Второй, казалось, не заметил, что Икс был в путешествии, он просто лежал и составлял узоры из иголок, затем вдруг спросил:
Некто поискал ее, чтобы убедиться, что она улучшилась. Но нашел еще меньше, чем раньше. Шкаф пустовал. В подвалах и на чердаке было полно хлама, старых игрушек, детских стихов, мифов, бабушкиных сказок, но не было никакой подпитки для взрослого, ни единого клочка собственности, ни крупицы успеха. Он продолжал поиски, как долго голодавшая крыса. В конце концов он неуверенно сказал:
— Я помню Англию.
— Почему именно ее? С таким же успехом это может быть Омаха.
— Я имею в виду, пребывание в Англии.
— Правда? — тот сел, разбрасывая хвою. — Значит, ты помнишь жизнь! Как жаль, что Англия затонула. Снова молчание.
— Я потерял все.
В глазах другого был мрак, да восточный край Земли круто спускался по ступенькам в ночи.
— Я — никто.
— Ты, по крайней мере, знаешь, что ты человек.
— О, в этом нет ничего хорошего, ведь я не имею ни имени, ни пола — ничего. С таким же успехом я могу быть кольчатым червем.
— Или Жаном Полем Сартром.
— Я? — спросил тот оскорбленно. Доведенный до отчаяния отвратительным сравнением, он встал и заявил: — Конечно, я ни в коем случае не Жан Поль Сартр. Я — это… — и сказав «это», он нашел себя самого, настоящего. Его имя Льюис Д. Чарльз. Он знал это так же хорошо, как самого себя. Вот он кто!
Перед ним был лес, ветки и корни. Другой куда-то ушел. Льюис Чарльз посмотрел на красный глаз запада и черный глаз востока. И громко крикнул:
Он шел не вперед, а назад. Имя, которое он нашел, было неправильным. Он повернулся и, забыв об инстинкте самосохранения, кинулся в непроходимый лес, отбрасывая самого себя, чтобы найти оброненное имя.
В тени деревьев он снова потерял имя. Он даже забыл, что ищет. Что же это было? Он глубже и глубже продвигался под деревьями на восток, туда, где обитали безымянные тигры.
На берегу стоял человек, глядя через огромное море туда, где вздымались Острова или, может быть, ему так казалось.
— Там, — сказал он морю, — лежит мое королевство.
Море ответило ему так, как отвечало всем. Когда на море из-за его спины стал надвигаться вечер, ветер стих, и краски моря поблекли, в западной части неба засияла, возможно, звезда, возможно, огонек или его мечта о свете.
Он стал карабкаться вверх, на улицы своего города, в полных сумерках. Хижины и мастерские его соседей были пусты, приведены в порядок и покинуты их хозяевами, готовившимися к Концу. Почти все жители были либо наверху, в Гейстхолле, на Отпевании, либо внизу, в полях, с Бешеными. Но Лиф не мог уйти, его вещи были слишком тяжелы, чтобы их выбросить, слишком крепки, чтобы их разбить или сжечь. Только века могли бы их разрушить. Где бы их ни сложили, где бы они ни упали, куда бы их ни выбросили, из них складывалось то, что должно было сложиться — город. Поэтому он и не пытался их выбросить. Его двор все еще был завален кирпичами, тысячами и тысячами кирпичей его собственного изготовления. Печь для их обжига стояла холодной, но в рабочем состоянии, там же были бочонки с глиной и сухой известью, с известковым раствором, лотки для погашения извести и мастерок. Все необходимое для работы. Один парень из Нотариального переулка спросил с усмешкой:
— Ты что, собираешься выстроить кирпичную стену и спрятаться, когда придет Конец Света?
Другой сосед, отправлявшийся в Гейстхолл, посмотрел на эти груды и кучи штабеля и насыпи хорошо сформованных и обожженых кирпичей, купающихся в золотом свете послеобеденного солнца, и вздохнул, словно они давили на него.
— Вещи, снова вещи! Освободись от них. Лиф, от той тяжести, с которой они давят на тебя! Идем с нами, пока еще не наступил Конец!
Лиф поднял кирпич, снова положил его на место и смущенно улыбнулся. Когда они все шли мимо, он не отправился с ними ни в Холл, ни туда, где люди уничтожали посевы и убивали животных, его путь лежал к морю, туда, где был Конец всегЬ живого, где была только вода. Теперь, вернувшись в свою хижину, просоленный и обветренный, он все еще не чувствовал ни хохочущего отчаяния Бешеных, ни слезного и возвышенного отчаяния тех, кто собирался в Гейстхолле. Он чувствовал пустоту и голод. Это был коренастый и невысокий человек, и ветер на краю света не мог сдвинуть его с места.
— Эй, Лиф! — позвала его вдова, живущая в переулке Ткачей, пересекающем улицу в нескольких метрах от его дома. — Я видела, что ты идешь по улице, ведь с самого захода здесь не проходила ни одна живая душа. Становится темнее и тише, чем… — она не уточнила и продолжила:- Ты уже ужинал? Я как раз собиралась вытащить из печи жаркое, но нам с малышом никогда не съесть столько до самого Конца Света, и мне не хочется, чтобы пропадало хорошее мясо.
— Большое спасибо, — сказал Лиф и снова надел пальто. Они пошли в переулок ткачей, оставив переулок Каменотесов уже в полной темноте, минуя улицы, продуваемые ветром с моря. В залитом светом доме вдовы Лиф поиграл с малышом, самым последним из рожденных в городе, маленьким толстячком, учившимся вставать. Лиф поставил его на ножки, он рассмеялся и упал. В это время вдова поставила хлеб и горячее мясо на стол, сплетенный из толстых камышей. Они сели есть, даже ребенок, который жевал ломоть хлеба четырьмя зубами.
— Почему ты не в Холле и не в поле? — спросил Лиф.
Вдова отвечала так, словно ответ был приготовлен заранее.
— О, у меня ребенок.
Лиф осмотрел дом; построенный ее мужем, одним из его подручных, помогавших изготавливать кирпичи.
— Хорошо. Я с прошлого года не ел мяса.
— Знаю, знаю. Никто больше не строит дома.
— Никто, — подтвердил он. — Не было построено ни одного дома, ни одного курятника. Даже ремонта никто не предпринял. Но ведь ткани, которые ты изготавливаешь, еще нужны?
— Да, некоторые хотят иметь новую одежду к Концу Света. Это мясо я купила у Бешеных, уничтоживших усадьбу моего господина, заплатив им деньгами, вырученными за кусок полотна, которое я соткала для платья его дочери. Они хотели сшить его специально к Концу.
Она иронически хмыкнула.
— Но теперь у меня кончился лен, да и шерсть вряд ли будет. Нечего прясть, нечего ткать. Поля сожжены, птицы убиты.
— Да, — согласился Лиф, жуя хорошо прожаренное мясо. Плохие времена, наихудшие времена.
— А теперь, — продолжала вдова, — откуда взяться хлебу, если поля сожгли? Где взять воду, если Бешеные отравляют источники? Я напоминаю плакальщиц там, наверху? Угощайся, Лиф! У весенних ягнят — лучшее в мире мясо, так говаривал мой муж, но когда наступала осень, то же самое он утверждал про жареную свинину. Кушай, бери кусок мяса побольше.
В ту ночь Лиф видел сны, лежа в своей хижине на Кирпичном дворе. Обычно он спал так же тихо и спокойно, как кирпичи, но на этот раз он всю ночь плыл к Островам. Когда он пробудился, они уже не казались ему просто мечтой, они стали так же отчетливы, как звезды, проступающие, когда меркнет день. Он узнал свои Острова. Но как во сне ему удалось перебраться на них? Он не летел, не шел, не плыл под водой, как рыба, и все же пересек серо-зеленые равнины и ускользающие холмы моря, слышал зовущие голоса, видел огни городов.
Он стал думать о том, как человек может передвигаться по морю. Он думал о способности травы плыть по воде и понял, что человек может сплести из камышей нечто вроде тюфяка и плыть, лежа на нем, а грести руками. Но заросли тростника все еще тлели у реки ниже по течению, а запасы ивы в лачугах корзинщиков давно сожгли. На островах своей мечты он видел тростник или траву высотой в пятьдесят футов с коричневыми стеблями, которые невозможно было обхватить, и целым морем зеленых листьев, обращенных к солнцу.
На таких стеблях человек мог переплыть море. Но таких растений не было в его стране, хотя в Гейстхолле и имелась рукоятка ножа, сделанная из какого-то крепкого коричневого материала, по словам знающих людей, из какого-то растения, выросшего в другой земле и именуемого лесом. Но на рукоятке моря не переплывешь. Смазанные салом шкуры тоже могут плыть, но дубильщики не работали уже многие недели, и не было ни одной шкуры для продажи. Он не мог рассчитывать ни на кого. В то ветреное утро он принес свою тачку и лоток для кирпичей на берег и положил их в тихую воду лагуны. Они тоже могли плыть по воде, но едва он положил на них руку, они накренились, наполнились водой' и затонули. «Они слишком легкие»,решил он. Он вернулся назад к утесу и, пройдя через улицы, нагрузил тачку теперь уже бесполезными хорошо сделанными кирпичами и покатил тяжелый груз вниз, к морю. Поскольку в городе за последние годы было рождено очень мало детей, никто не полюбопытствовал, чем он занят, хотя пара хмельных после вчерашних погромов Бешеных и проводила его взглядом. Весь день он возил к морю кирпичи и известь, так же прошел и следующий день. Он не видел больше тот сон, но начал класть кирпичи на сверкающем мартовском пляже, благо песок и вода для цемента были под рукой. Он соорудил небольшой купол из кирпичей, овальный, с острыми краями, как у рыбы, все кирпичи лежали один к одному. Если бочка, наполненная воздухом, может плавать, почему бы не приспособить это сооружение? К тому же оно достаточно крепкое. Но когда весь купол был покрыт известкой, и Лиф развернул его и толкнул к линии прибоя, оно только глубже и глубже зарывалось в мокрый песок, словно'моллюск или песчаная блоха. Волны наполнили его, и после того, как Лиф вычерпал воду, наполняли снова и снова, а затем зеленое крыло прибоя потащило все за собой, перевернуло купол и, швырнув назад его составные элементы, похоронило их в песке. Лиф стоял, мокрый по самую шею, и вытирал соленые брызги с глаз. На западе ничего не было видно, кроме бьющихся волн и туч. Но Острова были там. Он знал наверняка. Они лежали на западе, с их огромми травами, в десять раз превышающими человеческий рост, с их золотыми полями, колышущимися от морского ветра, с их белыми городами и горами, вершины которых покрыты снегом, а на склонах раздаются голоса пастухов.
— Я — строитель, а не мореплаватель, — решил Лиф, когда подробно обдумал предпринятую глупость. И он упрямо вышел из воды, поднялся на утес и под дождем пошел за очередной тачкой кирпичей.
Впервые за неделю освободившись от глупой мечты о плавании, он заметил, что Кожевенная улица опустела. Сыромятная была завалена мусором и безлюдна. Мастерские напоминали зевающие рты, а окна спален над ними были заколочены.
В конце переулка старый сапожник жег кучу новых ненадеванных башмаков, горевших с отвратительным запахом. Около него стоял оседланный ослик, шевеля ушами от едкого дыма.
Лиф прошел мимо и нагрузил тачку кирпичами. На этот раз он катил ее вниз, изо всех сил отклоняясь назад и натягивая лямки, чтобы тачка не потеряла равновесия на тропинке, ведущей к пляжу, из-за ветра. За ним следовала пара горожан. За ними пошли два или три жителя Нотариального переулка и еще несколько других, живших по соседству с базаром. Вот почему когда он выпрямился — его черные босые ноги стояли в теплой воде, а на лбу у него выступил холодный пот — целая толпа растянулась вдоль глубокого следа на песке. Они походили на Бешеных. Он не обратил на это внимания, хотя знал, что с вершины утеса за ним наблюдает испуганная вдова из Нотариального переулка.
Он покатил тачку в море и, когда вода дошла ему до груди, опрокинул ее, и огромная волна вынесла его на берег, возсю громыхая тачкой, полной воды.
Несколько Бешеных уже уходили вдоль линии прибоя. Один высокий парень подошел к нему и сказал с ухмылкой:
— Почему ты не бросаешь их вниз с утеса?
— Они только упадут на песок, — ответил Лиф.
— А тебе надо их утопить? Понятно. Видишь ли, кое-кто из наших решил, что ты собираешься тут что-то построить. Они хотели сделать из тебя цемент. Пусть эти кирпичи будут сырыми и холодными.
Нотариус удалился, ухмыляясь, а Лиф пошел наверх за очередной тачкой.
— Приходи ужинать, Лиф, — обеспокоенно сказала вдова, крепко прижимая ребенка, чтобы его не продуло.
— Я приду, — сказал он, — и захвачу ковригу хлеба. Я запасся двумя ковригами хлеба до того, как ушли булочники. — Он улыбнулся, но она осталась серьезной. Когда они вместе поднимались по улицам, она спросила:
— Ты топишь свои кирпичи. Лиф?
Он рассмеялся от всей души и сказал, что да.
Вид у нее был такой, будто она испытывала не тю облегчение, не то печаль. Но во время ужина в ее светлом доме она была по-прежнему тихой и спокойной. Они съели сыр и ворованный хлеб с большим аппетитом.
На следующий день он продолжал возить кирпичи вниз, тачка за тачкой, и когда Бешеные его замечали, они думали, что он занят тем же, что и они. Уклон пляжа к морю был постепенным, и всю работу он делал под водой. Начинал он при низком приливе, поэтому его кирпичи никогда не обнажались. При высокой волне было очень трудно укладывать кирпичи более-менее ровно, так как море бурлило, и волны перекатывались через его голову, но он продолжал начатое дело.
К вечеру он принес длинные железные прутья и укрепил то, что успел построить, так как в восьми футах от места начала его работы подводное течение могло разрушить все, что он успел построить. Затем он убедился, что даже кончики прутьев находятся под водой при низком приливе, чтобы ни один Бешеный не увидел их и не заподозрил, что под водой делается какое-то укрепление. В сумерках два пожилых человека прошли мимо него из Гейстхолла после Отпевания, громыхая своей тележкой по камням, и грустно ему улыбнулись.
— Это хорошо — освободиться от вещей, — сказал один, другой кивнул.
На следующее утро, несмотря на отсутствие снов об Островах, Лиф продолжил укладку пути. Песок стал расползаться сильнее, когда он продвинулся вперед. Теперь он приспособился вставать на передние кирпичи и наклонять аккуратно нагруженную тачку, затем нырять и укладывать кирпичи между заранее установленными прутьями. При этом он барахтался и ловил воздух, нырял и снова показывался на поверхности.
Уложив все кирпичи, он поднимался и шел к дому за новой партией.
Как-то раз вдова сказала ему, появившись на кирпичном дворе:
— Давай, я буду бросать их для тебя сверху, так ты сэкономишь время.
— Это нелегкая работа — грузить тачку, — заметил он.
— Пусть, — сказала вдова.
— Хорошо, попытайся. Но они довольно-таки тяжелые. Не пытайся перетаскивать много. Я дам тебе маленькую тачку. А твой мышонок может сидеть в ней и кататься.
Теперь она ему помогала. Серебряные дни с туманными утрами прошли, небо и море были чисты весь день, в расщелинах цвели травы, больше не осталось ничего, что могло бы расцвести потом. Дорога протянулась на многие ярды от берега, поэтому Лиф был вынужден выучиться тому, чего кроме рыб никто не умел: он мог плавать по воде и под водой в открытом море, не касаясь дна.
Он никогда не слышал, чтобы так мог делать человек, но не задумывался над этим, будучи слишком занят своими кирпичами, весь день находясь то в воде, то на воздухе, изучая пузырьки воздуха, циркулирующие в воде, и капли воды, циркулирующие в воздухе. Он был абсолютно один, наедине с апрельским дождем и туманом. Иногда он был счастлив в этом мрачном зеленом бездушном мире, борясь со странно упрямыми невесомыми кирпичами на виду у косяков рыб. И только потребность в воздухе вынуждала его вдыхать ветер с солеными брызгами.
Он строил весь день, выбираясь на песок за кирпичами, которые его преданная помощница бросала сверху, нагружал тачку и катил ее в море по дороге, которая была в двух футах от поверхности воды при низком приливе и в четырех-пяти при высоком. На краю дороги он высыпал их, нырял и строил. И снова шел на берег за тачкой.
В город он возвращался поздно вечером, уставший, белый от соли, с зудящей кожей, голодный, как акула, чтобы разделить какой ни есть ужин со вдовой и ее малышом. Позже, хотя весна приближалась мягкими, длинными, теплыми вечерами, город становился очень темным и тихим. Однажды ночью, когда он не настолько устал, чтобы не заметить этого, он сказал вдове о странной тишине.
— Я думаю, все они ушли, — ответила она.
— Все! — пауза. — А куда они направились?
Она только пожала плечами. Подняла свои глаза и в залитой лунным светом тишине некоторое время смотрела на Лифа.
— Куда? Куда ведет морская дорога? — спросила она.
Какое-то время он не отвечал.
— К Островам, — сказал он наконец, улыбнулся и посмотрел на нее.
Она не засмеялась, а только уточнила:
— А они существуют? Так это правда, что они есть?
Она обернулась на своего спящего ребенка, затем посмотрела на темную весеннюю улицу, по которой никто не прогуливался, а в домах никто не жил. Потом она опять посмотрела на него и сказала:
— Ты знаешь, кирпичей осталось мало. Несколько сотен. Тебе недолго осталось работать, — и она принялась тихонько плакать.
— Ради Бога! — успокаивал ее Лиф, думая о подводной дороге, убегающей от берега на сто двадцать футов, и о море, простирающемся на тысячи миль дальше. — Я туда поплыву. Ну-ну, не плачь, золотко! Разве я брошу вас с мышонком здесь одних? Разве после того, как ты чуть не разбила кирпичами мне голову, после того, как мы делили хлеб, после твоего стола и огня, после твоей постели и смеха, разве смогу я уйти, когда ты плачешь?! Успокойся и не плачь. Дай-ка мне подумать, как мы втроем сможем добраться до Островов.
Но он-то знал, что выхода нет. По крайней мере, не для того, кто делает кирпичи. Он сделал все, что смог. Все, что смог — это отдалиться от берега на сто и еще двадцать футов.
— Как ты думаешь, — спросил он после долгого молчания, в течение которого она убрала со стола и вымыла тарелки в чистой воде, которая снова стала безопасной, поскольку Бешеные пропали, — может ли это…
Ему было трудно говорить, но она тихо ждала.
— Может, это и есть Конец?
Тишина. В одной из освещенных комнат, среди остальных темных домов и улиц, на сгоревших полях и пустующих землях — Тишина. Тишина и в Холле наверху, молчаливое небо, тихий воздух, кругом ненарушаемое молчание. Кроме далекого шума моря и очень тихого, хотя и близкого, дыхания ребенка.
— Нет, — решила женщина. Она села напротив него и положила руки на стол, прекрасные руки, темные, как земля, ладони цвета черного дерева, — нет, Конец Света будет концом света. А это только его ожидание.
— Тогда почему мы еще живы — только мы двое?
— Ну, потому, что у тебя есть твои кирпичи, а у меня есть мой малыш.
— Завтра мы должны идти, — сказал он несколько минут спустя. Она кивнула.
Они встали до восхода. У них не было еды, и когда она положила в сумку несколько вещей для ребенка и одела кожаный плащ, а он сунул за пояс нож и мастерок и одел куртку ее мужа, они покинули домик, выйдя на холодный тусклый свет на пустынных улицах.
Они пошли вниз, он впереди, а она следом за ним, неся спящего ребенка и кутая его в складки плаща. Он не свернул к дороге, ведущей на север, прошел и мимо дороги к утесу, затем мимо рыночной площади и повел ее к пляжу. Всю дорогу она шла следом за ним, и никто из них не сказал ни слова. У самой воды он оглянулся.
— Я буду поддерживать тебя на воде, сколько смогу, — пообещал он.
Она кивнула и мягко сказала:
— Мы пойдем по дороге, построенной тобой, пока она не кончится.
Он взял ее свободную руку и повел в воду. Вода была холодной. Она была обжигающе холодной. Холодный свет на востоке освещал пену, шипящую на песке. Когда они встали на дорогу, кирпичи были тверды у них под ногами, и ребенок снова спокойно заснул.
Когда они продолжили свой путь, удары волн сделались сильнее. Приближался прилив. Первые волны намочили их одежду, забрызгали лица и заставили зябнуть их плоть. Они достигли края подводной дороги. Пляж находился на небольшом расстоянии позади них, песок темнел под утесом, над которым виднелось тихое бледное небо. Вокруг них бились неукротимая вода и пена. Впереди было неутомимое море, огромная бездна, провал. Прилив ударил их на своем пути к берегу, и они пошатнулись. Ребенок проснулся от сильного удара волны и заплакал — слабый звук в долгом и. холодном глухом бормотании моря, всегда говорящего одно и то же.
— О, я не могу! — крикнула в женщине мать, но она тут же твердо взяла мужчину за руку и встала рядом с ним. Подняв голову, чтобы сделать последний шаг с того, что он построил в ту сторону, где не было берега, он увидел силуэт, плыву дий по воде, на западе льющийся свет, белое мерцание, подобно белой ласточке, встречающей рассвет. Казалось, что кроме шума волн слышны какие-то голоса.
— Что это? — сказал он, но она смотрела на ребенка, пытаясь успокоить слабый плач, бросающий вызов монотонному бормотанию моря. Он стоял, тихо глядя на белеющие паруса, свет, пляшущий на волнах, двигающийся к ним и к великому свету, растущему за их спинами.
— Подождите! — донесся крик из той большой лодки, плывущей по серым волнам и танцующей на их гребнях.
— Подождите! — дружелюбно кричали голоса, и он увидел белый парус, лица и тянущиеся к ним руки. — Идите! Идите к нам на корабль, и мы поплывем на Острова!
— Держись, — сказал он, и они сделали последний шаг.
Конечно, никто не знал, что для Лоренса Кэйна все было предопределено уже в тот момент, когда он сбил девушку на велосипеде. Развязка наступила сентябрьским вечером за кулисами ночного клуба, хотя могла произойти когда и где угодно.
Перед этим он три дня подряд смотрел номер, исполняемый местной падшей звездой Кинни Кин. Номер был, что называется, зажигательным: под конец его из всей одежды на Кинни оставался только голубой свет да три клочка материи в стратегически значимых пунктах. И если уж говорить военным языком, сама Кинни была сложена, как бетонный бастион. Когда она кончила возбуждать мужскую похоть и скрылась за кулисами, Лоренс решил, что номер был бы гораздо приятнее, если бы исполнялся в более приватной обстановке, а именно, в его холостяцкой квартире, и для ограниченной аудитории, точнее, для него одного. Его планы не исключали и более существенных впечатлений.
Итак, Кинни освободилась, шоу заканчивалось, словом, трудно было выбрать лучший момент для частной беседы.
Лоренс Кэйн вышел из зала, прошелся по аллее вокруг дома и отыскал служебный вход. Пятидолларовая купюра, врученная швейцару, вполне сошла за пропуск, и минуту спустя он уже стучал в дверь уборной, украшенную позолоченной звездой.
— Кто там? — послышалось из-за двери.
Кэйн хорошо понимал, что переговоры через дверь ни к чему не приведут. Он был достаточно искушен в театральных обычаях и сразу выбрал верный ответ, который помог ему сойти за своего человека, возможно, вовсе не собирающегося подкатываться к усталой женщине с гнусными предложениями.
— Вы одеты? — спросил он.
— Подождите минутку, — ответила Кинни и вскоре разрешила войти.
Лоренс вошел. Кинни была в красивом пеньюаре из тех, которые так идут голубоглазым блондинкам. Кейн раскланялся, представился и посвятил Кинни в детали своего плана.
Он был готов к тому, что она поначалу будет отнекиваться, был готов даже к решительному отказу. На этот случай он приготовил весомый четырехзначный довод: столько Кинни не зарабатывала за неделю, а может, и за месяц. Конечно, ведь второразрядный ночной клуб — не Карнеги-холл, это касается и гонораров. Но на вежливое предложение ангажемента Кинни ответила грубой бранью; мало того — она влепила Лоренсу пощечину. Довольно крепкую. Напрасно она это сделала.
В ярости он выхватил револьвер, отступил на шаг и прострелил ей сердце.
Потом он вышел на улицу, подозвал такси и поехал домой. Там он немного выпил дляуспокоения нервов и улегся спать. Когда глубокой ночью к нему явились полицейские с ордером на арест, он долго не мог взять в толк, о каком таком убийстве идет речь.
Мортимер Мерсон, лучший в городе адвокат, отработал с утра пораньше восемнадцать лунок и зашел передохнуть в здание гольфклуба. Там его ждала записка: его просили как можно скорее позвонить городскому судье Аманде Хейс, что он тотчас же сделал.
— Доброе утро, ваша честь, — начал он. — Что у вас случилось?
— Кое-что, Морти. Если вы сейчас не сильно заняты, зайдите ко мне. Тогда мне не придется излагать вам дело по телефону.
— Через час я буду к вашим услугам, — пообещал адвокат. И поехал во Дворец Правосудия.
— Еще раз доброе утро, дорогая судья, — сказал он Аманде Хейс. — Вздохните поглубже и расскажите, в чем дело.
— Надеюсь, вы уже почуяли, что дело это я приготовила для вас. Если коротко — этой ночью один человек арестован по подозрению в убийстве. Он отказывается давать показания в отсутствие адвоката, но своего адвоката у него нет. Он говорит, что никогда не соприкасался с правосудием и даже не знает ни одного адвоката. Он попросил прокурора порекомендовать ему кого-нибудь из вашей братии, а тот передал эту просьбу мне.
— Стало быть, очередное бесплатное дело! — вздохнул Мерсон. — Что ж, никуда от них не денешься. Вы официально назначаете меня?
— Не плачьте, бедное дитя, — утешила адвоката госпожа судья, — дело вовсе не бесплатное. Ваш потенциальный клиент, хотя, и не миллионер, но все же человек весьма состоятельный. Этот молодой бонвиван хорошо известен в высшем свете и вполне способен платить, даже по вашему несусветному тарифу. Ну, об этом вы с ним сами договоритесь, если он согласится с вашей кандидатурой.
— Конечно, этот доброжелательный юноша невинен, словно агнец, и стал жертвой гнусного оговора? Кстати, как его зовут?
— Вам его имя знакомо, если вы читаете в газетах светскую хронику. Его зовут Лоренс Кэйн.
— Да, мне попадалось это имя. Такие обычно не убивают. Правда, сегодняшних газет я еще не читал. Кого убили? И вообще, расскажите-ка поподробнее.
— По правде говоря, милый Морти, дело это не подарок: у вашего клиента нет ни одного шанса, разве что вы умудритесь доказать его невменяемость. Потерпевшая была известна под псевдонимом Кинни Кин. Настоящее имя выясняется. Она исполняла стриптиз в ночном клубе «Мажестик», гвоздь программы, так сказать. Множество свидетелей видели, что Кэйн вышел из-зала сразу после номера Кинни Кин. Швейцар, что пустил Кэйна через служебный вход, знал его в лицо, собственно, поэтому его и нашли так быстро. Тот же швейцар показал, что Кэйн вскоре вышел и что перед этим он слышал звук выстрела. Кстати, выстрел слышали и другие. А вскоре мисс Кин была найдена мертвой.
— Ну, что ж, — сказал Мерсон. — Тут слова Кэйна против слов швейцара. Здесь есть за что зацепиться: не составляет труда доказать, что этот швейцар — психопат и лжец олимпийского класса.
— Не сомневаюсь. Но полиция, учитывая связи Кэйна, испросила ордер не только на арест, но и на обыск в его квартире. В кармане его пиджака нашли револьвер тридцать второго калибра с одним стреляным патроном, а Кинни Кин была убита пулей именно тридцать второго калибра. Эксперты утверждают, что она была выпущена из револьвера Кэйна.
— Ясно. Значит, сам он не желает ничего говорить, пока не посоветуется- с адвокатом.
— Да, если не считать одной довольно-таки странной фразы. Он произнес ее, когда его доставили в тюрьму. Полицейские передали ее слово в слово. Он сказал: «Боже мой, выходит, она была настоящей!» Как вы думаете, что это может значить?
— Не представляю, ваша честь. Но если он согласится, чтобы я защищал его, я непременно спрошу его. Не знаю, благодарить мне вас за это или тихо проклинать. Похоже, вы подсунули мне пресловутую палку о двух концах.
— Так я ведь знаю, что это ваш любимый инструмент, Морти. К тому же, выиграете вы процесс или проиграете, гонорар все равно у вас в кармане. Примите вдобавок добрый совет: не пытайтесь добиться освобождения Кэйна под залог до суда. Прокурор так и вцепился в эту пулю и в протокол экспертизы. Для него это дело совершенно ясное — умышленное убийство без смягчающих обстоятельств. Он даже прекратил следствие. Так что суд состоится, как только вы исчерпаете все свои проволочки. Вас интересует еще чтонибудь?
— Пожалуй, нет, — ответил Мерсон и откланялся.
Надзиратель привел Лоренса Кэйна в комнату для свиданий и оставил наедине с Мортимером Мерсоном. Адвокат представился, они обменялись рукопожатием. Мерсон отметил для себя, что Кэйн скорее заинтригован, чем обеспокоен. Это был высокий мужчина лет сорока, красивый, но не слишком. Он выглядел вполне элегантно, хотя и провел ночь в тюремной камере. Очевидно, он был из тех люей, которые сохраняют элегантность, даже если их бросить в одиночестве и без багажа где-нибудь в конголезских джунглях.
— Я рад, мистер Мерсон, что вы согласились защищать меня. Удивительно, как я сам не догадался обратиться к вам: я ведь слышал о вас от своих знакомых и читал в газетах отчеты о ваших процессах. Что будем делать? Выслушаете меня. сперва или примете сразу, в радости и в горе?
— Приму сразу, — ответил Мерсон, — в радости и в горе, пока…
Он прервался: венчальную формулу не стоило произносить до конца при человеке, на которого уже пала тень электрического стула.
— … пока смерть не разлучит нас, — с улыбкой закончил Кэйн. — Вот и хорошо.
Они уселись по сторонам стола.
— Нам предстоит часто встречаться, — сказал Кэйн, — так что давайте без церемоний. Зовите меня Ларри.
— А меня — Морти, — ответил Мерсон. — Прежде, чем вы расскажете свою версию дела, мне хотелось бы задать пару вопросов, Вы…
— Подождите, Морти. Сперва я спрошу вас: вы уверены, что здесь нет микрофонов и что нас никто не подслушивает?
— Абсолютно уверен. Итак, первый вопрос: вы в самом деле убили Кинни Кин?
— Да.
— Полицейские утверждают, что после ареста вы сказали: «Боже мой, выходит, она была настоящей!» Говорили вы эти слова и если да, то что это значит?
