На работе Баг попытался отвлечься. Пролистал записи бесед с Обрезом-агой – недурственно. Яков Чжан постепенно становился специалистом своего дела. Вчера, оказывается, он все-таки дожал опиумоторговца: тот признался, что впал в заблуждение, и теперь работа с ним могла двигаться дальше. Закон есть закон. Если преступник, сколь бы ни были очевидны вещественные доказательства его вины, не признает себя заблужденцем, его нельзя вынуждать давать показания, его, в сущности, вообще невозможно о чем-либо настойчиво и назойливо спрашивать; Ордусь, хвала Будде, не Португалия какая-нибудь. Если человек, уверенный в своей правоте, не хочет разговаривать с тобой и тем более отвечать на твои вопросы – он в своем праве. Все показания, полученные прежде, чем обвиняемый признался в том, что заблудился на жизненном пути, могут быть опротестованы как полученные под противузаконным давлением. Такого человека, коли вина его доказана тремя и более непосредственными свидетелями его человеконарушения, можно осудить и подвергнуть вразумлению, но вызнавать у него что-то – нельзя.
Так что теперь все в порядке. Молодец Яков. Вскоре можно будет поручать ему самостоятельные дела. Ниточки от разговорившегося Обреза потянулись и в Рангун, и в Катманду… и к перевалочной базе гератской… и даже в Южную Америку. А некоторые иноземцы еще смеют легкомысленно утверждать, что Ордусь – мировая, мол, империя. Вот где, тридцать три Яньло, мировая империя!
И то правда – пришло время налаживать взаимодействие с иноземными человекоохранителями. Не от случая к случаю, как иногда в вопиющих положениях, после долгой предварительной дипломатической переписки делается, и не на дружеском уровне, как вот с Дэдлибом получилось, – а всерьез. Общие учреждения создавать, постоянные.
Закон есть закон…
Да, конечно.
Баг с треском захлопнул материалы дела.
Закон законом, а пора к Брылястову.
Соловки,
13-й день девятого месяца, средница,
первая половина дня.
– Вот такие дела творятся, отче, – закончил свой рассказ Богдан.
Архимандрит, хмурясь, перебирал волоски своей широкой бороды. Потом поднялся и долго молчал, прохаживаясь по гостиному покою.
– За поспешное предположение, будто вчерашний случай несчастный нарочито подстроен был, чтобы со мною расправиться, винюсь и прощения прошу нижайше, – добавил Богдан негромко. – То гордыня меня обуяла… от потрясений, полагаю. Хотел бы кто меня убить – сделал бы это ночью, никто б и не услыхал. А труп в пролив бы кинул, скажем. Все знают, что живу уединенно, брожу невесть где… покалечился, упал в буреломе, поди сыщи… Нет, не из-за меня леса рухнули. Полагаю, впрямь несчастный случай. Простите, отче.
Киприан, не приостанавливая задумчивых хождений, кивнул молча и широко перекрестил Богдана.
– Бог простит, – все же произнес он потом. И опять умолк надолго.
Наконец остановился у оконца, к Богдану немного боком, и заложил руки за спину.
– Вэймины, конечно, люди сторонние, – раздумчиво произнес он, глядя в стену. – Живут наособицу, к нам не липнут, мы к ним тоже не вторгаемся… Странные-то они странные, да только так мыслю я, что всякий человек, на тебя и твоих ближних не похожий, обязательно кажется странным. Он – тебе, а ты – ему… Ни в чем предосудительном никогда их не замечали. Какие-то дела у них с Виссарионом Неистовых, что в Кеми живет и артель рыболовную держит. Тот человек тоже странный, но и опять-таки: что с того? Честный и добрый подданный со странным характером. Эка невидаль! Артель свою, судя по плодам ее, организовать сумел блистательно, пользу да прибыток великий приносит… А в чужие дела, покуда они вреда не чинят иным подданным, никому соваться невместно. Церкви – особливо. Да не думаю я, что сие Вэймины вершат, не думаю… Хотя тебя понимаю. Складно все против них легло.
– Я ведь тоже уверенности не имею, – пожал плечами Богдан. – Покамест это просто версия. Качнулся с носков на пятки.
– А вот что доверие служителя в странноприимном доме обманул – худо. – Архимандрит, недобро посверкивая глазами, огладил бороду. – Худо и нехорошо!
Богдан смиренно кивнул, внутренне готовясь к серьезной взбучке. Он понимал, что архимандрит сильно переживает случившееся в его гнезде нестроение; такие дела под носом творятся, а владыка от заезжего трудника о том впервой слышит. Было от чего прийти в дурное расположение духа – а под горячую руку, коль Богдан рядом случился, могло достаться как раз ему.
Ряса и клобук от слабостей человеческих не избавляют; преодолевать их помогают, верно, путь указывают, да, от одиночества спасают надежно… Но слабости человеческие – не отдельный отросток души, вроде аппендикса, а постриг – не его удаление.
Старый ракетчик, однако ж, совладал с собою. Еще помолчав, он тихо спросил:
– Что мыслишь дальше делать, Богдане?
– Кто капкан ставил – тот к нему придет, – отвечал Богдан. – Засада нужна круглосуточная. Но состава преступления нет. И сам я казенным порядком действовать не могу, и подмогу вызвать из столицы никаких формальных поводов не имею. Подумаешь, капкан в лесу. Один. В худшем случае, браконьерство мелкое, а то и просто хулиганство… Помощь мне от вас потребуется, владыка. Сам я при всем желании один в кустах сидеть сутками без продыху никак не сдюжу.
– Помогу, – кивнул архимандрит. – Молодые послушники у меня крепкие имеются.
– Не думаю, что это долго продлится.
– Да уж сколько надо! – вновь с некоторой сварливостью в голосе вскинулся Киприан и тут же осадил себя. Глянул на Богдана с какой-то даже искательностью. – Ты уж распутай нам все это, минфа, прекрати безобразие…
– Постараюсь, отче, – сказал Богдан. – С Божьей помощью.
Ступая как-то боком, нерешительно и неловко, архимандрит на пару шагов приблизился к Богдану.
– Прости меня, чадо. Что не благословил тебя на дело твое сразу. Недопонял я.
Богдан встал. Тепло и преданно, по-сыновьи, заглянул в печальные очи владыки, под его все еще сдвинутые от огорчения брови, и дрогнувшим от волнения голосом ответил:
– Господь простит, и я прощаю.
Отец Киприан вздохнул. Сказал совсем негромко:
– Зрю ныне: мирской ты человек и грешный и на любовь мирскую и грешную по слабости своей не ответить не можешь… а ровно про тебя сказано: сего же рвение к Богу тако бывает, яко огнь дыхает скважнею
… Ступай. Жди у врат, я тебе помощников пришлю.
Александрия Невская,
Лекарственный дом Брылястова,
отдел жизнеусилительных зелий,
13-й день девятого месяца, средница,
конец дня.
Баг вышел из Управления и пешком, благо небо на время перестало исходить летучей сыростью, двинулся по Проспекту Всеобъемлющего Спокойствия. По дороге к Лекарственному дому Брылястова он решил провести еще один небольшой опыт, коли уж дом располагался неподалеку; когда Багу, разбирающемуся с ознакомительными и рекламными сведениями, попался на глаза его адрес, ланчжун про себя удивился, какой, в сущности, это маленький город – Александрия Невская. Странно, что он никогда не обращал на Лекарственный дом внимания прежде, живя буквально в двух шагах.
Впрочем, честный человекоохранитель и вспомнить не мог, когда в последний раз у него возникала нужда в лекарствах.
Первая на пути лекарственная лавка располагалась прямо напротив от Управления, на углу Лигоуского проспекта. Баг некоторое время созерцал длинные ряды нарядных коробочек, скляночек и брикетов травяных сборов, аккуратно упакованных в плотную бумагу, и пытался отыскать «Лисьи чары» самостоятельно; однако сколько ни всматривался – вотще. Тогда он обратился к убеленному сединами служителю за прилавком.
– Что вы! – затряс тот бородой. – Что вы, драгоценный преждерожденный! «Лисьи чары» – снадобье дорогое, наша лавка берет его только под заказ. Мы не можем позволить себе просто так держать столь дорогие пилюли. Да.
Примерно то же самое Баг услышал и в лекарственной лавке рядом с мостом Лошадницы Анечки; здесь, правда, ему предложили подать заказ и тогда уж через день он непременно сможет пилюли выкупить; об их поступлении сообщат по телефону.
Баг двинулся дальше. Незаметно он дошел до угла Проспекта Всеобъемлющего Спокойствия и улицы Больших Лошадей, где высился сам Лекарственный дом – высокое здание в европейском стиле позапрошлого века, напротив коего три года назад по указу князя Фотия был сооружен собирательный памятник улусному козачеству: бронзовая фигура бравого козака с шашкой наголо, стоящая на невысоком гранитном постаменте. В первом этаже дома разместилась «Лекарственная лавка дома Брылястова», торговавшая исключительно брылястовскими товарами, и здесь «Лисьи чары» наконец нашлись; небольшие коробочки – именно такие, какие Баг видел в доме Адриана Ци, – выстроились на отдельной специальной стойке в почетном углу одного из торговых залов.
Баг вгляделся в цену.
Пятьсот шестьдесят лянов…
Еще дороже, чем на сайте Лекарственного дома.
Однако!
Теперь он со всей определенностью понял, почему лавки поменьше не могли себе позволить удовольствия выставить хотя бы одну упаковку «Лисьих чар» на своих прилавках: пилюли стоили целое состояние. Ну, может, не состояние – это у Бага от ошеломления получилась некая поэзия; но как приличная повозка, это точно.
– Простите… – обратился Баг к ближайшему служителю.
– Что будет угодно драгоценному преждерожденному? – услужливо улыбнулся тот.
– Вот эти «Лисьи чары»… – указал Баг зонтиком. – Их что же, покупают? Больно уж дорого.
– А как же! – закивал служитель. – Покупают. Просто волшебные пилюли. Ничто с ними не может сравниться. Совершенно. Последнее слово. Самая новая разработка.
– А вот побочные эффекты…
– Отсутствуют!
– Ну а там противупоказания…
– Не замечены!
– Желудок не расстраивается? Или печень…
– Обижаете, преждерожденный!
Баг якобы в раздумье провел ладонью по щеке.
– Как бы про них почитать что-нибудь… Я должен еще подумать.
– Не сомневайтесь! – заверил Бага служитель, протягивая пространный листок, заполненный красиво набранным текстом на основных ордусских наречиях. – Вот здесь все подробно описано. Гарантия жизнеусилительного отдела Лекарственного дома Брылястова, – прибавил он веско. Видимо, понимающий человек, заслышав такое, непременно должен был подумать: да, если уж жизнеусилительный отдел да к тому еще и Брылястова, тогда все, тогда – броня.
Конторы Лекарственного дома Брылястова располагались на втором и на третьем этажах того же здания. Выше тоже никто не жил; размещались тут исключительно деловые помещения различных частных и казенно-частных предприятий – либо отделения и представительства тех предприятий, каковые имели главные конторы свои в других городах. Об этом оповещали многочисленные таблички, рядами разместившиеся по обе стороны от входа в дом. В окрестностях Проспекта Всеобъемлющего Спокойствия подобное уже давно было не в новинку.
– Извините, но начальника отдела нет на месте, – сообщила Багу весьма миловидная преждерожденная лет двадцати с небольшим, явно склонная к невинному кокетству – хотя сейчас она была сама строгость и неприступность, – с роскошной прической, утыканной шпильками, и в лиловом халате. Она одиноко восседала в приемной, открывшейся за дверью с надписью «Лекарственный дом Брылястова. Отдел жизнеусилительных средств», в красном углу под фикусом, за лаковым столиком перед раскрытым «Керуленом». За спиною юной преждерожденной просматривался короткий коридор, из коего вели куда-то четыре светло-зеленые двери; привычно связанный у иноземцев с медициной белый цвет в Цветущей Средине исстари считался траурным и, хоть Александрия к Лондону или Риму куда ближе, чем к Ханбалыку, все же в лечебных и лекарственных учреждениях применение белого цвета выглядело бы совершенно несообразным. На дверях смутно виднелись какие-то надписи; самую крупную из них Баг, слегка прищурившись, разобрал: «Ким Семенович Кипятков».
– А когда ж он будет, драгоценная преждерожденная? – широко улыбнулся девушке Баг. – Мне бы с ним перемолвиться…
– Ким Семенович в отпуске, – без намека на ответную улыбку, смерив Бага внимательным взглядом, отвечала она. – Ожидаем его через две седмицы. А у вас какое дело, драгоценный преждерожденный?
– Да у меня частное дело, видите ли, по поводу «Лисьих чар»…
– Отдел жалобиц выше этажом, налево, пятая дверь, – Девушка тонким пальчиком указала куда-то вдаль. – Если что-либо не так, драгоценный преждерожденный, вам следует пройти туда.
– Нет, все в порядке, я просто хотел знать… – Баг, старательно разыгрывая простачка, достал из-за пазухи листок, который вручил ему служитель в лекарственном зале, и ткнул в лист пальцем. – Уточнить… Вот «лисья рыжинка» – это что такое?
Красивое лицо девушки моментально окаменело.
– Таких справок мы не даем. Пройдите в отдел жалобиц, – отчеканила она и решительно закрыла «Керулен». – Прошу вас уйти, драгоценный преждерожденный. Мой рабочий день заканчивается.
– Да отчего же вы не можете мне ответить? – Баг в притворном удивлении раскрыл глаза пошире. – «Чары» столько стоят, что я должен увериться: да, хорошая вещь!
– Всего вам самого наилучшего. – Девушка была непреклонна.
Ишь, какие мы неприступные! Как храним междусобойную информацию! Верно, есть что хранить?
Баг в задумчивости вышел из приемной, вынул из футлярчика очередную сигару – ах, спасибо Дэдлибу! сигар всюду полно, но Багу и в голову никогда не приходило их покупать, а теперь вот понравилось. Закурил. В прихожей никого не было, царила тишина – и деловая, и уютная одновременно. Чувствовалось, что люди в этом заведении не зря пампушки едят.
На одной из стен, напротив широкого, выходящего в небольшой, мирный садик окна, алела «Дщица почета». Баг глубоко затянулся сигарным дымом и подошел ближе.
То, что среди пятерых сотрудников Лекарственного дома, удостоившихся сей почести, окажется и начальник отдела жизнеусилительных зелий, Бага отнюдь не удивило. Напротив, было бы странно, ежели б глава отдела, приносящего такие доходы, остался в тени.
«Так вот ты какой, Ким Семенович Кипятков, – думал Баг, пристально рассматривая цветное фото, украшенное в правом нижнем углу оттиском личной печати начальника. Неприметное, но довольно приятное лицо. Умные глаза. Чуть седые виски. Узкие, энергичные губы. – М-да… Себе на уме. Располагает. И в то же время… что-то неприятное. Буквально на… на телесном уровне. Или у меня уже предубеждение от всех этих волнений? Определенно, мне нужен отпуск…»
Отвернувшись от дщицы, чтобы не проявить неуважения к фотографическим портретам истовых тружеников, он в сторонку выдохнул сигарный дым и вновь обернулся к Кипяткову. Словесный портрет сам собой собрался в голове опытного человекоохранителя – словно бы из заранее приготовленных и всегда наличествующих под рукою деталек. Привычка.
Неторопливо Баг пошел вниз, по широкой мраморной лестнице. Как ни крути, а, судя по всему, на его вопросы ежели и мог ответить хоть кто-то на свете, то в первую голову сам Кипятков.
Отсутствующий.
Баг вышел на улицу и, глубоко задумавшись, некоторое время стоял прямо у входа. По проспекту спешили туда и сюда люди в мокрых, блестящих дождевиках; мелькали разноцветные зонтики; время от времени эти люди задевали и даже толкали Бага, всякий раз, впрочем, останавливаясь и церемонно, с сообразными поклонами, прося прощения; сейчас, в конце рабочего дня, на широких тротуарах было столько народу, что уберечь друг друга от невольных касаний было невозможно. Баг в задумчивости, немного рассеянно, кланялся в ответ и говорил: «Да что там, я даже не почувствовал» или что-нибудь в этом роде, хотя холодная мерзкая лягушка беспокойства, лежащая под сердцем, всякий раз порывалась ответить его устами более грубо: «Ничего, я привык».
Потом он купил в ближайшей лавке маленькую прелестную орхидею в ажурной коробочке и стал неторопливо прохаживаться перед Лекарственным домом.
Соловки,
13-й день девятого месяца, средница,
вторая половина дня.
Дело потребовало больше времени, чем отец положил поначалу, – послушники, намеченные им в помощь Богдану, были в тружениях, кто где. И, хотя минфа не терпелось вернуться к капкану, а сердце Богдана, стоило ему вспомнить неумолимо разинутые в механическом ожидании стальные челюсти, съеживалось от дурных предчувствий будто от прикосновений обжигающего льда, он решил, пока скликали нужных людей, навестить монастырскую больницу. Морально ему было это сделать тяжеленько – слишком уж Богдан совестился перед пострадавшими; именно потому он и решился не откладывать поход туда в долгий ящик.
К приходу минфа отнеслись так же, как и к приходам иных сотрудников; скучать уединенным в больничном покое не давали, навещали вовсю, пытаясь развеселить да развлечь – всяко помочь скоротать время увечной хвори.
Богдан привычно побалагурил с Тумялисом, по уже сложившейся привычке все продолжавшим пытать его насчет расследования («Вот ведь накликал!»); потом попытался поговорить с Заговниковым, но тот, хоть и взял себя в руки, перестав сокрушаться так неистово и мучить лекарей вопросом «когда я встану?», все равно был мрачен и отчужден. Казалось, его гнетут тяжкие думы, но какого они были свойства и содержания, Богдан так и не понял. И то сказать: приехал, называется, человек послужить Господу… Обидно, конечно.
Посидев с полчаса, Богдан поднялся, попрощался с каждым и пошел было к выходу, но у самой двери сызнова повернулся к сотрудникам и, долю мгновения поколебавшись, – не слишком ли как на театре окажется? – поклонился всем земно.
Тем временем подошли отряженные владыкою помощники; они смиренно ожидали Богдана у врат больничного покоя. Пятеро крепких, рослых преждерожденных окружили его и испросили наставлений. Одного Богдан с удивлением узнал – то оказался случайно памятный ему победитель трехлетней давности межулусных молодежных соревнований по мужским боевым единоборствам; Фирузе, когда хватало на то досуга, сама была не своя от спортивных телепередач такого рода, и Богдан, изредка присаживаясь с нею рядом, запомнил молодого крепыша Арсена, оказавшегося лучшим в выступлениях последователей древней русской школы «смертельной животухи». А вот поди ж ты – теперь и он тут, и звать Арсением.
Из объяснений скупых на слова парней Богдан понял, что и остальные – бойцы хоть куда. Один в осназе служил, еще один – наставником по рукопашному бою в разведывательной школе, двое громилами прежде были в преступных сообществах… И вот все на светлом острове встретились.
Все вшестером они двинулись к чаще, в коей Богдану посчастливилось обнаружить ловушку. Путь был неблизкий, но мужчины почти не говорили меж собой, больше молчали: послушники – народ суровый и сдержанный, сами болтать не приучены, а уж первыми затевать трескотню с тем, кому они вверены, – и подавно. Богдан же волновался, спешил и ни о чем думать не мог, кроме как прийти поскорей.
Уговорились, дойдя до ловушки, разделиться; трое – старшим средь них, как человека, к начальствованию свычного, Богдан назначил бывшего наставника разведшколы – уйдут обратно, оставив в засаде Богдана с Арсением и осназовцем Борисом, и вернутся на смену после вечернего шестопсалмия. Дальше видно будет.
Богдан уверен был, что преступник должен часто обходить свои ловушки – в том, что ловушка не одна, он не сомневался – иначе весь этот злой умысел, в чем бы ни заключалась суть его, терял смысл: не ровен час, наткнется кто – вот как Богдан наткнулся; не ровен час, лисичка покалечится и кричать начнет жалобно, тогда уж почти наверняка кто-нибудь услышит и подойдет. Словом, нельзя злодею капканы оставлять без присмотра надолго. Никак нельзя.
Они спешили, но опоздали.
Шагов за тридцать до памятного места Богдану показалось, что сквозь налетающий привольными, размашистыми волнами шум листвы он слышит прерывистый то ли плач, то ли стон… словно ребенок хныкал – не взахлеб, как подчас рыдают дети лишь для того, чтоб разжалобить родителей и настоять на своем – но тихо, покорно и безнадежно, словно бы в одиночестве.
Спотыкаясь о корни и едва на падая, Богдан кинулся вперед.
Теперь он мог бы и не бежать: капкан уже сработал. Но ноги сами несли Богдана вперед, хотя волнами накатывала слабость. По лбу струился пот.
Небольшая молодая лисичка, угодившая в капкан передней лапою, завидев Богдана, перестала плакать и приподнялась, насколько смогла. Богдан, тяжко и прерывисто дыша, сразу замедлил шаги, чтобы не напугать несчастную, и его тут же догнали не проронившие ни слова послушники. Медленно, почти на цыпочках Богдан мелкими шагами приблизился вплотную.
– Девочка… – невнятно бормотал он. – Маленькая моя… Ты не бойся, мы тебя не тронем… мы освободить тебя идем…
Больше всего он боялся, что, завидев людей, лисичка примет их за убийц, начнет рваться в ловушке и лишь усугубит и душевные страдания свои, и раны.
Лиса вздернула уши, пышный хвост дрогнул. Потом опять неловко прилегла. Она словно поняла Богдана и осталась спокойной – лишь вздернула верхнюю губу, предостерегающе обнажив мелкие острые зубы, когда Богдан протянул к ней руку. Коротко, едва слышно заворчала, будто предупреждая: не тронь.
В глазах ее и впрямь стояли слезы.
Какое уж тут «не тронь»!
Вдвоем с Арсением Богдан разжал челюсти капкана и попытался взять лису на руки; она оказалась тяжелее, чем он думал. Поразительная покорность зверька сильно облегчала им дело. Лапа, похоже, не была переломлена – редкостно повезло! – но сильно кровоточила; лохмотья свирепо разодранной сталью плоти жутко свисали и болтались, как неживые. Богдан бестолково заметался с лисой на руках, пытаясь сообразить, чем можно немедленно, прямо тут же, промыть и перевязать рану; вотще. Но тут осназовец, поняв его без слов, достал из-за пазухи пакет первой помощи, извлек оттуда тюбик какой-то мази, одним движением с треском почал нетронутый моток стерильного бинта и споро принялся за дело. «Ну что я за My Да! – с тоской думал Богдан, держа лисичку и едва слышно бормоча ей что-то ласковое и успокоительное прямо в ухо. – Четыре часа волновался, а озаботиться приготовить бинт – даже в голову не пришло… Что проку от таких волнений тем, о ком ты волнуешься, минфа? Только себе сердце палишь, а помощи от тебя – с голубиное перышко…»
Лиса пристально, не мигая, глядела ему в глаза; в ее глубоких зрачках Богдану мерещились и боль, и понимание. Богдан отчетливо чувствовал, как часто бьется ее сердце и пульсируют жилы.
Он не мог отделаться от ощущения, что и впрямь держит на руках раненую девочку.
– Жить будет, – без тени иронии прогудел, возвышаясь над Богданом, похожий на памятник Борис. Это были первые слова, которые Богдан от него услышал.
– Поняла? – спросил Богдан лисицу и улыбнулся. У той что-то дрогнуло в глубине глаз, и Богдан подумал: и впрямь поняла.
– Пойдем ко мне теперь? – спросил он. – Отлежишься там…
Лиса заворчала, снова вздернув верхнюю губу, и слегка толкнулась из его рук.
– Не хочешь? – упавшим голосом спросил Богдан.
Лиса завозилась, заерзала задними лапами.
– Отпустить?
В глубине души он все время так и ждал, что лиса раньше или позже просто ответит ему человечьим голосом «да» или «нет»; но не дождался. Вместо этого лиса тихонько, совсем беззлобно тявкнула.
Наверное, это и было «да».
– Как же ты хроменькая в лесу-то будешь одна?
Лиса отвернулась и стала смотреть в рыжую осеннюю чащу. Левое ухо у нее задрожало, а затем встало торчком. Похоже, душою она уже была в родных просторах.
– Понял… – пробормотал Богдан.
Он наклонился и осторожно поставил лисицу на землю. Та, подогнув перевязанную опытным Борисом переднюю лапу (иначе как «рукой» Богдан ее и назвать-то про себя не мог), постояла мгновение на остальных трех, привыкая, а потом повернулась к Богдану и коротко лизнула ему руку.
– Маленькая… – растроганно проговорил Богдан.
С неожиданной грацией, тем более поразительной после такого увечья, лисица на трех лапах поскакала к кустам. Мужчины молча смотрели ей вслед.
За полшага до того, как ветви кустарника скрыли бы ее, лиса обернулась, обвела спасителей спокойным взглядом – и была такова.
Пару минут все молчали.
– Если отпускать, то не стоило бинтовать-то, – заметил Борис. – Ну да ничего: я несильно затянул. Бинт сдерет, а лапу – залижет.
– Спасибо вам, Борис, – сказал Богдан тихо. – Я, видно, только переживать да языком болтать горазд…
– Не знаю, как насчет языка, – прогудел Борис, – а вот насчет переживать уметь – это дар редкий.
В течение следующей четверти часа Борис продумывал тонкости засады – подходы, точки обзора, маскировку, правила подачи сигналов Друг другу… «Только, если что, преждерожденный Богдан, ради Христа Господа, в драку не лезьте, – завершил обсуждение грядущего действия Борис. – Помешаете только. Нам убийц имать надо будет, а не за вами приглядывать, чтоб не повредились…»
Потом они рассредоточились треугольником вокруг ловушки, и, медленно продавливаемое сквозь день раскатистым северным ветром, под шум крон потекло пустое, студеное время.
О чем думал тогда Богдан, чем коротал напряженные часы ожидания – про то потом он не мог вспомнить. Но, когда напряжение первых минут – вот сейчас! вот! наверное, уже подходят! – схлынуло, ему стало так грустно, так одиноко вдруг, что… что об этом, наверное, никому и никогда нельзя будет рассказать. И уж во всяком случае, рассказать так, чтобы поняли. Ни Фирузе, ни Багу… Никому.
Понемногу темнело. Тучи, так и не дав солнцу блеснуть хоть на мгновение, вновь погрузнели, нависли ниже, и лес нахохлился; ели сделались черными. Время шло к семи пополудни, когда до Богдана долетел условный сигнал Арсения: «Идут те, кого мы ждем».
Значит, все верно.
Тангуты.
Уныния как ни бывало. Отступила слабость: сердце, словно не оно вчера весь день болталось и екало где-то в ямке меж ключиц, гнало кровь по жилам мощно и ровно. Богдан прикусил губу, когда услышал треск ветвей, приближающийся шум шагов.
И тут же он ощутил недоумение.
Как-то не так они шли. Богдан совсем не считал себя специалистом по засадам, по скрытному проникновению и всяким там незаметным просачиваниям – но и он понимал, что преступники (лисонарушители?), приближающиеся к месту своего еще не вполне совершенного злодеяния, к своей ловушке, не должны беззаботно хрустеть сучьями, топать и вполголоса напевать «ах, конь, ты мой конь, хороши копыта…» Тангуты шли прямо на засаду, но… они как будто не знали, куда и зачем идут. Они просто, как еще совсем недавно и сам Богдан, бродили по лесу. И шли они сейчас не к капкану, а немного мимо него.
Богдан ощутил уверенность в этом за мгновение до того момента, как из кустов, в которых четырьмя часами раньше скрылась раненая лисичка, шумно раздвинув хлесткие ветви, полные потемневшей в сумерках листвы, показались Вэймины – и тут их песня оборвалась.
Они заметили капкан.
Именно – заметили. Шли они явно не к нему.
– Смотри, – проскрипел старший. Голос у него был хриплый, низкий, какой-то… наждачный, что ли. – Этот мы еще не видели.
Младший присел на корточки, осторожно потрогал землю вокруг капкана..
– Кровь, – глядя на пальцы, заметил он негромко и с отчетливой ненавистью в голосе. Поднялся, отряхивая руки. – И на земле кровь. Этот пожиратель падали и поймать, и забрать ее успел. Теперь режет где-то…
Старший разразился потоком каких-то неразборчивых – возможно, на незнакомом Богдану языке, – но явных и бесспорных ругательств.
– Когда? – пробормотал младший удрученно. – Мне сказали, он в больницу пошел…
И тут Богдан понял яснее ясного, что они говорят о нем.
Словно подброшенный пружиною, он в нарушение всех планов резко встал из укрытия, поправил тут же съехавшие на кончик носа очки и, понимая, что и Борис, и Арсений сейчас про себя энергично шепчут о нем что-нибудь весьма нелестное, звонко и повелительно крикнул:
– Подданные возле капкана! Нам пришла пора поговорить начистоту!
Александрия Невская,
харчевня «Алаверды»,
13-й день девятого месяца, средница,
вечер.
«Ай да драгоценный преждерожденный Лобо! – в некотором ошеломлении думал честный Ябан-ага. – С новой пришел! И какая молоденькая да миленькая! Кокетка… смеется-то как! И драгоценный преждерожденный Лобо тоже смеется. Будто они сто лет знакомы!»
Если бы добрый харчевник ведал, что в доме Стаси, с которой он привык видеть в «Алаверды» преждерожденного Лобо последний месяц, большое несчастье, он и совсем растерялся бы, не зная, что думать о несообразном и малодостойном благородного мужа поведении старинного приятеля и завсегдатая.
– А в детстве меня дразнили бабкой-ежкой, – доносились до Ябан-аги отдельные реплики. – Я та-ак обижалась, та-ак ревела!
– Отчего же столь очаровательную девушку так называли? – несколько картинно удивлялся его старинный приятель.
– Ну как же? – смеялась кокетка. – Потому что меня зовут Йо-ошка!
Впрочем, йог Гарудин совершенно не отреагировал на то, что Баг пришел в излюбленную харчевню с новой девой, и это Ябан-агу несколько успокаивало. А уж то, что Баг не представил юницу Гарудину, даже не показал ей эту многозначительную достопримечательность харчевни, свидетельствовало о том, что либо преждерожденный Лобо в глубине души несколько совестится своим легкомыслием – и это правильно; либо у них с этой болтушкой не намечается ничего серьезного – и это, при том что Стася своим уважительным и трепетным отношением к Багатуру Лобо очень нравилась почтенному харчевнику, – тоже правильно.
Словом, ничего страшного не происходило. Разве что странное. Но ведь еще в двадцать второй главе «Бесед и суждений» сказано, что благородный муж относится к странностям окружающих с уважением, ибо что одному странно, другому понятней понятного.
«В конце концов, может, им просто поговорить надо», – решил для себя Ябан-ага, с обычным проворством обслуживая дорогих посетителей; размышления никак не отразились на его предупредительности и расторопности.
