Однако не беспокойся. Я и впредь буду беречь твою тайну с не меньшей заботливостью, как берег бы собственного ребеночка. — Он сложил руки на груди. — Признаюсь, я поначалу подумал, что вы с ним оба спятили. То, что вы сделали, не укладывалось в голове. Это все равно, что съесть драгоценные рубины, превратив их в дерьмо. На такое способны только сумасшедшие... Но потом долгое время я считал, что вы с Терри работаете на китайских коммунистов. Я решил, что те изобрели такой оригинальный метод разделаться с нами. И я боялся, что вы уговорите Адмирала Джумбо спалить посевы мака, заплатив ему изрядный куш. Но когда этого не произошло, меня начало одолевать любопытство. Если вы не психи и не работаете на китайцев, то что же это все означает?

— То, что мы с Терри сделали, тебя не касается.

Генерал Киу пожал плечами.

— Но Терри уже мертв, и, возможно, и ты скоро за ним последуешь.

— Тогда уже никого не будет, кого это касается. Генерал Киу насупился.

— Здесь ты не прав, Мун. Это касается и меня. Видишь ли, Шан — это мой мир. Может, он и не качал меня в колыбели, но он принял меня, как родная мать. Более того, это мой бог. И я не могу допустить, чтобы кто-нибудь или что-нибудь изменили в нем привычный ход вещей. Именно поэтому я пытался убить тебя и Терри. Я думал, что вы хотите уничтожить Шан.

— Ну а теперь?

— Теперь у меня есть сомнения на этот счет. Более того, я часто ловлю себя на мысли, что ты и я не так уж далеки друг от друга в нашем видении мира.

Мун взглянул на Ма Вараду и невольно содрогнулся.

— Ты слишком долго жил на Западе, — заметил Генерал Киу. — Ты забыл, что здесь жизнь очень дешевая.

— Дешевая, это верно, — согласился Мун, — но не менее важная. — Он опять вздрогнул, — Развяжи ее. Есть другие пути получить от нее то, что тебе нужно.

— К сожалению, не могу, возразил Генерал Киу. — Все в округе должны знать, кто она и что ее ждет. Каждый должен извлечь из ее судьбы урок для себя.

— А разве Сун Цзу не писал, что лучше пленить врага, чем его уничтожить?

— Писал. Но он не имел в виду шпионов.

— А разве Сун Цзу не учил так обрабатывать вражеских шпионов, чтобы они шпионили в твою пользу?

Генерал Киу посмотрел на Ма Вараду.

— Она женщина, и поэтому ей доверять нельзя. Кроме того, она презирает меня за мои, так сказать, сексуальные предпочтения.

— Но ко мне у нее презрения нет, — сказал Мун. — Разреши мне поработать с ней, а потом мы запустим ее к прежнему хозяину.

Генерал Киу дернул себя за ус.

— Интересная идея, — сказал он немного погодя. — Но ее надо хорошенько обдумать.

С последним Мун не мог согласиться, и, кроме того, приспело время испытать благие намерения Генерала Киу. Он наклонился к Ма Вараде и осторожно отодрал клейкую ленту. Она моргнула несколько раз, и из ее глаз потекли слезы. Потом ее взгляд прояснился.

— Мун?

— Спокойствие и терпение, — сказал он так тихо, что никто, кроме нее, этого не расслышал.

Затем он поднялся и повернулся к Генералу Киу. Тот смотрел на него критически-насмешливо.

— Ты родился таким сострадательным? — спросил он. — Или тебя таким сделал Запад? Сострадание, знаешь ли, очень опасное чувство, если ему дать волю. Оно может тебя погубить.

— Поступай, как знаешь, — сказал Мун, подходя к нему. — Хочешь, убей ее, хочешь — используй.

Мун не хотел, чтобы это дело уперлось в деликатный вопрос «спасения лица». Но, поскольку он так ловко приплел Сун Цзу, он надеялся, что Генерал Киу поступит правильно, — если, конечно, говорил Муну правду, а не подсовывал одну из разновидностей лжи, как Адмирал Джумбо.

— Знаешь, — сказал Генерал Киу, — во многом Шан напоминает Шангри-Ла или Эдем. Он изолирован от всего мира, но мир вращается вокруг него. Это вселенная в миниатюре, со своими собственными законами, включая и закон творения и разрушения. Как будто время — инструмент, которым люди измеряют жизнь — не существует здесь. И если магии еще есть место на земле, то она царит именно здесь. Я сам ее создал, смешав воедино равные дозы суеверия и страха.

Они шли по светлой просеке. Мун был доволен, что Генерал Киу разговорился. Пусть говорит. Чем больше он будет говорить, тем больше шансов, что выдаст свои подлинные мотивы.

— Но во всякий Эдем приходит свой дьявол, — продолжал Генерал Киу. — Сладкоречивый американец с контрактами на десятилетия, готовый подхватить дело, которое бросил много лет назад.

— Ага, теперь я вижу, что ты действительно знаешь, с кем заключил сделку Адмирал Джумбо!

— Я уже сказал: с дьяволом, — Генерал Киу оглядел лесистый склон. — С человеком, которого раньше называли Вергилием. Теперь он снова пришел, под другим именем и с другим лицом. Но внутри он все тот же гад ползучий, и все тот же яд он источает, отравляя все, что попадает ему в лапы. И теперь он намеревается захапать Шан.

Диана ждала ответного звонка из Вашингтона, от Дика Эндрю, работника ЦРУ, с которым она поддерживала контакт. Сидя за компьютером, она смотрела, не мигая, на высвеченный зелеными буквами итог одной человеческой жизни. Буквы отражались на ее лице, тоже по-своему разглядывая ее, но что за ними стояло, ускользало от нее.

Вернувшись в Нью-Йорк и проведя отвратительную ночь, в течение которой почти не спала, думая о Сиве, она пришла в офис на час раньше, чтобы спокойно поработать с компьютером. После возвращения из Вьетнама Маркус Гейбл с мая 1974 года занимался транспортными перевозками из Азии в Америку и обратно. К этому времени он осел в Нью-Йорке, где встретился со своей будущей женой, тогда Линдой Старр. У нее не было ни братьев, ни сестер, ни детей.

Интересно, что Джэггер говорил ей, что Гейбл был отозван из Вьетнама в конце 1972 года. Получается пробел в восемнадцать месяцев. Где он был в этот период и чем занимался? Не имея ответов на эти вопросы, она попыталась связаться с ФБР и ЦРУ. В первом из этих почтенных агентств получилась осечка, что, впрочем, не удивило ее. Она ждала ответного звонка от Дика Эндрю из ЦРУ, когда ее вызвал к себе в кабинет капитан.

— Что я слышу? Тебе мало служебных часов, и ты теперь занимаешься вне расписания?

— Сэр?

Капитан Джо Кляйн снял очки, которые надевал, работая с бумагами. Это был до блеска выбритый мужчина примерно пятидесяти пяти лет. Он всегда безукоризненно одевался и его часто можно было видеть на экранах телевизоров, что означало, что он знает правила игры не только с точки зрения комиссара полиции, но и с точки зрения телевизионщиков. Он был и красноречив и обаятелен. Эдакий добрый дядюшка. Каждый, кто видел его на экране, думал, что за ним город как за каменной стеной. Мэр считал его незаменимым.

— Не отмалчивайся у меня, — строго сказал капитан Кляйн. — Оставь это для недотеп, которые смотрят на тебя и видят только симпатичную девушку в полицейской форме.

— Есть, сэр.

Он выждал с минуту, потирая свой широкий лоб оправой очков.

— Ты у меня вот здесь сидишь, Минг, — он указал себе на шею. — Ты знаешь об этом?

— Сожалею, что вы так думаете, сэр.

— Нет, не сожалеешь, — сказал он. — Иначе твоя лояльность по отношению ко мне превалировала бы над твоей лояльностью по отношению к Сиву.

— Вы мой начальник, сэр.

Капитан Кляйн вздохнул.

— Садись. — Он отложил в сторону очки и воззрился на нее. — А теперь, будь добра ответить на мой вопрос: какого черта ты лезешь не в свое дело и навлекаешь на меня неприятности? Мне уже звонили из Вашингтона!

— Не понимаю, о чем вы, сэр.

— К чему эта бодяга? — Он имел в виду расследование. — Маркус Гейбл — герой войны, а не кто-нибудь?

— Так это о нем вам звонили из Вашингтона? — Она вспомнила, что Джэггер говорил ей о том, что, если Гейбл все еще работает на ЦРУ, то это заведение постарается его прикрыть.

— Они в Вашингтоне очень беспокоятся о престиже вьетнамских ветеранов и потратили много времени и средств, чтобы подчистить их имидж, изменить в их пользу общественное мнение. Это мандат, оставленный им Администрацией Рейгана, и они не хотят, чтобы у них в этом деле возникали проблемы.

— Я не думала, что создаю кому-то проблемы, сэр. Он искоса взглянул на нее.

— Иногда, — сказал он, — у меня создается впечатление, что ты подсмеиваешься надо мной.

— Совершенно ошибочное впечатление, сэр. Он откинулся в кресле, закинув руки за голову. Когда он снова заговорил, то уже другим тоном.

— Знаешь, Диана, я не слепой и не глухой, и я в курсе того, что кое-кто здесь называет меня Звездой Экрана. Они видят мою популярность, и им покоя не дает, что мне приходится представлять наш департамент перед общественностью. Но я не думаю, что они понимают, какие неприятности я от них таким образом отвожу. Что бы там обо мне не говорили, я способствую торжеству законности в этих краях.

Диана молчала. Она думала, от кого был тот звонок.

— Ты разговаривала с Сивом по телефону? — вдруг спросил он.

— Да, — призналась Диана, и тотчас же пожалела об этом. Что и говорить, на этом он собаку съел. На подлавливании. Вот что получается, когда позволяешь себе отвлечься на минуту.

— Он в отпуске, Минг. Я думаю, этим все сказано. — Капитан надел очки. — У тебя есть достаточно дел, я полагаю, которыми ты должна заниматься в служебное время. Если этой нагрузки тебе недостаточно, я с удовольствием подкину еще.

— В этом нет необходимости, сэр, — сказала она, поднимаясь с горячего сиденья. У стеклянной двери в его кабинет она помедлила. — Сэр?

— В чем дело?

— От кого был звонок?

— От Мортона Саундерса из Госдепа.

— Из Госдепартамента? Не из ЦРУ?

— Ты что, спрашиваешь, чтобы потом проверить, не соврал ли я?

— Нет, сэр, — сказала она, берясь за ручку двери. Надо немедленно связаться с Сивом. — Спасибо, сэр.

— Минг! — услышала она, уже открывая дверь. — Если твоя лояльность распространяется на меня в большей степени, чем па Сива Гуарду, то почему ты не называешь меня боссом?

— Собери их вместе.

Комната, освещенная только полосами света, просачивающегося сквозь бамбуковые жалюзи. За окном течет Сена, а за ней — Военная Академия и Марсово Поле.

— А что произойдет, когда все три части состыкуются? Может, сверкнет молния и ударит гром?

М. Мабюс сгорбился над столом, его ловкие пальцы так и сновали, прижимая друг к другу металлические части.

— Никогда не видел все три клинка в сборе, — сказал Мильо.

— Возможно, Терри Хэй и Мун — единственные люди, которые видели, — отозвался М. Мабюс.

— Только представить себе такое! Эта бесценная реликвия когда-то лежала в земле прямо у меня под носом. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

М. Мабюс поднял голову.

— Почему грустно? — удивился он. — Лес Мечей теперь у тебя.

Но не надолго, подумал Мильо, если Волшебник добьется своего. Я должен объегорить его, как однажды он объегорил меня. Гениальность Волшебника в том, что он умеет пользоваться талантами людей, окружающих его. В Ангкоре он бы погорел без Терри Хэя. Но тот эпизод оказался точкой во времени, как Мильо понял несколько лет назад, с которой начался закат его собственного могущества.

Когда-то он был силен, как Александр Македонский. Его влияние распространялось на всю Юго-Восточную Азию, от Бирмы до Вьетнама. Он воспитывал своих кхмеров так, как считал нужным, изощряясь, как изощряется сердобольный родитель, ваяющий из своего отпрыска тот идеальный образ, который замыслил.

А потом пришли американцы с их заносчивостью и с их деньгами. Нет американца на всем земном шаре, Думал Мильо, который бы по-детски не приравнивал деньги к могуществу. В этом тайна американской души. В этом вся Америка, ее сила и ее гордость. Это еще молодая страна. Ее еще не попирала, как Францию, нога завоевателя.

Несмотря на недавние лицемерные излияния, она увидела во Вьетнаме и Камбодже не зеркало, вкотором отразилась ее гнилая душонка, а скорее неудачный урок, во время которого некоторые сверхретивые ученики сделали что-то незапланированное мудрым учителем. Ну а как с нарушением законов, божеских и человеческих? На этот счет Америка помалкивает.

Как и Римская империя, Америка слепа к гниению, подтачивающему фасад ее культуры. Вонь от этого разложения сильнее, чем на кладбище.

Как это несправедливо и нелепо, думал Мильо, наблюдая, как М. Мабюс стыкует вместе мечи, что столько лет он был так привязан к американцам, как преступник, приговоренный к колесованию, привязан к своему колесу. Для них он был не больше, чем пешка в их большой игре. Они приказывали, и он, согнувшись в три погибели от подобострастия, подчинялся их приказам.

Теперь, когда он стал свободным, когда получил, наконец, возможность манипулировать ими, как они столько лет манипулировали им, он может позволить себе роскошь оглянуться на позорное прошлое и увидеть его таким, каким оно было. Но, странно, эта вновь обретенная свобода не подслащала горечи тех лет. Наоборот, полное осознание своего рабства — а оно пришло к нему, как озарение свыше, как свет Господа, вразумивший Св. Павла, шагающего по пыльной деревенской дороге — разозлило его до чертиков. Теперь он понимал, что эта ярость, слепленная из ядовитой мякоти его рабства, снабдит его энергией, в которой он так нуждается. Она будет его путеводной звездой во всех последующих действиях.

И все-таки в глубине души он побаивался, что его ярость не сможет подавить его страха перед Волшебником. Он знал Вергилия куда лучше, чем Логрази сможет когда-либо узнать, но преимущества для себя в этом он не видел. Совсем наоборот, знание того, на что способен Волшебник, подкармливало его страх, как кочегар подкармливает пламя новыми порциями топлива.

Чрезмерная жестокость и своеобразный юмор — вот два элемента, которые Волшебник обязательно вплетал во все свои проекты. Это был гений довольно извращенного типа. Подавлял он своих противников не столько интеллектом, сколько внезапностью поступков, бросающих вызов и разуму, и логике. И это делало его особенно опасным. Если бы он был просто аморальным, таким, каким Мильо считал Терри Хэя, то это было бы полбеды.

Но Волшебник был более чем аморальным. Это был первозданный хаос в образе человека.

Мильо подумал о Морфее, одинокой в своей черной необъятной постели. В первый раз ему пришло в голову, как по-умному она устроила свой мир, в котором она может не боятся боли и страха, переживая все на свете. Ее мир выше всего этого, даже выше самого времени. На какое-то мгновение он даже позавидовал ей. Она защищена от хаоса, имя которому Вергилий.

Но потом он увидел ее мир таким, каким он был на самом деле, и с легкой печалью подумал, что она просто заменила одну темницу на другую.

Как он ненавидел американцев! Эти извращенные сыновья Мидаса изменяют всех, к кому прикасаются, обещаниями золота в неограниченном количестве. Но в прикосновении их не золото, а чума. Чума инфляции, поразившая сначала страны Аравийского полуострова, потом Германию и Японию.

Вся их меркантильная философия была противна Мильо, для которого истинная свобода могла существовать только в условиях равенства. Дух Великой Французской Революции жил в нем, хотя его соотечественники предпочитают ныне высмеивать этот великий порыв или, что еще хуже, забывать.

Ветры перемен выбросили его, вместе с остальным человечеством, на пустынный и унылый берег. Единственная надежда человечества на спасение теперь сосредоточилась для него в лекарствах, рекомендуемых Обществом Возвращения в Лоно Истинной Религии. Только скальпелем хирурга, безжалостным, но милосердным, можно отсечь раковую опухоль, разрастающуюся по земному шару. Иначе скоро и Францию, как Индокитай до нее, разденут догола эти молодчики, слишком жадные, чтобы понимать, что они творят.

М. Мабюс уже почти справился со своим заданием, но все еще не решался поставить последнюю точку. Хотя Лес Мечей не был порождением культуры, в которой он вырос, но он хорошо знал легенду. Много раз он подсмеивался над верой в могущество этого талисмана, чувствуя кичливое превосходство над примитивами, которые верили в него. Но теперь, когда он сложил всетри клинка как надо, и оставалось только скрепить их в единый Лес Мечей, он невольно чувствовал трепет. Его пальцы, манипулирующие шпульками из слоновой кости, расположенными пониже основания нефритовых лезвий, вдруг стали неуклюжими, и он чуть не уронил талисман.

Погруженный в свои мысли, Мильо сидел в темноте по другую сторону стола, и он даже не заметил этого. Для него Лес Мечей был просто средством для достижения его собственных целей. Что он мог знать о древних силах, сконцентрировавшихся в этом предмете, силах, которые спали в нем, как медведь в берлоге, не замечая, что вокруг вырос целый новый мир?

Прекрати нервничать! — приказал себе М. Мабюс. Мильо прав: это всего-навсего меч с тремя лезвиями. Сила его — в людской вере в него, а не в нем самом.

И все же...

— Готово, — сообщил М. Мабюс. В полутьме комнаты он поднялся, держа трехлезвиевый меч в обеих руках.

— Лес Мечей! — выдохнул Мильо.

М. Мабюс стоял, погруженный во тьму. Он чувствовал, как тьма ползет по нему, как тень земли ползет по луне во время ее затмения. Он стиснул рукоятку меча с почти нечеловеческой силой, порожденной его отчаянием и его недоумением перед тем, что с ним происходит.

Он похолодел, слыша, как мертвые кричат в его уши. Последнее время он постоянно жил, ощущая на своем лице их хладное дыхание. Скоро он присоединиться к ним, когда его миссия подойдет к концу. Но через какой ритуал очищения это произойдет, он представить не мог.

Его дух был черен от сажи грехов. Как шлак, она казалась естественным продуктом его внутреннего горения, горения желанием таким сильным, что граничит с похотью.

Холодный ветер коснулся его щеки, будто мертвец рукой. Он открыл глаза. Ничего в комнате, в которой он стоял, не изменилось. Или изменилось? Внезапно у него возникло жуткое ощущение, что комната начинает раздуваться, как пузырь, стены уходят все дальше и дальше... А потом пузырь лопнул, и стены разлетелись клочьями в черноте не пространства, а времени. Его дух начал расти, расти, и, наконец, стал огромным, как река без начала и конца.

Он уставился в темное зеркальное лицо Леса Мечей и увидел в нем объект его страстного желания, который ждал его, терпеливый, как паук, замерший в своей паутине.

Он давно уже вытравил этот эпизод из своей памяти. Но сила Леса Мечей была такова, что он вырвался из темницы забвения, как мучительный крик из сдавленного горла.

Ее имя было Луонг...

Этот эпизод сплел навсегда в его сознании занятия сексом и смерть, и случилось это вскоре после возвращения отряда ПИСК из Ангкора — во время посещения Мабюсом пепелища родного дома на севере.

Месяцами он не мог думать ни о чем другом, прежде чем решился отправиться туда, страшась увидеть его, но постоянно чувствуя его притяжение. Тоска по дому была как камень в почке, и он понял, что не сможет спать, пока не побывает там. То, что он увидел, было страшно. Ничего не осталось от его деревни. Почти сотня односельчан погибла после атаки американского вертолета, а те, кто уцелел, остались калеками, которым только опиум давал временное освобождение от мук.

Он добрался до деревни только к вечеру и долго бродил по пепелищу, как челн, затерянный в далеком море, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из того времени, когда он жил здесь. Но каждый раз его сознание натыкалось на зияющую пустоту, в которой нет места каким-либо пространственным образам. Как будто налет того вертолета уничтожил не только саму деревню, но и его память о ней.

— Транг?

Он поднял глаза и увидал перед собой старика. Вид у него был такой, словно он уже так освоился с жизнью среди развалин и пепла, что воспринимает это как должное, так естественный способ существования.

— Транг, это ты? — Старик всматривается в его лицо. — Это я, Ван Нгок. Ты меня помнишь? Только мы с дочерью и уцелели. Остальные или уже умерли, или умирают.

Потрясенный Мабюс кивает.

— Да, я помню тебя, — Жуткий кошмар, ставший реальностью. Ему хочется поскорее бежать прочь из этой обители смерти, но старик крепко держит его за руку.

— Хорошо, что ты вернулся, — говорит он. — Приятно видеть местного парня в этом печальном месте, где стольким людям уже не доведется обрадоваться свету нового дня.

Он ведет Мабюса к сколоченному из обгорелых досок навесу, перед которым дымит маленький очаг. Молодая женщина, лица которой Мабюс не помнит, присматривает за ним.

— Моя дочь Луонг, — представляет ее Ван Нгок. Женщина кланяется, пряча глаза. Она очень красива, с волевым, открытым лицом. В глазах ее тайна и острый ум. — Ты, наверно, проголодался, Транг. Позволь нам накормить тебя. Ты нам расскажешь о своей жизни, а потом мы ляжем спать.

Во время их скудной трапезы Ван Нгок расспрашивает Мабюса о его военных подвигах. Краем глаза Мабюс видит, что Луонг следит за ним, но стоит ему только посмотреть в ее направлении, как она моментально опускает взгляд в деревянную плошку у нее на коленях.

Старик и его дочь едят мало, оставляя все лучшее для гостя. У Мабюса нет аппетита, но он боится обидеть их, отказываясь от еды или оставив что-нибудь несъеденным на тарелке. Он ест все подряд, совершенно не чувствуя вкуса пищи.

— Ты настоящий герой, Транг, — говорит старик. — И хороший человек, раз вернулся в это убогое место, где ничего не осталось. Твое посещение для нас — большая честь.

М. Мабюс беспокойно ерзает от этой похвалы.

— Я недостоин таких слов и такого гостеприимства, — говорит он, и говорит это не просто из вежливости.

Ван Нгок улыбается, показывая желтые зубы.

— Чепуха. Ты достоин большего. В добрые старые дни в твою честь здесь бы устроили пир. — Он вздохнул. — Тогда у нас был достаток. Мы жили щедротами земли и мудростью учения Будды. — Его голова склонилась то ли от усталости, то ли от покорности судьбе. — А потом пришли коммунисты, принеся с собой смерть и разорение. Ни бога, ни семьи, ни надежды.

Ван Нгок покачал головой.

— Священники сжимаются в комок, когда видят их. Зверь идет на юг, а Будда отвернул от нас лицо свое. И католиков, проповедующих здесь учение Иисуса, тоже давно постреляли. Но что я говорю! Ты это и сам знаешь. Зверь ненасытен. Он забирает у нас все, ничего не давая взамен. — Его глаза кажутся огромными при свете костра, и в них сверкают невыплаканные слезы. — А молодым еще хуже. Я хоть могу найти утешение в своей религии. Будда согревает мое сердце. А детям так и не дали возможности научиться добру. Они отравлены ядом, источаемым зверем, и сами превратились в зверей. И ненависть теперь наш единственный товар, Транг. Не поможешь ли ты нам, Транг?

М. Мабюс уставился в огонь. Язык будто прирос к гортани, и долгое время он не находил в себе силы разжать рот.

Наконец старик сказал:

— Что я такое говорю? Пожалуйста, прими мои самые искренние извинения. Ты и так сделал для нас больше, чем целый десяток односельчан. — Он бросил взгляд на дочь. — Луонг даст тебе все, что ты попросишь. Она останется с тобой в эту ночь.

— В этом нет необходимости.

— Чтобы блудный сын, да еще герой, спал один? Обижаешь!

К тому времени, как они закончили ужин, уже стемнело. Ван Нгок уже клевал носом. Неподалеку от них зажглось еще несколько огней, и они горели, как костры в пустынной прерии. Таинственное и жутковатое зрелище.

Никогда в жизни М. Мабюс не чувствовал себя таким одиноким. Бесприютность зажала его сердце своими ледяными тисками. Если бы он только мог вспомнить, какая здесь была жизнь до прихода коммунистов! Но в его памяти в том месте, где должны были бы быть эти воспоминания зияла дыра. Будто он родился уже после того, как зверь пошел на юг, как выразился Ван Нгок.

Что ему Иисус, что ему Будда? Пустые слова, лишенные всякого смысла. Рассуждения старика казались ему чуждыми, будто тот говорил по-марсиански. Вера — это такое слово, произнести которое у него и язык не повернется.

Блики костра плясали на щеке Луонг. Без слов она поднялась и повела Мабюса внутрь времянки, сколоченной из обгорелых досок, расплющенных жестяных банок, рваного американского военного обмундирования. Сразу у входа был даже кусок черной звериной шкуры, плохо выделанной и поэтому довольно вонючей.

М. Мабюс был последний раз с женщиной задолго до Ангкорской экспедиции. Его сознание, плотно закупоренное из-за непрекращающейся душевной муки, теперь не знало, что делать, но тело — знало.

Роскошные волосы Луонг накрыли его, как шелковым покрывалом. Когда ее ловкие пальцы расстегивали пуговицы на его одежде, их мягкие подушечки щекотали кожу.

Закончив раздевать его, она разделась и сама, и каждое ее движение при этом было проникнуто такой потрясающей невинностью, что он сразу же почувствовал сильное возбуждение. С удивлением он смотрит на свой подымающийся член, а Луонг уже увлекает его на себя, опрокидываясь на грубую соломенную подстилку. Ее тело так шелковисто нежно, что у него дух захватывает.

Ее бедра раздвигаются, плоский животик втягивается внутрь, маленькие твердые груди с острыми сосками поднимаются к нему, как бы приглашая его скорее дотронуться до них губами.

Он чувствует у своей щеки ее горячее дыхание, ощущает аромат ее кожи, отливающей, как шелк, в неровном свете костра. Ее тело касается его тела, передавая ему свой жар, и, в конце концов, он входит в нее, невольно застонав от наслаждения.

Их соитие было стремительным и яростным: долго сдерживаемые эмоции, наконец, вырвались наружу. В голове Мабюса пронеслась мысль, что старый Ван Нгок, наверно, хочет, чтобы у его дочери был ребенок от него, от героя. Это то малое, что он может ей дать. И в это мгновение его наполняет то, что можно назвать счастьем, Так редко в его жизни ему удавалось сделать что-то действительно хорошее для других людей! Единственная положительная эмоция, прежде доступная ему, была удовольствие. Например, удовольствие от хорошо выполненный такой ненависти, что даже слюна у него во рту стала горькой.

И вот, когда он уже приближался к оргазму, он почувствовал, как пальцы Луонг впились ему в плечо. Его глаза открылись, и он поймал на себе ее взгляд, исполненный такой ненависти, что даже слюна у него во рту стала горькой.

А потом сверкнул нож. Он не верил своим глазам. Это какое-то безумие. Просто бред.

А она выгнула спину, и ее лицо исказила судорога полной блаженства боли. Он чувствует, что по его животу распространяется что-то мокрое, горячее. Быстрым движением он скатывается с нее и видит рукоятку ножа, торчащую у нее из бока. Затем ее рука стискивает рукоятку, чтобы вырвать нож из раны и умереть в считанные секунды. Ее глаза чистые и ясные, и тут до него доходит, что она сделала. Ее полный презрения взгляд сказал ему все.

— Я все про тебя знаю, — прошептала она. — Кто ты есть, и чем ты занимаешься.

Она не поверила рассказам о его героических подвигах, как ее доверчивый отец. Она знает правду.

— Откуда ты знаешь? — прокаркал он голосом, которого сам не узнал.

— Я повстречала человека, который, как Будда, знает о тебе все. — Она засмеялась. — Теперь тебе это будет сниться, и не одну ночь.

— Лучше бы ты всадила этот нож в меня, — с горечью сказал он.

Она все улыбалась:

— Я знаю, что ты предпочел бы это.

И он понял всю глубину ее презрения, осознал всю полноту ее торжества. Он недостоин такой простой смерти. Она хочет, чтобы он жил и помнил, кто он такой и что он сделал. Ее смерть тому залог.

Видя выражение его лица, она улыбается еще шире и последним усилием вырывает нож из раны. Глаза ее закрываются навсегда...

— Расскажи мне о мадемуазель Сирик, — прервал его мысли Мильо.

— Что? — В первый момент М. Мабюс просто не мог осознать, что от него требуется, из-за того, что творилось в его душе. Потом, стряхнув с себя образы прошлого, вызванные колдовской силой Леса Мечей, М. Мабюс перевел взгляд на Мильо, но перед его глазами все еще колебалась страшная, безжизненная пустота, отдаваясь в ушах перезвоном колокольчиков. — Что Сирик? — В голосе его все еще звучало чувство, о котором он думал, что уже давно разучился переживать его. — Как я уже говорил, получилась патовая ситуация. Кристофер Хэй угрожал, что поломает Преддверие Ночи, если я не отдам ему мадемуазель Сирик. И он не блефовал. Я просто не мог поступить иначе. В хитрости он, оказывается, не уступает своему брату. И вообще, меня не покидало странное ощущение, когда я с ним схватился.

— Какого рода?

— Будто я вовсе не убил Терри Хэя или он восстал из мертвых. Я видел его перед собой с такой же ясностью, как сейчас вижу тебя.

— Глупости.

— Конечно, — покорно согласился М. Мабюс, но без убежденности в голосе, поскольку Лес Мечей говорил ему другое. Теперь он понял природу могущества этого талисмана. Держа его в руках, он мог подняться выше мелких забот человечества. Он был потрясен комичностью этого ощущения, которое раньше возникало у него только тогда, когда перед ним возникали образы его собственной смерти. Он понимал, какой властью он сейчас обладал, но в то же время сознавал, что она — не для него: слишком сильна была его жажда забвения.

И не для Терри Хэя была эта власть, поскольку слишком уж сильно он ее жаждал.

Лес Мечей предназначен для того, кто очистил свой дух от всех желаний — к этому всегда стремятся теравадан-буддисты — и, как Сиддхарта, готов для высших форм бытия.

Во всем виноват Терри Хэй. Терри Хэй, которого М. Мабюс никогда не мог понять, и поэтому возненавидел. Это Терри Хэй, распознав в нем лазутчика, передал его в руки южных вьетнамцев. Так ему сказали его тюремщики. А потом была темница и постепенная деградация его личности, из-за которой М. Мабюс каждый день молил о смерти.

Теперь, благодаря магии Леса Мечей, истина всплыла из недр его памяти. М. Мабюса предал не Терри Хэй, а Волшебник.

Луонг сказала ему об этом, но не словами. С омерзительной ясностью он вспомнил то, что столько лет пытался забыть — момент ее смерти, бросивший его в лимб полужизни — полусмерти. В мельчайших подробностях он вспомнил нож, которым она себя убила: уникальную резьбу его рукоятки. Это было оружие Волшебника. М. Мабюс вспомнил, что этого ножа уже не было у Волшебника во время Ангкорской экспедиции. Для того, чтобы кастрировать северо-вьетнамского полковника, он воспользовался его ножом.