— Виски, — сообщает. — Эх, маленько бы допинга, и я бы всем этим чушкам скрутил бошки…
      — Лучше береги свой котелок, — предупреждает Любаша. — Он у тебя слабый, вроде как из алюминия.
      Все дружно посмеиваются. Ник проверяет видеокамеру и сообщает, что пленки осталось еще на час.
      — Батюшки, снова в пекло? — крестится Люба. — Ни в жизнь! Я уж тута до конца света.
      — А может, договоримся с болванами-то? — Ванюша щелкает пальцами по своему щетинистому подбородку. — Мы им ихнего духа, а они нам нашего…
      — Простота — хуже воровства. Так, кажется? — усмехается Николь.
      — Ну ты, штучка заграничная! — загорается от обиды выпивоха. — Ты в моем городе, ты гостья, а я…
      — Иван! — строго обрывает его Загоруйко. — Вы говорите глупости. И делаете их. Помолчите! — И продолжает: — У меня есть мнение: за биостимулятором я иду один…
      — Виктор Викторович, ни за что! — протестует Виктория.
      — Я иду один, — повторяет ученый. — И скоро вернусь. Быть может.
      — Мы идем вместе, — поднимается журналист.
      — Ник!
      — Профессия у меня такая, Виктор! — Обнимает друга за плечи. — Ты гонец за счастьем для всех, а я гонец за сенсацией. И это нас объединяет.
      Николь прекрасными васильковыми глазами смотрит на мужественного соотечественника. Виктория всхлипывает, как вдова. Любаша ее утешает. Ванечка выказывает удивление:
      — А я что? Один остаюсь?
      — Тебе, Иван, выпадает большая честь, м-да, — проникновенно говорит Виктор Викторович. — Ты отвечаешь за женщин. Понял? Надо свои ошибки исправлять.
      — Неординарная личность ты, Ваня, — не шутит журналист, — коль такую заварушку заварил.
      Запивоха с яростью заскреб немытый затылок, соображая, оскорбили его или похвалили. Потом, решив, что похвалили, отчеканил:
      — Буду стараться! Чего уж там, лыком мы шиты, что ли?
      Скоро над кустами взмыло облачко пыли. Двое выпали на аллею и воровато поспешили прочь. И не заметили постамента у клумбы, на котором вместо девушки с веслом (она была свергнута на землю и лежала ничком) стоял малоприметный заморыш Вождя — метр с кепкой.
      Трудно сказать, когда я был впервые отравлен ядовитыми испарениями страха, которые начали свою творческую работу, изо дня в день умерщвляя мою веру, надежду и кровь. (11 000 лейкоцитов в капле крови — вот начало моей смерти, моего скалькулированного природой распада.)
      Впрочем, дело не во мне. Вся страна пропитана страхом. Граждане рабской страны родились с перепуганной душой и умрут с налогообложенной насильнической душонкой. Самонастраивающийся механизм государственной власти в первую очередь заинтересован в дешевой чернорабочей силе. Лучший, проверенный веками способ заставить раба трудиться — это страх. Страх за себя, за детей, страх перед новым днем, страх от мысли, с какой ноги встанет очередной богоподобный вождь.
      И если ты не как все, если не желаешь выполнять трудовую, общественно-социальную повинность, если ставишь под сомнение мифы и святыни, ты есть зловредный враг своему отечеству.
      Я — враг, потому что не испытываю страха перед теми, кто диктует нам условия проживания. Каюсь, у меня было желание еще пожить. Я даже нашел надежного и верного донора, чтобы тот, когда пробьет мой очередной смертный час, не пожалел бы своего ценного народно-хозяйственного костного мозга. Отец посетил заречный дурдом, и по этой уважительной причине было нежелательно его тревожить по пустяку. И мне пришлось искать новую жертву. И нашел — Бо, своего младшего брата. Он был абсолютно здоров и, казалось, был абсолютно свободным. Он был идиотом, а в нашей казарме только они свободны и счастливы. Но я ошибся: во всеобщей атмосфере дегенерации и маразма его мозг, его кости, его кровь тоже заразились бациллами ненависти и вырождения. У него будет, больше чем уверен, фантастическая, стремительная карьера политического деятеля. В этом многосложном деле главное — не заразиться триппером, как это однажды, утверждают, случилось в нашем революционно-освободительном движении. И поэтому, пока я живу, сделаю все для родного человечка; сделаю все, чтобы страна узнала своего нового героя.
      Чужая столица жила по собственным, ей только понятным законам. Тревожная тень слухов пала на ее подновленное обличье: люди сбивались в экстремистские группы, по радио звучала симфоническая музыка, по телевидению показывали балет «Лебединое озеро» — первые признаки чрезвычайности.
      Шеф-руководитель у окна смотрел на город, когда появился человек с военной выправкой.
      — Что?
      — Получен перехват: армии дан приказ уничтожить НПФ-2001…
      — Что такое НПФ? — с тихой яростью поинтересовался шеф.
      — Неизвестные Перемещающиеся Фигуры…
      — А 2001?
      — Их количество.
      Шеф-руководитель медленно развернулся и, приближаясь к сотруднику, заорал:
      — Что вы из меня идиота делаете?! НПФ, WFGT, ЕКLМN, BMV! Вон! Чтобы духу…
      — Я действую строго по инструкции XCDFGH № 2345678944/008808.
      — Застрелю! — зарычал шеф, пытаясь вырвать из кармана пиджака личное оружие.
      На балкончике панельного дома по улице Карла Маркса, 17, строение шесть, стоял встревоженный человек — это был Ник, он прислушивался к далеким глухим звукам.
      — Кажется, стреляют, — сказал он. — Ты скоро, Виктор?
      — Сейчас-сейчас, — копался на кухоньке ученый: звенело стекло. Процесс уже пошел.
      — Что?
      — Минутку.
      — Ох, погубим Землю, как вы говорите, матушку.
      Наконец появился Загоруйко, держащий в руках старенькую хозяйственную сумку.
      — А где же этот… биостимулятор? — удивился Ник.
      Гений молча приоткрыл сумку, его друг наклонил голову, глянул в прореху: там мутнела субстанцией трехлитровая банка.
      — Да, и эта банка, похожая на банку с огурцами, боюсь, погубит весь мир, — глубокомысленно пошутил журналист.
      Золотились вечные купола Кремля. В лазурном небе галдело воронье. Утомленный сокол сидел на руке пожилого сокольничего. Кремлевский двор заполнялся правительственными машинами и скоро стал походить на элитную автостоянку.
      Страна героического прошлого — героического настоящего — героического будущего.
      1147 — однако я живу; живу, несмотря на то что в моей капле крови уже 1147 лейкоцитов. Это достаточно, чтобы подохнуть, но я упрямо продолжаю жить. Зачем?
      Меня посещает Аида — посещает по моей просьбе. Она изменилась, у нее изящные повадки светской львицы, она рада меня видеть, она сообщает, что ее супруг совершает альпинистский подъем на-гора власти, у них госмашина, дача в Горках, получили новую квартиру с видом на Кремль и двумя туалетами, есть даже биде.
      — Биде? — переспрашиваю. — Это уже коммунизм, Аидочка.
      — Коммунизм, — соглашается.
      — А как же наш эмиратский миллионер? — вспоминаю я. — Подарил триппер, подлец?
      — А-а-а! — отмахивается бессердечная. — Это я чтобы от мужа отвязаться…
      — Наврала? Нехорошо.
      — На свою же голову, — расстраивается. — Сволочь он такая!
      — А что такое?
      — Заставляет минеты делать, особенно когда труды классиков марксизма-ленинизма изучает, — сокрушается несчастная дама. — Один раз повафлила, другой раз… ему понравилось, идеалисту.
      — Приятное с полезным, — развожу руками. — Конечно, если ты не хочешь жить при коммунизме…
      — Я хочу любви. — Присаживается на тахту, скатывает с ног ажурные колготки. — Полюби меня нормально, как прежде, Алекс.
      — Так я же труп!
      — Меня никогда еще не трахали трупы. Попробуем, а?
      И мы вспомнили добрые старые времена, когда были молоды и беспечны. Помнится, я ее тайком снял на пленку и пожелал подарить фото. Фотография ей не понравилась, и она, истеричка, исхитрилась порезать себе вены на руках. Потом мы, два любящих сердца, помирились, и я как бы случайно познакомил их, Аиду и Борю. Они тотчас же полюбили друг друга. Муж жену — за крепкие кривые ноги, а жена мужа — за неординарный, должно, ум.
      — Ты самая егозливая блядь на свете, — сказал я на прощание светской даме.
      — Я это делаю от всей души с тем, кто мне нравится, — призналась.
      — Помоги супругу, он нравится стране. — И кивнул на работающий телевизор: — Его рейтинг растет как на дрожжах.
      — Лучше бы у него член рос, — вздохнула привередливая. — А тебе не надо помочь?
      — Зачем?
      — Ты же умираешь?
      — Я в отличной форме. Надеюсь, ты убедилась?
      — Да, — отвечала. — Мы в отличной форме. — Чмокнула в щечку. — Ну, я побежала, сам понимаешь…
      — Беги-беги.
      — Не умирай!
      — Не умру, — солгал.
      Теперь, умирая, знаю, почему знаменитый пролетарский писатель не волновался по поводу одногодового умерщвления голодной смертью восьми миллионов крестьян в малоросских степях; его, буревестника революции, беспокоила вовсе другая проблема — он, вероятно, не хотел, чтобы его обанкротившиеся мозги были шваркнуты в помойное вульгарное цинковое ведро. Он так и не понял, труженик рев. пера, в какой стране проживал.
      По провинциальному парку трусили двое: один из них держал в руках видеокамеру, второй нес хозяйственную сумку, а за плечами — затрапезный туристический рюкзачок.
      Когда они приблизились к своей цели, то обнаружили, что спешили зря. Из лаза тянуло удушающим смрадом, а кусты, прораставшие рядом, были вырваны с корнем.
      — Выкурили, — догадался Загоруйко.
      — Как тушканчиков, — подтвердил Ник.
      — Вот тебе и болваны… — призадумался ученый.
      — …с мозгами. — Журналист осмотрелся. — Кто там еще?
      У дальнего постамента угадывалось движение. Осторожно приблизившись к нему, друзья увидели: на гипсовой девушке с веслом лежал Ванечка — с признаками жизни. На его маловыразительной потылице холмилась шишка.
      Кое-как несчастного привели в чувство. Пугаясь форм девушки с веслом, он поспешно отполз в сторонку.
      — Ванечка, что случилось? — задали ему естественный вопрос. — Почему ты здесь?
      — А я помню? — Щупал голову. — Кто меня так хватил?
      Журналист взял пострадавшего за шиворот:
      — Ну?
      — Что ну? Запряг, да? Я не лошадь!
      — Ты хуже, — согласился Ник.
      — Ну, пошел я, — признался-таки, — на разведку. А меня по башке, суки позорные!
      — За бутылкой ты пошел! — нехорошо осклабился ученый. — Твой порок сгубит не только тебя… А, что там говорить…
      — Козел, осел и косолапая обезьяна! — Раздражаясь, журналист отпустил жертву обстоятельств; та рухнула на землю и тюкнулась затылком о постамент — взвыла дурным голосом:
      — Вот так вот, да? Уходите, бросаете на произвол судьбы! А как же Декларация прав человека? Ну все-все, клянусь: ни грамма более, чтобы сдохнуть мне на этом месте.
      В х-фокусе объектива — планета Земля.
      На околоземной орбите — спутник-разведчик. Он ведет секретную съемку. Средний план: степь утюжат танки, БТР и иная мощная техника. Со скоростной трассы взмывает вертолетная эскадрилья.
      На солнечную центральную площадь городка Загорский медленно выходит человек. Держит над головой трехлитровую банку с тяжелой свинцовой субстанцией. Хрипящий репродуктор смолкает. Взоры всех одушевленных истуканов обращаются на того, кто создал живительный для них «дух». Обмотанные крепким кумачом женщины тоже с надеждой смотрят на того, кто способен их выручить из беды.
      Напряженный трескучий звук в небе задерживает шаг Загоруйко. На боевом марше находятся шесть летательных стрекоз. И кажется, что сейчас произойдет то, что должно произойти: точный бомбово-ракетный удар. Но что это? Чудовищная рука Великого Вождя поднимается вверх… и смахивает с небесного полотна назойливые шумные механизмы. Однако не это самое страшное: банка выпадает из рук ученого и лопается в камнях. Живительный газ для болванов расползается над площадью. Та отвечает сокрушительным победным ревом:
      — Слава! Марш! Коммунизм!
      Плотный туман заполняет все пространство, содрогающееся от ликования истуканов. Туман и победный их раж помогают мужчинам спасти женщин. Когда все оказываются в безопасности, Виктория первым делом вешается на шею Виктора Викторовича, Николь чмокает Ника в щечку, а Любаша отвешивает сочную оплеуху Ванюше. То есть каждый получил то, что заслужил.
      1480 — это пока не повод, чтобы потрошить меня. Хотя меньше всего волнуюсь, куда меня как отход отправят. Перед смертью все равны, от идиота до кремлевских мечтателей. Пусть они меня простят — я имею в виду нынешних властолюбцев. Они героические люди героической страны, им не позавидуешь: великая федерация дышит на ладан. Еще немного — и начнутся необратимые процессы распада. Этого допустить нельзя. Народ такой безответственности не поймет. И поэтому надо действовать. Как?
      Безумная идея возникла в моих практических мозгах — простая и вульгарная идея, как помойное ведро. Для ее реализации ничего не требуется, кроме желания и удачного расположения звезд. Желание, по-моему, имеется, и звезды, дай Бог, будут благосклонны.
      Правда, мне часто снится один и тот же странный сон: на гвардейских плечах отца сидит маленький Боренька, я тоже мал, но иду рядом с блестящим, начищенным голенищем. Наша троица входит в магазинчик игрушек, тесный, местный, но на прилавках — невероятный, фантастический, пестрый мир.
      — Па? Это коммунизм? — спрашиваю я.
      — Коммунизм, — отвечает отец.
      Я слышу ответ, а после раздается странный хлюпающий звук. Я оглядываюсь и вижу: ножи винтокрылого механизма, устроенного под потолком для перегонки свежего воздуха, срезают на уровне глаз легкоустранимый золотушный детский череп Бори. Открытый череп братика фонтанирует жирной отходной красногвардейской жижей…
      Правительственные авто летели из кремлевских ворот, как пули у виска. Столица начинала жить на осадном положении: на окнах появились бумажные кресты на случай бомбовых ударов НАТО, на площадях жгли бледные от солнца костры, на дорогах возникали заторы, а через реку к кремлевским куполам строчил пятнистый вертолет.
      Потерявший былую роскошь мятый лимузин мчался по совершенно свободному шоссе. Загоруйко и компания находились в нервозно-возбужденном состоянии: смеялись, вспоминая перипетии фантастических событий. Однако скоро всем стало не до смеха: впереди появились грозные танки с орудийными хоботами.
      — Надеюсь, нас не перепутают с болванами? — поинтересовался журналист, сбрасывая скорость авто.
      — Могут, но я этому не удивлюсь, — серьезно отвечал Виктор Викторович. — Пришло время собирать камни.
      Впитавшие новый заряд биостимулятора болваны перестроились в нестройные ряды и решительной поступью двинулись за Великим Вождем. Они шли несокрушимой лавиной, разрушая все на своем пути. Они шли, непобедимые, и многотысячный рев из луженых глоток оглушал всю планету:
      — Марш-марш-марш! Даешь-даешь-даешь! Коммунизм-коммунизм-коммунизм!
      На экране телевизора маршировали памятники. Зрелище для неподготовленного зрителя представлялось невероятным и жутким. Тягостное молчание повисло в командном пункте на колесах. Наконец кассета закончилась, и пленка автоматически стала вращаться на начало.
      — Ну-с, какие будут мнения, господа генералы? — спросил самый Главный Генерал, похожий на самого Главного Генерала умными печальными глазами.
      Генерал авиации шумно перевел дыхание и рубанул сплеча, как генерал конной армии:
      — Я бы этот ученый народец весь вешал на столбах…
      — Даже знаю, за какое место, — остановил его Главный Генерал. — Еще?
      Танковый генерал, сидя на стуле, как в рубке боевой машины, процедил сквозь зубы:
      — Броня крепка и танки наши быстры! Разрешите?
      — Еще?
      Ракетный генерал, вполне интеллигентный на вид очками, неожиданно крякнул, как мужик:
      — Да что там! Впарю «каскадом»! В прах! В пыль! В бога-душу-мать!
      Виктор Викторович в ужасе схватился за голову — свою:
      — Вы с ума сошли, господа? Идею нельзя победить силой оружия, это я вам говорю. Это так просто понять! С идеями надо бороться только идеями. Не иначе.
      Генерал авиации вспылил:
      — Можно! Еще как можно. Была б моя воля, я б из тебя, неуч, душу вон!..
      — Прекратите! — задумался Главный Генерал, морща штабной лоб. Затем обратился к журналисту: — Включи-ка еще это интересное кино.
      Заработали механизмы видеомагнитофона, лента зарябила, и скоро на экране во всем своем великолепии предстали прекрасные женские ножки (и не только они), необыкновенно поднимающие боевой дух военачальников, так как даже они знали, что красота спасет мир.
      Шеф-руководитель говорил по телефону, подобострастно выгнув спину. Его упитанное потное лицо буквально худело на глазах.
      — Да? Да! Понял-понял! — Почтительно опустил трубку на рычаг. Потом нажал кнопку вызова. Тотчас же на пороге явился сотрудник с военной выправкой. — Эвакуация! — завопил руководитель не своим голосом. — По плану DFSFDGHK № 000001! — И обессиленный плюхнулся в кресло. — Все! Больше ни шагу в эту Азию, сдохнуть мне на этом месте!
      Я, Автор, навещаю жену в роддоме. Она бескровная, тихая, в линялом больничном халате, шлепанцах, с умытым, утренним лицом. Я целую родное лицо и не чувствую запаха… или нет, слава Богу, слабый запах немытых волос…
      — Как наши дела? — бодрюсь. — Как маленькие?
      — Я боюсь, — отвечает.
      — Ну что такое?
      — Я не хочу рожать.
      — Как это «не хочу»? — нервничаю. — Надо.
      — Я умру, Саша. Я знаю, умру.
      — Прошу тебя.
      — И они тоже умрут.
      — Замолчи!
      — Зачем им жить, если такая жизнь?
      — Какая?
      — А то ты не знаешь!
      — Знаю.
      — Во-о-от. Что тебе еще нужно?
      — Рожать надо.
      — Сам рожай! — И уносит прочь моих детей, равно, впрочем, как и своих.
      Я чертыхнулся и отправился домой. Меня ждали герои — герои бациллового времени, где каждый верит в то, во что он хочет верить.
      Тяжелый грузовой вертолет плыл над землей, в нем находились Загоруйко и компания, глядящая во все глаза в иллюминаторы. По степи ходко двигались одушевленные болваны. Плотное заграждение из танков и ракетных установок встречало их, но залповый смертоносный огонь не остановил истуканов. Круша игрушечную боевую технику, идолы продолжали свой революционный и радикальный поход.
      — Какое это безумие! — страдал Виктор Викторович. — Я же просил, я же умолял. — Покаянно кинул голову на грудь. — Нет, все правильно. Во всем виноват я и только я! — И с этими верными словами ринулся в свободный проем вертолетного люка.
      Лишь чудо и профессиональная сноровка Николь спасли совестливого гения от необдуманного поступка. Визжащие женщины навалились на страдальца, намертво прижимая к металлическому дребезжащему полу. После чего борт, взмыв еще выше к безупречным небесам, взял курс на столицу.
      У окна огромного кремлевского кабинета стояло Высшее Лицо государства и смотрело в небо. У длинного стола виноватился человек со звездами маршала и алыми лампасами на брюках. Наконец Высшее Лицо, не оборачиваясь, проговорило:
      — Вы свободны, господин маршал.
      — Есть, господин Президент.
      — Но я бы на вашем месте застрелился, — усмехнулось Высшее Лицо, продолжая глазеть в малосодержательное небо, где появились вороны.
      — Есть! — И печатным шагом военачальник вышел из кабинета.
      Со стороны солнца падал сокол — воронье, скандаля, прыснуло в разные стороны. Из-за птичьего гама выстрел прозвучал, точно хлопок новогодней хлопушки. Через несколько секунд дверь в кабинет приоткрылась. Не оглядываясь, Высшее Лицо спросило:
      — Что?
      — Господин маршал стрелялся, — сообщил секретарь.
      — И что?
      — Промахнулся.
      Кричали вороны, и выли милицейские сирены. Я открыл глаза — будильник утверждал пять часов утра. Казалось, что мирный гражданский дом окружается спецвойсками МВД-КГБ-МО-ОМОН. Что за кошмарное явление? Потом ударили в дверь. Мне было плохо со сна, и тем не менее поспешил к жалкому последнему оплоту. Неужели меня хотят арестовать за вольнодумство и желание сделать народ счастливым?
      Трое в гражданской одежде оттеснили мое тело в комнату, проверили остальные жилые и нежилые помещения. Я ничего не понимал.
      — Утро доброе, утро доброе! — входил поджарый, энергичный, светящийся от избытка жизненных сил Борис. — Извини, что так рано, но вот нашел… окошко… Ты просил, чтобы я заехал, и вот я перед тобой, — пошутил, — как лист перед травой.
      Младшего брата трудно было узнать. Он раздался в плечах, обматерел и даже как-то подрос. Чувствовалось, что имиджмейкеры работали в поте лица своего.
      — Как чувствуешь себя, Александр? — посочувствовал. — Видок, как у трупа.
      — Правильно, — согласился я. — Как может чувствовать себя труп?
      — Да-да… — Рассеянно прошелся по комнате. Я обратил внимание на его туфли. Они были на модной дамской подошве. — Аида говорила, что ты почти труп. Это плохо.
      — А что хорошо?
      — Газеты читаешь? — повернул прекрасный государственный лбище на журнальный столик.
      — Читаю.
      — Почему тогда спрашиваешь?
      — Сам знаешь, газеты у нас частенько врут.
      — Не врут! — рассмеялся; приятная демократическая улыбка. — На сей раз не врут щелкоперы. Хотя давить их надо, как гнид. Ну ничего, я силенок наберу… я всем кузькину мать покажу!..
      — Не торопись, — предупредил. — Не говори гоп, пока…
      И тут затренькал телефон. Я лежал на тахте, и трубку поднял Бо:
      — Аллэ! Вас слушают! Фу-фу, переберите номер, вас не слышно.
      Никто не перебрал номер, и я понял, кто хотел узнать то, что хотел узнать.
      — Ну? — спросил брат. — Что у тебя, а то меня ждут важные государственные дела.
      — Ничего, — сказал я. — Хочу попрощаться.
      — Почему?
      — Умираю.
      — Жаль. Интересные события грядут…
      — Но это все уже без меня, — отмахнулся.
      — Жаль-жаль. Прощай.
      — Можно последний дать тебе совет, как брат брату?
      — Ну? — глянул предательскими глазами раба.
      — Никогда не торопись поднимать телефонную трубку в чужой квартире.
      — Что? — Он ничего не понял, придворный шут, мечтающий о власти. Он пожал плечами и ушел, решив, вероятно, что мертвец заговаривается.
      Разумеется, у меня был шанс выжить. Но от одной мысли, что меня положат на клейкую клеенку, оголят взрослый зад и в анальное отверстие будут проталкивать резиновый шланг для дезинфицирования… Нет, лучше смерть.
      Или я не хочу больше жить вместе с терпеливым, Богом проклятым, затравленным, святым народом, давясь брикетами из очередных обещаний и новых надежд.
      Над кремлевскими куполами зависли два вертолета. Медленно присели на брусчатку. Лопасти гнали мусорный ветер в лица встречающих. Наконец механический рев прекратился — из бортов запрыгали люди, среди них были Загоруйко и его друзья, которые оказались участниками столь эпохальных событий.
      На столичной площади, где в центре, как символ тоталитарного прошлого, возвышался гранитный постамент, митинговали люди с алыми стягами. С кузова грузовичка выступал лысоватый человечек с воодушевленно-лживым личиком. Из шипящего динамика неслась позабытая революционная песня: «Мы наш, мы новый мир построим…» Под нее с хрустальным звоном молотили витрины буржуазных магазинов. Начиналась старая эпоха нового хаоса, разрухи и революционной целесообразности.
      От уходящего солнца горят кумачом кремлевские купола и речная излучина. Тихие печальные коридоры державной власти. В одном из кабинетов нервничает Загоруйко:
      — Теряем время. Сколько можно смотреть про Болванов? Не понимаю? Сами они там… болваны, что ли?
      — Виктор Викторович, потерпите, — умоляет Вика. — Вопрос трудный. Решается судьба страны.
      — Прекратите меня учить! — пыхает гений. — Кто вы такая? Пигалица, понимаешь! Безобразие! Судьба страны вот здесь!.. — больно хлопает себя по лбу. — И всего мира!.. И прекратите плакать!..
      В это время дверь в кабинет открывается, на пороге — Ванюша и Любаша, глупо ухмыляющиеся. В их руках графин и стаканы.
      — В чем дело? — настораживается Ник. — Водку нашли?
      — Не, это вода, — отвечает Ваня. — Я ж побожился не пить проклятую.
      — А что тогда?
      — А это… никого нет. Нигде. Пусто!
      — Ни души, — подтверждает женщина.
      — Ни души? — переспрашивает журналист. — Следовало этого ожидать. Что будем делать?
      И как бы ответом на этот вопрос раздается знакомый далекий гул, как при землетрясении, — это гул победного марша.
      Воздушный лайнер заправляется перед полетом. Пассажиры, они же сотрудники международного корпункта, а некоторые из них агенты ЦРУ, нервничают, глядя в иллюминаторы: вечерняя синь горизонта окрашивается кровавыми всполохами. По проходу между рядами торопится человек с военной выправкой и спутниковым телефоном:
      — Вас, шеф!
      — Кто? — Руководитель затравленно смотрит на трубку. — Меня нет.
      — Это агент SWN-JEL-2477.
      — О Боги! Откуда?
      — Из Кремля, сэр.
      В одном из кремлевских кабинетов проистекал скверный скандал. Виктор Викторович Загоруйко решительно отказывался покидать пределы своей любимой страны.
      — Никуда я не поеду! Лучше погибну вместе с родиной. Она у меня одна.
      — Ну хорошо, — сказал на это Ник. — А кто ее спасать будет?
      — Не знаю.
      — А я знаю: ты, Виктор!
      — А я не знаю, как ее спасать! — отрезал Загоруйко. — Все, счастливого вам пути.
      — Тогда извини. — И классическим ударом в челюсть журналист отправляет химика в угол.
      Ошеломленный ученый упал, ломая стулья. Женщины ахнули и попытались оказать ему помощь. Виктор Викторович отбивался от них и ныл в голос:
      — Вот так, да? Такая, значит, у вас свобода слова: бить человека по зубам! — Стянул с плеч замызганный рюкзачок, закопошился в нем. — Если и ЭТО разбили!.. Тогда я вообще не поеду в вашу страну свободы… свободы… — И неожиданно осекся на полуслове.
      Впрочем, Виктора Викторовича не слушали. Подхватив ученого под белы ручки, его товарищи поспешили вон из кремлевского кабинета.
      Я, Автор, прерываю свой нетленный труд по причине отсутствия денег. Они нужны для приобретения моим новым людям (по списку жены) пеленок-распашонок, чепчиков, подгузников, ползунков и проч. И поэтому, удушив все свои принципы, звоню по телефону благодетельному В.Б. и прошу халтуру. И получаю в издательстве чудовищных размеров рукописный фолиант отставника внутренних войск. Человек я добросовестный и пытаюсь читать всю галиматью, однако через час ощущаю головокружение и ненависть к печатному слову и к самому себе. Сообщаю В.Б. о своей непрофессиональной немощи. Ты что, удивляется он, прочитай первые десять страниц, последние десять и глянь в серединку — и пиши. Неудобно, отвечаю. Неудобно знаешь что, спрашивает. И вообще, как ты относишься к составлению сборника? Как? Давай-ка составим хороший сборник; кого можешь предложить из своего поколения? Я мычу нечто неопределенное, потом вдруг слышу, как мой проклятый язык лепечет имена П.А., Л.Б., В.П., В.Б. Я же не из вашего поколения, удивляется В.Б. Нет правила без исключения, твердо стою на своем. Ну что ж, достойные имена, говорят мне. Желаю успеха!
      Что же это такое, говорю я себе после. Как, оказывается, просто себя продать. А что делать, если дети должны ползать в сухих ползунках, пить витаминизированное молоко и чувствовать себя хотя бы малое время узаконенными дармоедами?
      Что же делать? Названиваю П. А. - его нет. Звоню Л. Б. - он дома. Привет. Привет. Как дела? Дай в долг. Сколько? Много, жена рожает, отдам, как напечатают новую повесть «Провокатор» и запустят в кинопроизводство фантастическую феерию «Марш болванов». Где? Что где? Где печатать будут? У В.Б., вру. Ладненько, помогу, но только половиной, купил тут дачку, понимаешь. Спасибо, говорю и снова звоню П.А. - он дома. Привет. Привет. Купил дачу? Купил, а что такое? Она сгорела, шучу и бросаю телефонную трубку, представляя, какое выразительное выражение лица, похожего на бритый зад, у моего литературного приятеля П.А.
      С удовольствием сажусь за кухонный столик — работать, работать, работать, как завещал нам великий Ленин.
      По столичным вечерним проспектам шествовали монументальные идолы. Народные толпы встречали их алыми стягами, песнями и плясками под гармонь. На площадях жгли костры, опрокидывали автомобили, громили магазины и казенные учреждения. Наступала ночь длинных ножей и битого оконного стекла.
      …Великий Вождь стоял у пустого постамента и рябил свой чугунный лоб. Внизу штормило людское море, состоящее из бесноватой молодежи и пожилого праздничного народа. Неожиданно болван наклонился и двумя пальцами выхватил из толпы экзальтированного юнца. Массы притихли. Идол потащил визжащую жертву к облакам, затем спустил ее на замусоренную площадь. И погрозил пальцем:
      — Не балуй! — И новым, более грациозным движением руки водрузил на постамент бабульку божий одуванчик с пионерским флажком в руке.
      Площадь взорвалась воплями восторга и ликования. Воцарилась вакханалия неистового революционного настроения.
      Здание аэропорта уже пылало очистительным пожаром новой революции. Те, кто не разделял неокоммунистических взглядов, штурмовали самолеты. По бетонной полосе мчалось правительственное авто, где находились все участники исторических событий, включая и Загоруйко В.В. Воздушный лайнер со звездно-полосатой символикой выруливал на взлетную полосу. Автомобиль, не прекращая движения, нырнул под его брюхо. Через несколько томительных секунд грузовой люк самолета открылся и оттуда выпал канатный трап.
      — Ой, мамочки! — ужаснулась Любаша. — Ни за что!
      — А как же наша любовь до гроба? — закричал Ванюша.
      — Вот он и есть наш гроб-то…
      Авиалайнер и автомобиль пока шли с равной скоростью. Трап удобно и удачно болтался над машиной. За считанные секунды, проявляя чудеса ловкости и мужества, Загоруйко с товарищами забрались в самолет.
      Между тем скорость увеличивалась. Застопорив педаль газа и руль, Ник, подобно агенту 007, совершил отчаянный прыжок — и благополучно. Вскарабкавшись по трапу в лайнер, уже отрывающийся от полосы, журналист попадает в объятия друзей. Но раздается крик шефа-руководителя:
      — И этот с вами, господа?!
      Как наваждение… по трапу забирался болван, малеванный позолоченным суриком и с приметной вмятиной во лбу.