пульт.

— Простите, но она сейчас говорит по телефону. Присядьте пока, пожалуйста.

Через двадцать минут Джейк снова очутился у окошка. Молодой клерк, оторвавшись от бумаг, взглянул на назойливого посетителя.

—Да?

— Где туалет?

— Налево по коридору. Последняя дверь. Джейк кивнул и вышел. Мужской туалет оказался таким же сверкающим и новеньким, как и все здание, но довольно тесноватым. Поэтому, когда чуть погодя туда вслед за Джейком вошел еще один человек, им пришлось в буквальном смысле стоять плечом к плечу возле имевшихся в наличии двух писсуаров.

Джейк скосил глаза на вошедшего. Это был широкоплечий японец лет сорока пяти. В черных как уголь волосах его кое-где проглядывали серебряные нити. Подобно любому токийскому бизнесмену, он был одет в темный костюм, хотя чувствовал себя в нем явно неловко: лоснящаяся материя не могла скрыть выступающие бугры мышц. Он стоял, не поворачивая головы, точно завороженный уставясь на стену перед собой.

Однако когда Джейк, застегнув брюки, направился было к выходу, японец вдруг промолвил:

— Чашечка кофе может пойти на пользу.

Он произнес эти слова тихо, но вполне отчетливо. Джейк в недоумении уставился на него, но увидел лишь затылок. Всем своим видом японец демонстрировал, что, если в туалете и есть кто-либо, кроме него самого, то ему до этого нет никакого дела. Через секунду он застегнулся и, спустив воду, вышел.

С полминуты Джейк продолжал стоять на месте, стараясь понять, действительно ли он слышал что-то или ему только померещилось? Он не мог решить. Единственное, что он знал наверняка, так это то, что в офисе “Комото сому когио” ему делать больше нечего.

Очутившись в коридоре, он огляделся по сторонам и не увидел ни души. Тогда он решительно направился к лифту и через минуту уже вновь был на улице. Свернув налево, он миновал шикарную лавку “Кенцо”, отделанную в стиле позднего японского минимализма: гладкие серые стеньг, черные вешалки из проволоки, обтянутой резиной, серый ковер на полу, положенный с таким расчетом, чтобы один его край прикрывал нижнюю часть прилавка, где лежала одежда.

Мельком взглянув на лавку, Джейк по инерции прошел мимо, но вдруг остановился, осененный какой-то мыслью, и повернул назад. В витрине стоял женский манекен. И этот манекен с рыже-зелеными волосами и ногтями цвета топаза был облачен в точно такой же костюм, какой Джейк видел на женщине в офисе Микио.

Администратор в наряде из “Кенцо”? На подобную роскошь ей пришлось бы потратишь годовой заработок. В том случае, разумеется, если она действительно администратор. Если же нет, то кто она?

Чашечка кофе может пойти на пользу.

Джейк торопливо зашагал назад и в мгновение ока оказался перед входом в кафе “Лающая рыба”. Там он замедлил шаг и уже не спеша зашел внутрь, давая глазам возможность привыкнуть к перемене освещения.

Мягкий свет неоновых ламп падал на стены, покрытые густым слоем лака. Джейк окинул взглядом небольшое помещение и увидел костюм от “Кенцо” за мраморным столиком. Женщина из офиса Микио сидела в европейской манере, скрестив ноги под столом, и курила. Перед ней стояла миниатюрная чашка с кофе. Заметив Джейка, женщина приветливо улыбнулась.

Он подошел к ее столику с таким видом, точно они заранее договорились о свидании, и уселся напротив нее. Заказав кофе, он спросил:

— Кто вы?

Она насмешливо надула полные губы. — Вы очень плохо воспитаны, мистер Мэрок.

— Прошу прощения за свои варварские манеры, — тут же ответил Джейк на японском.

— Уже лучше, — она перешла на тот же язык. — Я рада, что вы получили послание. — Огоньки в ее глазах вспыхнули и погасли. — Мне было весьма любопытно, как долго протянет ваш мочевой пузырь.

Джейку, однако, было совсем не до шуток.

— Где Микио? — спросил он. — С ним все в порядке? Мне надо поговорить с ним.

Собеседница наблюдала за ним с веселым блеском в глазах.

Глядя на ее плоское лицо, можно было подумать, что оно все состоит из лба и скул. Наверняка кто-то мог счесть ее идеалом красоты, однако Джейк имел свои представления на сей счет.

— Вы знаете Цукиджи? — осведомилась она.

— Да.

— Будьте там завтра утром не позднее половины пятого.

— Микио приедет туда?

Костюм от “Кенцо” уже стоял перед ним. Бросив взгляд на Джейка, женщина, не оборачиваясь, направилась к выходу.

Сидя в своем кабинете, Блустоун наблюдал за игрой лучей, проходивших сквозь тонкие полупрозрачные стенки бесценной вазы, принадлежавшей некогда династии Цинь и стоявшей на лакированной черной тумбе у стены в гордом одиночестве. Она переливалась всевозможными оттенками зеленого и являлась единственным во всей комнате предметом, не окрашенным в черный или ярко-красный цвет. Потолок кабинета покрывал толстый слой густой и лоснящейся черной краски. Стены были оклеены обоями с рисунком, выполненным по специальному заказу Блустоуна: блестящие черные линии плели витиеватый узор на матовом (разумеется, черном же) фоне, по которому были рассыпаны крошечные красные хризантемы. Диван, стоявший напротив чудесной вазы, был обтянут черной кожей, так же, как и кресла. Крошечные красные крапинки усеивали ковер, протянувшийся от стены до стены. Единственным предметом искусства в кабинете, помимо вазы, являлся массивный стол из черного дерева, изготовленный в стиле античного Рима и одним своим видом внушавший безотчетный страх посетителям.

На сей раз посетителем сэра Джона Блустоуна был Белоглазый Гао, явившийся с докладом о проделанной работе.

— Напруди Лужу обошел своих обычных клиентов среди газетчиков. Я сам проследил за этим. Кроме тоги, из своих источников я узнал, что он уже о чем-то проболтался. За определенное вознаграждение, естественно.

— Разумеется, — заметил Блустоун. — Упаси бог, чтобы наша безмозглая ищейка не подкачала.

Ему нравилось, что китаец, сидя в огромном кресле, казался еще меньше. Белоглазый Гао повернул голову к свету, и его невидящий глаз, потеряв свой блеск, сделался матовым.

— Это исключено, — он рассмеялся.

— Хорошо. — Блустоун кивнул. — Ты удостоверился в том, что почтенный Пок не имеет подозрений насчет того, случайно ли к нему просочилась информация о прискорбном случае хищения в “Южноазиатской банковской корпорации”?

— Ни малейших, — убежденно заявил Белоглазый Гао.

— Его людям пришлось землю грызть, чтобы узнать хоть что-нибудь.

— Еще лучше. — Блустоун по-прежнему не отрывал глаз от циньской вазы. — На меня произвело особое впечатление, как ты избавился от управляющего “Сойер и сыновья”.

— Я получил от этого истинное удовольствие. Вонючий сифилитичный недоносок гораздо больше походил на заморского дьявола, чем на китайца. — Он засмеялся.

— Мой троюродный брат, тот, что работает в мясной лавке на По Янь-стрит, был тоже очень рад позабавиться. Он, как и я, не любит гвай-ло. —Он опять засмеялся. — Как вы знаете, его магазин продает товар всем крупным отелям, обслуживающим заморских дьяволов. Ха-ха! Что за чудесное блюдо подавали в тот вечер на стол тупым гвай-ло, а?

— Попридержи язык, — отрезал Блустоун. — Я такой же заморский дьявол, как и они.

— Нет, — с некоторым жаром возразил Белоглазый Гао. — Вы — коммунист. У вас есть план, как устроить жизнь в Азии, во всем мире так, чтобы людям жилось лучше. Я знаю, как вы помогаете несчастным народам, страдающим под гнетом гвай-лопо всему свету. Нет, выне такой, как они.

— Да, — промолвил Блустоун. — Не такой. Раздался звонок. Блустоун поднял трубку и несколько секунд молча слушал.