Кипятков вздрогнул.
– Вы не возражаете? – спросил Богдан, глядя Кипяткову в глаза.
Тот помолчал, а потом, видно все поняв, тихо сказал:
– Нет…
И тогда дюжие Борис и Арсений, чутко дожидавшиеся за дверью, по знаку Богдана вошли в покой и взялись за ручки ложа Кипяткова с двух сторон. Играючи подняли и под любопытными и несколько удивленными взорами болящих понесли наружу. В одном из пустовавших покоев уже ждали архимандрит и Баг.
Некоторое время никто не решался начать разговор. Беспомощно распростертый на своем одре загипсованный Кипятков тоже молчал, лишь переводя взгляд с одного из присутствовавших на другого; настоятель, как у него водилось в минуты раздраженного напряжения, ходил из угла в угол, метя рясою пол; Баг присел на одну из незастеленных, по случаю отсутствия недужных, коек и время от времени оглаживал скрытый в рукаве халата футлярчик с сигарами, несколько маясь от желания закурить, но не решаясь сделать это в больнице да еще и в присутствии архимандрита; Богдан, прислонившись к подоконнику, полустоял-полусидел: стоять не было сил, сидеть не позволяло волнение.
– Почто осквернил светлый остров сей пролитием крови? – наконец спросил отец Киприан. Голос его был глухим и чуть хрипловатым от сдерживаемого гнева.
Сидящий в постели начальник отдела жизнеусилительных зелий мгновение словно бы не понимал вопроса. Потом его губы дрогнули – но он так и не нашелся что ответить. Лишь опустил глаза и понурился.
– Несообразно, подданный Кипятков, – очень ровно проговорил Баг.
Тот лишь вздрогнул, услышав свою настоящую фамилию.
Потом все же поднял голову и, пылая глазами, воззрился на владыку.
– Это же животные! – крикнул он. – Оборотни! Твари!!
– Все мы твари Господни, – сурово ответил отец Киприан, – ибо Он в неизреченной милости Своей всех нас сотворил. И коли Он сотворил лис этих таковыми, что они могут для плотской любви или справедливого воздания дурным подданным хоть на краткое время становиться людьми, – стало быть, хотел, чтобы мы относились к ним, хотя бы отчасти, как к людям.
– Расскажите, как все это случилось с вами, – попросил Богдан. – Беседа наша пока неформальная, и мы не будем требовать от вас признать себя заблуждением… Мы просто хотим понять. Там видно будет.
Кипятков чуть пожал плечами.
– Что тут рассказывать… Вы, я гляжу, сами все знаете. Пять лет назад я приплыл сюда впервые. Честно приплыл с коротким паломничеством, с целью сообразных молений… но под нынешним своим именем – Заговников. Так получилось. Когда я вырываюсь из столицы, от работы, то хочу, чтобы никто и никак не мог меня найти и обеспокоить… А родом я действительно с Кубани, там моя родня, это фамилия моей бабушки по женской линии – Заговникова… И на третью же ночь ко мне явилась… – Его передернуло от отвращения. – Я остался холоден к ее мерзким чарам, но… вернувшись в Александрию, ощутил, встретившись с любимым человеком, необычайный прилив сил. Это меня, как жизнезнатца, заинтересовало. Крайне заинтересовало. Не секрет, что некоторые наши подданные и множество людей за рубежами Ордуси испытывают затруднения относительно достижения Великой радости, и я, будучи лекарем и лекарственником, занятым в производстве жизнеусилителей, сразу понял, какие тут открываются горизонты. Помочь людям в таком деликатном и важном деле… Это же… это… На следующий год я приплыл сюда уже со специальной целью, снабдившись потребными научными снастями, и опять назвался Заговниковым, потому что ведь кто-то из отцов или постоянных паломников меня мог запомнить, да и в учетных листах монастыря осталась эта фамилия…
– Взять на время иное имя, если это не делается с тем, чтоб замести следы преступления, – деяние не наказуемое, – сказал Баг. – Не останавливайтесь на незначащих подробностях, подданный.
Кипятков перевел на него пристальный взгляд.
– Судя по речи, вы из Внешней охраны? – спросил он.
– Имею честь быть ланчжуном упомянутого Управления, – ответил Баг.
Кипятков чуть заметно покивал, потом повернулся к Богдану:
– А вы? Неужто и впрямь с самого начала?..
– Нет, – качнул головою Богдан. – Случайность.
– Я знал, что раньше или позже все может выплыть, потому и убивал за сезон не более четырех лисиц… кто-то да обратил бы внимание на мои ежегодные приезды, а спрятать трупы лисиц получалось не всегда – то мимо проходит кто-то, то… – Он не закончил и лишь вяло шевельнул в воздухе ладонью. – Но не думал, что так быстро.
– Почему вы не действовали сообразным порядком? – спросил Баг. – Ведь против ваших лекарственных целей вряд ли стали бы возражать казенные учреждения…
– Потому что монастырь, – с тихим отчаянием произнес Кипятков. – Заниматься здесь забоем животины мне не разрешили бы ни в коем случае. А выманить лис на большую землю не представлялось возможным… да и тайна, с помощью которой я надеялся обогатить Лекарственный дом Брылястова, почти наверняка выплыла бы наружу.
– Лекарственный дом – и себя, – с укоризной подал голос Богдан.
– Да, и себя! – с вызовом выкрикнул Кипятков. – Не вижу в том ничего зазорного! Лишь полный дуцзи
не использовал бы такой случай! Это же золотое дно!
Отец Киприан прервал свое мерное хождение.
– Сладчайший Григорий Палама учил: «И Исаак был богат, но чрез боголюбие, милосердие и странноприимство не токмо сам получил спасение, но сделался и местом спасаемых», – проговорил он. – Не в золотом дне дело.
И вновь принялся мерить покой невидимыми под рясою шагами.
Некоторое время все молчали. Потом Баг сказал:
– Продолжайте, пожалуйста.
– Изысканиями я установил, что возбудительный состав производится в лисьих надпочечниках, а затем быстро поступает в кровь и через оную – в слюну, каковую лисица и впрыскивает затем при поцелуе, – заговорил Кипятков. – Я предположил, что вытяжка из надпочечников и должна послужить искомым лекарственным зельем… так и случилось. Лекарство прошло все положенные испытания! Единственное, чего я не сказал чиновникам, – это то, что годятся тут надпочечники совсем даже не любой лисы. Только лис-оборотней, обнаруженных мною здесь… на земле, между прочим, вашего светлого острова, владыка! Я же ваш остров от оборотней чистил попутно!
– Ну-ну, – сказал архимандрит. – Некоторые литераторы тоже повадились одно время Иудин грех в подвиг возводить. Мол, если бы не предательство, Христа Бога нашего не распяли б и Он бы не прославился, – так слава Иуде, вот истинный герой… Оставим это. Лучше уж оставим. Не то я, не ровен час, разгневаюсь…
– Оставим, – покорно кивнул Кипятков; перед перспективой такого поворота он сразу стушевался. – Но что мне светские власти могут вменить в вину, вот чего я не понимаю? Недозволенную охоту на лис? – Он издевательски оскалился, глянув на Бага.
Тот медленно поднялся с койки.
– Вас интересует лишь ваша формальная вина? – тихо, но с явной угрозой спросил он.
Богдан сделал другу успокаивающий жест рукою.
– Дело в том, что вы, подданный Кипятков, встретили удивительное чудо природы. А чудеса природы обязательно содержат в себе много непознанного. Коль скоро дающее могучий эффект и баснословную прибыль лекарство вы производили из чуда, у него, у этого лекарства, вполне могли быть – и действительно оказались – совершенно непредсказуемые последствия употребления. Но ни вы не озаботились этими размышлениями, ни казенным медикам не дали такой возможности, ибо не ввели их во все обстоятельства. Понимаете? Непредвиденные последствия. Вы их предвидеть, по всей видимости, не могли. И проверяльщики тем более. Но вы обязаны были задуматься о том, что странное явление вполне, и даже почти наверняка, может вызывать очень странные последствия, – и обязаны были быть куда осторожнее. Это с формально-правовой точки зрения. О морали я пока не говорю.
– Что за последствия? – с несколько высокомерным недоумением спросил Кипятков. – Я все проверял самым тщательным образом! Да и потом…
– Есть такая вещь – карма, – сказал Баг, подойдя к койке Кипяткова вплотную; Кипяткову пришлось задрать голову, чтобы смотреть ему в лицо. – Может, слышали?
– А с другой стороны, – вступил Богдан, – в Ордуси живет довольно много людей, которые являются потомками тех, кому когда-то, давным-давно, достичь славы или благосостояния бескорыстно и старательно помогли именно те самые лисы, коих вы сейчас с таким отвращением назвали тварями. Кто-то из этих потомков ведает о том, кто-то нет, кто-то хранит эти сведения как семейные предания… А все равно. Карма. По вашей милости эти люди, принимая ваше замечательное лекарство, сами того не ведая и полагая, будто знают, что принимают – все ведь на вкладыше написано, лисья, понимаете ли, рыжинка! – поедали части зверски умерщвленных вами же лис-оборотней, дальних потомков тех, коим обязаны своей нынешней жизнью и положением. И потом благодаря этому поеданию любили – и зачинали!
– Боже… – пробормотал в полной растерянности Кипятков; он начал понимать.
– Междусобойные сведения! – издевательски отчеканил рассвирепевший Баг. – Секрет производителя! Золотое дно! Одни на весь мир!! Вашими заботами за последние полтора года в Ордуси умерло двенадцать детей!
– Что? – едва слышно просипел Кипятков.
– Двенадцать новорожденных детей! Двенадцать! Воздаяние!!
Кипятков сгорбился и спрятал лицо в ладонях. Плечи его несколько раз крупно вздрогнули.
И вдруг Баг понял, что больше говорить нечего. И предъявить, с точки зрения формального права, Кипяткову действительно, в общем-то, нечего. Во всяком случае, соизмеримого с последствиями его деяний.
Разговор вдруг окончился.
«Не бил тех, что сидят на земле…» – как пульс, билось в голове Богдана.
Отец Киприан вновь прервал хождение.
– Что ж… – проговорил он. – Кажется, все. Вы узнали то, что вам, драгоценные человекоохранители, было потребно… Сей узнал то, что ему давно надлежало знать. А дальше – Господь рассудит. Буду молиться, вопрошать и думать. Светским властям тут, я мыслю, и впрямь не с руки…
Ни Баг, ни Богдан даже не попытались возразить. Переглянулись. Богдан неловко поднялся с подоконника, и ечи пошли к двери.
Но уже на пороге Богдан не утерпел, осененный новой мыслью.
– Послушайте, подданный Кипятков, – проговорил он, обернувшись. Лекарственник так и сидел, сгорбившись и спрятав лицо в ладони. – Послушайте. Я не понимаю. Вы сами сказали, что были уверены: раньше или позже вас вычислят. Вы же умный человек… И тем не менее раз за разом продолжали ездить сюда сами. Неужели не могли перепоручить кому-то? Я знаю, у вас есть… э… чрезвычайно близкий и преданный друг. Хотя бы с ним через раз… Это же вдвое продлило бы вероятный срок, в течение коего вы могли рассчитывать оставаться незамеченными. Не так ли?
Кипятков отнял ладони от лица и поднял на Богдана взгляд. Лицо было белым, а взгляд – безжизненным.
– Вы и это про меня уже успели выяснить… – проговорил он. – Да, у меня есть очень близкий и очень преданный друг. Вы женаты? – вдруг спросил он Богдана.
Тот растерялся:
– Да…
– Странно. Не завидую вашей жене. – Бледные губы Кипяткова на миг растянулись в слабой улыбке. – Вы послали бы ее вместо себя на трудное, неприятное и опасное дело?
Мгновение Богдан осознавал. Потом кровь бросилась ему в лицо.
– Простите, – тихо сказал минфа. – Я не подумал.
Баг мягко тронул его за локоть.
– Идем, еч…
Они ушли, и Кипятков остался в покое наедине с отцом Киприаном. О чем они говорили – никто никогда не узнал.
15-й день девятого месяца, пятница,
вторая половина дня.
Проводив друга до его пустыньки, дабы тот после всех передряг и треволнений последних суток отдохнул там в уединении, Баг, раз уж судьба направила его в святые места, решил поклониться Соловецким святыням и пешим ходом двинулся на северо-запад, к Тибету и пагоде Чанцзяосы. Не мог он не посетить храма.
Обещал вернуться к вечеру: попрощаться. Сегодня же последним рейсовым сампаном ланчжун собирался возвращаться в Кемь и далее – к месту службы.
Оставшись в одинокой тиши, минфа с наслаждением улегся в гроб и смежил веки. Снаружи царила тишина; ветер, бушевавший над островами в последние дни, утих, и темные тучи повисли неподвижно, встав, ровно вкопанные в небо.
Уже в полусне Богдан вдруг вспомнил об амулете. Он уважительно взял амулет у тангута, понимая, что тот предложил свой дар от чистого сердца, и даже, чтобы не обижать честного Вэймина, повесил, как и следовало, на шею – хоть и не верил в подобные народные средства. Кожаный мешочек невесомо и удобно располагался сейчас в ложбинке на груди минфа и совсем не мешал.
«Он сказал, – Богдан принялся восстанавливать в памяти слова тангута, – что амулет охранит от недуга, но что имелось в виду? Увеличит силы? Но я ничего не чувствую. Не допустит до потери сил? Но каким образом?»
Потом ему пришло в голову, что это противулисий амулет.
Тангуты, большие доки в общении с оборотнями, могли придумать и такое.
«Не хочу ничего делать против них, – понял Богдан. – Некрасиво… Будь что будет. – Он чуть улыбнулся сам себе. – Если она захочет прийти – пусть приходит. Повидаемся…»
Он снял амулет и, приподнявшись во гробе, кинул его в дальний угол. Снова лег, сложил руки. В голове его сладко зашумело.
Он проснулся от запаха ее духов.
Открыл глаза.
В пустыньке было уж почти темно, и он едва смог различить тоненький, будто мерцающий во мраке, женский силуэт. Жанна стояла на коленях возле его ложа и в ожидании с улыбкой вглядывалась ему в лицо.
– Ты… – тихо сказал Богдан и тоже улыбнулся. Он понял: он ждал ее. – Вот и ты.
– Спасибо тебе за… доверие, – так же тихо ответила она. – Пока на тебе был амулет, я не могла войти. Не бойся, я не причиню тебе никакого вреда. Я пришла поблагодарить тебя… и через тебя – твоего друга за то, что вы сделали для мамы и для нас. – Легким, пролетающим движением ладони она поправила сбившуюся на лоб прядку светлых волос. – И попрощаться.
– Попрощаться? Почему?
– Я соблазнила тебя в святом месте, во время покаяния и, наверное, буду наказана. У нас не было иного выхода, но… все равно это плохой поступок. Я понимаю… К тудишэню прибыл с приказом от Небесного Владыки Святой Савватий, и тудишэнь велел мне собираться. Нынче ночью меня призывают держать ответ.
– Господи, Жанна…
– Нет-нет, не говори ничего. Все правильно.
Феоктистова щель, подумал Богдан. Вся наша жизнь – Феоктистова щель. Делаешь то, что должен, то, что нужно, – но это всегда имеет теневые стороны и следствия, никогда не бывает иначе… и за отброшенные твоими поступками тени всегда грядет расплата.
– Я очень благодарна тебе, – проговорила она. – Мы все благодарны.
– Тебе покаяние… – пробормотал Богдан. – Мне покаяние… Кипяткову… Виссариону тоже покаяние… Так, глядишь, и спасемся все вместе.
– Наверное, – согласилась она. Помолчала, потом лицо ее на миг сделалось ожесточенным. – Только Кипятков ваш – дурак. Со своими микроскопами и скальпелями… Злой и нетерпимый дурак. Мы слишком отвратительны были ему, вот он сразу и решил… резать. Чем убивать, мог бы договориться с нами.
– То есть?
– Если уж ему так нужно это его производство, попросил бы по-хорошему. Расставил бы по лесу какие-нибудь баночки, мы бы ходили мимо да поплевывали. – Она смешливо наморщила нос и на какое-то мгновение вдруг и впрямь стала похожа на лисичку. – Получилось бы то же самое, только лучше. Потому что без крови, без убийств. Дети бы не умирали…
– Господи, Жанна… – потрясенно пробормотал Богдан.
Она невесомо поднялась с колен.
– Я пошла, – сказала она, но в голосе ее Богдану отчетливо послышался вопрос.
– Подожди, – сказал он. – Пожалуйста. Вернись.
Она с готовностью встала на колени сызнова. Он, поколебавшись мгновение, поднял руку и положил ладонь на ее тонкое, прохладное плечо.
– Ты хочешь? – благоговейно спросила она.
– Да. А ты?
Она улыбнулась.
– Я лиса, – сказала она, – я не могу не хотеть.
– Только не целуй меня, – попросил Богдан. – Я хочу любить тебя сам. Уж как получится… Если ты не против.
– Я влюбленная лиса, – проговорила она. – А потому не могу не хотеть того, чего хочешь ты. Но ведь… тут нельзя, ты сам говорил…
– Семь бед, – сказал Богдан, – один ответ.
– А семь радостей? – серьезно спросила она.
– Только семь? – попытался спрятаться на неуклюжую шутку Богдан.
Она ответила по-прежнему очень серьезно.
– Пять тогда… а сейчас, да еще без поцелуя… ты больше двух раз никак не сможешь. Мы, лисы, знаем такие вещи наперед.
Богдан глубоко вздохнул.
– А семь радостей – ответ вся оставшаяся жизнь, – сказал он. Подумал немножко и добавил: – А может, и дальше.
– Только не клади меня в гроб, – попросила она. – Тогда ты меня на какой-то момент туда затащил… Я боюсь.
– Нет, конечно, – сказал он. Встал. – Подожди минутку, родная, я что-нибудь постелю. Земля очень холодная.
– Я люблю тебя, – ответила она.
Когда она ушла, он вернулся на свое грубое ложе, лег на спину и некоторое время бездумно и блаженно улыбался, слепо вглядываясь в окончательно сгустившуюся темноту; душу будто опустили в теплое молоко, медовое и розовое.
Потом сознание вновь неспешно затанцевало на грани сна, и он закрыл глаза. Гроб, казалось, плыл, чуть покачиваясь, на медлительных, зыбких волнах.
И тогда, уже в полудреме, Богдану в голову пришла удивительная мысль.
А была ли на самом деле обыкновенная Жанна?
Или это промысел Божий без малого три месяца назад привел молодую лисичку в Александрию с тем, чтобы потом произошло все, что произошло, – и в конце концов Богдан попал бы сюда, на Соловки, и спас ее и ее сестер? И с помощью Бага спас бы заблудшего Кипяткова? И всех детей, которые еще многие годы – пока не иссякли бы, изведенные на зелье «Лисьи чары», все соловецкие лисы, – умирали бы и умирали… невесть от чего?
Богдан твердо знал, что сам он никогда не попытается отыскать ушедшую младшую супругу или хотя бы что-то проведать о ней стороной; и если она сама никак не напомнит о себе…
Если так случится, этот странный вопрос навсегда останется без ответа.
Так бывает в жизни: люди, казалось бы навсегда прикипевшие к сердцу, вдруг понемногу начинают опадать, осыпаться с него, будто осенние листья; они проваливаются в сумерки наступающих холодов, теряются под сугробами месяцев и лет – и ты, именно оттого, что умом все же чтишь их память и их право на уход, до смертного часа своего так и не знаешь, где они и что с ними…
Проснулся Богдан ровно за минуту до того, как снаружи раздались осторожные приближающиеся шаги, и приглушенный, бережный голос Бага спросил:
– Еч… Ты как?
– Заходи, – ответил Богдан громко. – Я не сплю.
И, чиркнув спичкой, зажег свечу.
Баг, чуть наклонившись, чтоб не удариться головой, вошел и остановился на пороге пустыньки, вглядываясь в Богдана. И явно остался удовлетворен осмотром.
– Ну вот! – сказал Баг. – Совсем другое лицо – куда мешки девались, бледность… Отдых да травы Большкова явно пошли тебе на пользу!
…Они сидели у самого входа снаружи, в темноте. Сидели и молчали. Баг курил. Тишина стояла такая, ровно ушей Бог людям вовсе и не придумывал никогда. Темными, едва различимыми призраками на фоне неба высились замершие в стылом безветрии деревья. Ночные тучи полопались, и сквозь разрывы с непостижимых высот твердо и хрупко падали долгие, ясные лучи звезд.
Как это говорил отец Киприан?
«Я вижу небо Твое, сияющее звездами. О, как Ты богат, сколько у Тебя света! Лучами далеких светил смотрит на меня вечность, я так мал и ничтожен, но со мною Господь, Его любящая десница всюду хранит меня…»
– Знаешь, еч, – вполголоса сказал Баг. – Я вот был сегодня в Чанцзяосы… поклонился, палочки возжег перед статуей Будды – и как-то на душе… Ладно. Ты понимаешь. Я одному лишь удивляюсь. Почему в древности чудеса случались гораздо чаще? А теперь… – Он глубоко затянулся и как-то безнадежно шевельнул рукой. – В Ордуси еще изредка что-то… похожее бывает… и то не скажешь наверняка. А вообще-то…
Он снова затянулся и потом уж не стал продолжать.
– Странно, – так же тихо ответил Богдан.
Что-то коротко прошуршало палыми листьями во тьме и снова сделалось тихо.
– Что странно? – спросил после паузы Баг.
– Странно, что я как раз об этом же думал. И, понимаешь, мне кажется, чудо – это всегда прорыв в… в совсем иное. Чего совсем не было, а потом вдруг стало. Я думаю, ни Христос, ни Будда, ни Аллах, ни Иегова, никто… никто даже не поймет тебя, если ты скажешь: дай мне то же самое, только в десять раз больше и в двадцать раз мощнее. А весь мир вот уж несколько веков только разами и занимается. У нас вразвалочку, у варваров – с неистовством… Какие уж тут чудеса.
– Ты, часом, не Веба Вебмана начитался? – недоверчиво спросил Баг.
– А кто это? – спросил Богдан.
От: «Багатур Лобо» <lobo@mail.aleksandria.ord>
Кому: «Samivel Dadlib» <dadlib@gov.tump.tmp>
Тема: «Лисьи чары»
Время: Wed, 17 Sept 2000 10:23:45
Глубокоуважаемый господин Дэдлиб! Внимательно изучив Ваши яшмовые материалы, а также и обстоятельства, связанные с производством и составом пилюль, именуемых у нас «Лисьи чары», спешу Вас заверить, что никакой опасности для драгоценного здоровья преждерожденного Юллиуса данное средство само по себе не представляет. Просто следует не забывать о том, что в любом деле следует соблюдать умеренность – будь то каждодневный труд или каждодневная Великая радость. А еще лучше, по моему ничтожному мнению, следовать естественности и обходиться тем, что Небо дало нам при рождении, ибо лишь естественность во всем позволяет слиться в истинной гармонии с собой и с окружающим миром.
За сим остаюсь искренне Ваш,
Багатур Лобо
Эпилог
Баг, Богдан и другие хорошие люди
Соловки,
7-й день десятого месяца, вторница,
вечер.
Планетарные сени перед главным просмотровым залом были переполнены. Еще с утра в них установили длинные, почти что от стены до стены, лавки для тех, кто захочет прийти на торжественное открытие детища архимандрита Киприана и шанцзо Хуньдурту; стены, потолок, даже окна были убраны торжественно, ярко и просто. Сейчас на лавках не осталось ни единого свободного пуня, да и вообще народу в сенях было – негде гранату упасть.
Богдан и снова выбравшийся сюда на денек Баг, старательно теснясь один к другому, дабы занимать поменьше места, сидели во втором ряду.
Богдан то и дело оглядывался назад, в середку пятого ряда. Там, тоже стиснутые с обеих сторон возбужденными, предвкушающими достойное завершение тружений паломниками и отцами – бородатыми в черных, бритоголовыми в желтых облачениях, – сидели, тихонько переговариваясь друг с другом, оживленные и радостные Бибигуль и ее сын. Бибигуль Хаимская, к радости Богдана, уже начала меняться; взгляд ее в первые же дни работы в монастыре несколько утратил безжизненность, она прекрасно показала себя в работе с драгоценным достоянием, и Хуньдурту самым официальным образом пригласил ее для той же работы в свою кармолюбивую обитель; ныне талант и прекрасные человеческие качества Бибигуль уже никто не подверг бы сомнению. Мальчика – сдержанного, чуть застенчивого, но держащегося с удивительным для его относительно малого возраста достоинством, отпустили к маме на седмицу, и братия приняла его с распростертыми объятиями.
Сталкиваясь с Богданом, а нынче и с Багом, Бибигуль здоровалась, правда, немного напряженно. Эта миловидная, незаметно стареющая женщина и не подозревала, что оказалась здесь только благодаря минфа и что ее ждет еще одна, совсем уж нечаянная встреча.
Баг же поглядывал в другую сторону. У восточной стены, подпирая ее своими степными треухами, не обнажая по привычке головы, стояли Вэймины. Собравшиеся в сенях люди по большей части были веселы и довольны; тангуты же были просто счастливы. Придя к планетарию едва ли не за час до начала церемонии, специально, чтобы повстречаться с Богданом и в особенности с Багом, коего они не видали с памятного дня пресекновения деятельности артели «Персиковый источник» – а к обоим человекоохранителям тангуты прониклись огромным уважением, – они после сообразных поклонов поведали, что их племянник, кажется, начал браться за ум. Перестал хныкать, перестал грозить, что покончит, дабы устыдить их за свершенное над ним насилие, с собою – прямо под дверями покоя Вэйминов в странноприимном доме, перестал в полном одиночестве и безделии часами пролеживать бока в своем доме, грязном и запущенном без рабского труда помраченных, перестал собирать вещи, чтобы морем бежать куда-нибудь, например в Свенску («там меня оценят!»). Недавно тангуты заметили, как их племянник робко, пользуясь тем, что никто его вроде не видит и не заметит его неумелости, несколько минут кряду, будто примериваясь, трогал различные нелегкие предметы честного рыбацкого труда, так и оставшиеся подле пирса после того, как артель в один день и одну бедственную ночь прекратила свое существование. Перебирал в пальцах сопревшие сети, простукивал рассохшиеся бочки… Это зрелище привело обоих дядьев Виссариона в восторг, который не оставлял их до сих пор.
Доктор Большков тоже был здесь, и ему тоже было чем похвалиться. Позвякивая в суме предусмотрительно припасенной склянью с калгановкой, он поведал человекоохранителям, что его лечение помраченных артельщиков («порой весьма необычного свойства, доложу я вам!») за истекшие три седмицы дало весьма обнадеживающие плоды: не далее как три дня назад один из подуспокоившихся и подотъевшихся рыбарей вдруг замер на пути к Кемской общественной едальне (там бедняг по ходатайству Большкова кормили бесплатно – Ордусь не обеднеет, а людям надо же как-то прийти в себя), на минуту глубоко задумался, а потом сказал просветленно: «А может, воров-то никаких и не было, братья? Может, там у нас и воровать-то было нечего?» И, что особенно порадовало доктора, трое шедших с мыслителем вместе сотрудников отнюдь не кинулись его бить с криками «Святотатец!», но тоже задумались и до самой едальни не проронили ни слова.
Не было лишь Кипяткова-Заговникова. На следующий день после памятных событий Богдан пришел к нему в больницу и передал слова Жанны. «Вы могли просто договориться, Павло Степанович…» – сказал Богдан, по-прежнему, чтобы не смущать ни иных больных, ни самого лисоубийцу, называя его тем именем, под которым он был в монастыре известен. «С кем? – желчно и как-то беспомощно вскинулся больной. – С этими вертихвостками?» – «Дети бы не умирали…» – сказал Богдан и рассказал, как можно было, по словам Жанны, поставить дело.
И тогда Кипятков, к изумлению окружающих, заплакал.
Едва сняли гипс, он покинул Соловки. Что с ним стало потом – Богдан не ведал; и только Баг, приехав нынче, рассказал ему, что тот уволился из отдела жизнеусилительных зелий и отправился в одинокое покаянное паломничество далеко-далеко, туда, где его никто не знает, – в Фаворский скит подле горищи Чогори. Судя по всему, Кипятков не собирался возвращаться в Александрию. Выпуск же снадобья «Лисьи чары» был внезапно прекращен, что буквально перевернуло с ног на голову мировой рынок жизнеусилительных средств; впрочем, не вполне вразумительный, но очень эмоциональный текст, появившийся на сайге Брылястовского дома, гласил, что научники Брылястова открыли способ сделать снадобье еще эффективнее и к тому же значительно дешевле, – потому, в заботе о кошельке потребителей, и прекращены временно поставки пилюль старого образца. Фармацевтический мир замер в напряженном, близком к паническому, ожидании.
На помост в красном углу сеней вышел отец Киприан, и шум быстро заглох. Архимандрит, довольно улыбаясь, огладил бороду.
– Возлюбленные чада мои! – начал он. – Сегодня мы собрались здесь, в этот замечательный день…
Впрочем, говорил он недолго. Повторил свою излюбленную мысль о том, что всем, и рясофорам, и мирянам, вне зависимости от вероисповедания, надлежит в наше время знать, как премудро и, в сущности, человеколюбиво обустроил Вседержитель Вселенную; не просто знать, что Он это сделал, а знать, как именно, дабы с тем большим пылом и осмысленностью возносить Ему хвалы впредь. Поблагодарил всех присутствующих и отсутствующих за их бескорыстный труд. А закончил так:
– А теперь, чада мои, поскольку шанцзо Хуньдурту, дабы не повторяться, от своего слова отказался и просто попросил меня поблагодарить вас всех и от его имени…
Сидящий в первом ряду шанцо покивал.
– …Есть для нас еще подарок. Честь сказать напутственное слово и распахнуть перед нами врата просмотрового зала… по совету одного из присутствующих здесь достойнейших людей… предоставлена другому достойнейшему человеку, можно сказать, герою, и к тому же старому моему другу и единочаятелю. А он, в свою очередь, оказал нам честь и от сей чести не отказался.
Слегка смутившись оттого, что немного запутался в честях – впрочем, все поняли отца Киприана правильно, – архимандрит повернулся к боковому входу и глянул пригласительно.
В сени вошел звездопроходец Непроливайко.
Он не слишком изменился с тех времен, когда его фотографиями пестрели журналы и газеты. Лишь поредели и вовсе поседели волосы да немного обрюзгла фигура; да очи сделались тусклыми и словно бы тоже поседели. Как у Бибигуль.
Он приехал на Соловки один. Совсем утратившая, по слухам, былую красу супруга его, иссушенная несообразными страстями и нескончаемо лелеемыми обидами, бывшая звезда синематографа Зирка Мнишек безвылазно жила ныне в их Каракорумском имении и не захотела сопроводить мужа даже теперь, когда он с благодарностью откликнулся на зов старого еча и друга.
Богдан, не сводивший глаз с Бибигуль Хаимской, видел, как женщина вздрогнула, как заметался ее взгляд, ища пути к бегству. Вотще: лавка с обеих сторон была так полна, что ни малейшей возможности бегства не осталось. Тогда женщина съежилась, пытаясь стать как можно менее заметной, и опустила вспыхнувшее лицо.
