Время настоящее, весна

Турет-Сюр-Луп, Франция — Нью-Ханаан, Коннектикут

Все духи исчезают с рассветом. Вот какая странная мысль пришла в голову Терри Хэю, когда он пересекал главную площадь средневекового городка Турет-сюр-Луп.

Он приехал сюда на арендованном «Опеле» из самой Ниццы, да еще под дождем, поливающим извилистую горную дорогу из низких серых туч, принесенных со Средиземноморья. Перед тем как выехать, он выпил чашечку кофе с французскими булочками, сидя в ресторанчике, расположенном на крыше его отеля в Ницце. Хребты Провансальского нагорья голубели на фоне предрассветного сине-черного неба.

Он не торопясь допивал свой кофе и размышлял о том, что губительнее сказывается на моральном облике человека: совокупный жизненный опыт или же только действия, совершенные им. Наверно, все-таки действия, решил он, доедая последнюю булочку. Будь я писателем, все было бы иначе. Писатель, по сути своей, является мастером вымысла, а вымысел существует только на страницах создаваемых им произведений. Писатель может только создавать, а разрушать он не может. Следовательно, моральный облик его не страдает. В этом его сила — и его слабость. Вот поэтому Терри и выбрал для себя другой путь: путь действия. Жизнь — действие... Впрочем, и смерть тоже.

Он наблюдал с жадным вниманием, как застенчивый румянец зари вытесняется светом ветреного утра, будто это было какое-то предзнаменование, по которому он мог предугадать ожидающее его будущее. Покинув ресторан, он пошел по улицам Ниццы, ступая с излишней энергичностью, отчего обычно приятные улочки казались притихшими, будто вымершими.

Двигаясь на север, в направлении долины реки Луп, на которой стоял интересующий его город, Терри почувствовал себя неуютно и включил радио. "Мгновение узнавания, -пела по-французски Изабелла Аджани, — пронзает удивлением, как если бы солнце вдруг осветило полночь, / И медь осенних листьев горит в твоих глазах, / И время засыпает в твоих объятиях".

Терри подумал о черных оливках, плавающих в масле, и о хрустящей корочке пеин-де-кампань — коронного Провансальского блюда, обычно подаваемого на обед. Всего пять миль от Ниццы, а уже проголодался. Хотя, с другой стороны, он встал рано, а уже больше десяти часов утра.

Черные тучи повисли в небе, будто пришпиленные к заднику театральной сцены. Солнце так и не показалось с самого восхода. Время от времени начинал идти дождь, причем, сильными порывами: будто занавес падал, закрывая сцену. Сейчас дождь не шел. Туман окутывал низенькие деревья, карабкался по древним каменным стенам, окружающим городок. Примостившийся на отроге горного хребта Турет казался похожим на волшебный рог сказочного животного.

Прямо под ногами Терри на вымощенной булыжниками площади перепархивали голуби. Он чувствовал в левой руке привычную тяжесть прикованного к кисти чемоданчика из нержавеющей стали. На площади играли дети, из огромных автобусов вываливались, подобно крысам из своих нор, группы туристов, уткнувшихся носами в зеленые путеводители. И, проходя мимо них, Терри вдруг почувствовал себя в центре всеобщего внимания.

Мяч, брошенный одним из детей, катился прямо к нему. Он поднял его и бросил назад, детям. При этом цепочка, которой чемоданчик был прикован к руке, — лязгнула, и дети все посмотрели на него. Мяч поскакал через площадь, а голуби с шумом поднялись и исчезли, как духи исчезают с рассветом.

Он прошел через каменные воротца на другом конце площади и оказался перенесенным на пять столетий назад. Прямо перед ним извивались узкие улочки. Из одного из раскрытых окон раздался детский плач, а потом и успокаивающий голос матери, укачивающей проснувшегося ребенка. Фасады домов каменными утесами подымались по обе стороны улицы, на которой и двоим трудно разойтись.

В такую по здешним понятиям рань на улицах почти никого не было. Только лавочники гремели огромными ключами, открывая ржавые замки решеток, закрывающих витрины их магазинчиков. Они улыбались ему и желали доброго утра. Ноздри приятно щекотал запах свежеиспеченного хлеба.

У просвета между зданиями он остановился на секунду и посмотрел на горы. Влажные от дождя, окутанные дымкой оливковые деревья покрывали склон горы, по которой змеилась дорога. Через месяц или два здесь зацветет лаванда, покрыв окрестности цветным душистым ковром. Терри вытянул шею, разглядывая дорогу, обозначенную на автомобильных атласах как Д-2210, по которой он и сам только что приехал. Сейчас по ней двигалась только одна машина. Терри проследил, как она ползла вниз, со своего наблюдательного пункта. Весь мир казался удаленным, будто смотришь на него через перевернутую подзорную трубу.

На первом же перекрестке он повернул налево, а потом сразу же — направо. Здесь была длинная каменная лестница, ведущая вниз. Ее ступеньки были так отполированы и стерты ногами прохожих, словно по ним столетиями низвергались вниз потоки воды.

Здесь было темнее. Он прошел мимо черного, с длинной шерстью кота, спящего на закопченной каменной раковине, столетия назад использовавшейся для освещения улицы по ночам. Когда Терри проходил мимо, кот открыл глаза и смерил его неподвижным, туповатым взглядом, характерным для этих животных.

Спустившись еще ниже, он подошел к магазинчику на углу улицы и, остановившись, взглянул на витрину. Там он увидел марионетку, подвешенную на веревочках, невидимых на фоне черного бархата, которым было завешено окно. Прекрасная ручная работа. Кукла была одета в традиционный костюм арлекина с красными и белыми ромбиками. На клетчатой маске, закрывающей лицо, нарисована слезинка. Вглядевшись получше, Терри увидел сзади нее вторую куклу, спрятавшуюся среди теней бархатной портьеры: Дьявол с рогатой головой и прекрасным, ярко размалеванным лицом и костяными руками, протянутыми к Арлекину. Терри смотрел на марионеток, будто прикованный к месту. Затем, кивнув головой, будто своим мыслям, он отвернулся и отошел от витрины.

Здесь, в самом низу изогнутой, затененной улицы стояла церковь Богоматери из Бенва. Впечатление было такое, что даже полуденное солнце не касалось ее белокаменных стен. Огромные полукруглые деревянные двери были открыты, их кованые железные украшения тускло поблескивали.

Внутри церкви воздух был полон гулкого эха и пляшущих в солнечных лучах пылинок. Запечатленная история, будто по повелению самого Неба. Терри скорее почувствовал, нежели увидел, высоту внутренних галерей собора. На входе была маленькая, написанная по-французски табличка, объясняющая, что слово Бенваявляется искажением выражения Бен Вай,что на старопровансальском диалекте означает пожелание доброго пути.

Терри прошел в главное помещение и долго стоял в дверях, вглядываясь в мрачноватый сумрак храма. Он не мог сказать наверняка, что был совершенно один, но движения или какого-либо иного знака присутствия другого человека не ощущалось. Тем не менее, он решил быть бдительным, помня библейскую заповедь: «И посему будьте мудры, как змии, и просты, как голуби».

Он прошел по проходу между рядами пустующих деревянных кресел, почерневших от времени и долгого использования. Терри подумал, что на них сидели прихожане и в те времена, когда мир освещался лишь пламенем свечек и коптилок.

Он сел во втором ряду, как ему было предписано.

Стены по обе стороны были украшены фресками, изображающими с натуралистическими деталями сцены Распятия и Воскрешения. У Терри эта красочная поэтизация боли и мучения вызвала легкое подташнивание. Прямо перед ним возвышался гигантский деревянный крест с распятым Иисусом. Голова склонилась набок, терновый венец уже приобрел некоторые черты нимба, в запавших глазах застыло выражение, которое Терри мог определить как жадный, мучительный вопрос, который Спаситель задавал всем входящим в храм Богородицы Бенва. Хотя Терри не был религиозным человеком, он все-таки тоже почувствовал, что задумался над тем, что это за вопрос.

— Bonjour, Monsieur Haye.

Терри повернулся и увидел, что рядом с ним сидит какой-то человек.

— Вы напугали меня, — признался Терри. — Я не слышал, как вы вошли.

— Этого вы и не могли услышать, — сказал человек. — Я уже был здесь, когда вы пришли. — У него был странный, приглушенный голос, какой обычно слышишь в телефонной трубке.

— Вы и есть мосье?..

— Мабюс[1], — подсказал человек.

Терри посмотрел на него повнимательней, но в тусклом, насыщенном плавающими в нем пылинками воздухе человек сливался с тенями, которыми был пропитан собор. Единственное, о чем можно было сказать с уверенностью, что человек этот маленького роста.

— Неужели в самом деле Мабюс? — удивился Терри. — Кажется, Мабюс — персонаж одного известного фильма, не так ли?

— Не могу вам сказать, — ответил человек, — поскольку очень редко хожу в кино. — Он достал веер и, раскрыв его, начал помахивать им возле подбородка.

Терри почувствовал желание рассмеяться ему в лицо. — Вы не тот человек, с которым я вел переговоры по телефону, — сказал он. — Того звали мосье Мильо.

— Мильо указывает рукой на то, что хочет заполучить, — объяснил Мабюс, — и моя рука хватает этот предмет и держит крепко. — Эта напыщенная фраза показалась в контексте данной ситуации довольно уместной — и даже точной.

Терри слегка подвинулся, и веер Мабюса словно повторил его движение.

— Зачем вам этот веер? — спросил Терри с раздражением, пытаясь рассмотреть затененное лицо собеседника. — Здесь, вроде, не жарко.

Мосье Мабюс изобразил подобие улыбки, все еще не выходя из тени. — Он мой всегдашний спутник, — объяснил Мабюс, доверительно наклоняясь вперед, ближе к Терри. — Вы принесли эту штуку? — Теперь Терри разглядел, что веер сделан из металла, густо покрыт гравировкой и выглядел весьма тяжелым — все это весьма странно, принимая во внимание функциональное назначение веера.

— А вы принесли десять миллионов долларов? — в свою очередь спросил Терри.

— Бриллиантами, — ответил Мабюс. — Как вы и требовали.

— Дайте взглянуть.

Мабюс продолжал невозмутимо обмахиваться веером. — А вы покажите мне, что я приобрету в обмен на них, мосье Хэй.

Терри приподнял стальной чемоданчик, по-прежнему прикованный к запястью. И в тот же самый момент Мабюс привстал и положил на подставку для молитвенника объемистый дипломат.

Терри поставил свой чемоданчик рядом с дипломатом, набрал цифровой шифр на замке, в то время, как Мабюс возился со своими замками. Оба подняли крышки одновременно. Внутри дипломата мосье Мабюса были пластиковые мешочки голубовато-белых бриллиантов, все размером от одного до трех каратов, — как и просил Терри. Ну а то, что находилось в чемоданчике Терри, было совсем из другой оперы.

Мосье Мабюс шумно втянул в себя воздух при виде этого.

— La Porte a la Nuit, — прошептал он.

Терри слегка приподнял свой чемоданчик. Внутри он был выстлан темно-синим бархатом. То, что покоилось посередке, можно было назвать кинжалом, но он был не похож ни на какой другой кинжал в мире. Его сверкающее лезвие, длиной почти в фут, было вырезано из куска нефрита, эфес — из золота и полированной слоновой кости, рукоятка — из черного дерева, с выгравированными на ней какими-то таинственными руническими знаками. В головку рукоятки был вделан неограненный рубин кроваво-красного цвета. Как уже сказал мосье Мабюс, кинжал этот имел собственное имя — Преддверие Ночи.

Терри взял наугад один из бриллиантов, вставил в глаз лупу ювелира, достал из кармана фонарик. В свете узкого луча, даваемого фонариком, он внимательно рассмотрел камень. Положив его на место, он взял второй и изучил его таким же способом. Закончив с этим, он сказал: «Если именно La Porte a la Nuit нужен мосье Мильо, то сделку можно считать завершенной». Он захлопнул свой чемоданчик.

— Минуточку, — остановил его Мабюс. — Мильо дал мне строгие инструкции. Прежде всего, я должен удостовериться, что это действительно La Porte a la Nuit. Пожалуйста, откройте свой чемоданчик.

Где-то в церкви начали петь Agnus Dei. Латинские слова молитвы падали на них откуда-то сверху, подобно старинному дождю.

— Какое вам нужно доказательство? — запротестовал Терри. — Я говорю вам, что это действительно Преддверие Ночи.

— Откройте чемоданчик, мосье Хэй.

— Зачем? Я не думаю, что...

— Мосье Хэй, в то время, как вы здесь со мной разговариваете, ваш брат Крис находится в Нью-Йорке под нашим наблюдением.

— Крис? Какое отношение он имеет ко всему этому?

— А вот такое, мосье Хэй. Если вы попытаетесь обмануть нас каким-либо образом, мы убьем вашего брата. Считайте это напоминанием, а не предупреждением. Правила должны строго соблюдаться.

Терри увидел, что Мабюс отставил в сторону свой дипломат и достал, к величайшему изумлению Терри, похожий кинжал, только меньшего размера. Еще один предмет из набора, известного как «Лес Мечей».

— Значит, это правда, — сказал Терри. — У Мильо есть остальные предметы из набора. Из Леса Мечей.

— Поосторожнее, пожалуйста, — предостерег его Мабюс. — Les murs ont des oreilles[2]. — Этим он хотел сказать: Кто может быть уверен, что его не подслушивают? — Лес Мечей представляет из себя троицу, — прошептал он. — Нож, кинжал и меч: Отец, Сын и Дух Святой. Один предмет без других бесполезен. Но об этом, конечно, вам уже известно.

Терри не обратил внимания на богохульственный, насмешливый намек, заключающийся в словах Мабюса. — У вас есть нож. Значит ли это, что у месье Мильо имеется и третий предмет, то есть меч? — Каков бы ни был ответ, подумал он, теперь я знаю то, ради чего пришел сюда.

Не нравился Терри этот человек. Несмотря на большие деньги, которые ему сулила эта сделка, он уже раскаивался, что затеял ее. Вспомнилось высказывание Виктора Гюго: «Некоторые люди соблюдают законы чести, как мы наблюдаем за звездами, — сохраняя между собой и наблюдаемым объектом большое расстояние».

— Что у Мильо есть и чего у него нет, — отпарировал Мабюс, — то не ваша забота. — Он поднес свой нож к Терриному кинжалу. — Ценность каждого из этих трех предметов, взятых отдельно, имеет лишь денежное выражение, — продолжал он. — Но вместе... Они ведь были сделаны так, что дополняют друг друга и создают единое целое: Лес Мечей, как эта троица названа в священных текстах браминов. Когда они вместе, то у них совершенно другая ценность, и эту ценность в деньгах не измеришь. Она безгранична, — Мабюс двигал рукой с ножом так, что он то появлялся в луче света, то опять исчезал. — Я смогу точно сказать, является ли этот кинжал La Porte a la Nuit, посмотрев, как он подходит к моему. Метод их подготовки друг к другу уникален: его невозможно увидеть, — и поэтому невозможно подделать.

Терри принял решение. Он захлопнул свой чемоданчик. — Я передумал, — сказал он. — La Porte a la Nuit не продается.

— Это очень глупо с вашей стороны, — заметил Мабюс. — Вам позарез нужны деньги, чтобы продолжать операции. Вам фантастически везло до последнего времени, когда серия провалов загнала вас в угол. — Говоря это, он вышел на свет, и Терри увидел, что на лицо Мабюса надета маска — гуттаперчевая прилегающая маска.

— Откуда вы об этом знаете? — удивился он. В странном, приглушенном голосе Мабюса ему почудились знакомые нотки. В глубине его сознания родилось подозрение. Быстрым движением руки он сорвал с лица Мабюса маску, обнаружив под ней блестящий, ухмыляющийся череп.

Без предупреждения мосье Мабюс взмахнул ножом в сторону Терри, но тот уже инстинктивно начал ответное движение, уклоняясь от удара.

— Господи Иисусе, — выдохнул Терри, вторя ангельским голосам, поющим Agnus Dei. Ребром ладони он ударил противника в подвздошную кость, но тот даже не поморщился, опять взмахнув ножом. Лезвие описало дугу, и Терри подумал, что его ближайшей задачей теперь является попытаться ухватиться за него. Поскольку лезвие вырезано из камня, оно не должно быть слишком острым. Его даже можно сломать резким движением или ударом сбоку.

В борьбе Терри удалось схватиться рукой за лезвие ножа. Пробурчав что-то, Мабюс внезапно нанес ему сильный удар плечом. Терри вскрикнул, почувствовав, что острие ножа проткнуло ему ладонь правой руки, и прикололо ее к деревянной спинке кресла.

По-видимому, это было как раз то, что Мабюс собирался сделать с самого начала схватки. Ухмыляясь беззубым ртом, он отпустил рукоятку ножа, схватил свой металлический веер и полоснул им по плечу Терри.

Никогда прежде Терри не чувствовал такой жуткой боли. Чертов веер оказался оружием! Его складчатое стальное ребро было острым, как бритва. Он мой всегдашний спутник,говорил ему Мабюс. Машинально Терри попытался вывернуться, но дикая боль пронзила его правую руку, приколотую нефритовым клинком к спинке кресла.

Затем мосье Мабюс врезал ему кулаком в солнечное сплетение, заставив тело Терри судорожно изогнуться. Теперь в поле его зрения был только распятый Христос, да и тот вверх ногами. Но в запавших глазах Спасителя Терри прочел все тот же вечный вопрос.

— Я все равно убью твоего брата, — прошипел Мабюс.

Река боли вынесла Терри в море страдания, и он отчаянно пытался вырваться. Но то ли из-за боли, то ли из-за того, что Мабюс нанес ему какую-то серьезную травму, он не смог даже пошевелиться.

И вот тогда, по-видимому, для того, чтобы продемонстрировать свой полный триумф перед уничтоженным противником, мосье Мабюс сорвал в себя маску черепа и позволил Терри увидеть истинное лицо своего убийцы.

«О Боже мой!»

И он понял все.

Утопая в собственной крови, Терри вспомнил о Крисе и начал молиться за жизнь брата.

Он обнаружил в себе какую-то странную нетерпеливость. К своему собственному удивлению он почувствовал близость неба, и, тоже с удивлением, обнаружил, что ему хочется туда попасть как можно скорее. Он не знал, суждено ли ему туда подняться, или же он свалится в бездну. Эта неопределенность была неприятна, но развеять ее он уже не мог: его сознание гасло. Он заплакал — и вдруг увидел лицо Иисуса, как будто впервые в жизни. Как будто слезы прояснили для него вопрос, который тот задавал. И на пороге смерти Терри Хэй ответил на этот вопрос. Его губы зашевелились.

Стальной веер мосье Мабюса со свистом опустился, отсекая голову Терри от плеч.

Пение Agnus Dei закончилось. Теперь единственными звуками, раздающимися в пустой церкви, были звуки эхо, повторяющего последние слова Терри Хэя: «Грешен, о Господи!»

Спасен.

Спасен -таков был заголовок к проповеди. Не то, чтобы проповеди могли иметь заголовки, но о. Доминик Гуарда любил давать своим проповедям заголовки. Они помогали ему собраться с мыслями, привести их в порядок, начинать «с самого начала», как советовала делать Алисе Черная Королева.

С самого своего назначения в церковь Святой Троицы в Нью-Ханаане, штат Коннектикут, о. Гуарда часто чувствовал себя так, как, должно быть, чувствовала себя Алиса в Стране Чудес. Он родился и вырос в душном итальянском квартале Манхеттена, в разговоре иногда именуемом «Дьявольской кухней». Его отец был подручным каменщика. Спина его была сильной, как у Атласа, и сгорбленной, как у Сизифа. Мать все еще жила на Десятой Авеню, в том же самом кишащем крысами доме, в котором родился о. Гуарда и его старший брат Сив.

И вот теперь, думал о. Гуарда, мне, тридцатидевятилетнему католическому священнику, выпало счастье жить на этой земле Ханаанской, текущей молоком и медом и вплетать колосья в религию изобилия[3].

Он оторвался от письменного стола и подошел к окну. Все в церкви Святой Троицы было превосходно, как снаружи, так и изнутри. Впечатляющий белокаменный фасад, изукрашенные апсиды, потолок с крестовыми сводами, роскошные стрельчатые окна с цветными витражами, огромные мраморные изваяния Иисуса на кресте и Девы Марии в плаще с капюшоном — все это было рассчитано на то, чтобы входящий прихожанин чувствовал свое ничтожество перед лицом церкви.

Уму непостижимо, сколько денег потрачено на сооружение этого памятника Господу. Даже думать об этих колоссальных тратах было неприятно для о. Гуарда. По его мнению, ничего хорошего никогда не делалось с помощью денег. Однако факт остается фактом, что церковь нуждается в денежных средствах, чтобы выжить в меняющемся мире.

Взгляд о. Гуарды скользнул мимо клумбы, на которой в июне будут гнуться под теплым бризом роскошные пионы с алой сердцевиной, мимо огромных вязов, смыкающихся вершинами над широкой, вымощенной булыжниками дорогой, ведущей к входу в церковь и к автомобильной стоянке. Шла Страстная Неделя — через несколько дней наступит Великая Пятница — и его паства начинала стекаться к храму, совершая свое полугодовое послушание, внося свою лепту в процветание храма. На богатых жителей Нью-Ханаана о. Гуарда уже привык смотреть, как на ниву, созревшую для жатвы. Вот и сейчас он смотрел на шикарные машины, стоящие у церкви, а видел горы золота. Старшее, более консервативное поколение, приезжало на «Мерседесах». «Ягуары» и «БМВ» принадлежали более молодым и более мобильным членам его паствы.

Были среди машин и старые «Шевроле» и еще более старые «Форды» и «Плимуты». О. Гуарда прекрасно знал их владельцев. Говоря словами его епископа, «старые машины — старый капитал». Эти люди не чувствовали потребности щеголять своим богатством. Если ты богатей в третьем или четвертом поколении, это не может не придавать тебе хотя бы спокойной уверенности в себе.

О. Гуарда смотрел из своего окна на прихожан, идущих в церковь. На какое-то мгновение он задумался о том, каково живется богатым. Конечно, он был и так богат — от щедрот Господа. Но живые деньги — это нечто совсем другое. Люди, как было хорошо известно о. Гуарде, тратят большую часть своей сознательной жизни в погоне за деньгами. Они губят друг друга из-за денег. Они лгут, обманывают, вымогают — короче, делают все ради того, чтобы добыть еще и еще денег. Это было выше понимания о. Гуарды. Господь Бог дал каждому человеку богатство веры. Однако большинство людей отворачиваются от дивидендов от этого богатства, не хотят радостей самопознания, завещанных им от Бога.

Вот, к примеру, тот человек, что приходил вчера исповедоваться. В Пасху, время покаяния, церковь поощряет исповедь. Да он и сам имел возможность заметить, что в Страстную Неделю количество желающих исповедоваться возрастает втрое. Однако никогда в жизни ему не доводилось слышать такое покаяние.

Даже сквозь ширму исповедальни о. Гуарда слышал отчаяние в голосе этого человека. Было очевидно, что его снедает чувство вины. И не менее очевидным было то, что он пришел в церковь Святой Троицы, потому что жаждал спасения. — Простите меня, святой отец, — сказал он, — ибо я грешил много.

— Но как вы... — начал о. Гуарда, но человека, как говорится, уже прорвало.

— Пять лет прошло с тех пор, как я исповедовался в последний раз. За это время я прошел сквозь ад, — сказал исповедующийся. — Я не раз подходил к пределу того, что человеку дозволено делать, и не раз преступал этот предел. И делал я это с удовольствием, что я готов признать. Как вы думаете, Господь простит меня? — Прежде, чем о. Гуарда мог заверить человека, что Господь, конечно, простит любое прегрешение, если в нем раскаиваются, тот продолжал. — Другие вокруг меня (и, особенно, выше меня) хотели власти. Да, я думаю, власти они хотели больше всего на свете. А мною двигала жадность. — Человек говорил стремительно, прямо-таки захлебываясь своей речью, как будто он жил много лет в заколоченном ящике и теперь получил, наконец, возможность пообщаться с другим человеком. — Я просто хотел денег. И чем больше денег я получал, тем больше мне хотелось, пока, в конце концов, моя жажда денег не стала вообще неутолимой. Я чувствовал себя обжорой, у которого нет сил оторваться от стола с изысканными яствами. Чем больше я ел, тем сильней разгорался мой аппетит. Остановиться я уже не мог.

Не столько то, что он говорил, сколько то, как он говорил, заставило о. Гуарду подумать, что, по-видимому, человек этот сохранил в глубине души кроху от богатства, данного ему Богом при рождении, которая трепещет, как огонек свечи на ветру, — и священнику захотелось поддержать этот огонек.

— Тем не менее, вы пришли сюда, — заметил о. Гуарда. — И это самый существенный знак того, что в вас что-то переменилось.

Но человек продолжал, как будто не слыша замечания священника.

— Многие месяцы меня пожирал демон стяжательства, сидящий внутри меня. Всеядный и ненасытный, он заставлял меня действовать, и я действовал. Какой еще у меня был выбор?

— Вы сделали свой выбор, — сказал о. Гуарда. — Вы пришли сюда.

— Нет! Нет! — воскликнул исповедующийся. — Мои руки уже обагрены кровью! — О. Гуарда подумал, что это, пожалуй, первая реакция на его слова. — Для меня уже все слишком поздно. Нет мне прощения!

— Такого не бывает, чтобы человеку не было...

— И именно поэтому я здесь, — поспешил прервать его исповедующийся. — Не ради себя. Я уже мертв. Да я и забыл, что такое жизнь. Давно уже я не чувствую ни радостей, ни печалей. Я все забыл, что когда-то знал. Мой демон отнял у меня все, что было когда-то моим.

Тут о. Гуарда начал всерьез опасаться, что у человека не все в порядке с психикой.

— Я здесь потому, — продолжал человек, — что мне больше некуда идти, некому довериться. Но священнику-то я могу доверять, по крайней мере? Мне с детства внушали, что для вас главное — доверие. — Речь человека опять набирала бешеную скорость. Между отдельными словами и даже между предложениями уже совсем не было пауз. — Даже здесь мне страшно. А ведь, бывало, в церкви на меня нисходил покой. Покой и мир. А теперь я уже не помню, каковы эти ощущения. Но ведь есть люди, которые помнят. И кто-то и сейчас может помочь мне.

К этому времени о. Гуарда был уже настолько обеспокоен состоянием исповедующегося, что не выдержал и прервал его стремительную речь.

— Оставайтесь на месте, — попросил он. — Я найду человека, который поможет вам.

И тотчас же о. Гуарда услышал шорох по ту сторону ширмы исповедальни, и, сообразив, что его слова могли попросту напугать человека, он оставил свое место и сунул голову в исповедальню, но человека там уже не было. Только обрывок бумаги лежал на деревянной скамье. О. Гуарда поднял его. Бумажка была смята и со следами пота, будто исповедующийся сжимал ее в руке какое-то время. На ней было написано имя и адрес.

До поздней ночи о. Гуарда думал, каким образом он мог бы помочь тому человеку. Поэтому он закончил готовиться к проповеди только сейчас, когда уже почти пришло время идти в церковь и произносить ее.

Смотря в окно на собирающуюся паству, он услышал за спиной вежливое покашливание. Это о. Доннелли, один из его помощников, пришел напомнить ему, что пора идти на мессу.

— Сейчас приду, — сказал о. Гуарда, все еще раздумывая над тайной, окружающей вчерашнюю исповедь. Он отвернулся от вековых вязов и от пионов на клумбе. За чьей помощью приходил человек в церковь Святой Троицы, если не за его собственной? Он достал из кармана обрывок бумаги, оставленной исповедующимся на скамье, и еще раз прочел имя, написанное на нем. Взяв со стола ручку, он написал наискосок бумажки «Спасен?» — и подчеркнул знак вопроса. Затем он снова сунул записку к себе в карман, чтобы она напоминала ему, что это дело не закончено. Он помнил последние слова исповедующегося, будто они были написаны в его сознании огненными буквами: Кто-то и сейчас может помочь мне.

На стоянке перед церковью уже не было людей. Теперь это была лишь асфальтовая площадка, заставленная машинами — золото обетованной земли, Нью-Ханаана.

И это все в руке Господа, думал о. Гуарда, собирая со стола листы с проповедью и направляясь к двери, через которую можно попасть прямо в церковь.

«Господи помилуй. Господи помилуй. Господи поми-и-и-луй!»

О.Гуарда пел вместе с о. Доннелли и паствой. Он закончил покаянные песнопения, начал настраиваться на проповедь, пока о. Доннелли читал из главы 16 Левита о благословении за послушание и о наказаниях непослушным.

Когда о. Доннелли закончил, он взошел на кафедру, открыл Библию на предварительно отмеченной странице и начал читать отрывок из Первого послания апостола Иоанна: «Дети мои! Сие пишу вам, чтобы вы не грешили; а если бы кто согрешил, то мы имеем ходатая перед Отцом в лице Иисуса Христа, Праведника...»

О. Гуарда продолжал читать отрывок из Евангелия, который выбрал, как он теперь понимал, не без влияния мыслей о том человеке, который приходил к нему исповедоваться.

Когда он закончил, он отодвинул в сторону Библию, разложил перед собой свои бумаги, с удивлением осознавая, что не помнит, что читал.

— Наши мысли о состоянии, в котором нам хотелось бы пребывать, незаметно претерпевают изменения с течением нашей жизни: от десятилетия к десятилетию, — начал о. Гуарда. Он стоял, вцепившись руками в полированные края дубовой кафедры. За его спиной был образ Христа, перед ним — внимательные лица его прихожан. — Кем мы хотели быть в годы отрочества, часто совсем не похоже на то, кем мы хотим стать десять лет спустя. И, опять-таки, мысли о поприще, которые согревали нас до того, как нам исполнилось тридцать, могут показаться мелкими и незначительными десять лет спустя.

О. Гуарда оглядел лица прихожан.

— Почему это так? И справедливо ли это для всех людей — как мужчин, так и женщин? Это кажется одним из универсальных законов, что все мыслящие существа продолжают расти после того, как их тела — и даже ум — достигли возмужания.

О. Гуарда считал для себя обязательным не только знать каждого из своих прихожан в лицо, но и, при необходимости, уметь вспомнить его имя, место жительства и прочую полезную информацию.

— Возможно, это связано с постоянно изменяющимся понятием свободы. На этой земле свободных людей об этом понятии много думают, говорят, спорят. В соответствии с Декларацией Независимости, составленной отцами-основателями этой страны, свобода является нашим «неотъемлемым правом».