— А мужик, значит, весь вышел? — спросил Минин.
      — Да уж… Кто еще с войны, кто от водки, клятвущей, кто как… Да и мы скоро упокоимся.
      — Не. Вы еще, бабоньки, бойцы! — смеялись старики. — Вот десантируем на танк и в Москву-столицу!
      — Ох, Москва! — затревожились старухи. — Ох, супостаты там нечеловеческие… Ох, бирюки зажратые, морды во, лосневые! Вовсе о народе не думают думку. Не закройщики они, а кузнецы лошадевые.
      — Задами думают! — хохотнул Василий. — Им не людям помогать, а свиньям щетину брить на копытах.
      — Надо им Куликово поле… во всей красе, — грозился Беляев. — А чего?
      — Ежели докатим… до поля, — вздыхал Ухов. — Чегось мой мотор…
      — Выдюжим, Леха! — горячился Беляев. — Вот это Минин, а мы все, выходит, Пожарские… По сусалам ка-а-ак!..
      — Не балабонь, Шура, — сдерживал боевого друга Дымкин.
      — А чего? Пройдем нашим парадом, как в сорок пятом, — сказал Минин. Помнишь, Саня? Дымыч? Алеша?
      — Помню, — сказал Беляев.
      — Помню, — сказал Дымкин.
      — Помню, — сказал Ухов.
      И замолчали, вспоминая себя молодыми. Сгущающиеся сиреневые сумерки скрадывали их лица, глаза, души, и казалось, что над тихой родной землей плывут тени давно ушедших в бой и не вернувшихся из него солдат.
      На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило облаками, и закрапал дождь. Хорошо, что мы успели с дочерью совершить вполне удачную вылазку под чистым небом в мир зверей, мурашек, деревьев и людей. Я вернул после дочь маме. Та тотчас же устроила мне военный парад своих чувств по поводу, как она выразилась, откупа на счастливое детство ребенка.
      — И я буду счастлив, — ответил я, — если ты, родная, не будешь болтать с подружками по телефону. Думай, что им говоришь. Моей дочери не обязательно знать твое субъективное мнение относительно моей легкоранимой души.
      — Ты идиот. И ты портишь ребенка!..
      Тьфу, промолчал я и удалился, неопределенный. Когда у женщины нет каждодневной случки, в процессе которой она разряжается, как трансформаторная будка, говорить бесполезно.
      И поэтому на душе у меня дождливая погода, впрочем, как и на улице. Скучно, грустно, и некому дать сто долларов в зубы. Сколько нынче стоит у нас любовь? Вернее, иллюзия любви? Подворотной любви не хочется. Хочется вечной. Увы, вечная посещает только межнациональных героев, и то действующих на киноэкране. Остается лишь напиться, потом еще напиться, потом, напившись, удавиться или утонуть в унитазе. Прекрасные будут похороны, господа, клозетного утопленника!
      Кстати, однажды моя дочь поинтересовалась: папа, а есть у тебя костюм? Какой костюм? Ну, такой, как у всех. Нет, ответил я, как у всех нет. А почему? Потому что я не такой, как все. Ур-р-ра, закричала дочь. А в чем дело? Папа, ты никогда не умрешь! Как это? Мама говорила, что людей хоронят только в костюмах, у тебя его нет, значит, ты не умрешь. А-а-а, сказал я, сраженный столь убедительной логикой. Действительно ведь: костюм, как у всех, отсутствует в моем более чем скромном гардеробе. Джинсы, свитера да фрак напрокат. Так что извините, господа, похороны, боюсь, на ближайшее время отменяются.
      Что делать? Включаю телевизор, последнюю отдушину. И что странно: по всем программам показывают классический балет «Лебединое озеро». Это меня не насторожило, слишком я человек, увлеченный собственными вариациями на тему озер, рек, болот, морей и океанов. Потом раздался телефонный звонок дзинь-дзинь-дзинь. Звонила, к моему удивлению, героиня экранного полотна и монтажного стола Бабо. В чем дело? Оказывается, как она узнала, меня собираются бить. Хуком слева или справа. А может быть, бутылкой по голове. Так сказать, матч-реванш.
      — Ну и что? — спросил я. — Зачем ты мне эту страсть сообщаешь?
      — Хочу спасти твою голову. Таких, как она, мало.
      Я прервал театрализованное представление:
      — Во-первых, голова у меня крепка, как броня. Во-вторых, у меня есть каска и даже бронежилет. А в-третьих, ты талантлива в постели, но бездарна перед камерой, Бабо. Так что ты себя исчерпала как жанр. — И бросил трубку.
      О чем говорить? Но снова — требовательный звук телефона. Я цапнул трубку и заорал:
      — Слушай, ты, мобилизованная звезда! Ты обрела достойную профессию, но можешь ее потерять! Хотя иметь сахарные губки — это еще не профессия! Ясно выражаю свою мысль?
      — Извините, — сказал сдержанный мужской голос. — С вами сейчас будут говорить.
      — Чего? — оторопел я.
      После паузы послышались странные хлюпающие звуки, словно в болоте полоскали белье; затем раздался характерный, хорошо мне знакомый чмокающий голос. Конечно, я сразу узнал того, кто звонил. Да, это был он, бывший мой школьный приятель, которого я любил и, помнится, защищал. Да, это был он, волей судеб карабкающийся по крутым горкам скользкой власти.
      — Что случилось, Ромик? Ты плачешь, Небритая рожа? Или смеешься, Плохиш? Тебя кто-то обидел, Кассир? И почему мне звонишь, враг сирых и убогих? — задавал я бесконечные вопросы.
      Наконец сквозь слезы-сопли-чмоки я узнал такое, что понял: если я сию минуту галопом не помчусь к ближайшему аэродрому…
      Над Н-ским военным аэродромом пылал кумачовый закат. Транспортный самолет АН-72 готовился к взлету. Генерал Мрачев, сидя у иллюминатора, смотрел на небесные всполохи. Адъютант что-то торопливо писал, разложив бумаги на «дипломате». По проходу шел бортмеханик. Генерал его спросил:
      — Почему не взлетаем?
      — Костомарова ждем, — ответил авиатор. — Тоже в столицу надумал. — И, пригнувшись к иллюминатору, заметил: — Вон, легок на помине.
      Со световыми сигналами на бетон аэродрома выкатила автомобильная кавалькада с серебристым «мерседесом» впереди.
      — Тьфу, черт бы их побрал! — в сердцах проговорил генерал Мрачев, наблюдая, как из лимузина выбираются Натовец и Рыжий. — На одном поле бы не сел, — поднимался с кресла.
      — Что? — не понял адъютант.
      — Пошли отсюда, Слава, — проговорил Генерал.
      — Куда?
      — Куда-куда! В жопу демократии! — И, грузный, с опущенными плечами побежденного, побрел в хвост самолета.
      Под звездным небом гуляло крестьянское сообщество — играла гармонь, откуда-то появились молодухи-доярки, и Василий ходил между ними, как кочет в курином гареме. Дымкин и Беляев продолжали сидеть за столом. Одна из старушек стукнула кулачком по столу и заявила:
      — А я тож с вами у поход на лихоимцев!..
      — Местов нетуть, бабка! — захихикал Беляев.
      — А на броне! — подзадорил Дымкин. — Пехотой.
      — Да хучь чертом в ступе! — горячилась старушка.
      — Матрена, а ты своего мерина упряжи!.. — смеялись ее подружки. Токо не спутай перёд с задом… Ох, Матрена у нас боевая, вроде как Буденный… Токо без усов… И галифе…
      В калитку вошли Минин и старичок в кожушке, похожий на ночного сторожа. К ним подбежали Санька и Ванька. Дед поймал русую голову внука:
      — Дозвонился до матери, завтра будет к обеду.
      — Ну, дед! — заныл Санька. — Я с вами хочу. И Ванька тоже…
      — Э-э-э, герои, малость вытянитесь.
      — Ну, деда…
      — Не ныть, солдаты! — И обратил внимание на отсутствие боевого товарища за столом. — А деда Леха отдыхает?..
      — А дед Лешка чего-то там лег, — сказал Санька.
      — Где там?
      — Да на завалинке, — махнул рукой в ночь Ванька. — Вроде спит, только глаза открытые.
      Пылали всполохи рекламно-арбатских огней. По вечернему широкому проспекту шумно текла механизированная река. Гуляющий люд на тротуарных берегах был молод, беспечен и хмелен от праздника жизни.
      Мощное гранитное здание министерства Обороны со множеством оконных бойниц казалось неприступной крепостью. В некоторых окнах, как сигналы бедствия, светились блеклые лампы.
      …В огромном кабинете, похожем на зал приемов, за дубовым столом работал военачальник. Был моложав, с крепким, но глуповатым лицом. Слабый свет абажура пятном лежал на листе бумаги. Военный начальник внимательно изучал документ, морщил лоб от умственных усилий и был похож на птицу из отряда грачевых. За его спиной в сумерках плыл силуэт президента. Картина от неверного освещения казалась портретом самодурки-помещицы середины 30-40-х годов XIX века.
      Военачальник утопил кнопку селектора и заорал точно на плацу:
      — Мрачева ко мне; живо, я сказал!
      В горнице на высокой койке лежал старик с восковым лицом. Это был Алексей Николаевич Ухов. За столом сидел молоденький сельский фельдшер с бородкой разночинца и старательно писал заключение. Три боевых товарища маялись у порога.
      — Что у него, доктор? — спросил Беляев.
      — Какая разница? — отмахнулся Дымкин.
      — Видно, острая сердечная недостаточность, — с солидностью отвечал фельдшер. — Возраст, стрессы, экология… Вскрытие покажет.
      — Экология, — повторил Минин с ненавистью. — Какая там к черту экология!
      — А чего вскрывать? — спросил Беляев. — Он не консерва.
      — Как зачем? — удивился фельдшер. — Положено.
      — Вы свободны, молодой человек, — решительно проговорил Минин. — Мы тут уж сами.
      — Как сами? Милицию еще надо вызвать! — возмутился фельдшер. — Вам это что, игрушки?..
      — Нет, далеко не игрушки, — сказал Минин, темнея лицом.
      В сумрачном огромном кабинете, похожем на зал приемов, за дубовым столом сидели два генерала. Слабый свет абажура искажал их лица. Хозяин кабинета с брезгливостью рвал лист бумаги:
      — Вот таким вот образом, Мрачев. Ваша докладная о ЧП — это вопль бляди на Тверской. Их давить надо, как врагов народа…
      — Кого? Блядей на Тверской?
      — Молчать! — ударил кулаком по столу. — Приказы не выполнять?! Умолотить «Градом», «Смерчем» эту бронированную банку что, нельзя?
      — Нельзя, — сдержанно заметил Генерал. — Специалисты утверждают, что электромагнитная защита…
      — Хватит! — хищно оскалился военный начальник. — У нас на их защиту… На каждую е'гайку — свой е'болт, я сказал!
      Генерал Мрачев поднялся, поправил китель:
      — Разрешите идти?
      — Баба! — рявкнул хозяин кабинета. — Чтобы духу не было в моей армии.
      — В какой армии?
      — В моей, я сказал!
      Генерал передернул плечом, развернулся и твердым шагом пошел прочь под осуждающим взглядом бабьеобразного сановника на портрете.
      Надрывно голосили деревенские старушки-плакальщицы. Кто-то из молодух заметил:
      — Вот так у нас, бабоньки, завсегда: праздники в похороны, поминки в праздники…
      Прожектор Т-34 бил в бесконечное пространство планеты, и ночь казалась еще темнее. И звезды были ярче. А в плотном кругу света покоился холм свежей земли. Самодельный деревянный крест будто сиял в свете прожектора. Было красиво и торжественно на скромном маленьком деревенском кладбище.
      Трое прощались со своим другом и товарищем; четвертый, сидя на корточках и поправляя могильный холм, говорил:
      — Ничего, дед Леха, дойдем, доползем, догрызем…
      — Все, Алексей, достали стервецы до самого до сердца, — проговорил Минин.
      — Идем, Алеша, ты нас жди, — сказал Дымкин.
      — До встречи, Леша, — сказал Беляев.
      «Поживите еще, братцы, — сказал им Ухов, — и за меня тоже. И чтобы до победного…»
      На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило, и закрапал дождь. Убежать бы в теплые края. Да от себя не убежишь. И от своей родины, если говорить красиво и патриотично. Жаль, что у меня не работает телевизор, последняя отдушина печальной, с трудом регенерируемой души. Хотя что-то случилось! Коль звонит по телефону бывший школьный приятель, нынешний небожитель, с которым давным-давно пути-дороги разошлись, и плача сообщает, что нуждается в помощи, то это значит…
      — Что это все значит? — спрашивал я его, неудачника.
      — Меня предали, от меня все отвернулись, — плакал он. — Меня обвинили в экономическом терроризме против собственного народа. А я люблю народ. Я только выполнял приказы. За это отправляют в ссылку, да?
      — Куда? В Сибирь?
      — Не. В одну из стран Америки. Латинской.
      — В какую именно?
      — Нельзя говорить. Государственная тайна. Но я скажу: страна на букву Б!
      — А что, собственно, случилось? Вчера все было в полном порядке. Ты был на коне, скакал галопом по головам!
      — А ты ничего не знаешь? — всхлипнул несчастный. — Вся страна встала. Ничего не работает: ни заводы, ни фабрики, ни промыслы, ни транспорт, ни деревня. И никто не работает. Это провокация против верного курса перемен! Нас хотят сбить с пути…
      — Удивительно другое: что все работало до сих пор, — ответил я. Это, Кассир, твои школярские идеи: бездефицитный бюджет, стабилизация рубля, налоги 100 %, что там еще?.. Ты, Небритая рожа, думал, что вы весь народ поставили в интересную позу: рачком-с. Ошибся, Плохиш. Обмишурился, срань. Землю так и не отдаете в частную собственность.
      — Земля — это власть, — вздохнул мой телефонный собеседник. — Кто же власть добровольно отдает?
      — Тогда чего же ты, паразит, хочешь?
      — Я же говорю: все от меня отвернулись. А я виноват? Что я буду в Б. делать?
      — Кстати, в качестве кого тебя отправляют туда? В качестве атомной бомбы?
      — Не. В качестве экономического эксперта.
      — Это одно и то же. С чем я тебя и поздравляю.
      — Спасибо, — заныл он. — Но я нуждаюсь в помощи.
      — Я же сказал: помогу.
      — Ты единственный, кто… Ты тот, который… Ты…
      — Ладно, будущий международный террорист… Жди меня!..
      На этом я с ним попрощался. Неужели все это правда? Не брежу ли я? Неужели малорослый, но с большими амбициями наследник Царя-батюшки решился реанимировать труп великой страны? Увы, труп — понятие необратимое. Хотя у нас еще и не такие веселые дела случались.
      Я набрал номер телефона моего друга и директора. К счастью, Классов оказался в своем привлекательном для воров дому. Я попросил три вместительных фургона. А зачем? А ты, Классман, что, ничего не знаешь? А что такое? Включи телевизор, Классольцон. Он у меня включен. И что там передают по всем программам, Классшуленберг? Что-что, детям спокойной ночи, прекрасный мультфильм: «Лебединое озеро».
      Сумасшедший дом.
      Сумасшедший мир.
      Сумасшедший я и родина моя.
      К стеклянно-освещенному домику поста ГАИ на скоростной трассе подкатил мотоцикл с коляской. На нем восседал сельский фельдшер с разночинской бородкой. Вид у него был крайне озабоченный. Два постовых сержанта курили:
      — О, Леня, роды принимал, что ли?
      — А чегось это у нас в районе рождаемость повысилась, как тебя, Леня, зафельдшерели? Гы-гы…
      — Господа! — набегал разночинец. — Я вам такое скажу…
      — Ну, говори, кого еще забрюхатил?
      — Товарищи, — чуть не плача вскричал фельдшер, — там танк идет на Москву!
      — Чего?.. А ну дыхни, коновал.
      Светло-туманный рассвет проклевывался сквозь оконца деревенского дома. Трое стариков после ночного постоя скоро собирались в поход. На улице тихо рокотал двигатель Т-34 — всклокоченный со сна Василий стоял у гусеничного трака, пил из ведра молоко и о чем-то серьезном говорил с молодухой-дояркой.
      Санька и Ванька, как родные братья, посапывали на печи. Минин тронул их теплые головушки, сказал хозяйке-старушке:
      — Мать к обеду обещала.
      — Да по мне уж хучь… Где один, тама и другий.
      — Спасибо, Матрена.
      — Дык это вам спасибочки, что есть, — перекрестила стариков. — Были ж молодые, глуповые, жизню не бережли… Бережите себя, милые дружки! заплакала.
      — Ничего, мы еще поживем, — пообещал Беляев. — Назло всему вражьему племени.
      — Дай Бог, мои родные. Дай-то Бог!
      У деревеньки, название которой можно было узнать из дорожного трафарета, перечеркнутого косой линией, дежурил военизированный пост: несколько грузовых автомашин, БТРы, БМП; солдатики грелись у костров. Офицеры сбились у командирского «газика», где шепелявила рация.
      На трассе появилась казенная «Волга», за ее рулем находился генерал Мрачев. Смотрел впереди себя невидящим взглядом. Два солдатика заполошно отмахивали жезлами. Автомобиль притормозил у командирского «газика». Офицеры подтянулись, увидев человека в генеральской форме. Моложавый полковник внутренних войск молодцевато козырнул:
      — Здравия желаю, товарищ генерал!
      — Дальше постов нет, полковник?
      — Никак нет.
      — Плохо! — И ответил на немой недоумевающий вопрос офицера: — Нужно выставить форт-пост во-о-он там… у поворота… чтобы контролировать все шоссе… — И предложил: — Впрочем, проедем, полковник, на месте поглядим, может, ошибается старый вояка.
      На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило, и закрапал дождь. Была уже ночь. Бывшая великая, павшая, но еще живая страна пласталась за окном в мглистом полуобмороке, не зная завтрашней своей будущности. Только мертвые знают свое будущее. Я и страна не знали, что нас ждет завтра, следовательно, мы жили, равноправные государства. Мы были готовы постоять друг за друга, защитить друг друга. Быть может, поэтому я рылся в хламе, искал солдатскую каску и бронежилет. Я рылся в тусклом, слепом свете ночника, когда шкурой почувствовал чужое преступное присутствие.
      — Кто здесь? — наступательно поинтересовался я. — Бью без предупреждения.
      — По голове-с! Бутылкой! — раздался иссушенный смешок; пряча мелкое рахитичное лицо в тени, сидел у окна маленький, плюгавенький человечек.
      — Ты кто?
      — Я — это я! — Приподнял над полом трость-зонтик; вонзил в половицу стальное тонкое острие. — Вопросы буду задавать я.
      — А пош-ш-шла ты, вселенская тварь! — оборвал я самозванца. — Рога-то пообломаю!..
      — Фи, как грубо, — фыркнул мой странный собеседник. — Хотя меня предупреждали-с.
      — Кто? — рявкнул я.
      — Заинтересованная сторона-с!
      — А-а-а! — догадался я. — Это те, кто мечтает заполучить мою душу?
      — Именно-с!
      Я заорал:
      — Иди во-о-он, гуттаперчевая дрянь! Я не продаюсь. Я сам себя купил. Навсегда!
      Темный рахитик отчаянно отмахивал ручками:
      — Понимаю-с, понимаю-с! Но совершенно невинное предложение. Вы не поступаетесь своими принципами. И к славе, и в Канны дорога вам будет свободна. Что может быть прекраснее всемирного признания?..
      Я обнаружил в хламе каску; очень удобный тяжелый метательный предмет. Мой враг заметил этот весомый аргумент в моих руках, поспешно проговорил:
      — Кстати, ваш «Т-34» читает политическое руководство. Правда, мнения разделились: одни «за», другие «против», но уверен, что большинство…
      Я метнул каску во враждебную мне сторону; с обвальным кастрюльным боем каска ударилась о стену и покатилась по сухому паркетному полу.
      — Жаль соседей, — равнодушно сказал черный человек. — И вас. Завтра у вас трудный день.
      — Что надо, сволочь?! — И бросился на своего врага. И поймал пустоту. — Где ты, вошь?.. Что вы мне всю душу?..
      — О душе не будем, — проговорил клятый голос. — Хотя можно и поговорить.
      — Иди ты к черту! — устал я.
      — Странные люди. Вы везде и всюду ищете врагов. А враг живет внутри вас. Каждый из вас хочет быть ничто. Так ведь проще жить?
      — Я живу, как я живу, а на всех остальных… — махнул рукой. — Что надо, мартиролог?
      — Вот именно, вот именно! — обрадовалась тень, вновь появившаяся у окна. — Завтра в 26 часов 00 минут наступит день скорби. В этот день нельзя… э-э-э… провожать никого…
      — Что за бред? — возмутился я. — Какие двадцать шесть часов? Какой день скорби? И почему нельзя провожать?..
      — Да-с, такой вот анекдотец! — захихикал мой замаскированный собеседник. — К сожалению, так устроен… Миропорядок…
      — Не понимаю! Какое мне дело до Миропорядка?..
      — Вы завтра хотите проводить на самолет своего бывшего школьного товарища, не правда ли?
      — Допустим. Ну и что?
      — Он весьма отвратителен, согласитесь: заросшие щечки, масленые еврейские губки… Бр-р-р!
      — Ну и что? — Я не понимал. Или делал вид, что не понимал?
      — Убедительная просьба: если будете-таки провожать, не целуйтесь с ним, прощаясь.
      — Почему?
      — Вы же хотите поехать в Канны? Хотите славы? Хотите жить счастливо?..
      — А если я все-таки?.. Прощаясь…
      — Заросшие щечки, масленые губки… Бр-р-р! Представляете?
      — И все-таки?
      — Канн, увы, не увидите как собственных ушей.
      Я задумался, трогая мочку уха; как жаль, что я остался без автоматического оружия — самое время его употребить в целебных целях.
      — Спасибо, что предупредили, — сказал я. — Все-таки вы, мародерствующая нечисть, глупы как пробки. Теперь я обязательно поцелую друга, пусть даже бывшего. И не только в его заросшие щечки! — И засмеялся весело и беспечно: — Я вам всем, воши на кремлевской сковороде, устрою скорбный день!
      И услышал грассирующий зловещий шепоток из мрака:
      — Совсем г'азвинтились, кочегаг'ы! Закг'ыть, закг'ыть небесные заслонки!..
      — Ах ты, картавящая гнида! — Я метался по комнате, пытаясь обнаружить мелкотравчатую кликушу. Никого не было. Был только я. Быть может, я искал сам себя? Искал врага, живущего во мне самом? Я не обнаружил никого, кроме себя. И это меня обнадежило. Не так уж и плохи наши дела, государство по имени Я?
      Потом я лег спать. В каске и бронежилете. Само по себе это было смешным зрелищем, но я знал, что вот-вот начнется 26 часов 00 минут следующего дня — дня скорби. И встретить этот смертельный день следовало достойно, как одному из немногих уполномоченных по любви к своей преданной родине.
      Да, я знал — меня ждет тяжелый день. Хотя небо с утра будет чистым и целым. Самолетная туша военно-транспортного воздушного монстра будет спешно загружаться домашним скарбом моего бывшего школьного приятеля. Он долгое время был баловень судьбы, однако судьба — дама капризная: не удовлетворил — иди прочь на все четыре стороны.
      И поэтому мы будем стоять на краю летного поля. Будет пахнуть романтическим ночным дождем, травой, небом и тишиной. Все полеты будут почему-то отменены. Потом я посмотрю на своего неудачливого товарища:
      — У тебя вид, словно ты только что выбрался из жопы вечности. Прекрати.
      — Спасибо-спасибо тебе большое, дружище. Этого я никогда не забуду… ты единственный, кто…
      — Прекрати, прошу тебя. Все будет в порядке.
      — Я не успею, не успею улететь к часу Х.
      — А что ждет нас в час Х?
      Бывший государственный деятель, изгнанный в третьеразрядную дыру Б., он же бывший мой школьный товарищ, он же плотоядный баловень судьбы, он же блядская кремлевская марионетка затравленно осмотрелся по сторонам, залепетал трагическим шепотом:
      — Это государственная тайна, но я скажу конфиденциально, так сказать. — Взглянул на часы. — Вот-вот вводится ЧЭПП ХСВСВ!
      Я обомлел, оторопел, если не сказать точнее — охуел. Впрочем, нет таких слов, которые бы передали смятение моей измученной души. Я схватился за голову:
      — Господи! Что еще на нашу беду?
      — Я скажу, скажу: Чрезвычайная Экономическая Политическая Программа!..
      — О Боже мой! — снова закричал я. — Чума на вашу голову! Сколько можно чикать и чикать народ?.. И что значит ХСВСВ?..
      — Этого я не знаю, — смотрел кроткими слезящимися глазами раба. Меня… меня удалили, как не оправдавшего доверие. А я старался на благо народа… Я за народ…
      — Заткнись, истребитель народа своего! — не выдержал я. — И прекрати дрожать. Ты что, баба?
      — Баба, — с готовностью согласился Рома. — То есть?
      — Понятно, — сказал я. — Лети и чтобы духу твоего…
      — Я же старался… Я хотел как лучше. Еще неизвестно, что будет… Что такое ХСВСВ?..
      — Ты меня спрашиваешь? — задумался я. — А впрочем, отвечу: ХСВСВ это Хуй С Вами Со Всеми! Хотя могу и ошибаться, но за смысл ручаюсь!.. Иди-иди, иди, ради Бога; загрузились, — сказал, с облегчением увидев, что погрузка в самолет закончилась. — Прощай!
      — Да-да! — Побрел, грузный, неуклюжий, с обвислым задом; шел мелкими трусливыми шажками.
      Я вспомнил черную тварь и нагнал бывшего школьного приятеля. Обнял за покатое рыхловатое плечо. Скользнул подбородком по липкому брюквенному лицу…
      Потом долго стоял на краю поля, смотрел, как тяжелый шумный самолет втягивался в высокие бесконечные белесоватые небеса.
      Затем наступила странная тишина, словно на мир накинули огромную, пока еще невидимую и будто из стекла паутину.
      На уже убранное пшеничное огромное поле выходил Т-34. Светлел купол утреннего неба. Танк, находящийся между небесами и землей, казался игрушечным. Но его движения были напористы и решительны…
      Т-34 прекрасно просматривался через бинокли и иные оптические средства обнаружения цели. В утреннем и тихом лесу таился батальонный комплекс «каскадов», готовый к ведению боевых действий.

* * *

      «Волга» медленно подкатила к повороту, остановилась. Из леса выплывал облаками тихий туман, будто пытающийся укутать шумный и страшный мир.
      — Извини, полковник, — сказал Мрачев и, направив табельное оружие на офицера, вырвал из его портупеи пистолет, выбросил в кювет. — Так надо, сынок.
      — Т-т-товарищ… — растерялся донельзя полковник.
      — Иди с Богом, сынок.
      В боевой рубке Т-34 функционировали все системы слежения за внешней обстановкой. На оранжевом экране РЛС высвечивалась местность — Дымкин, позевывая, смотрел на экран.
      — А сколько там до Москвы, командир? — спросил Беляев.
      — Семьдесят километров, — ответил Минин и чертыхнулся, манипулируя с аппаратурой.
      — Ты чего, Ваня? — поинтересовался Беляев.
      — Нет, ничего, — отмахнулся, продолжая переключать тумблеры.
      Неожиданно выступил Василий:
      — Мужики, после похода приглашаю на свадьбу.
      — Чего?.. На какую свадьбу?.. Ты что ерошишь, паря? — удивился экипаж.
      — Там, на мою. Девку-то видели Варвару, ядрену красу?
      — Ну, ты, пострел, всюду поспел… Ай да Вася-Василек… А чё, и гульнем, братцы! — смеялся экипаж. — Как же так, Василий, за одну ночку тебя окрутили?
      — Любовь, — признался водитель Т-34. — С первого раза.
      — Ваня, — вдруг сказал Дымкин, — погляди, тут какие-то кубики? — И указал на экран.
      Командир покосился на экран РЛС и, еще энергичнее манипулируя всевозможными тумблерами, приказал:
      — Полный ход!.. — И крикнул: — Я бы тебе, Дымыч, сказал, что это за кубики, да, боюсь, не успею.
      Со стороны скоростной трассы сорвалась казенная «Волга»; прыгая на кочках и ухабах пшеничного поля, устремилась навстречу Т-34, словно пытаясь предупредить об опасности. Но было поздно. Из среднерусского лиственного лесочка выплеснулась огненная магма и с воющим звуком взмыла вверх, чтобы потом смертельным пылающим дождем обрушиться вниз.
      Взрывы вспахивали землю, и казалось, она стонет от боли. Туманная дымка раннего неба смешивалась со смрадными клубами дыма. Если существовал ад на земле, то он был именно здесь, на этом пшеничном русском поле. «Волга» погибла мгновенно в огне ада, корежась и плавясь в нем. А Т-34 прорывался вперед-вперед… сквозь пекло, смрад и национальный позор.
      Облепленный черноземом Т-34 покидал изуродованное, дымящееся, трудноузнаваемое поле. Потом ходко и упрямо выбрался на промасленный гудрон скоростной магистрали и помчался вперед.
      …В боевой рубке Т-34 метался хохот и ор: экипаж торжествовал победу.
      — Братцы, чего это было?.. А там еще какое-то авто?.. А я думал все, амба!.. Полный пиздец!.. Во! Как демократия шарит на марше!.. А у меня земельки полный рот, ха-ха…
      — Чего у тебя полный рот, Вася? — удивился Беляев.
      — Земельки родной накушался, — утирался водитель. — Крепкий чернозем, унавоженный.
      — Погоди, — не понял Дымкин. — У нас же защита?.. — И обратился к командиру: — Ваня, ты чегось понимаешь?
      — А чего понимать, — буркнул Минин. — Защита у нас то была, то не была…
      — Как это? — изумился экипаж. — Ты ври, командир, да не завирайся.
      — Машина новая, необкатанная, — пожал плечами Главный конструктор. Во-о-от обкатываем…
      — Ваня, шутки у тебя, — хихикнул Беляев. И вдруг все понял. — Так ты нас в самую геенну огненную… И не сказал!.. Ну и сукин сын… А, каков?!
      — А тебе, Беляев, от этого было бы легче помирать? — огрызнулся Минин.
      — А сейчас-то защита на месте?
      — Вроде есть, — признался Иван Петрович. И проговорил с любовью отца: — Капризничает малыш, ну?..
      — Ну, бляха! — яростно зачесал затылок Беляев. — Может, это все сон? Уж больно круто, как кипяток. Иль мы гадов своим русским духом запарили. И от чувств порвал рубаху на впалой груди.
      — Это без всяких сомнений, — согласился Дымкин, не теряющий своей прирожденной интеллигентности в любых ситуациях. — Действительно, почему живы?
      — Увернулись, — предположил Василий.
      — Нет, тут дело, братки, в другом, — задумчиво проговорил командир. Дело в другом.
      — В чем? — спросили хором.
      — А в том, что Россия-матушка еще не сгнила, — с веселым напряжением ответил Минин. — Молотили наши родные ребятки в белый свет… Наши родные… в белый свет… как в копеечку.
      Серебристый «мерседес», прошелестев по кремлевским булыжникам, остановился у приземистого здания, похожего на казарму. Над бледными и мокрыми куполами церквей Кремля летали тучные каркающие стада ворон.
      На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило, и закрапал дождь. Я уснул под печальную капель осени, замедляя свое наступательное движение по минному полю жизни. Потом раздался телефонный звонок — дзинь-дзинь-дзинь. Я открыл глаза и понял: что-то случилось. Был эмбриональный мрак. Даже фонари не горели на улице. Я нашел телефон, поднял трубку. И услышал то, что ожидал услышать. Это был мой друг и директор моей души Классов, он кричал:
      — Алло-алло! Включи телевизор!
      — Зачем?
      — Я не могу сказать тебе по телефону. Ты ничего не знаешь?
      — У меня не работает телевизор. И что я должен знать?
      — Передают балет. Ты меня понимаешь?
      — Нет, — солгал я.
      — С 00 часов. 26-го числа.
      — Ну и что? Кто-то очень любит балет, а кто-то минет. Я, например, люблю второе, глядя первое.