Он находит Муна, тащит его на себе через грязь, боль искрит где-то за глазными яблоками, в самом мозгу. Глаза Муна закрыты, но у Терри не хватает энергии даже проверить, жив ли он еще.

Он прислушивается к ночи, к стрекотанию насекомых, к брачным песням древесных лягушек, стараясь уловить за ними какой-нибудь знак, что чарли приближаются к ним. Терри еще не готов встретиться с чарли, но он не готов и к смерти.

Открывает глаза, зовет:

— Мун, ты меня слышишь? Мун? — Слабый бриз доносит до них запах гниющих растений, разлагающихся человеческих тел. Эдак его заживо съедят эти паразиты. — Очнись, Мун.

Мун открывает глаза, шевелится.

— Это ты, Мясник? — спрашивает он. — Или это Равана? — Голос у него хриплый и какой-то шершавый.

— Я связался с вертолетом по радио. Скоро нас отсюда вызволят.

— Нет, это Мясник, — говорит Мун со вздохом. — Значит, я еще живой. — Он вскрикивает, потому что Терри потрогал его рану.

— Извини, приятель, — говорит Терри. — Но надо было проверить. Кровотечение, вроде, прекратилось. — Во всяком случае, на время, добавляет он про себя. Где эта чертова вертушка?

— Я слышал взрыв, — шепчет Мун. — Или это мне приснилось?

— Это я отправил чарли в страну вечного сна, — отвечает Терри.

— Как?

— С гранатой в штанах.

— Он здесь был не один, Мясник, — говорит Мун. — Я чую их носом.

— Мы отсюда скоро смотаемся, — опасливо озираясь, говорит Терри. — И зачешись они здесь все!

— А если вертушка не прилетит?

— Как так не прилетит? Она уже на подходе.

Равана тоже на подходе. Интересно, кто доберется до нас первым?

— Равана? Кто такой этот Равана?

Мун поворачивается к Терри.

— Я исповедую Теравадан-Буддизм, Мясник. — Терри ясно видит боль, написанную на его лице. — Равана это главный демон в нашей религии.

— И велико ли могущество этого вашего дьявола?

— Весьма велико, — серьезно ответил Мун. — Он может даже самого Будду оторвать от медитации.

— Ну тогда, если он нацелился на нас, — сказал Терри, — надеюсь, что вертушка прибудет сюда первой.

— Но может и опоздать. Мясник, — сказал Мун. — На этот случай нам надо сделать приготовления.

Терри знаком призвал его к молчанию. Он услыхал что-то — но что? Крадущиеся шаги, короткую передышку в брачном танце древесной лягушки? Или и то, и другое вместе? Трудно сказать, потому что нельзя в такие минуты доверять своим органам чувств. Физическая боль, как и паника, может искажать реальность, отвлекать ваше внимание от одного, подавлять другое. Это опасное состояние в любое время, а в боевой обстановке — смертельное.

Терри проверил свой АК-47, вставил новый магазин. Жаль, что он лишен мобильности. Это создает ощущение бессилия, уязвимости. И, конечно, он не хочет стрелять без особой необходимости: это выдаст их местонахождение.

— Что это было? — спросил Мун некоторое время спустя.

— Не знаю, — ответил Терри. — По-видимому, ничего. — И затем, чтобы отвлечься от невыносимого напряжения неопределенности, повернулся к Муну. — Так что ты говорил?

— Тебе Равану нечего бояться, — сказал Мун. — Он придет не за тобой, а за мной.

— Только за тобой? Как это так?

— Потому что у меня есть нечто, принадлежащее ему, — объяснил Мун. — Лес Мечей.

До этого момента Терри слушал Муна без особого внимания. Все эти кхмерские демоны, Будды — все это чушь собачья. Потом он вспомнил слова капитана Клэра об Азии. Прежде всего, запомните, что вам вовеки не понять этого континента. Он находится совсем в другом измерении, и если вы будете пытаться подгонять увиденное или услышанное вами здесь под ваши западные представления, то это может привести к тому, что вы послужите причиной чьей-либо смерти, а то и вашей собственной.

—Что? Ты держишь у себя что-то принадлежащее демону? — переспросил он. — Что это за хреновина?

— Ну, не непосредственно ему. Это талисман, принадлежавший много вечностей назад Махагири, монаху-расстриге, который был учеником Раваны. С помощью этого демона Махагири составил МуиПуан, запрещенный Тераваданский апокриф, описывающий тысячу адов и как вызывать злых духов, обитающих там. Лес Мечей, изготовленный Махагири с помощью Раваны, является материальным воплощением этой книги. Тот, кто им обладает, является господином этой четвертой части обитаемой суши. Вот во что верит мой народ.

— Ну а ты сам веришь?

— В какой-то мере, — ответил Мун, опуская глаза, — это и не важно. Их вера наделяет этот талисман силой.

— И как тебе досталась эта штука?

Мун колебался какое-то мгновение, и впервые Терри уловил в глазах кхмера страх.

— Я происхожу из семьи, где по линии отца многие и многие поколения священников. Мы — особая династия, Мясник. — Мун шумно вздохнул. — Мы с отцом об этом, естественно, не распространяемся. Поскольку я старший сын, мне отец доверил эту тайну, местонахождение Леса Мечей, потому что мы являемся прямыми потомками Махагири.

Никто из моих предков не только не прикасался к талисману и не выкапывал его, но даже не осмеливался приблизиться к нему. — Глаза Муна были так расширены от ужаса, что Терри видел белки вокруг темной радужной оболочки обоих глаз. — Времена сейчас тревожные, и я хотел быть уверенным, что никто не пронюхал про место, где он тысячелетия пролежал в земле. Я хотел просто переложить его в другое место, о котором буду знать только я один. Во всяком случае, таково было мое первоначальное намерение. Но когда я взял в руки этот меч, я почувствовал, что не могу с ним расстаться. Я ощущал его силу. Мясник, она переливалась в нем, как грохочущие воды полночной реки. Его сила была моей силой. И тогда я понял, почему все Теравадан-Буддисты — и кхмеры, и бирманцы — признают в нем символ силы и власти.

Мне стало страшно, и я сделал то, что намеревался сделать с самого начала. Я закопал его в укромном месте, о котором знаю только я.

Мун замолчал. О таком, понятно, говорить не просто.

И страх так и исходил от него, просачиваясь в ночь, как ядовитый газ.

Терри задумался над тем, что ему рассказал Мун. Впервые за то время, как они оказались в таком плачевном положении, он забыл про гложущий его страх. Он напряженно думал.

— Скажи мне, — обратился он к Муну, — этот Лес Мечей почитается также и горцами на севере Бирмы, в провинции Шан?

— Ты имеешь в виду тамошних вояк, контролирующих производство и торговлю опиумом? — Мун утвердительно кивнул. — О, еще как! Они в высшей степени суеверные люди. И Лес Мечей для них имеет особое значение: они будут целовать землю, на которой он лежит. Но мне-то что до этого, Мясник? Если Равана придет за мной, а Лес Мечей все еще у меня, мне тогда вечно пребывать с ним и с Махагири, отлученным от самсара,то есть колеса перевоплощений. Он содрогнулся при одной только мысли об этом.

Теперь Терри стал понятен страх Муна. Для буддиста, верящего в то, что дух проходит цикл перевоплощений, нет ничего страшнее отлучения от самсара.Это примерно то же самое, что для католика быть обреченным аду. То есть, если веришь в самсараили ад.

Единственный ад, в который верит Терри, это тот, в котором они пребывают в данный момент. Но Мун, наверно, прав, считая, что вера людей в Лес Мечей создает его могущество. Вот бы его мне! — думает Терри. Что бы я с ним стал делать?

— Могу я тебе чем-нибудь помочь?

— Да, — ответил Мун с величайшей серьезностью. — Я хочу завещать тебе Лес Мечей, Мясник. И ты должен принять этот дар от полноты сердца. Ты ведь не буддист, и для Равана ты просто не существуешь. Тогда он и меня не сможет забрать, и Леса Мечей не получит. — Его черные глаза смотрели на Терри умоляюще. — Сделаешь это для меня?

Для Терри что вера, что не вера, — все одно. Кто увидит между ними разницу здесь, в стране обмана и смерти? Видя, что от волнения рваная рана на боку кхмера начинает снова кровоточить, он поспешил сказать:

«Да, конечно, да!» С одной стороны, он не хочет волновать Муна: он и так потерял много крови. С другой, в самом деле не плохо было бы завладеть этим талисманом. Он уже воображал себя среди главарей азиатской наркомафии. У него в руках Лес Мечей, а эти разбойники преклоняют перед ним колено, как рыцари перед сюзереном, и передают ему свои феодальные уделы в полное его распоряжение. Власть! Неограниченная власть!

Мечты, мечты... Однако они имеют смысл лишь в том случае, если они выберутся из этого ада. Мун в ближайшие полчаса умрет. Впрочем, если до них доберутся чарли, они оба умрут куда раньше. Где этот сучий вертолет, чтоб ему ни дна, ни покрышки!

— Поклянись, Мясник!

— Клянусь, клянусь, не волнуйся так!

Мун начинает что-то говорить. Но все внимание Терри обращено сейчас в ту сторону, откуда предутренний ветерок доносит быструю, гнусавую вьетнамскую речь. Чарли уже на подходе. Не этот чертов Равана, не чертова вертушка, а чарли.

— Я закопал Лес Мечей в Камбодже. Слушай внимательно, Мясник. Как только я объясню тебе, где он хранится, он твой, я свободен, а Равана останется с носом. Так слушай же. Он на территории храма Ангкор-Уат. Слыхал о таком? Это в древней столице кхмерских царей. Это полное духов место идеально подходит для хранения такого талисмана...

Слушая Муна в пол-уха, Терри наводит мушку на движущуюся тень, палец на спусковом крючке. Это еще проблематично, сможет ли он когда отправиться на поиски Леса Мечей, а вот чарли...

Тра-та-та-та!

Вертушка, вся в огнях, как новогодняя елка, выныривает из-за холмов на востоке, разворачивает свой мощный прожектор, чешет из пулеметов направо и налево, отгоняя чарли, прошивая чарли свинцом.

Тра-та-та-та!

И Терри, чувствуя, что по лицу его уже хлещет ветер от винтов, что этот торнадо уже снижается, разгоняя пыль и пепел, готовясь подхватить их, как Дороти с Тотошкой, и унести в страну Оза, роняет голову на грудь Муна и думает: кажется, спасены.

— Эй ты, ясноглазый, очнись!

Вот именно с этими словами, звучащими в ушах, Терри выныривает из забытья. Чувствует в голове какой-то вихрь ощущений, образов, фантазий. Мгновение кажется, что она у него сейчас треснет, переполненная.

А потом все исчезает, как дым после трюка фокусника, и он узнает лицо, склонившееся над ним.

— Bellum longum, vita brevis[10], — изрекает Вергилий.

— У тебя зубы, как у медведя, — голос Терри какой-то сухой, каркающий.

— Это чтобы удобнее было кушать чарли, дитя мое.

— Где я, черт побери?

Вергилий оглядывает комнату.

— Этот филиал ада именуется полевым госпиталем в Бан Me Туоте.

— Ты не мог бы узнать, как дела у того парня, с которым меня вместе подобрали?

— А, этот кхмер? Мун? — Вергилий кивает головой. — Да, его изрядно потрепали. Хуже, чем тебя.

— Подожди-ка, — удивляется Терри, — а откуда тебе известно его имя.

— Потому что он — один из моих людей, — отвечает Вергилий. — Вот откуда.

Переварив то, что сказал Вергилий, Терри опять спрашивает:

— Как он там, выкарабкается?

— Выкарабкается. Еще не пришло его время измерить глубину вонючей ямы, куда его положат. Для тебя, я вижу, тоже. Изрядно досталось, а?

Терри, на которого недавнее прошлое нахлынуло, как приливная волна, отвечает:

— Все погибли! Капитан Клэр, Малыш Гэвилан, Топроник, кхмеры-проводники... Весь отряд к чертовой матери, кроме меня и Муна.

— Не повезло.

— Ты думаешь, здесь дело в везении? — Терри пытается приподняться, чтобы сесть, но от боли и внезапно нахлынувшей дурноты вновь откидывается на подушки.

Вергилий пожимает плечами.

— На войне ничего, кроме везения, и не существует. Ты что, Мясник, не веришь мне? Хочешь посмотреть на мои боевые награды? Хочешь знать, сколько вьетконговцев я укокошил? Это было давно. Тогда я был стариком. С тех пор я заметно помолодел. Ты, я вижу, тоже в герои лезешь, сынок? Ну, за это дело ты свой орден получишь. А когда поправишь здоровьишко, они опять тебя пошлют в то же самое место, чтоб тебе там башку продырявили. Вот как армия вознаграждает за отвагу, проявленную под огнем. Вот что ей нужно от тебя, Мясник. Твоя жизнь.

У Терри перед глазами все еще темно, и он плохо понимает, что ему говорит Вергилий.

— Ну а тебе что нужно от меня? — спрашивает он.

— Как ты посмотришь на то, чтобы иметь свой собственный отряд? Скомплектовать его, обучить и командовать?

— А ты что, можешь это организовать? Каким образом?

— А как обычно: подниму свой фонарь повыше и буду всматриваться в слепящую тьму.

— Другими словами, лучше не спрашивай? — Терри с любопытством смотрит на этого странного лейтенанта. — Ну и что он будет делать, этот отряд, которым я буду командовать?

— Я ведь Вергилий. Специалист по части того, чтобы водить и искать. Я думал, что после того, что тебе довелось испытать, тебе захочется присоединиться ко мне и помочь... искать.

— Искать что? — спрашивает Терри, а сам думает:

На кой черт ему нужен кхмер?

— Разное, — отвечает Вергилий, а потом внезапно улыбается. — А, в принципе, какая тебе разница? Лучше быть богатым и здоровым, чем здоровым сдохнуть. Это ведь война, помни!

Такое разве забудешь? Вспомнил вонь смерти, как его москиты сжирали заживо, как он думал, что умрет от страха. Особенно последнее страшно: больше никогда! Подумал о безумии вышестоящих, тех, кто направляет боевые действия. Как это Вергилий выразился? Вот что армии нужно от тебя. Мясник. Твоя жизнь.

И еще надо учесть то, что командуя отрядом специального назначения, он наверняка побывает с ним в Камбодже. А там и до Ангкор-Уата добраться можно, где запрятан Лес Мечей, талисман, наделенный невероятным могуществом. Это могущество куда более реально, чем могущество смерти, рыскающей не первый год по Вьетнаму.

Посмотрел в лицо лейтенанта, подумал, с чем тот к нему пришел: с добром или злом? А, может, он и вправду предлагает ему Дело, лучшее чем рыскать по джунглям в поисках вьетконговцев — а, может, своей смерти.

— А катись все к чертовой бабушке! — решается Терри, протягивая руку, — Как ты верно заметил, война долга, жизнь коротка.

Всю белую решетку, огораживающую внутренний дворик, густо оплела гидрангея. Ее розовые цветы насыщают своим ароматом воздух. Усики ее сползают с некрашеных, темных от дождей досок, обвиваются вокруг ножек кресла из кованого железа. В кресле развалилась Сутан, задрав выше колен подол летнего бело-голубого платьица. Переплетенные друг с другом плотные, загорелые ноги тоже задраны кверху.

Крис Хэй видит все это со своей скомканной постели, где он лежит, медленно возвращаясь к жизни. Все тело болит, и он думает, Господи Иисусе, да так никогда не придти в форму. Смотрит на роскошные ноги Сутан и думает, великий Боже, так никогда в форму не придешь. Но в райские кущи — придешь, это точно.

Внезапно Сутан вскакивает, и ее ножки исчезают под пышными бело-голубыми складками платья. Она заходит в дом, морщит носик.

— C'est le souk ici! — кричит она. Духота, как в конюшне!

Крис смеется, пытается подняться с постели, когда она бросается на него сверху.

— Иногда ты для атлета отвратительно ленив, — укоряет она.

Зарывшись лицом в ее черные, как ночь, волосы, Крис думает, что это, наверно, потому, что атлетические достижения никогда не приходили к нему естественно, как к Терри. Всегда рогом пахать приходилось, что в беге, что в велоспорте. Но иногда, накачивая тело, он чувствует, как устает его дух, и все удивляется, на кой черт все эти мучения.

Спихнув ее с себя, откатывается на спину и лежит, глядя в потолок, заложив руки за голову.

— Что ты там видишь, котик? — спрашивает Сутан. — Только коты могут увидеть в тени нечто живое.

— Будущее, — отвечает Крис. — Прошедшее. Так, ерунда. Она смеется, карабкается на его голую грудь, поглаживая ее ладонями сверху вниз. — Я вижу это прекрасное мужское тело, облаченное в желтую майку, как оно пересекает финишную линию под Триумфальной Аркой. — Она имеет в виду желтую майку лидера велогонки Тур де Франс, ради участия в которой Крис и приехал во Францию.

Посмотрев на выражение его лица, она перестает смеяться и начинает колотить его сжатыми кулачками.

— Разве я тебе не говорила, что у тебя жуткий вид, когда ты хандришь?

Крис отводит глаза от теней и заглядывает теперь в ее необыкновенные, миндалевидные темные глаза, в глубине которых светятся зелененькие точки. Он подымает руку, убирает назад ее свисающую прядь.

— Иногда, — задумчиво говорит он, — я не знаю, зачем я здесь, во Франции. Тогда мне кажется, что не для того, чтобы выиграть эту гонку.

— А теперь ты, кажется, думаешь о войне, верно?

— Ты угадала.

— А что конкретно ты думаешь о войне?

— Не о самой войне, — отвечает он медленно. — О моем брате, который воюет. Но, в принципе, это одно и то же. Мне не дает покоя мысль, что Терри ранен. Или убит.

— Тогда почему ты здесь, во Франции, вместо того, чтобы быть во Вьетнаме?

— О'кей.

Сутан презрительно фыркает.

— Вы, американцы! — восклицает она, произнося это слово, как бранный эпитет. — Вы говорите свое «О'кей», думая, что все объяснили. Что ты в данный момент имеешь в виду своим «О'КЕЙ»?

— На этот раз, — объяснил Крис, вставая, — оно значит «достаточно».

— Никогда мне не удается погрызть тебя с такой эффективностью, — сказала она, глядя ему вслед, — как ты грызешь сам себя.

Крис влезает в свои шорты, темно-синюю футболку с белой надписью НЭНТАКЕТ через грудь. Во дворике занимается славное Провансальское утро. Солнечный свет, такой, что душа художника радуется, просачивается какими-то сгустками похожими на потоки воды, сквозь стену кипарисов, стоящих, как часовые, на страже дома.

Этот домик в Мугенах он снял потому, что здесь начинались предгорья Альп, и перегон отсюда до Динье, городка в Приморских Альпах, будет, по-видимому, критическим этапом велогонки Тур де Франс. Динье, по мнению Криса, будет поворотным пунктом: тот, кто победит на этом этапе, имеет наибольшие шансы для того, чтобы выиграть и всю гонку. За последние несколько недель Крис основательно изучил топографию Динье и его окрестностей.

Домик стоит на склоне горы, поглядывая стеклами окон, как и многие фермерские домики в округе, на долину к северу, над которой вздымаются Приморские Альпы в их таинственном величии. Совсем не похоже на тот вид, который открывается из окон вилл миллионеров, облепивших гору с южной стороны: потрясающий спуск, заканчивающийся лазурными водами Средиземноморья. Крис не раз любовался этим видом из окна летней виллы родителей Сутан, но, тем не менее, предпочитал вид из своих окон.

Иногда, в особенно ясное утро, когда солнце золотит вершины Альп, Крису кажется, что он видит Динье, затаившийся в тенистом горном перевале, ждущий его.

— Как твое рисование продвигается? — спросил Крис, слыша, что она тоже выходит во дворик.

— А твоя писанина? — спрашивает она.

Он оглянулся на ее голос и увидал, что она все еще под навесом над дверью.

— Занялась бы лучше балетом, — говорит он. — С такой фигуркой ты бы была отличной les petits rats. (Он имеет в виду учениц балетной школы при Парижской Опере).

Сутан собирает волосы в пучок, как у балерин.

— Это все равно, что пойти в монахини.

— Я никогда не верил, что Сутан — это твое прозвище. — Французское выражение Prendre la soutane означает «надеть сутану», то есть стать священником. — Мне кажется, ты придумала эту историю, чтобы придать пикантности своему имени. Это как раз в твоем духе.

Она улыбнулась.

— Ты так думаешь? Но наверняка никогда не узнаешь.

— Последнее время, — сказал он, опять посерьезнев, — я, кажется, ничего не знаю наверняка.

Она приблизилась к нему, обхватила руками за талию.

— Кроме того, что ты выиграешь гонку Тур де Франс. — Потом, повернувшись, возвращается в дом. — Что ты хочешь на завтрак? — Прежде чем он смог ответить, она вставила в портативный стереомагнитофон свою любимую пленку Шарля Азнавура. Это тоже в ее духе, подумал про себя Крис, но ничего не сказал. Что бы она ни приготовила, он съест с удовольствием, потому что на этом горючем ему предстоит совершить свою ежеутреннюю изнурительную поездку в горы, до самого Динье. А днем Сутан приедет за ним на машине и отвезет его домой.

Позднее, наращивая скорость вдоль по извилистой горной дороге он думает о доме. Об отце, гордом сыне уэллсского фермера, горбатившегося с утра до ночи на привольной, но скудной земле, чтобы прокормить семью.

Воображение Криса рисовало ему его отца, вырастающего из серого тумана Уэллса с котомкой за плечами, в которой лежит краюха хлеба, и несколькими шиллингами в кармане. Вот он приходит в Лондон, там учится, затем вступает в полк Уэллсских Гвардейцев, участвует в войне, на фронтах которой храбро сражается за Империю. Потом встречается с матерью Криса, американкой из Коннектикута, еврейкой польского происхождения. Хотя это не та женщина, в которую Малькольм Хэй мечтал в юности влюбиться, он женится на ней. Благодаря ей, эмигрирует в Штаты, а вся Уэллсская родня к тому времени уже перемерла.

А потом, один за другим, как выстрелы из ружья, — Терри и Крис, братья Хэй.

Терри. Крису всегда приходилось бороться за то, что Терри давалось без труда. Терри был прирожденный атлет. Сильнее, быстрее и сообразительнее, чем кто-либо еще из школы, в которой они учились. Крис всегда вкалывал в поте лица, но никогда не выбивался из второго состава, вечно в тени, отбрасываемой Терри.

И эта тень, все больше вытягиваясь с годами, заставляла его удваивать усилия, чтобы сравняться с достижениями брата. Невозможное дело, и, пожалуй, именно поэтому он чувствовал себя обязанным продолжать его. Вот, дорогая Сутан, что я вижу, уставившись в тени. Я вижу там себя, каким я должен быть и каким никогда не буду.

Одно хорошо: вечное соревнование с братом привело его на велотрек. Сразу же решил участвовать лишь в личных гонках, где нет риска засесть во втором составе: можно только проиграть. И проигрывал он поначалу очень даже часто. Потом постепенно, с большим трудом, стал занимать вторые места, а потом и первые.

А там и школьные годы закончились, и у них с Терри разошлись пути. Терри, до кончиков ногтей Уэллсский гвардеец, каким был Малькольм Хэй и какими он хотел видеть своих сыновей. Какими качествами надо обладать, думает Крис, нажимая на педали и мчась вперед сквозь тягучий, как сок пораненого клена, воздух, для того, чтобы выбрать военную профессию? Достаточно ли одного патриотизма, чистого и простого, или, как подозревал Крис, нужно иметь в душе какую-то личную амбицию или даже злость, — качества, в которых он подозревал своего отца и брата?..

У него никогда этой злости, которая могла бы подвигнуть его на убийство другой мужской человеческой особи, никогда не было. Он — пацифист, и именно поэтому он сейчас во Франции. А, может, прав отец, который считает, что он здесь из трусости, заставившей его поджать хвост и драпать во Францию, спасаясь от хаоса войны, возможности быть убитым?

Конечно, главное то, что это война, в которую Крис не верит. Ну и что? Разве это причина? «Как ты можешь так поступать? — вопрошал Малькольм Хэй, увидав Криса в аэропорту. — Я не могу поверить, что ты, мой сын, отправляешься во Францию, а не во Вьетнам. Крис, твой долг — бороться за наши идеалы: не допустить распространения коммунизма в Юго-Восточной Азии, противопоставить ему свободное предпринимательство, этот краеугольный камень нашей политики, сделавший Америку величайшей страной мира». Нет более стойкого прозелита, чем тот, кто сознательно принял догмы своей религии. Вот так, как Малькольм Хэй принял на веру Американскую Мечту. Америка стала его религией.

Америка, думает Крис. Права она или нет, но это моя страна? Не воспользовался ли он своим пацифизмом как благовидным предлогом, чтобы удрать? Сложное существо человек: даже собственные мотивы никогда не знаешь наверняка.

«Почему ты не хочешь, чтобы я гордился тобой? — в отчаянии спрашивал его отец, когда он уже шел на посадку в самолет. — Почему ты не хочешь стать настоящим мужчиной?»

Отец Сутан, представительный мужчина, которому нет еще и сорока пяти, менее догматичен, часто склонен пофилософствовать. Он удивительно напоминает лицом Шарля де Голля, не хватает только кепи на голове. Как ни странно, в политике он жесткий радикал. Убежденный противник войны, стыдится того, что его страна натворила в Индокитае, Вьетнаме и Камбодже. «То, что мы начали с рвением, заслуживающим лучшего применения, — говорит он, — то Соединенные Штаты, по-видимому, намерены завершить.»

Как ни странно, Сутан остается девственно невинной в вопросах политики и философии. Втирая ему в спину мазь, она объясняет: «С малых лет вокруг меня хороводились разные ребята. Все они, как я теперь понимаю, были радикалами и революционерами. Скорее Мараты, чем Робеспьеры, более смутьяны, чем реформаторы. Они были слишком увлечены обличениями, чтобы думать о том, как надо изменить жизнь».

«Как твой отец?»

«Моего отца трудно любить, но им легко восхищаться. — Ее талантливые руки убирают боли из его переутомленных мышц. — Он верит, что перемены являются закономерным фактором прогресса. По его словам, перемены начинаются с освобождения от груза прошлого».

"История, — говорит мосье Вогез, отец Сутан, — это кандалы. Возьмите Камбоджу, например. Мы, французы, превратили ее в полуколониальный протекторат. Выкачивая из нее ее ценнейшие природные ресурсы, мы подрезали под корень местную промышленность, пустив экономику страны под откос. Ремесленники нищали, а мы создавали новую промышленность заместо старой. А одновременно с этим приучали национальных лидеров к излишествам, поощряли коррупцию, чтобы еще более упрочить свое собственное богатство и могущество. В этих кандалах французского производства Камбоджа быстро деградировала.

"Единственный способ изменить это плачевное положение дел это разбить кандалы, уйти прочь от истории, которая растеряла традиционные кхмерские ценности и подпихивает страну к современному миру.

«Короче, для того, чтобы спасти Камбоджу, надо освободить ее от груза прошлого. А для этого надо стереть с доски и начать все с самого начала».

Мосье Вогез очень возбуждается, его лицо пылает, когда он взволнованным голосом говорит о том, что пришла пора исправить последствия неправедных дел, творившихся долгое время его страной в отношении Камбоджи. Причем Крису порой кажется, что он рассматривает свою миссию, как своего рода джихад, как будто его речи имеют обоснованием не только правильную идеологию, но и санкционированы самим Всевышним.

Тренировки шли своим путем, когда однажды Криса пригласили на званый обед в летней вилле М. Вогеза, впечатляющем особняке со стенами из белого оштукатуренного кирпича и красной черепичной крышей. Там он познакомился с пухленьким кхмером лет сорока с небольшим по имени Салот Cap. По словам мосье Вогеза, это был лидер камбоджийских борцов за свободу, Красных Кхмеров. В прошлом — один из учеников М. Вогеза.

— Ученик, которым я очень горжусь, — сказал о нем отец Сутан, представляя.

Салот Cap пожал руку Криса, они обменялись любезностями по-французски и он пошутил, что-де французские радикалы помогли ему даже больше, чем сам Карл Маркс. Когда он смеялся, у него был дружелюбный и ласковый вид. Эдакий добрый дядюшка. Но немного погодя Крис подслушал его разговор с группой господ в темных костюмах, без сомнения, влиятельных французских коммунистов:

— Камбоджа уже стала страной крови и горьких слез, — изрек он, и при этом у него в глазах Крис заметил странное, сумрачное выражение, от которого становится не по себе.

Крис потихоньку присоединился к этой группе. Салот Сар тем временем продолжал:

— Я полагаю, что генерал Лон Нол, премьер правительства Сианука, уже заключил сделку с американцами, возможно, даже с самим ЦРУ. Эта нация широко известна своим презрением к историческим реалиям, к тому, как складывается внутренняя жизнь страны. Они абсолютно слепы к идеологическим течениям.

Его ораторская манера была странно притягательная. Когда он начинал говорить, все головы сразу же поворачивались к нему. И говорил он, надо признаться, прямо-таки вдохновенно. Крис даже вспомнил кадры кинохроники, запечатлевшие выступление Адольфа Гитлера. Конечно, подумал он, какая может быть параллель между ними: Гитлер и Салот Сар! Однако, их способы и приемы, которыми они пользовались, чтобы воздействовать на толпу, явно похожи.

— Я убежден, — говорил Салот Сар, — что американцы рассматривают Лон Нола как второго Чан Кайши, белого рыцаря, поднявшего свой меч против гидры коммунизма в Камбодже. Если это действительно так, то можно быть уверенными, что в ближайший год Лон Нол будет править Камбоджей. Народ поменяет одного деспота на другого — и все. Страна как была, так и останется юдолью слез и крови.

— Это будет иметь поистине катастрофические последствия для Камбоджи, — согласился один из французских коммунистов. — Мы должны делать все, что в наших силах, чтобы не допустить этого.

Салот Сар улыбнулся, и опять Крис заметил в его глазах сумрачное выражение, от которого становится не по себе.

— Ничего подобного, товарищ. Мы и пальцем не пошевелим, чтобы воспрепятствовать Лон Нолу захватить власть. Вы поймите, ведь ухудшение положения народа — это еще один шаг к подлинной революции. Жесткая политика Лон Нола еще больше восстановит народ против правительства. Их трудности возрастут вдвое, вчетверо. И, как следствие этого, в деревне, в горах и на рисовых полях Красные Кхмеры будут получать все большую поддержку. Люди и вооружение будут стекаться к нам, как реки в море. Нашего прихода к власти нам невозможно избежать, как прихода муссонов. Так почему не позволить американцам, чтобы они, по недомыслию своему, помогли нам, как они помогли Мао, поддерживая Чан Кайши?

Немного времени спустя Крис увидал Салот Сара и М. Вогеза, беседующими в укромном уголке. Прямо над ними — открытая дверь, ведущая на второй этаж. Не в силах преодолеть своего любопытства, Крис поднялся по лестнице на второй этаж и, подойдя к тому месту, под которым, по его расчетам, находились беседующие, остановился.