Джейк Мэрок (№2) - Шань

Сеньлинь открыла глаза и пристально взглянула в лицо Чжилиня, находившегося совсем рядом с ней.

— Ты видела его? Я говорю об океане.

— Нет.

— Интересно, почему?

Она взяла его руки в свои и перевернула их ладонями кверху.

— Я думала, если бы мы соприкоснулись... еслибы мы переплелись каким-то образом... ты бы тоже это увидел.

— Но я не могу, — сказал Чжилинь, — это твой талант, Сеньлинь, а не мой.

— Нет, — твердо сказала она. — Он наш.

Она вспомнила, как открылась ее душа, когда небо было затянуто тучами и шел дождь, а он был глубоко внутри нее. Она подумала, была ли она права, действительно ли они нуждались в более тесном слиянии плоти.

— Я уверена в этом. Я не обладала этим талантом до встречи с тобой.

— Ты хочешь сказать, до того, как я тебя взял к Фачжаню.

Веки ее затрепетали при упоминании о мастере фэн-шуй. Как она неповторима, —подумал Чжилинь. — В таком хрупком теле такой могучий дух.Это сочетание напомнило ему полупрозрачные вазы, созданные руками древних умельцев Китая. Ему вдруг пришло в голову, что красота — сила уже сама по себе.

— Нет, — возразила Сеньлинь. — Я не стану отрицать того, что случилось со мной той ночью. Я лучше, чем кто бы то ни было, знаю, что именно изгнали из моей души заклинания Фачжаня. Дух Ху Чао, супруги последнего из императоров династии Мин, — вот от чего я освободилась.

— У зла много имен.

— Ты думаешь, Ху Чао была только злой? — Сеньлинь вздохнула. — Дух ее был изуродован и отвратителен. Он был результатом того зла, которое ей причинили. Зло вошло в нее и поглотило целиком. Оно разрушило ее тело и разъело душу.

— И как же этот злой дух вошел в тебя? — спросил Чжилинь полушутливо.

— У Сонов глубокая история, — спокойно ответила Сеньлинь. — Может, Ху Чао была моей прапрапрапрабабушкой.

— Но ведь наверняка даже не известно, были ли у нее дети, — сказал Чжилинь.

— Она воскресла во мне.

Этот разговор о душах и возможных перевоплощениях раздражал его. Он был буддистом.Для него существовали земля, подъемы и спады ки,но не мистика. Тайны бытия не казались ему проявлением какого-то волшебства, но лишь частью жизни.

— Как бы там ни было, — сказал он, — зло ушло из тебя.

Сеньлинь, сидевшая в беседке из шелестящего бамбука, была словно расчерчена узкими полосками света и тьмы.

— Да, зло, — полосы света и тени лежали на изысканных чертах ее лица. — Но что-то остается. Точно лунные блики на челе океана. Что-то зовет меня. Сверкающие точки на гребнях волн, тянущихся бесконечной вереницей.

— Ты можешь сказать мне, что?

Он чувствовал жар этих десяти тысяч крошечных огней своей плотью. Они появлялись, исчезали, появлялись вновь, точно брызги звездной пыли.

Ему послышался чей-то зов...

Он открыл рот, но ни один звук не вырвался из него. Вибрации передавались от нее к нему, а затем — усеянной звездными блестками глади океана.

Где мы?

Погребенные в бездонной толще воды, там, где глубинные прохладные течения, сплетаясь друг с другом, кружатся в пространстве этой вселенной, служащей обителью иной жизни, вдыхающей не воздух, а воду.

Сеньлинь и Чжилинь соединились совершенно иначе, чем до сих пор. Еще никогда их близость не была столь полной, объятия столь тесными. В это мгновение максимального единения она поняла, что была права. Музыка, которую они слышали, видели, обоняли, осязали, была гармонией их ки,играющих одно с другим, сплетающихся...

...превращающихся в единое целое.

* * *

Корейская кампания набирала ход. Фантастическая волна побед на первом этапе породила своего рода эйфорию, поднимавшую моральный дух нации, испытавшей множество унижений во время мировой войны и теперь неожиданно обнаруживавшей себя в центре внимания международного сообщества. Если прежде, там, где китайский солдат, терпя поражение за поражением, служил объектом насмешек, то теперь народы мира вдруг стали соревноваться в выражениях восхищения свежеиспеченной китайской доблести.

По мере того как развивался успех Китая в Корее, расцветала и карьера старшего сына Мао, Мао Аньина. Был ли юноша так талантлив или, возможно, он действовал в соответствии с хитроумным планом великого кормчего, но Мао Аньин получил почетное назначение на службу в полевой штаб Второй Китайской армии.

Американские бомбардировщики, словно стервятники, кружили над лагерем, вываливая свой смертоносный груз на тех, кто замышлял там их поражение. И Мао Аньина не обошла участь многих его товарищей по оружию.

Новости сообщались Мао так быстро, как только это было возможно. Но, как нетрудно представить, определенная задержка все же имела место, пока солдаты прочесывали зловонные, дымящие развалины в поисках оставшихся в живых. В конце концов генерал узнал старшего сына Мао.

— Война, — говорил Мао Чжилиню позже, — похожа на горький чай. Сила, которую он дает телу и душе, ослабляется вкусом пепла, который остается у тебя во рту.

* * *

— Это — грех, то, что мы делаем.

— Тебе так кажется?

—Да.

— Тогда нам следует остановиться.

Она издала глубокий стон. Лоб ее был прижат к его груди.

— Я не могу.

Чжилинь провел рукой по каскаду ее волос, черных, как вороново крыло. В лунном свете казалось, будто серебряные нити были пропущены сквозь них. Он подумал о беспредельной энергии моря.

— Твой муж, — сказал он, — он интересуется твоим здоровьем?

Он никогда не называл Хуайшань Хана по имени, разговаривая с Сеньлинь.

— Он видит, как я ем, видит, как я выхожу на улицу, — прошептала она. — Этого достаточно для него.

— Вы разговариваете?

— Да, иногда.

— И... прикасаетесь друг к другу?

На сей раз была его очередь снизить голос до шепота.

— Ты имеешь в виду, близки ли мы?

Он беззвучно кивнул. Сеньлинь положила свои ладони к нему на грудь, подняла голову, чтобы между ними было расстояние. Ее черные миндалевидные глаза смотрели на него пристально, словно пытаясь пронзить тьму окружавшей их беседки.

— Мой ответ, я полагаю, важнее вопроса, но так ли?

Женщины, —подумал Чжилинь, — намного мудрее мужчин в тех вещах, о существовании которых последние часто и не догадываются.

—Поверишь, если я скажу тебе, что нет никакой разницы в том, что ты услышишь в ответ — правду или ложь?

— Нет.

— Но это так, — она погладила его по щеке, — разницы нет.

— Правда, — сказал он, — легко отличима от всего остального. В этом несовершенном мире нет иного идеала, кроме истины.

Сеньлинь широко развела руки.

— Но истина не живет здесь, в этом мире, что окружает нас. Она в да-хэй,в великой тьме, в которой обитают души всех людей. Истинно только то, что происходит, когда мы вместе в да-хэй.

— Значит, ты близка с ним?

— Ты не имеешь права задавать этот вопрос.

— Не имею права?

— Он мой муж, а не ты.

— Жестокие слова.

— Но это истина, — она взглянула на него. — Истина — твой бог, а не мой. — Ее пальцы гладили его по лицу. — Я не хотела причинить тебе боль, но ты сам сделал себе больно.

Чжилинь закрыл глаза.

— Этого нельзя было избежать?

— Нет, — сказала она, — нельзя, раз ты решил докопаться до истины.

Истина, —подумал Чжилинь. — Сеньлинь права,истина — мойбог. Мне не следовало винить Сеньлинь за ее слабость.Он заглянул внутрь себя, очищаясь от гнева.

Открыв глаза, он подумал о портсигаре Хуайшань Хана. Это было уже не в первый раз. Ему удалось только мельком взглянуть на него, но он не мог избавиться от уверенности, что что-то в этом предмете ему было знакомо.

Он взял Сеньлинь за руку и, размышляя об истине — его госпоже, сказал:

— Я хочу, чтобы ты кое-что сделала для меня.

* * *

Прошло больше недели, пока она смогла принести ему то, о чем он просил ее. Во-первых, Хуайшань Хан уезжал из города на некоторое время и брал его с собой. А во-вторых, он не расставался с ним даже дома. Сеньлинь потребовалась определенная сноровка, чтобы выкрасть его, а на остальное ушла пара минут.

Портсигар западного производства. Конечно, Чжилиню пришлось ее убеждать.

— Он мой муж, — говорила она. — Ты просишь меня участвовать в заговоре против него.

— Ты уже участвуешь в нем, — сказал он.

— Он твой лучший друг, — возразила она. — Почему ты это делаешь? Друзья не устраивают заговоры друг против друга.

Тонкий серп луны, очень похожий на тот, что всходил над садом Фачжаня в памятную ночь, плыл среди легких кучевых облаков, разрывая их своими острыми рогами, словно тонкую материю.

Чжилинь подумал о том, что коммунисты сделали с Сеньлинь. Интересно, знал ли об этом Хуайшань Хан? Наверное, нет. С чего бы ей рассказывать ему? А самому бы ему никогда не пришло в голову расспрашивать.

—Я думаю не о друзьях, — сказал он. Он говорил сейчас не только с ней, но и с самим собой. — Я думаю о Китае. Недавно ты сказала мне, что истина — мой бог. Да, наверно, это так. Я тружусь для Китая. Я бы с радостью отдал свою жизнь, чтобы быть уверенным в его будущем.

— Почему ты беспокоишься о будущем Китая? Как ей все это объяснить? Как заставить ее увидеть, что он небесный страж своей страны?

— Кто правит Китаем, — сказал он, — однажды будет править и всей Азией. Если Китай сделает ошибку, если он попадет не в те руки или под влияние зла, дороги назад может уже не быть. Китай так огромен, народы его так многочисленны, что, начав проводить одну политику, впоследствии уже ничего не сможешь изменить. Своей медлительностью и неповоротливостью Китай похож на бегемота. — Китаю нужен страж, кто-то, кто сможет гарантировать, что страна сумеет выжить, разбогатеть и в конце концов стать сильной. Кто-то нужен. Цзян.

Сеньлинь не мигая смотрела на него некоторое время, а потом спросила:

— То есть ты?

— Я делаю только то, что надо делать.

— Но откуда ты знаешь, что следует делать? — спросила она. — Тебе ведь не дано предвидеть будущее.

— Да, не дано, — отозвался он. — Большей частью я действую в темноте.

— Должно быть, ты совершаешь ошибки из-за этого. Наверное, тебе приходится сожалеть о каких-то действиях.

— О некоторых — да, — согласился он. — Жаль, конечно, но боюсь, что этого нельзя избежать.

Пальцы ее скользили по его запястью, пока не сомкнулись в кольцо вокруг его предплечья.

— Но никогда, — ее голос упал до шепота, — никогда больше...

—Что?

Ее лицо было рядом с его. Он чувствовал ее сладковатый запах, похожий на жасмин с медом.

— Теперь у тебя есть да-хэй.У нас есть да-хэй.Великая тьма.

— Ты хочешь сказать, что, заглянув в да-хэй,можно прозреть будущее?

— Возможно.

Он рассмеялся.

— Значит, наверняка это да-хэйсказала тебе, что ты должна принести мне серебряный портсигар своего мужа.

— Да, — серьезно повторила она, — сказала.

— Это абсурд, Сеньлинь.

Внезапно она крепче обхватила его руками.

— Послушай, — ее низкий голос звучал настойчиво. — Не делай этого. Я умоляю тебя, не проси меня.

— Я не понимаю, почему. Ты всегда можешь отказать мне.

— Не могу.

Он рассмеялся, но смех его прозвучал как-то неестественно.

— Ты не можешь отказать мне ни в чем?

— Дело не только в этом, — возразила она.

Сеньлинь прижалась к нему так, что он почувствовал, как торопливо бьется ее сердце. Инстинктивно он обнял ее, словно пытаясь защитить, уберечь. От чего?

—Ты ищешь истину, — шепнула она ему на ухо. — Вот почему я обязана принести тебе то, о чем ты просишь.

— И что тогда?

— Было бы лучше — гораздо, гораздо лучше, — если бы ты не докапывался до правды на сей раз.

— Почему? Что тебе известно об этом деле?

— Ничего, — неожиданно она расплакалась и повисла на нем. — Я вижу...

— Что, — спросил он, — что ты видишь? Она теперь открыто рыдала, ее крошечные зубы кусали его плечо.

— Сеньлинь, что ты видишь?

Она сильно содрогнулась и ответила:

— Конец.

Но, верная своему слову, она послушалась его. И опять предала Хуайшань Хана. Она принесла Чжилиню портсигар.

— У тебя мало времени, — сказала она, явившись туда, где он ждал ее в бамбуковой беседке. — Хуайшань Хан только что вернулся, Будда знает, откуда. Сейчас он спит перед ужином. Но скоро он проснется.

Тон ее голоса, так же, как и сами ее слова, заставили Чжилиня почувствовать себя героем детской волшебной сказки. Он вспомнил американскую историю, которую читал на занятиях английского языка в университете в Шанхае, “Джек и Великан”. Не напоминал ли Великан-людоед, персонаж этой сказки, Хуайшань Хана?

Чжилинь взял у нее портсигар и тщательно осмотрел его. Филигранный серебряный орнамент мерцал в тусклом свете уходящего дня. Да, эта вещь была ему знакома. Но откуда?

Он перевернул портсигар и обнаружил тисненую надпись: “Сделано в США”. Чжилинь почувствовал себя так, словно на него вылили ушат ледяной воды; он полагал, что портсигар имеет английское происхождение.

Он вновь повернул его крышкой вверх и открыл. Под изящно сработанной упругой пластинкой торчали отвратительные русские сигареты Хуайшань Хана. Что-то на внутренней стороне крышки привлекло внимание Чжилиня, и он слегка наклонил портсигар от себя, подставляя его последним багровым лучам уходящего солнца. Ему удалось разобрать инициалы, выгравированные на серебре, английские буквы: “P.M.D.”

И — может, это и было да-хэй —понял все: почему Хуайшань Хан лгал ему о своей миссии с самого начала, почему отказался отвечать на вопрос Чжилиня о том, откуда у него портсигар. И самое ужасное, он понял, кого Хуайшань Хан привез домой на привязи, как свинью к мяснику, кто был руководителем заговора против Мао.

Чжилинь почувствовал боль в сердце и медленно, медленно опустил голову, пока его лоб не коснулся блестящей гравированной поверхности портсигара.

На улицах Пекина и Шанхая, среди общин Кантона и Хунаня, среди бесконечных рисовых полей, бамбуковых рощ, вдоль берегов извилистой Янцзы — по всему Китаю — был слышен топот ног, обутых в форменные сапоги.

Ночи наполнились зловещими звуками. Шарканье металлических подков о полы прихожих, резкий стук в двери, командные выкрики. В душах людей царили смятение и страх, когда их соседей вытаскивали из постелей и без объяснений уводили куда-то в густой туман.

Китай превратился в страну репрессий, где правил террор, раскинувший свою всеобъемлющую сеть по всей стране.

В каждом городе Хуайшань Хан задумал создать сеть местных комитетов, каждый из которых надзирал бы примерно над сотней дворов. То же касалось и деревень, где каждый ксиан —сельский административный комитет — осуществлял ежедневный контроль за рисовыми полями и фермами.

Эти органы, доказывал Хуайшань Хан, были крайне важны для контроля над огромным населением. Кроме того, в них легко проникали сотрудники аппарата сил безопасности. На каждом уровне китайского общества находились шпионы, работавшие на министерство общественной безопасности. И в результате — стук сапог по ночам, резкие приказы, непонятные исчезновения.

— Нам только надо посмотреть на французскую революцию, — говорил Мао, обращаясь к Чжилиню. — Или, если ты предпочитаешь более восточный пример, на марксистскую революцию в России, чтобы отыскать свое историческое прошлое.

Мы находимся на стадии раннего детства. Мы вырвали старое, коррумпированное, дегенерировавшее и на этом месте строим новую страну, начиная с самых основ. Наша первая задача — построить государственный механизм, потому что это — двигатель, без которого Китай не сможет пробудиться. Традиционные враги восстановления — гражданская война изнутри и иностранное вторжение извне. Больше всего нам следует бояться американцев, Ши тон ши. Американцев, которым мы противостоим в Корее; американцев, которые продолжают сыпать деньги и вооружение в сундуки националистов; американцев, которые превратили Тайвань в свою колонию. Все это они делают потому, что боятся меня, Ши тон ши. Потому что знают, что их протекционизм привязывает к ним националистов. Без американской помощи националисты — ничто, пусть даже они сами и не видят этого. Сейчас, полностью зависимые от американской помощи, они стали марионетками капиталистов. Они послушно выполняют любые приказания американского президента.

Мао метался в маленькой комнате, словно тигр в клетке.

— Контрреволюция, подогреваемая американцами и националистами, уже поднимает голову. Раз американцы могут напасть на Корею, их следующим шагом вполне может стать Китай. Этого нельзя допустить.

— И репрессии — единственный путь? — спросил Чжилинь.

— Вспомни нашу историю, Ши тон ши, — коротко ответил Мао. — Это единственно верный путь. — Он хмыкнул. — Мало кому нравится переучиваться. Люди часто не подозревают о том, в чем состоит их благо. За них вожди обычно думают об этом.

— Вожди обычно навязывают свою волю.

— Верно, — согласился Мао, очевидно не уловив сарказма в голосе своего собеседника.

Чжилинь попросил чаю и, когда его принесли, задумчиво стал смаковать ароматную жидкость.

— А что будет с пленником, которого Хуайшань Хан привез из Гонконга?

— А? — казалось, Мао вдруг растерялся. И, чтобы скрыть растерянность, притворился, будто занят тем, что наливает себе чай. — М-м-м, да... Я на минуту забыл, что вы с Хуайшань Ханом так близки. Ну, ладно. — Мао опрокинул в рот чай и нахмурился, словно вкус был ему неприятен. Но тем не менее налил себе еще. — Официально еще ничего не решено. Я раздумываю над тем, как получше использовать шпиона. Нет сомнений, его надо примерно наказать, чтобы другим было неповадно совать свой нос в наши дела.

Самое странное, —думал Чжилинь, — что Мао, вопреки обыкновению, ходит вокруг да около, и к тому же с того момента, как я затронул эту тему, он ни разу не посмотрел мне в глаза. И это Мао, который всегда держался со мной очень открыто, который своим сверлящим взглядом обезоруживает любого, кто пытается противоречить ему даже в самых незначительных вещах.

—Тебя так интересует этот человек? — спросил Мао.

— Я хочу побеседовать с ним.

— Не думаю, что это удачная мысль, — отозвался Мао. Содержимое чашки безраздельно владело его вниманием. — Он собственность государственных сил безопасности. Это не твоя епархия.

— Она стала бы моей, если бы ты отдал приказ.

— Ло Чжуй Цинь не будет в восторге от такого приказа. Более того, он будет отдан на рассмотрение Кан Шэну. — Мао говорил о главе тайной полиции китайской компартии. — Как я им это объясню?

— И с каких пор эти люди обладают такой властью? — Чжилинь чувствовал, как гнев поднимается внутри него. — Я твой личный советник. Я всегда бывал где хотел и когда хотел.

— Времена меняются, друг мой, — сказал Мао.

— Значит, и меня проверяют?

Мао пожал плечами, словно допуская и такую возможность. Чжилинь ужаснулся. Времена меняются, мой друг.Как это они изменились так сильно и так быстро, а он и не заметил? Затем с глубокой грустью он понял, что ни одна из этих перемен не произошла без его ведома. Да, положение вещей изменилось сильно, но он сам был у истоков всех этих перемен. Он мог попытаться протестовать, мог далее настаивать на том, что существует другой путь. Пусть без колоссальной сети информаторов, без жестоких полицейских, которые кружили в ночи, словно злые духи, чтобы арестовывать ничего не подозревающих людей только потому, что те были слишком хорошо образованны или у них была неподходящая фамилия.

Чжилинь слишком хорошо знал Берию и НКВД. Ему было противно пристрастие русских к железной дисциплине и репрессиям. Их машина работала во всех сферах: от вмешательства в религиозный выбор человека, в его жизнь до вмешательства в самые сокровенные его мысли.

Он был виноват в этом так же, как Мао, или Ло, или Хуайшань Хан. Народ Китая страдал столько лет! Сначала — от рук своих собственных властителей, потом — от собственных тайных обществ и, наконец, от вторжения чужаков. Страдания длились так долго, что сейчас уже можно было подумать, что китайцы привыкли к роли эксплуатируемых. Возможно, это и была их судьба.

Нет! Нет! Как такая мысль могла прийти ему в голову?Но будущее и в самом деле было мрачно. Ему чудилось, будто он стоит на горной вершине, а вокруг — лишь холод и тьма. Казалось, что он уже и не помнит, что ждет его за ее снежной вершиной.

— Мне надо поговорить с пленником, — сказал он.

— Почему ты настаиваешь на том, что я не могу тебе разрешить? — поинтересовался Мао. Оп выглядел задетым.

— Потому что наша дружба началась не вчера, — ответил Чжилинь. — Я не спрашиваю, помнишь ли ты, чем я пожертвовал для Китая или даже как я помогал тебе все эти годы. Дело не в политике или власти. Я стою перед тобой только как друг. И очень прошу тебя дать мне час наедине с заключенным.

Мао отвернулся, и, пока он шел через комнату, Чжилинь в первый раз заметил, как поникли его плечи. Мао стоял, глядя на площадь Тяньаньмынь, где бездействовали машины войны, готовые в любую минуту вступить в бой с контрреволюцией, нависшей над их головами, как Дамоклов меч.

— Скоро, — сказал Мао, — пойдет дождь. — Некоторое время он смотрел на жирные, черные тучи, ползущие по низкому небу, потом, невзирая на жару, прикрыл окно. — Сегодня вечером небо очистится.

И затем тем же тоном произнес: — У тебя будет половина этого времени.

* * *

— Они подобрали меня в горах, — продолжал Росс Дэвис, — там, где на плато высотой где-то мили полторы находился небольшой лагерь — Шань. Бирма. А не Гонконг, как говорил Хуайшань Хан.

—Я там был около полугода или дольше. Наше внимание привлекли маковые поля. — Наши? Потрескавшиеся губы Дэвиса растянулись в улыбке.

— Ты же не думаешь, что я расскажу тебе это, дружище.

— Почему бы и нет? — сказал Чжилинь. — Я же покойник, не правда ли?

И оба они рассмеялись, вспоминая все, что им — Дэвису, Хуайшань Хану и Чжилиню — пришлось сделать, чтобы “смерть” Ши не вызвала сомнений у Чан Кайши и его лейтенантов.

Внутренне Чжилинь содрогнулся. Когда благодаря пропуску, выписанному Мао, он попал в тюрьму государственных сил безопасности, то рассчитывал увидеть своего старого друга “Р.М.Д.” — Росса Мариона Дэвиса, с копной волнистых рыжевато-золотистых волос, ярко-голубыми глазами, мальчишеским лицом.

Вместо этого перед ним предстал тощий, долговязый мужчина с глазами, покрасневшими и опухшими настолько, что Чжилинь с трудом мог вспомнить их прежнюю голубизну. Полностью отсутствовала мальчишеская усмешка, а прямой, как у патриция, нос распух настолько, что занимал теперь добрую четверть его лица.

— В Шане я оказался из-за маковых полей. — Когда он открывал рот, Чжилинь мог видеть, сколько зубов недостает в его рту. — Идея заключалась в том, чтобы внедриться и заполучить контроль.

— Над переработкой?

—Да.

— И что бы это дало тебе?

— Деньги, с одной стороны, — ответил Дэвис. — Горы денег. — Он сел на грубо сколоченный деревянный табурет, который был привинчен к полу, и ухватился за прутья решетки, разделявшей их, пальцами, изуродованными — непонятно — то ли болезнью, то ли пыткой. — А с другой стороны, нам казалось, что в конце концов в результате операции мы получили бы не только контроль над всем районом, но и возможность продвинуться дальше.

— Чтобы убить Мао.

—Что?

Чжилинь внимательнейшим образом наблюдал за лицом Дэвиса. Он частично растворился в да-хэй,хотя и не отдавал себе в этом полного отчета. В пространстве тьмы он понял, что может отличить правду от лжи. Тому и другому соответствовали разные цвета, и разница была столь отчетливой, что он ясно видел ее.

— Так мне сказал Хуайшань Хан. Что вы готовили покушение на Мао.

— Это неправда.

Дэвис не лгал. Чжилинь кивнул, вынул пачку сигарет и протянул их сквозь прутья решетки. Потом зажег одну из них и стал смотреть, как лицо его Друга приобретает все более расслабленное выражение по мере того, как тот курил.

— Господи, как давно я не курил ничего приличного.

— Извини, что это не тот сорт, к которому ты привык. Дэвис махнул рукой, словно говоря: какие извинения! Сигаретный дым, выплывая из его разбитых губ, просачивался сквозь прутья решетки, которые будто растворялись в его сплошной серости.

— Я пробыл там долго, — продолжал Дэвис, как будто они не меняли тему беседы. — Целую вечность. — Он медленно выдохнул дым, наслаждаясь вкусом табака. — И действительно хорошо узнал местных жителей. Достаточно хорошо, чтобы понять, что нам никогда не получить контроль над районом.

— Шань ненавидит американцев так же, как и русских.

Дэвис странно посмотрел на Чжилиня. — Давай кончим эту трепотню, а? — вдруг сказал он. Потом бросил окурок и растоптал его мозолистой пяткой. Для этого ему пришлось скинуть бумажные тапки, которые выдавались в тюрьме. — Нам обоим известно, почему это невозможно для американцев — да и для кого угодно, — зацепиться там, в горах.

— Скажи мне, — попросил Чжилинь.

— Не держи меня за дурака, — с отвращением в голосе сказал Дэвис. — Мне казалось, что уж тебе я могу доверять.

— Тогда уступи мне.

Они не мигая смотрели друг на друга, казалось, целую вечность.

— Пожалуйста.

— Потому что, дружище, вы контролируете все: выращивание, сбор урожая, переработку, распространение.

— Я? — Чжилинь был ошарашен и не мог скрыть этого, вопреки своему желанию.

— Ты, Мао, Хуайшань Хан. Вы, чертовы китайцы!

— Чушь! — сказал Чжилинь ошеломленно. — Я не верю тебе.

Но на самом деле он верил. Приходилось верить. В да-хэйон увидел цвет правды. Затем лицо его сморщилось в гримасе сожаления.

— Я ничего об этом не знаю.

Дэвис изучал лицо Чжилиня так же, как последний недавно изучал его.

— Ну, ладно. — Он повернулся, осторожно спрятал пачку сигарет под свой соломенный матрас. — Ты хочешь сказать, что не знаешь, кто стоит за этим? Это не Мао?

— Не знаю, — сказал Чжилинь.

Но он вспомнил голос Мао: Разумеется, мы должны наказать его в назидание другим.Это были слова Хуайшань Хана. Власть его росла день ото дня вместе с влиянием Ло Чжуй Циня и Кан Шэна. Был ли мак источником их могущества или источником власти Мао? Будда!

—Скажи мне, — продолжил Чжилинь, — тебе удалось узнать имя человека, держащего в руках маковые поля Шаня?

— Он зовет себя Нагом, знаешь, этой мифической бирманской змеей. Организация его известна под названием дицуй.Остальное, боюсь, тебе придется отгадывать самому. — Он улыбнулся слабой, жалкой улыбкой, и что-то от его прежней сущности проглянуло сквозь потемневшую в результате недавних лишений кожу.

Чжилинь услышал шорох позади себя. Приближались охранники, его время истекло. Он стал вставать, и Дэвис протянул ему руку. Страх появился в глазах американца, будто он чувствовал, что никакая беда не случится с ним, пока рядом Ши.

— Что со мной будет? — спросил он.

— Не знаю, дружище, — ответил Чжилинь. Но он знал. Разумеется, мы должны наказать его в назидание другим.

—Я увижу тебя еще раз?

Чжилинь посмотрел на Дэвиса, который по-прежнему сидел на деревянном табурете. Казалось, у него не было сил встать. И Чжилинь подумал: Что же они делают с ним здесь?Он вспомнил, во что превратилась Сеньлинь, и задумался, отличались ли эти люди, под началом Хуайшань Хана, от тех палачей.

— Скажи мне, — поинтересовался он, — ты уже давно работал на американскую разведку, когда мы встретились в первый раз?

Дэвис прислонил голову к прутьям решетки, и Чжилиню стали видны участки безволосого, бесцветного скальпа, словно в этих местах его пышная шевелюра была выжжена.

— Это имеет значение?

Чжилинь помотал головой.

— Нет, — честно ответил он. — Никакого.

* * *

— Он знает!

Она была похожа на испуганного зайца, трясущегося от страха.

— Тебе следует быть точной в выражениях. Твой муж знает или подозревает?

— Он знает. Думаю, знает.

Волнистое небо, наполненное звоном розово-оранжевого света, солнце, тонущее в холодной синеве гор на западе. Пара птиц, прокладывающих себе путь сквозь пыльные полоски солнечного света. Прежде чем они исчезли из вида, их перья на секунду блеснули золотом. Запах миндаля, разлитый в воздухе, напомнил ему цианистый калий. Однажды он видел человека, умершего от этого препарата. Это был шпион, его операция провалилась, и его вот-вот должны были поймать. Не только поймать, но и пытать, пока не наступит долгожданная смерть. Он раскусил во рту капсулу. Чжилинь посмотрел вдаль.

— Если ты так думаешь, тебе надо оставить его.

— Оставить? — она была сбита с толку. — Но куда я пойду?

— Я защищу тебя.

— Он мой муж. Я не могу покинуть его.

— Напротив, Сеньлинь, — сказал он. — Ты уже оставила его и давно.

— Обними меня, — прошептала она. — Ну же.

Чжилинь обнял ее, и она положила голову ему на грудь. Волосы упали ей на лицо, так что ему показалось, будто она исчезла. Он задумался над тем, почему затеял все это. Такого рода любовные связи заканчиваются именно так.

Но ему не хотелось прерывать эту связь. С легким удивлением он понял, что не собирается бросать Сень-линь. Он хотел сделать ее счастливой. В этот момент это желание было невероятно важным для него. Как будто таким образом он искупил бы все свои грехи. Он облегчил бы свою совесть, отягощенную стонами всех погибших, всей несправедливостью, всем террором. Возможно, он даже смирился бы с необходимостью покинуть Афину, свою вторую жену, мать Джейка, и Шен Ли, свою любовницу.

Он знал, что придает большое значение счастью одного человека. Быть может, слишком большое. Но Сень-линь была особенной. Был ли он единственным, кто видел это? Но если кто-то другой и замечал ее необычность, то, несомненно, этим человеком был кто угодно, но только не Хуайшань Хан.