О делах Смита в Ландароле, как и о большинстве его дел, лучше не говорить. Человек живет так, как его вынуждают обстоятельства, и опасная жизнь Смита проходила за гранью закона. Достаточно сказать, что в данный момент его чрезвычайно интересовали космодром и грузы, которые отправлялись на другие планеты, а друг, которого он ждал, был Джерол, венерианец, тот самый, который в своем маленьком юрком космическом корабле «Дева» носился стрелой из одного конца Вселенной в другой, открыто издеваясь над скоростью патрульных кораблей и оставляя своих преследователей трепыхаться в океане Космоса. Смит, Джерол и «Дева» составляли триаду, которая уже давно заставляла ломать голову руководителей патрульной службы и стоила им немало седых волос, и когда Смит в тот вечер покидал свой пансион, будущее казалось ему весьма заманчивым.
      Ночью в Ландароле творилось черт знает что, как и в других лагерях на всех планетах, где жили люди с Земли, и, когда Смит подходил к центру по улицам, на которых уже зажглись огни, веселье было в разгаре. Зачем он шел туда, нас не касается. Он смешался с толпой в том месте, где огни горели ярче всего и где слышалось постукивание жетонов из слоновой кости и позвякивание серебра, а красный сегир заманчиво клокотал, выливаясь из черных венерианских бутылок. Поздно ночью Смит плелся домой, сопровождаемый лишь спутниками Марса, и вполне понятно, что улица время от времени качалась у него под ногами. Даже Смит не мог стоять твердо на ногах, если пил красный сегир в каждом баре от «Марслама» до «Нью-Чикаго».
      Но он проделал обратный путь лишь с незначительными затруднениями и целые пять минут искал свой ключ, пока не вспомнил, что оставил его в замочной скважине для девушки.
      Он постучал. За дверью не было слышно шума шагов, но немного спустя щелкнул замок и дверь открылась. Девушка бесшумно отступила назад, когда он входил, и заняла свое любимое место у окна: опершись на карниз, она четко выделялась на фоне звездного неба. В комнате было темно.
      Смит повернул выключатель у двери и прислонился, ища опору, к дверной раме. Холодный ночной воздух несколько отрезвил его, да и голова была довольно ясной — у него хмель ударял в ноги, не в голову, в противном случае он не ушел бы далеко на пути беззакония, который избрал для себя. Он стоял, небрежно прислонясь к дверной раме, и рассматривал девушку в ярком свете лампы, несколько ослепленный ее ярко-красной одеждой и светом.
      — Значит, ты осталась, — сказал он.
      — Я… ждать… — тихо ответила она, откинувшись назад на карниз, и обхватила грубое дерево своими изящными, четырехпалыми руками, которые в темноте казались светло-коричневыми.
      — Почему?
      Она не ответила на вопрос, но на ее губах появилась слабая улыбка. У женщин это означало бы ответ — волнующий, вызывающий ответ. В этой улыбке Шамбло было что-то трогательное и ужасное — такое человеческое выражение на лице полуживотного существа. И все же… это прелестное, коричневое тело, округлости которого так приятно выглядывали из-под обрывков ярко-красной одежды — бархатный коричневый цвет — белозубая улыбка… Смит почувствовал, как в нем поднимается волнение, в конце концов… у него еще много времени до прибытия Джерола. Его глаза цвета светлой стали скользили по ней медленным испытывающим взглядом, от которого ничто не ускользало. И когда он заговорил, то услышал, что голос его звучит глухо.
      — Иди сюда! — сказал он.
      Она медленно пошла к нему, бесшумно ступая своими босыми, когтистыми ногами, и остановилась перед ним с опущенными веками, а на ее губах блуждала трогательная человеческая улыбка. Он взял ее за плечи, бархатно-мягкие плечи, нежные, как пена, совсем не похожие на человеческое тело. Когда его руки коснулись ее, по ее телу пробежала легкая дрожь. Нортвест Смит вдруг задержал дыхание и притянул ее к себе… приятное, податливое, коричневое тело в его руках… услышал, как у нее, тоже перехватило дыхание, а затем, когда она обвила своими бархатными руками его шею, оно стало прерывистым и частым. И когда он глянул ей в лицо, которое было совсем близко, и зеленые животные глаза с пульсирующими зрачками встретились с его глазами — Смит почувствовал, несмотря на нарастающий шум крови в висках, как что-то глубоко содрогнулось в нем в то время, как он приближал свои губы к ее губам — содрогнулось необъяснимо, инстинктивно, с легким налетом отвращения. Он не мог найти слов, чтобы выразить это, но даже слабое ее прикосновение вдруг стало ему ненавистным — каким бы нежным, бархатистым и женственным оно ни было — и лицо, приближавшее сейчас губы к его губам, могло бы принадлежать животному — темная сила жадно смотрела из этих зрачков с узким разрезом — ив какой-то чудовищный миг он почувствовал то же дикое, лихорадочное отвращение, которое он видел на лицах в толпе…
      — Боже! — он с трудом перевел дыхание, употребляя самое древнее заклинание против зла, которое он когда-либо слышал, и, оторвав ее руки от своей шеи, с такой силой оттолкнул ее от себя, что она отлетела на середину комнаты. Смит же отшатнулся к двери, тяжело дыша, и смотрел на нее, не сводя глаз, в то время как необузданное отвращение медленно затихало в нем. Она упала на пол около окна и, когда она лежала там, прислонясь к стене и опустив голову, он вдруг с удивлением заметил, что ее тюрбан съехал набок — тюрбан, который, как он был уверен, прикрывал лысину, — и что локон ярко-красных волос выглянул из-под него, таких же ярко-красных, как и ее одежда, таких же нечеловечески красных, как и ее не по-человечески зеленые глаза. Он посмотрел на нее, тряхнул, будто оглушенный, головой, опять посмотрел, так как ему показалось, будто толстый красный локон шевельнулся, прильнув к ее щеке.
      Когда локон коснулся щеки, ее руки легким движением взлетели вверх, и она спрятала локон под тюрбан движением, очень похожим на человеческое, и опять опустила голову на руки. И ему показалось, что она украдкой глядела на него сквозь глубокие тени своих пальцев.
      Смит сделал глубокий вдох и провел рукой по лбу. Необъяснимое мгновение прошло так же быстро, как и наступило слишком быстро, чтобы он мог его понять или проанализировать.
      — Надо кончать с сегиром, — сказал он неуверенно сам себе. Неужели он вообразил себе ярко-красный локон? В конце концов, она — всего лишь красивое, коричневое существо женского пола, одна из многих представительниц получеловеческих рас, которые населяли планеты. И больше ничего. Красивое, маленькое существо, но животное…
      Он засмеялся нервным смехом.
      — Конечно! — сказал он. — Я не ангел, но где-то должна быть граница. Вот! — Он подошел к кровати, нашел несколько одеял в беспорядочной куче вещей и бросил их в дальний конец комнаты. — Ты можешь спать здесь!
      Она молча поднялась с пола и начала раскладывать одеяла, и каждое ее движение выражало непонятное смирение животного.
      Этой ночью Смиту приснился странный сон. Ему приснилось, что он проснулся в каком-то помещении, наполненном тьмой, лунным светом и движущимися тенями, так как ближайший спутник — луна Марса несся по небу, а тьма на планете под ним была заполнена беспокойной жизнью. И что-то — какое-то безымянное, невероятное существо — обвилось вокруг шеи… что-то похожее на мягкую змею, влажное и теплое. Оно лежало свободно и легко на его шее — и тихо двигалось, очень тихо, с легким, нежным нажимом, от которого по его нервным клеткам проходили липкие волны восторга, опасного восторга — сильнее, чем физическое наслаждение, более глубокого, чем духовная радость. Эта мягкая теплота гладила его со страшной нежностью, проникая вплоть до глубочайших уголков его души. Он был от него в таком восторге, что совсем ослабел, но все же знал — это мгновенное знание возникло из глубин невероятного сна, — что нельзя затрагивать душу. И вместе с этим откровением его охватил ужас, и восторг превратился в отвращение, ненавистное, омерзительное, — но все же в высшей степени приятное отвращение. Он попытался поднять руки и оторвать от шеи это чудовищное существо — но попытался это сделать лишь вполсилы, так как, хотя его душа испытывала отвращение до самых своих глубин, тело пронизывал такой восторг, что руки почти отказывались сделать это. Но когда он все же сделал попытку поднять руки, по нему пробежала ледяная дрожь, и он понял, что не может двигаться — его тело лежало совершенно неподвижно под одеялом, как живой мрамор, по жилам которого пробегал бешеный восторг.
      Отвращение охватывало его все сильнее, в то время как он боролся против парализующего сна — борьба души против вялого тела — титаническая борьба, пока светлые полосы не пробили пульсирующую темноту, собравшись вокруг него и окутывая его, и пока он не впал в забытье, переходящее в сон.
      Когда на следующее утро его разбудил сияющий солнечный свет, проникающий сквозь чистую, тонкую атмосферу Марса, Смит полежал некоторое время в постели и попытался вспомнить, что ему приснилось.
      Сон был явственнее, чем действительность, но теперь он уже не мог точно припомнить его — разве что сон был приятнее и ужаснее всего, что он пережил в жизни. Некоторое время он лежал в постели и гадал, как вдруг какой-то тихий шорох в углу прервал его мысли, он сел и увидел девушку, которая лежала на своей постели, свернувшись, как кошка, и смотрела на него круглыми, серьезными глазами. Он с жалостью посмотрел на нее.
      — Доброе утро, — сказал он. — Я видел дьявольский сон… Ну, хочешь есть?
      Она молча покачала головой, и он мог бы поклясться, что в ее глазах сверкнули украдкой странные, веселые искорки.
      Он потянулся, зевнул и прогнал сон из своей памяти.
      — Что мне с тобой делать? — спросил он и стал думать о предстоящем. — Через день—два я уеду отсюда, а взять тебя с собой я не могу, понимаешь. Откуда ты, собственно, приехала?
      Она снова покачала головой.
      — Не хочешь сказать? Ну, это твое дело. Ты можешь оставаться здесь, пока я не сдам комнату. Тогда тебе придется заботиться о себе самой.
      Он опустил ноги на пол и взял свою одежду.
      Десять минут спустя он уже прилаживал свое лучевое ружье у пояса и тогда обратился к девушке.
      — В коробке на столе пищевые концентраты. Их должно хватить до моего возвращения. И будет лучше, если ты опять запрешь дверь, когда я уйду.
      Невозмутимый взгляд ее больших глаз был единственным ответом, и он не был уверен, поняла ли она его, но дверь она заперла так же, как и накануне, когда он вышел, и, слегка ухмыльнувшись, он стал спускаться по лестнице.
      Воспоминание о необычном сне, приснившемся ему в последнюю ночь, оставило его, как обычно и бывает в подобных случаях, а когда он добрался до улицы, то совсем забыл о девушке и обо всех событиях вчерашнего дня, которые были вытеснены насущными потребностями сегодняшнего.
      Все его внимание было поглощено делом, ради которого он прибыл сюда. Он так усиленно занимался своими делами, что все остальное не находило места в его мыслях, и с той минуты, как он вышел на улицу, и до того момента, когда он вечером возвращался домой, каждый его поступок имел серьезные причины: но если бы кто-либо в течение дня следил за ним, то ему бы показалось, что он бессмысленно разгуливает по Ландаролу.
      Смит потратил по меньшей мере два часа на то, что праздно шатался у космодрома и наблюдал сонными бесцветными глазами за космолетами, которые прибывали и стартовали, рассматривал пассажиров, которые прилетали и улетали, грузы, ожидающие отправки, погрузку — особенно погрузку.
      Он еще раз прошелся по барам города и выпил в течение дня немало разнообразных напитков, он вел праздные разговоры с мужчинами всех рас и миров, как правило, на их языке, поскольку Смит славился среди своих современников знанием языков.
      Он слушал сплетни с космических орбит, новости с дюжины планет о тысяче различных событий. Он услышал последний анекдот об императоре Венеры, последнее сообщение о китайско-арийской войне и новейшую песню прямо из уст Розы Робертсон, которую обожал каждый мужчина на цивилизованных планетах, называя ее «Роза Джорджии». День оказался вполне удачным, в том что касалось его личных целей, и лишь поздно вечером, когда он уже возвращался домой, мысль о коричневой девушке, оставшейся в его комнате, начала в открытую овладевать им, хотя целый день она бесформенной и подавленной ютилась на дне сознания.
      Смит не имел ни малейшего понятия, чем она могла питаться, но он все же купил банку нью-йоркских ростбифов, одну банку венерианского лягушачьего бульона, дюжину яблок и два фунта того салата с Земли, который так хорошо произрастает на плодородной почве каналов Марса. Он думал, что в этом широчайшем ассортименте продуктов она, наверняка, найдет что-нибудь для себя, и, поднимаясь по лестнице, — его день прошел очень удачно — напевал про себя «Зеленые холмы Земли» удивительно приятным баритоном.
      Дверь была заперта, как и в прошлый раз, и ему пришлось слегка постучать сапогом по нижним доскам двери, так как руки у него были заняты. Она открыла дверь со свойственной для нее осторожностью и смотрела на него в полутьме, когда он, спотыкаясь, шел со своей поклажей к столу. В комнате опять не было света.
      — Почему ты не зажигаешь свет? — спросил он раздраженно, после того, как ударился ногой о стул, стоящий около стола, пытаясь положить на стол свою поклажу.
      — Светло… и темно… все равно… для меня, — пробормотала она.
      — Кошачьи глаза, да? Да ты и выглядишь, как кошка. Вот, я принес тебе еду. Выбери себе что-нибудь. Ты любишь ростбиф? А немного лягушачьего бульона?
      Она отрицательно покачала головой и отступила на шаг назад.
      — Нет, — сказала она. — Я не могу… есть… то, что ты.
      Смит сдвинул брови.
      — Ты не съела ничего из концентратных таблеток?
      Красный тюрбан снова отрицательно качнулся.
      — Тогда ты уже ничего не ела больше-больше суток! Ты же голодная.
      — Не голодная, — отрицала она.
      — Что же мне купить для тебя? Еще есть время, если я потороплюсь. Тебе надо что-то поесть.
      — Я поем… — сказала она тихо. — Скоро я буду… буду я… есть. Не… беспокойся.
      Потом она отвернулась, встала у окна и выглянула наружу, глядя на освещенный луной ландшафт, будто хотела закончить разговор.
      Смит бросил на нее обиженный взгляд, открывая банку с ростбифом. В ее заверении звучал какой-то странный оттенок, который ему определенно не понравился. Но ведь у девушки были зубы и язык и, кажется, подобный человеческому пищеварительный аппарат, если судить по ее человеческому облику.
      Ее утверждение, будто он не сможет найти для нее ничего съестного — бессмысленно. Она, видно, все-таки съела кое-что из концентратов, решил он, открывая крышку термоса и вдыхая запах горячего мяса.
      — Ну, если ты не хочешь ничего есть, тогда не ешь, — заметил он равнодушно, наливая бульон и кладя кубики мяса в похожую на тарелку крышку термоса и вынимая ложку.
      Она немного повернулась в его сторону и смотрела, как он подвинул шатающийся стул, и сел, и принялся есть, а через некоторое время он увидел, что ее зеленые глаза не отрываясь смотрят на него, что очень его раздражало, и он сказал, кусая яблоко.
      — Почему ты не попробуешь? Это вкусно.
      — То… что ем я… лучше, — объяснила она мягким голосом, заикаясь и бормоча, и он снова скорее почувствовал чем услышал едва заметный неприятный оттенок в ее словах.
      Его охватило внезапное подозрение, когда он вспомнил ее последнее замечание — неясное напоминание об ужасных рассказах, которые он слышал в прошлом у костров во время привалов, — и он повернулся на своем стуле и посмотрел на нее: едва уловимый, необъяснимый страх стал подкрадываться к нему. Что-то было в ее словах — в тех, которые она не сказала, что-то угрожающее.
      Под его взглядом она робко встала, ее большие зеленые глаза с пульсирующими зрачками встретились с его глазами и выдержали этот взгляд. А ее губы были ярко красного цвета, а зубы — острые.
      — Чем же ты питаешься? — потребовал он ответа. И затем, после некоторой паузы, очень тихо. — Кровью?
      Она довольно долго пристально смотрела на него, ничего не понимая, а потом нечто похожее на насмешку искривило ее губы, и она сказала презрительно:
      — Ты думаешь, я… вампир, да? Нет, я — шамбло!
      При этом в ее тоне отчетливо послышались презрение и насмешка, но также безошибочно она знала, что он имел в виду, принимала как логическое подозрение — вампир! Сказка — но сказка, с которой это нечеловеческое существо было хорошо знакомо. Смит не был легковерным человеком, не был и суеверен, но он сам уже повидал слишком много странных вещей, чтобы сомневаться, что в основе самых невероятных легенд мог лежать реальный факт. А в этом существе было что-то невыразимо странное…
      Он некоторое время раздумывал над этим, пока ел яблоко. И хотя он хотел спросить ее о многом, он все же не сделал этого, так как знал, что это ни к чему бы не привело.
      Он не сказал более ни слова, пока не съел мясо, потом яблоко, за ним другое, и не убрал со стола, бросив банку в окно. Затем он откинулся на спинку стула и стал наблюдать за девушкой из-под полуопущенных век, причем глаза его казались бесцветными на лице цвета дубленой кожи. И он снова обратил внимание на прелестные коричневые округлости ее тела, мягкие, как бархат — нежнейшая плоть под обрывками красной ткани. Может, она вампир, она явно не человек, но необычайно привлекательна, по крайней мере, сейчас, сидя рядом в покорной позе, опустив голову в красном тюрбане, положив когтистые пальцы рук на колени, так они сидели некоторое время молча, и тишина дрожала между ними.
      Она была так похожа на женщину — нежная, и покорная, и робкая, мягче самого мягкого меха, только если б он мог позабыть о ее когтистых руках и пульсирующих глазах — и эту необъяснимую непохожесть, которую невозможно выразить словами… (Неужели ему лишь померещился красный, движущийся локон? Неужели сегир был причиной того отвращения, которое он остро почувствовал, когда держал ее в объятиях? Почему чернь так жаждала ее крови?) Он сидел и пристально глядел на нее, и, несмотря на тайну, которая окружала ее, и на подозрение, которое сверлило его мозги, — она обладала таким чудесным, нежным, округлым телом, которое почти не прикрывали обрывки одежды, что он постепенно ощутил, как кровь его застучала в висках, а внутри словно обожгло жаром — коричневое, девственное создание стояло с опущенными глазами — затем ее веки поднялись и зеленые кошачьи глаза встретились с его глазами, и снова мгновенно проснулось отвращение, испытанное им в последнюю ночь, как предупреждающий колокол, который раздавался в нем всякий раз, когда встречались их взгляды — она все же была зверем, слишком гладкая и слишком мягкая, чтобы быть человеком, и эта внутренняя непохожесть… Смит пожал плечами и сел. У него было много недостатков, но слабость плоти не являлась среди них самым главным.
      Он кивнул девушке, чтобы она шла спать на свою постель в углу, и пошел к своей кровати. Он заснул глубоким здоровым сном, но потом вдруг неожиданно и полностью проснулся в том внутреннем возбуждении, которое предвещает нечто значительное. Он проснулся, когда комната была залита сиянием лунного света, и было так светло, что он мог рассмотреть красные лохмотья девушки, когда она села на своей постели. Она не спала, она сидела, повернувшись к нему плечом, опустив голову, и предостерегающее чувство поползло, обжигая холодом, по его спине, в то время как он наблюдал за тем, что она делала. И это было нечто совершенно естественное для девушки, для любой девушки, везде. Она развязывала свой тюрбан.
      Он глядел, не дыша, и предчувствие чего-то ужасного необъяснимо шевельнулось в его сознании…
      Красные складки разошлись, и — и теперь он знал, что это был не сон — снова красный локон спустился вниз к ее щеке… неужели это были волосы? Локон?.. толстый, как червяк, он тяжело опускался вдоль мягкой щеки… краснее крови и такой же толстый, как ползучий червь… он полз, действительно, как червь.
      Смит облокотился на локоть, не замечая своего движения, и устремил пристальный взгляд, полный оскорбительного, завороженного недоверия, на этот локон. Это был не сон. До этого времени он считал, что виной всему был сегир, который, как он думал, «двигал» локон накануне вечером. Но сейчас он стал длиннее, растягивался и двигался сам. Это должны быть волосы, но они ползли: они отвратительно завивались вдоль ее щек, лаская их, отталкивающе, невероятно… Они были влажные, толстые, круглые и блестящие…
      Девушка распустила последнюю складку тюрбана и сняла его.
      Смит с радостью отвернулся бы от того, что он сейчас видел — раньше он смотрел на более страшные вещи даже не моргнув глазом — но он не мог пошевельнуться. Он только мог лежать, облокотившись на локти, и смотреть на массу ярко-красных извивающихся — червей? Волос? Что это было — ползущее по ее голове, страшно напоминая локоны? Они становились длиннее, падали вниз, росли у него на глазах, спускаясь по плечам ниспадающим каскадом, такая масса, которую вначале невозможно было бы спрятать под тесно прилегающим тюрбаном. Его удивление не знало границ, но все было так. И они все извивались, становились длиннее, спускались вниз, а она потряхивала ими — злая карикатура на женщину, которая встряхивает распущенными волосами — пока эта невыразимая путаница извиваясь, корчась, отвратительно красного цвета — не спустилась до ее талии и еще ниже, становясь все длиннее, бесконечная масса ползущих мерзостей, которые до сих пор каким-то невероятным образом были спрятаны под туго закрученным тюрбаном. Это было похоже на гнездо слепых беспокойных красный червей — это было похоже на… на открытые внутренности, которые умели двигаться, это было невыразимо ужасно.
      Смит лежал в темноте, охваченный внутренне и внешне ледяным холодом, вызванным общим шоком и отвращением.
      Она стряхнула эту отвратительную, невероятную путаницу на плечи, и он почувствовал, что вот, сейчас она обернется, и тогда ему придется взглянуть ей в глаза. При мысли об этом его сердце остановилось от страха, который был еще ужаснее всего, что он увидел в этом страшном сне; ибо это был ведь чудовищный сон, ни что иное. Но он уже теперь знал, что не сможет оторвать от него глаз — болезненное колдовство этого зрелища пленило его, и в нем была какая-то красота…
      Она повернула голову. Ползущие мерзости завивались и извивались при этом движении, сшибались, толстые, влажные, блестящие на округлых коричневых плечах, по которым они сейчас опускались отвратительными каскадами и уже почти совсем скрыли ее тело. Она повернула голову. Смит лежал парализованный. И он увидел, как уменьшилась округлость ее щеки, как стал виден ее профиль, и круглое лицо повернулось медленно в сторону кровати — лунный свет освещал, как дневной, красивое лицо девушки, робкое и милое, обрамленное отвратительной ползущей путаницей…
      Ее зеленые глаза встретились с его глазами. Он почувствовал резкий толчок, ужас пробежал вдоль его парализованного позвоночника, оставив ледяную окоченелость. Он почувствовал, что весь покрылся гусиной кожей. Но он почти не заметил этой окоченелости и холодного ужаса, так как зеленые глаза приковали к себе его глаза долгим, долгим взглядом, который обещал что-то неописуемое — не обязательно неприятное беззвучный голос ее разума атаковывал его маленькими, бормочущими обещаниями.
      На какое-то мгновенье он провалился в слепую пропасть подчинения; но сам вид этих мерзостей для его глаз, хотя он уже не воспринимал осознанно находящееся перед ним, был так страшен, что вытащил его из соблазнительной темноты — зрелище этой мерзости, кишащей и переползающей друг через друга, зрелище, полное невыразимого отвращения.
      Она встала, и извивающаяся ярко-красная масса из… из того, что росло на ее голове, упала каскадом вдоль ее тела. Она свисала длинным, живым плащем вдоль ее босых ног до пола, закрыв ее волной ужасной, влажной, извивающейся жизни. Она подняла руки и разделила, как пловец, этот водопад, отбросив его за плечи, чтобы открыть свое коричневое тело с мягкими линиями. Она мило улыбалась, и в волнах, которые тянулись от ее лба и вокруг него, извивались змееподобные, влажные, живые плети. И Смит понял, что перед ним была Медуза Горгона.
      Это знание — инстинктивное знание, уходящее в скрытые туманом седые времена истории — на мгновение вырвало из кошмарного оцепенения, но тут же он снова встретился с ее глазами, они улыбались, зеленые, как стекло, при лунном свете, полуприкрытые опущенными веками.
      Она протянула руки сквозь извивающуюся красную путаницу. И в ней было нечто сверх всякой меры притягательное, так что вся кровь ударила ему в голову, и он зашатался, как сомнамбула — когда она нагнулась к нему, невыразимо милая, несказанно привлекательная в своем покрывале из живого ужаса.
      И в этом красном, влажном клубке была какая-то своеобразная красота, лунный свет блестел и скользил по толстым, круглым, как черви, плетям и терялся в этой массе, чтобы вновь заблестеть и побежать серебряной змейкой вдоль извивающихся плетей — чудовищная, вызывающая ужас красота, ужаснее, чем какое-либо другое безобразие.
      Но все это он осознал опять лишь наполовину, поскольку коварное бормотание вновь проникло в его мозг со своими обещаниями, ласками, призывами, которые были слаще меда; а впившиеся в него зеленые глаза были ясными и горели, как драгоценные каменья, и через пульсирующие темные разрезы он пристально вглядывался в еще более глубокую тьму, в которой было все… Он понимал это… Он неясно понял это, когда впервые глянул в плоские, неглубокие звериные глаза и увидел все, что было скрыто в их глубине: вся прелесть и весь ужас, весь страх и все очарование в этой бесконечной тьме, в которую ее глаза открывались, как окна с зелеными, подобно смарагдовым, стеклами.
      Ее губы двигались, и среди бормотания, которое неразрывно сочеталось с тишиной и легким покачиванием ее тела и с ужасными движениями ее… ее волос — она очень тихо, очень страстно шептала:
      — Я буду… сейчас… говорить с тобой… на моем языке… о, мой возлюбленный!
      И, окутанная своим живым покрывалом, она склонилась над ним, бормотание нарастало, соблазняя и лаская, проникая в потаенные уголки его сознания — многообещающе, требовательно, необычайно сладко. Его тело начало зудеть при виде мерзости, но его отвращение было извращенным, оно взрывалось жаждой объятий той, которую он ненавидел. Его руки обхватили ее под живым покрывалом, влажным, теплым и отвратительно живым — и нежное, бархатное тело прижалось к нему, ее руки обвили его шею — и вместе с шепотом волна несказанного ужаса накрыла их обоих.
      До самой смерти вспоминал он в кошмарных снах об этом мгновении, когда живые плети шамбло впервые заключили его в свои объятия.
      Он вспоминал вызывающий тошноту удушливый запах, когда эта влажная масса покрыла его — толстые, пульсирующие черви обвили каждый сантиметр его тела, скользя, извиваясь, их влага и тепло проникали сквозь его одежду, и ему казалось, что он обнажен.
      И все это за минуту оцепенения, а после — мгновенный поток несовместимых ощущений, прежде чем он впал в забытье. И он вспомнил о вчерашнем сне — он понял теперь, что это была страшная действительность, а скользящие, неясные ласки этих влажных, теплых червей на его теле вызывали восторги, которые невозможно выразить словами, — глубокий экстаз, который охватывает тело и сознание и глубоко трогает душу неестественным восхищением. Он лежал неподвижно, как мрамор, так же превратившись в камень, как все жертвы Медузы в старых легендах. А в это время ужасное вожделение шамбло пробегало по всем клеткам его существа, заставляя трепетать; через каждый атом его тела и через невидимые частицы того, что люди называют душой, через все, что было Смитом, вливалось это ужасное вожделение. И это было, действительно, ужасом.
      Он неясно понимал это, даже тогда, когда его тело отвечало на Всепроникающий восторг, порочный, кошмарный призыв, который приводил в ужас его душу — и все же в самых потаенных глубинах этой души дрожал от наслаждения какой-то ухмыляющийся предатель. Но глубоко за всем этим он ощущал ужас, отвращение и отчаяние, превосходящие всякую меру, в то время, как интимнейшие ласки проникали в самые потаенные уголки его души, — а он знал, что душу трогать нельзя, — и трепетал, несмотря на все это, в опасном вожделении.
      И этот конфликт тела и сознания, смесь самозабвения и отвращения он ощутил в кратчайшее мгновение, пока ярко-красные черви извивались над ним и ползали по нему, глубокий, омерзительный трепет нескончаемого удовольствия, проникающего в каждую частичку его существа. И он не мог двигаться в склизких, восторженных объятиях — его захлестнула слабость, которая становилась все сильнее после каждой, следующей одна за другой волны сильного восторга, а предатель в его душе делался все сильнее и прогонял отвращение — и это в нем прекратило борьбу, когда он полностью погрузился в сияющую темноту, которая заставила его забыть все, кроме этого всепоглощающего восторга…
      Когда молодой венерианец поднялся по лестнице, ведущей в квартиру Смита, то машинально вынул ключ, и между его тонкими бровями образовалась складка. Он был строен, как все жители Венеры, имел светлую и гладкую кожу, и, как у большинства его соотечественников, выражению ангельской невинности на его лице не следовало доверять. У него было лицо падшего ангела, но лишенное демонического величия; в его глазах ухмылялся черт, а вокруг рта тянулись тонкие линии, которые свидетельствовали о бесцеремонности и разгульной жизни, а также о долгих годах, заполненных беспрерывной сменой занятий, в течение которых его имя, наряду с именем Смита, стало самым ненавистным и самым уважаемым в анналах космической полиции. Теперь он поднимался по лестнице, удивленно морща лоб. Он прибыл в Ландароль с полуденным космолетом — «Деву» он с помощью краски и других средств сделал неузнаваемой — и увидел, что дела, которые он надеялся увидеть завершенными, находились в полном беспорядке. Из осторожных расспросов он узнал, что Смита никто не видел уже три дня. Это не было похоже на его друга — тот до сих пор еще никогда не подводил его, а непонятное отсутствие Смита поставило на карту не только надежду на крупную прибыль, но и их личную безопасность. Джерол мог себе представить только один вариант решения этой загадки: свершился приговор судьбы. Физическая невозможность была единственным объяснением. Размышляя над всем этим, он вставил ключ в дверь и открыл ее. И в этот момент, когда открылась дверь, он почувствовал — произошло что-то страшное…