Получив посылку, Баг некоторое время молча стоял над ящиком и тупо пялился внутрь, переваривая внезапно вернувшуюся к нему ночную мысль.
      «Лисьи чары».
      Баг вытащил один ящичек, раскрыл, достал сигару и понюхал. Пахло приятно.
      Никогда еще Баг не опускался до частных расследований. Или не поднимался. Смотря как посмотреть. Как относиться к государственным учреждениям человекоохранения.
      Могли появиться этические проблемы. Правда, вероятность их возникновения сильно уменьшало то обстоятельство, что расследовать было, в сущности, нечего. Частное, не частное – расследовать можно только преступление. В крайнем случае – преступный сговор, хотя бы он и не привел еще к совершению каких-то реальных и конкретных человеконарушений. Тогда выйдет предупреждение человеконарушения. Профилактика, как сказал бы тот же Дэдлиб.
      Значит, получается, что это и не расследование вовсе. Заокеанский знакомец попросил навести справки. Это каждый подданный может сделать совершенно свободно. Что тут особенного?
      «Что же… Будем считать, что не расследование, – решил Баг, раскуривая сигару. – Просто некое лицо, то есть я, решило поинтересоваться из личных соображений всем, что связано с новейшим средством для достижения Великой радости, называемым поэтично и целомудренно „Лисьи чары“. Может, мне… э-э… надо. В конце концов, если я наткнусь на что-то подозрительное, вот тогда можно будет думать о том, чтобы начать настоящее расследование».
      Через полчаса Баг знал о новейшем средстве все, что мог узнать любой человек, располагающий «Керуленом» и выходом в сеть. Задумчиво глядя на мерцающий дисплей верного компьютера, он пускал дым к потолку и угрюмо взглядывал на строки последнего из полученных по сети сообщений.
      Итак, «Лисьи чары» начали поступать на рынок полтора года назад. Сколько длилась их разработка в лабораториях Лекарственного дома Брылястова, с наскока узнать не удалось – это сведения специальные, для тех, кому, скажем, по казенной надобности надо. Междусобойные сведения. У варваров их называют конфиденциальными. Но научные испытания и проверки нового средства длились, как было с гордостью упомянуто в одном из рекламных разъяснений, «не год и не два», за каковой срок не выявилось ни малейших противупоказаний и тревожащих признаков.
      Всему этому не верить не было ни малейших оснований – неточности в рекламе наказывались в Ордуси очень строго, а за преднамеренное искажение фактов и их приукрашивание рекламодателям даже брили подмышки. Народ обманывать нельзя, и деловой мир это давно знал.
      С четверть часа Баг внимательно читал подборки благодарных, хвалебных писем, приходивших на адрес Лекарственного дома. Многие были на иноземных наречиях – большую часть Баг не знал и был вынужден загрузить программу-переводчик «Мировой толмач». Но и ордусских хватало – по-русски, по-ханьски, по-ютайски, на тюркских наречиях, то и дело мелькала арабица… Похоже, писали люди вполне искренне.
      Показатели продаж впечатляли, но и оставляли чувство смутного недоумения. Спрос на «Лисьи чары» превышал предложение, причем превышал отчаянно. Сколько Баг разбирался в предпринимательстве, при таких условиях любой частный производитель расширял и расширял бы производство, но в данном случае этого не происходило. Объемы выпуска удивительного лекарства пребывали неизменными с самого момента его появления. Словно дом Брылястова нарочно, искусственно этот уровень поддерживал. Может, так оно и было – чтоб цены не снижать? Дороги были «Лисьи чары» фантастически: Баг, увидев цифру, только в затылке почесал.
      «Стоит, – подумал он, – вкалывать и зарабатывать деньги, доводя себя до того, что жену порадовать не можешь, чтобы потом эти же деньги тратить на пилюли, предназначенные для того, чтобы радовать жену!» Как-то странно, право же. Несообразно.
      Но именно цены неумолимо свидетельствовали о том, что, несколько увеличив выпуск, Брылястов не потерял бы ничего – напротив, только стал бы получать больше.
      Затем Баг выяснил, что основной поток «Лисьих чар» идет за рубежи Ордуси. Там спрос куда больше. Иноземные покупатели обеспечивали чуть ли не восемьдесят три процента сбыта. Ай да иноземцы…
      Состав пилюль в сети был растолкован куда подробнее и яснее, нежели на упаковке; да и читал Баг его теперь трезвыми глазами. Лекарственный дом не делал из него секрета – широкий жест уверенных в себе деловых людей. Специально оговаривалось, что подбор составляющих самый ординарный и весь секрет – в процессе изготовления пилюль, а вот он-то как раз и относится к особо междусобойным сведениям.
      Почитав внимательно и повыкликав на экран в отдельные окна несколько врачебных и химических справочников, Баг только плечами пожал. Мудреных слов наподобие «липидов», «гликозидов», «бета-гидротриэтил-рутозидов» и прочих – Баг в юности серьезно подозревал, что научники их специально придумывают, чтобы сбивать с толку людей и быть им необходимыми, – он давно научился не бояться. В пилюлях не было ничего, кроме обычного, можно даже сказать, проверенного веками широкого набора общеукрепляющих и жизнеусилительных средств природного происхождения – как растительного, вроде лимонника, так и животного, вроде пантов. На Руси, Баг знал это еще от школьных приятелей, про такую подборку говорят «вали кулём – потом разберем»; все это, конечно, укрепляло организм, но совершенно не объясняло тот ошеломляющий эффект, который производили, судя по всему, «Лисьи чары».
      Когда Баг добрался до пресловутой «лисьей рыжинки», то был даже разочарован: он рассчитывал наткнуться на нечто, может, даже с магическим уклоном, вроде паленой в полнолуние лисьей шерсти, но оказалось, что эта составляющая – единственное из входящих в состав «Лисьих чар» веществ, каковое также относится к области междусобойных сведений. Сообщалось, однако, что «лисья рыжинка» – естественное вещество животного происхождения, прошедшее все положенные государственные освидетельствования, значит, надлежащим казенным ведомствам вполне известное и хранимое в секрете от иных лекарственных производителей по согласованию с властями.
      «Получается, – глядя на строчки перечня входящих в состав лекарства веществ, подумал Баг, – что все дело в процессе изготовления да в этой самой междусобойной „рыжинке“. Положительно, в отделе жизнеусилительных средств Лекарственного дома Брылястова засел какой-то поэтически настроенный преждерожденный. Сплошные лисы – если рыжинка, то лисья, если чары – тоже лисьи».
      Однако надо было отдать должное поэту от лекарственных снадобий: он хорошо ориентировался в традициях и знал, как назвать лекарство. В легендах и рассказах жителей Цветущей Средины лиса издревле занимала особое, многозначительное место, и вера в ее огромные волшебные способности была распространена до чрезвычайности. Вечно молодая, не старящаяся, не тратящая времени на прическу и белила с румянами дева, она приходила по ночам к обладающему стойкой добродетелью юноше и делила с ним ложе; непревзойденная в искусстве тайных покоев, дева-лиса умела доставить юноше неземное наслаждение, могла всеми своими немалыми волшебными силами способствовать продвижению по службе своего любимого, не говоря уже о безбедном, сказочном существовании. Лиса даже рожала своему избраннику долгожданных детей…
      Баг, не донеся сигару до пепельницы, замер.
      Детей…
      Новая мысль, крутанув хвостиком, помчалась было юркой мышкой, но трезвый Баг уже крепко вцепился в нее.
      Застучал лихорадочно ящиками стола.
      Коробка с дисками многотомного сочинения Пузатого А-цзы «О лисьем естестве» нашлась в правом нижнем.
      «Ведь мне Адриан рассказывал их родовую легенду – о лисе, которая вывела род Ци в люди… Так… – думал Баг, торопливо закладывая справочный диск в дисковод, – если это было пять веков назад, значит, у А-цзы точно должно быть… Может, что-то есть и про „рыжинку“?»
      Он ввел запрос.
      «Керулен» почти неслышно пошуршал диском и выдал ответ: да, есть персонаж по имени Ци Мо-ба. Содержание рассказанного Адрианом Ци родового предания совпадало полностью; у Пузатого А-цзы предание содержало множество красочных деталей и занимательных подробностей.
      Про «рыжинку» не было ничего.
      Баг отодвинулся от «Керулена» и укоризненно посмотрел на открытый ящичек с сигарами.
      Сигары оказались воистину достойными и хорошо помогали мыслительным процессам. Баг взял еще одну и заварил свежего чаю.
      Лисы рожают детей.
      Детей…
      А что, если…
      А что, если этот эпизод из истории рода Ци и смерть трехдневной Кати как-то, упаси Будда, связаны?!
      Сигара чуть не выпала из пальцев потрясенного этой мыслью Бага.
      А ведь если это так, то, может быть, и их со Стасей будущим детям угрожает какая-то опасность?
      Лисы и дети.
      «Лисьи чары» и дети.
      Баг снова придвинулся к «Керулену» и ожесточенно зашуршал клавишами. Поисковая машина выдала отрицательный результат: в открытых базах данных связь между «Лисьими чарами» и учетом деторождении не прослеживалась.
      «Значит, так. – Баг сделал пару глотков чаю, не замечая вкуса, а вкус был хороший, приятный был вкус. – Срочно нужно побеседовать с Адрианом… Расспросить его о том, как у рода Ци вообще с деторождением обстоят дела, нет ли чего подозрительного… Нет. Как его сейчас расспросишь! Совершенно неуместно… Стоп. Ведь есть же еще этот, как его? Боец любовного фронта. Надорвавшийся в сладких сражениях. Как же его? А! Мандриан. Он тоже Ци!»
      Ну-ка…
      Старший Ци оказался человеком по меньшей мере небезызвестным.
      Будучи состоятелен от рождения – роду Ци вот уж два с половиной века принадлежали изрядные площади благодатных земель на полуострове Ямал, и теперь, сдавая их в долгую аренду газоразработчикам, Ци получали немалый и надежный доход, – Мандриан мог позволить себе заниматься тем, к чему лежала душа, не особенно заботясь о пропитании насущном и не думая о завтрашнем дне. Чем Мандриан Ци, в отличие от младшего брата, всю жизнь и занимался. С одной стороны, как следовало из неумеренно откровенных речей хмельного Адриана, Мандриан усердствовал по женской части, а с другой – и об этом не раз писали электронные версии газет – он долгие годы бессменно возглавлял общество в защиту многомужества. Даже тяжко занедужив, он остался его почетным председателем.
      Ни в одном из уголовных уложений Ордуси нельзя было найти ни единой статьи ни против многоженства, ни против многомужества. Люди сами решали эти тонкие проблемы, исходя из велений своей веры и своей совести. Но если многоженство было довольно распространено, то случаи многомужества можно было перечесть буквально по пальцам и относились к ним ордусяне в большинстве своем как к забавным курьезам. В чем тут было дело – оставалось лишь гадать, но Мандриан Ци в свое время сделал целью жизни борьбу с этим предрассудком – и, хоть не слишком-то преуспел, известность снискал.
      Баг раздраженно стряхнул пепел.
      Значит, надо явиться к этому Мандриану, тряхнуть у него перед носом пайцзой, задать пару вопросов и…
      Нет, нельзя.
      Частное же, гм, расследование.
      Баг затянулся в раздумье.
      Самым логичным было бы прикинуться журналистом, пришедшим взять у Мандриана интервью. Тут-то разговорить Мандриана труда бы не составило.
      Но – как-то… Неудобно. Как-то это… Гм.
      К концу сигары Баг решил, что – ничего. Сами журналисты кем только порою не прикидываются, чтобы добраться до интересующего их человека.
      Баг протянул было руку к телефону, и тут тихо свистнул сигнал внутреннего переговорного устройства и голос шилана Алимагомедова произнес:
      – Еч Баг. Ты на месте?
      – Да, прер еч, – ответил Баг и зачем-то добавил: – Работаю… – Он немного смутился. Работает, ага, как же…
      – Зайди ко мне, – сказал Алимагомедов.

      Впервые за время пребывания на светлом острове Богдан не поспел к исповеди и литургию отстоял с трудом великим.
      Все было, как всегда: и сладкий, небесный запах ладана, и умилительное мерцание десятков свечей в беспредельном сумраке громадного сводчатого зала, и приглушенное, осторожное покашливание старцев, время от времени раздававшееся то тут, то там, и возносящее душу над грешной землею пение на хорах – то льющееся исподволь, ласкательно, ангельски, а то величаво и порой даже гневно низвергающееся словно бы с Божиих высот.
      Но вот только ноги бессильно дрожали да кружилась голова.
      И мысли – не собрать, не очистить, не отбросить…
      «Что это было? – мучительно размышлял Богдан. – И зачем?»
      Сонное наущение?
      Прелесть бесовская?
      Живая Жанна?
      Последнюю мысль, как ни была она ему радостна, сладка и, что греха таить, по-мужски лестна, он отбросил тотчас же. Богдан дорого бы дал, чтобы вернуть возлюбленную младшую супругу, но всем сердцем понимал ее – и ее уход. Не может человек. Ну не может. О ледяные углы и грани этой невозможности раньше или позже изотрется до дыр и развалится в гнилую труху неприязни самое преданное, самое самозабвенное чувство. Любящий человек какие хочешь горы свернет, какие угодно бедствия претерпит, он может все – кроме одного-единственного: любить не так, как он любит.
      Тогда, быть может, знамение?
      Но что может значить подобное знамение – пленительное, утомительное и неизбывно грешное?
      То, что Богдан виновен перед доброй иноземной юницею? Так он и без знамений это прекрасно понимал…
      Скорее всего – сон.
      А ну как нет?..
      По окончании службы Богдан дождался, когда отец Киприан покинет алтарь, и подошел к нему.
      – Благословите на разговор, отче, – проговорил минфа негромко. – Хотелось бы без отлагательств…
      Архимандрит пристально глянул Богдану в лицо и слегка нахмурился.
      – Лица на тебе нынче нету, чадо, – проговорил он недовольно и, как показалось Богдану, чуть встревоженно. – Стряслось что?
      – Не тут, – попросил Богдан.
      Киприан на миг поджал губы, давая понять, что не очень-то доволен такою настойчивостью.
      – До тружения планетарного не терпит? – спросил он затем.
      – Не ведаю, отче, – признался Богдан. – И к тому ж занедужил я, кажется. Боюсь, тружение мне нынче не по силам окажется.
      В строгом взгляде архимандрита промелькнула неподдельная тревога.
      – Идем, – коротко велел он и, круто повернувшись, пошел, метя пол длинными полами рясы, к выходу из зала. Богдан, сразу чуть задохнувшись от быстрой ходьбы, поспешил за Киприаном.
      До самых покоев архимандрита они не возобновляли разговора. Утвердившись на излюбленном своем стуле с прямой высокой спинкою, владыка указал Богдану на кресло против своей особы и сложил руки на коленях.
      – Ну, сказывай, – велел он.
      Богдан, усевшись на краешек кресла – ему всегда неловко было сидеть на мягком и удобном, когда пастырь, словно изваяние, жесткий и распрямленный, восседает на стуле, – чуть помедлил и прямо спросил:
      – Отче… Как у вас тут насчет блудных бесов?
      Отец Киприан тоже немного помедлил; взгляд его стал задумчивым. Он тяжко вздохнул.
      – Как, как… Подле святого места нечистые всегда суетятся выше меры. Что им мирские грешники? Те и сами к ним придут… Им праведных с пути сбить надо! – вздохнул вновь. – Ты мне скажи, какая напасть приступила? Богдан, поправив очки, вкратце рассказал. Когда он замолчал, Киприан с минуту задумчиво оглаживал бороду и глядел куда-то в пространство грустно и отрешенно. Потрескивала в кромешной тишине свеча.
      – Сильно по молодице своей тоскуешь? – негромко спросил настоятель.
      – Очень, – ответил Богдан.
      – Сильно винишься перед нею?
      – Сильно.
      – И слабость телесную ныне чувствуешь?
      – Ровно пахали на мне.
      – Пахали, – с непонятной интонацией повторил отец Киприан. – От пахоты хоть хлеб…
      Он встал и, немного сутулясь, неторопливо прошелся по гостиной келье. Взад, вперед. Отчетливо поскрипывали крашеные доски пола под его тяжелой поступью.
      Остановился.
      – Что постом да молитвою спасаться в подобных случаях надлежит, повторять тебе не стану – не вчера ты родился, сам все знаешь. – Он пытливо заглянул Богдану в глаза сверху вниз; Богдан выдержал взгляд. – Однако не страх Божий и не раскаяние я в очах твоих вижу, чадо, а некую суетную пытливость… Прав я?
      – Да, – чуть улыбнулся Богдан. Киприан опять тяжело вздохнул и опять утвердился на своем стуле.
      – Спрашивай, – сказал он.
      – Часты ли такие случаи здесь?
      – Как тебе сказать… – помедлив, ответил отец Киприан. – В житиях исстари описывались страшные борения. Особенно с теми это стрясается, кто подвижничает сверх обычной меры, наособицу спасается в пустыньках удаленных… До драк с бесами дело подчас доходило.
      – Даже?
      Владыка вдруг улыбнулся.
      – Лупасят нашего брата порою так, что синяки да ссадины остаются. В волосья вцепляются, дерут до плешей… А кто – один Бог знает. Правда, на моем веку подобного не упомню… Но в книгах старых поминается частенько. А что до века моего… – запнулся. Помолчал. Богдан ждал терпеливо, затаив дыхание.
      – Среди братии подобное редко, – задумчиво проговорил он. – Случается, конечно, как не случаться: враг не дремлет… А вот среди трудников – да. Наслышан. Да только, чадо, ничего тут удивительного нет. – Снова помолчал. – Ты, никак, диавола за хвост ловить собрался? Может, отпечатки пальцев у него брать станешь? Не благословляю. Суеты не потерплю.
      Богдан тут же встал и склонился в поклоне.
      – Простите мою гордыню, отче.
      – Ступай.
      Богдан повернулся и шагнул было к двери, но остановился. Обернулся. Оказалось, Киприан смотрит ему вслед.
      – Что еще? – тяжело спросил он.
      – Простите, отче, последний вопрос. Вы знаете, что на острове живут лисы?
      Брови пастыря чуть дрогнули.
      – Сам не видал… Говорят. И что?
      – Вот что, – проговорил Богдан. – Дебря Соловецкая мирная, от крови светлый остров заклят. Это ваши слова, отче. Волки поседали на льдины и уплыли на матерую землю…
      – Ничего сам не придумываю, только передаю, – перебил архимандрит.
      – Лисы – хищники, – продолжал от двери Богдан, отметив про себя, что отец Киприан отнюдь не чужд речениям Конфуция. – Пусть мелкие. Мыши, лемминги, птица… Да любую сказку взять. Несет меня лиса за темные леса, ку-ка-ре-ку! Отсюда вопрос: чем лисы тут питаются?
      На этот раз архимандрит молчал долго. За толстыми, старинными стенами едва слышно пел однотонную песнь летящий с арктических льдов ветер. Потрескивала свеча.
      – Господь напитал – никто не видал, – ответил наконец пастырь, но в голосе его впервые за все время, проведенное на острове, Богдан не услышал уверенности. – Может, к святому месту потянувшись, они на травоядение перешли?
      – Хотел бы я в этом удостовериться, – примирительно проговорил Богдан.
      – Не веришь в сие? – строго спросил Киприан.
      – Не верю, отче, – честно ответил Богдан. Отец Киприан огладил бороду.
      – Честно сказать, я тоже… – пробормотал он. – Может, кормит кто?
      – Кто и зачем? – быстро парировал минфа.
      – Воротись, – велел архимандрит.
      Богдан вновь подошел к стулу.
      – Сядь.
      Богдан сел.
      – Что задумал? – строго спросил Киприан. – Поделись. Вижу, не остановить тебя. Сыскательство правды в крови твоей, а я не тот суровый наставник, что Дамаскина наставлял: талант у тебя к писанию, так вот смиряйся и пера в руки не бери… Потом-то все равно его дар церкви понадобился, и когда Иоанн на смерть одного из монасей, не утерпев, погребальную литию сложил – прекрасную литию, до сих пор поем, – наставник простил его… Да только после того простил, как Дамаскин епитимью исполнил – очистил все непотребные места в монастыре. Так что чисть. Но знать я все должен и обязан. Может, посоветую, может, направлю…
      – Я об этом и мечтать не смел, отче, – с благодарностью склонил голову Богдан. – Однако поведать мне сейчас вам нечего. Ничего я покамест не задумал, в потемках бреду, да и оглушен ночными делами изрядно…
      Киприан кивнул. Помолчали. Богдан пытался привести в порядок расслабленно извивающиеся, точно ком змеенышей, мысли; Киприан терпеливо ждал.
      – Надеешься, что она к тебе ночью опять придет? – вдруг спросил он.
      Богдан вздрогнул. Провел по лбу ладонью и, отводя глаза, ответил:
      – Сам не ведаю…
      – Смотри, – с прежней строгостью сказал архимандрит и погрозил ему крепким жилистым пальцем.
      – И то смотрю, отче…
      О том, что он устоял бы, что он уж почти устоял да нежный поцелуй супруги нежданно решил дело в иную сторону, Богдан так и не признался архимандриту. Не был он в том уверен настолько, чтобы в слова свою мысль облечь. Но для себя решил именно так считать покамест: поцелуй тот его каким-то недобрым чудом с ума свел. И, ежели повторится сие, главное – до поцелуя не допустить более.