— Нельзя снимать, мил человек!
      — Почему? — не понимает Ник.
      — Объект государственной важности, — разводит руками Ванечка. — Не положено.
      — А если договоримся?
      — Это как?
      Журналист игривым движением руки вытаскивает из кармана куртки стеклянную фляжку:
      — Ап!
      — Ух ты! — восхищается блюститель служебной инструкции. — Добрый фокус. — И цапает предмет из арсенала иллюзиониста. — Тем более надо крепить дружбу между нашими народами.
      — Ах ты, пропойца! — торопится от домика Любаша; рядом с ней Николь.
      — Цыц, баба! — хлебает из бутылки. — Что понимаешь в высокой политике?
      Журналист приближается к ангару, шлепает ладонью по воротам:
      — И что, значит, здесь?
      — Государственная, говорю, тайна. — Ванечка с опаской оглядывается по сторонам. — Но я тебе, брат, скажу по большому секрету. — Вновь хлебает из фляги. — А что? Нам, пролетариату, терять нечего, кроме своих… ключей! Бряцает связкой, открывая амбарный замок. — Сейчас полюбуемся нашими монументами.
      Приоткрывает ворота, ныряет в щель — под крышей ангара вспыхивает немаркий свет. Ухмыляющийся человек радушно распахивает створ ворот, кивая себе за спину:
      — Ну как? «Я памятник себе воздвиг…» Впечатляет?.. Вижу, что впечатляет! Олицетворение, так сказать, проклятого прошлого.
      Те, к кому он обращается, стоят с лицами людей, которые, воочию увидав «проклятое прошлое», навсегда утеряли дар речи.
      — Не понял, — говорит потом Ник. — Где же они?
      — Кто? — не понимает Ванечка, все еще улыбающийся.
      — Ну, монументы?
      — Украли, наверное, — пожимает плечами Николь. — Если все воруют, почему бы…
      — Ой, лихо! — голосит Любаша. — Повинись, Ванюша, ой, повинись!
      Победная ухмылка сползает с лица материально ответственного лица. Медленный недоумевающий поворот его головы и… Огромный ангар совершенно пуст, то есть так пуст, что пуще не бывает. На противоположной его стороне зияет рваной раной большой проем, куда заглядывала тихая и беспечальная ночь.
      Затем в полночной тишине раздался явственный тук затылком павшего на бетонный пол тела. Немедленно отрезвевшее туловище принадлежало тому, кто обрек все человечество на новые и трудные испытания.
      От трудной творческой работы меня, Автора, отвлекает жена, которая мне вовсе не жена, но считается женой, что не имеет принципиального значения.
      — Все пишешь? — спрашивает, поглаживая уже объемный живот.
      — Пишу, — тоже поглаживаю ее уже объемный живот.
      — И что пишешь?
      — Две, — отвечаю, — вещички. Первая — о хвором малом, вторая — о хвором обществе.
      — А ты уверен, что это надо народу?
      — Я пишу для себя, — гордо отвечаю.
      — А кто нас будет кормить?
      — Кого — нас?
      — Меня и ее, — показывает на живот.
      — А может, там мальчик?
      — Там девочка.
      — Нет, мальчик.
      — Тогда пошли в женскую консультацию, — предлагает жена. — Ты больше моего хочешь узнать, кто живет…
      Делать нечего: я складываю машинописные странички в папку и кидаю ее на подоконник. Как говорится, жизнь диктует свои условия. И мы с женой отправляемся узнавать, кто собирается посетить этот неполноценный мир.
      В х-фокусе объектива — планета Земля.
      На околоземной орбите — спутник-разведчик. Он ведет секретную съемку. Средний план: в ночной степи пылает Химзавод. Его окружают пожарные машины и боевая техника. К звездам клубится пышный дым, похожий на жабо, сдавливающее выю обновляющемуся евроазиатскому государству.
      …Сквозь дымовую завесу бежали бойцы в химзащите, волокли упирающегося ногами Загоруйко В.В. За ними следовала героическая Виктория со слезящимися от едких газов глазами.
      У проходной находился бронетранспортер командования. Бойцы осторожно опустили рядом с ним протестующее тело гражданского. Тот было попытался снова совершить новый подвиг, да силы покинули его. Лежал, как младенец в люльке, такой беспомощный, такой жалкий…
      — Виктор Викторович! Вот водичка, — хлопотала Виктория. Пейте-пейте.
      Скрипя тормозами, подкатило директорское авто. Толстый и грузный руководитель химического производства, выбравшись из салона, обратился к солдатам:
      — Где главный, сынки? Генерал где? — Но, увидав угоревшего Загоруйко, остолбенел. После чего, чернея от гнева, затопал ногами. — Я запретил здесь быть тебе, экспериментатор! Я тебя, сукин сын, под суд!.. — Рвал на себе удавку галстука. — Упеку в тюрягу!..
      Виктория медленно поднялась с корточек и, выставив вперед юннатское плечо, срывающимся голосом приказала:
      — Не сметь! Кричать на Виктора Викторовича! Если бы не он… Он герой! — Прекрасный взгляд плачущих от ядовитых испарений глаз испепелял. А вы?.. К шапочному разбору, да?!
      — Что за крик, а драки нет? — подходил генерал с сединой на висках это был хороший генерал, который умел не терять присутствие духа в самых сложных ситуациях.
      Директор живо подхватил его за локоток, и они, высокопоставленные чины, отошли в сторонку. Химзавод, будто раненый зверь, продолжал сражаться за свою жизнь, но был уже на последнем издыхании. Девушка, вновь присев, наложила мокрую тряпку на гениальный лоб Загоруйко.
      — Зачем вы так? — тихо вопросил он. — Акакий Акакиевич за меня боролся… с консерваторами от науки.
      — И все равно… и все равно, — растерянно проговорила Виктория. — Не позволю, чтобы с вами таким тоном… — И более твердо: — Никому больше не позволю!
      И посмотрела таким самоотверженным, таким любящим и оздоровительным взглядом, что передовой химик ощутил в себе новые химико-биологические процессы, оживляющие его потравленную жизнью и работой плоть.
      В этот чудный миг — чудный для двоих — раздался генеральский бас:
      — Что вы мне сказки сказываете?! Кто видел собственными глазами? Похожие на памятники?.. Ха-ха! Болваны! Истуканы!.. — кричал генерал по рации. — Майор, вы закусывали? Это бред! Действует организованная террористическая банда. И я буду действовать по законам военного времени.
      — Ы-ы-ы, — промычал Загоруйко, приподнимая дрожащую руку.
      — Что такое, Виктор Викторович? — испугалась девушка.
      — К-к-кепка! — Ужас плескался в голосе ученого, рука которого указывала на чугунную чушку, валяющуюся неприкаянным метеоритом у проходной.
      — Где? Что? — оглянулась Вика. — Вам головной убор? Голова мерзнет?
      — Кепка-а-а-а! — Истошный вопль гения завис над всем беспечным миром как дамоклов меч.
      Была осень, когда меня посетил маленький, но с большими амбициями мой друг по прозвищу Бонапарт. Я его не узнал — он был в кожаном пальто и кожаной модной кепке. Я удивился.
      — Ты чего? — удивился я. — В ЧК трудишься?
      — А ты откуда знаешь? — насторожился.
      — Нетрудно догадаться, — развел руками. — У тебя лицо лубянистое и еще кепка.
      — Хорошая кепка, — проговорил Бо. — Но дело не в ней, а в Аиде.
      — А что такое?
      — Собирается ехать в Эмираты.
      — Борись за женщину, как за власть.
      — Против миллиона нет приема.
      — Ты мудр, как член правительства, — вздохнул я. — Иди в политику, там твое место.
      — Нэ, — страдал. — Жить без нее, суки, не могу.
      Его жалея, посоветовал пристрелить проклятого миллионера — ружьем, которое мне подарили в прошлой жизни.
      — Интересно-интересно, — оживился Бо. — А где оно?
      — На антресолях.
      — Вытащи.
      — Тебе надо, тащи.
      Проклиная малый рост, Бо построил пирамиду из трех табуретов и залез на них, опасно покачиваясь. Судьба берегла дурака, и он не свернул шею.
      — Молодец! — похвалил я его. — Теперь уверен, ты достигнешь немыслимых высот!
      — А то! — самодовольно ответил Боря. — Мал золотник, да дорог.
      Я покачал головой и, разодрав чехол, извлек ополченское, густо смазанное солидолом ружье.
      — Давай на тебе, брат, проверим его работу, — пошутил я.
      — Иди к черту! — вырвал из моих рук ружье. — Ты, Сашка, хочешь моей смерти?.. — И нечаянно нажал на курок.
      Трах-бабах! Пороховое, дымовое облако заклубилось под потолком. Сбитый страхом и отдачей, перепуганный Бо ковырялся на паркетных досках. Я поднял ружье и шагнул в угол коридора, куда саданула пуля-дура. И обнаружил в ошметках обоев странный предмет, похожий на бронированного жука.
      — М-да, — проговорил задумчиво. — Вот, значит, какие у нас Эмираты?
      — Что это было? — вмешался с пола Бонапарт. — Кажется, мне пора на службу.
      — Правильно, иди служи верой и правдой, — выпроваживал неудачника, который, того не ведая, открыл, так сказать, мне глаза.
      После вернулся к ране на стене и вырвал оттуда подслушивающее устройство.
      Я расстроился: неприятно, когда тебя держат за болвана. Но почему я заинтересовал спецслужбы государственной безопасности? Зачем такая ярмарочная маскировка? Неужели мои вагинальные мысли могут угрожать планированной идеологии? Более того, в своих сомнительных целях используют женщину и моего неполноценного друга детства. Тут я вспомнил про ванную комнату и не ошибся: под раковиной на присоске функционировал еще один механизированный полотенцесушитель для мозгов.
      И я бы на все это не обиделся, однако когда тебя держат за пошляка, то простите-простите. Я ненавижу пошлость. Раб всегда пошл, потому что считает: так живут все — и в этой уверенности его сила и незыблемость. Или его сила в создании мифов о себе и своих очередных вождях?
      За открытым окном спала чужая столица. Ночная прохлада бодрила. Шеф-руководитель корпункта изучал с лупой необходимые секретные материалы. Дверь осторожно приоткрылась.
      — Разрешите? — появился человек с военной выправкой.
      — Что-то новенькое от нашей… — поднял голову. — Ба! На вас лица нет! Что случилось?
      — Время ЧД, сэр!
      — Чрезвычайных Действий?!
      — Так точно! — щелкнул каблуками.
      — О боги! — вскричал руководитель, шарахая лупу о стену, где пласталась стратегическая карта. — Какую еще чуму русские удумали на нашу голову?!
      Над степью тяжелой ночной птицей катила военная бронированная машина. На высоких нотах пело ее стальное сердце. Потом наступила тишина — конечная цель была достигнута; звякнул металл — открылся люк.
      У костра грелись люди. Люк БТР открылся — и они увидели собственной персоной Загоруйко. Криками приветствовали его. Но он без лишних слов стремительно прошел в ангар, затем, выхватив из костра пылающий куст, устремился в пристроечку Поста № 1. Прошла минута как вечность. В окнах домика мелькала искаженная страшная тень. Потом человек, будто ошпаренный, выскочил на крылечко. Цапнул за грудки соподельника и принялся его трясти, как плодоносное дерево:
      — Зачем-зачем-зачем? Ты это сделал?
      — Что-что-что? — клацал челюстью Ванечка.
      — Убью когда-нибудь, убийца всего человечества, м-да! — Наконец отцепился от пьянчуги. — Боже мой, какой я болван! Идиот! Дурак! буквально рвал на своей голове волосы. — Как я мог! Что за страна?! Что за люди? — Оглядел всех безумным взором. — Вы даже не понимаете! Это конец света! — Плюхнулся на ящик и замычал, покачиваясь от вселенской тоски.
      Душевная Любаша предложила:
      — Может, чайку горяченького? С пряником.
      Ответом был гомерический смех:
      — Да-да, пейте чаек! Угощайтесь медовыми пряниками! А они уже идут. Слышите, идут. Несокрушимой стеной. Чу!
      Все послушали тишину — она была тревожная и гнетущая.
      — Кто идет? — спросил журналист, видимо, по причине профессионального любопытства. — В чем дело, Виктор? Можно все спокойно объяснить?
      — Спокойно? Пожалуйста, буду как Будда… да-да-да! — Увидев на столбе автомобильную «галошу», снова расхохотался. — А вот вам и объяснение. Опыт получился. А, не верили? — погрозил пальцем во мрак ночи. — Получился опыт в масштабах всего мира! Великолепно! Ай да Загоруйко!
      Обиженный Ванечка, который так и не понял, по какой причине его трясли, как грушу, пробормотал:
      — Сын барана и обезьяны…
      Любаша утешала его материнской лаской — гладила по голове, как куст пыльного репейника.
      Между тем гениальный химик успокоился. Ему плеснули в кружку чайку, и он, хлебая целебный напиток, начал общедоступную лекцию на актуальную проблему:
      — Что я хотел? Все просто: обессмертить человечество. Зачем? Это другой вопрос, м-да. Десять лет я работал… работал… работал над биостимулятором. Вы спрашиваете: что такое биостимулятор? Это некая химико-биологическая пропитка, которая бы обессмертила венец природы, то бишь человека. — Огорченно отмахнул рукой. — А что в результате? Результат перед вами: ожил камень! Бетон! Металл!.. — Саркастически усмехнулся. — К нам идут каменные гости из прошлого. И встреча эта не сулит ничего хорошего, в этом я вас уверяю, господа.
      Все невольно прислушались — степь притихла, как перед грозой.
      — А почему все эти памятники собрали в одном месте? — поинтересовался журналист.
      — Наверное, решили сохранить для назидания потомкам, м-да…
      — Демократы! — плюнул Ваня в костер.
      — Это катастрофа! — страдал ученый.
      Виктория утешала его материнской лаской — гладила по голове, как куст пыльного подорожника.
      — Но почему, — не понимал журналист, — почему катастрофа?
      — Ник! — вскричал Загоруйко в сердцах. — Ты плохо знаешь нашу историю. Все эти болваны есть материализованное воплощение заблуждений! Этих истуканов делали рабы, а раб никогда не воплотит в вечности свободного человека. Они уже идут новым маршем, эти болваны, они идут, чтобы снова захватить власть. Идут, чтобы искать и находить врагов, чтобы уничтожать их, чтобы разрушать этот прекрасный мир. Боже, прости меня! — Слезы раскаяния плескались в глазах великого экспериментатора, обращающегося напрямую в вышестоящую инстанцию.
      Женщины рыдали — каждая в меру своей впечатлительности. Ваня ничего не понял, но был потрясен красноречием товарища и сидел с открытым ртом, куда по случаю залетала ночная мошка. Журналист же был меркантилен:
      — И ничего нельзя изменить? Не верю!
      — Не знаю, — покачивался на ящике Виктор Викторович. — Антипропитку? Антибиостимулятор? Но это годы… годы. И деньги… деньги. Нет, вы не понимаете, что такое биостимулятор… — Осекся, со страхом осмотрелся, затем придушенно сообщил: — Я забыл. У меня дома запасы биостимулятора. Тсс!..
      От костра неприметно отделилась женская тень — это была тень Николь. Девушка юркнула к лимузину, приоткрыв дверцу, потянула на себя спортивную сумку. И спиной почувствовала стороннее присутствие. Осторожно скосила глаза: в темноте угадывалась подозрительная фигура человека — и что-то в ней было противоестественное.
      Профессиональное движение девичьей руки, и свет фар вырывает из ночи эту фигуру, мазанную в дешевую «золотую» краску, которой обычно красят памятники для их идейной авантажности.
      Маленький полутораметровый человечек делает шаг к автомобилю, хитроватая и мертвая усмешка искажает его гипсовую мордочку.
      — А-а-а! — кричит Николь и, вырвав руку из сумки, швыряет булыжник; тот точно попадает в шлакоблочный лоб болвана.
      Поврежденный истукан пропадает в ночи, а на крик девушки от костра бегут люди, обступают ее, волнуются:
      — Что случилось, родненькая?.. Померещилось?.. Нам бы дожить до рассвета… Кошмары во сне и наяву…
      Николь от пережитого утыкается в атлетическую грудь Ника. Все возвращаются под защиту костра, а двое остаются под мерцающими звездами.
      — Ну, кто обидел храбрую девочку?
      — Твой булыжник меня спас. От объятий памятника.
      — Булыжник?
      — Не притворяйся. Утопил в речке собственность разведки? Ая-яй!
      — Булыжник — лучшее оружие против болванов.
      — И все это не сон?
      — Что?
      — Эти болваны.
      — Не сон, но мы их победим.
      — Ты уверен, милый?
      И словно в ответ — ударил далекий боевой гром. И трассирующие пули атаковали звезды. И багряные всполохи расцвели у горизонта. Это в муках рождался мировой Апокалипсис.
      Однажды мне приснился сон: песчаный, с перламутровыми ракушками, безбрежный берег. На этом безлюдном, ветреном берегу из жестких морских водорослей — Алька, рядом с ней — странное существо, похожее на гигантского зверя.
      — Алька! — скатываюсь по песчаному обрыву. — Это что, кенгуру?
      — Кенгуру.
      — Настоящий.
      — Угу.
      — Можно потрогать?
      — Не боишься?
      — Нет.
      — Почему?
      — Он на зайца похож. Только большой.
      — Он все понимает, обидится, что ты его зайцем обзываешь.
      — Не обижайся, кенгуру, — говорю я. — Какой ты теплый и шерстяной, как носок.
      — Теперь точно обидится.
      — Нет, Алька. Я же вижу: ему приятно, особенно когда за ухом чешут.
      — Когда за ухом чешут, всем приятно.
      — А в сумке что у него? Мыло и зубной порошок. Помнишь, как ты мне читала: «Мама мыла мылом Милу». Или еще как там?
      — Помню. Только я читала: «Мама мыла мылом Борю».
      — Какого Борю?
      — Нашего братика.
      — Братика?
      — Ага.
      — Алька, ты сошла с ума! Какой братик? Нас же двое: ты и я!
      — Нет: я, ты и Боря.
      — Откуда знаешь?
      — Я услышала маму и папу, нечаянно. Они говорили громко…
      — За нечаянно бьют отчаянно! Я тебе не верю.
      — Не верь.
      — И что? У Бо наша мама?
      — Мама другая.
      — Тогда он нам не братик. Какой он нам братик?
      — У него наш папа.
      — Алька, ты все напридумывала?
      — Погляди в сумку кенгуру. Они так похожи.
      — Кто? Папа и кенгуру?
      — Гляди…
      — Ну ладно… Так… там… Алька, там кто-то живет?
      — Боря, он еще маленький.
      — Эй, в сумке, а ну-ка лучше вылезай!
      — Не пугай его.
      — Вылезай, говорю!
      — Нэ, — раздается знакомый хамоватый голос, и я… просыпаюсь в поту и со знанием того, что все приснившееся — правда.
      Нас трое — я, Алька и Боря, он же Бо, он же Бонапарт.
      Впрочем, А. уже нет, я умираю, а вот Бо живет и процветает, несмотря на свой природный кретинизм. Не пришло ли его время?
      Когда я умирал первый раз, у отца были на погонах другие звезды, помельче, и он без лишних сомнений выручил меня: отдал часть своего ценного народно-хозяйственного костного мозга для продолжения моей счастливой жизни.
      Если бы отец сдержал свои родительские эмоции и чувства, быть ему маршалом. Был несдержан, это правда. Помню, я нарочно отправился смотреть на мать Бори, когда узнал то, что мне не следовало знать. Это была шумная дебелая баба, она кухарила в ресторанчике, висящем над фрондирующим морем ласточкиным гнездом. Когда она мыла линкорные котлы, мужскому кобелиному глазу, должно быть, доставляло удовольствие лицезреть объемный девичий зад. О-о-о, какая жопа, смаковали посетители за столиками, ковыряясь в бифштексах, салате, бычках в томатном соусе. И поэтому нетрудно было понять отца: мама болела, и ему приходилось месяцами воздерживаться, что заметно вредило его общему самочувствию. Кухарский оттопыренный зад возник как нельзя кстати. И случилась нечаянная любовь — то ли на берегу романтического моря, то ли на котле, а может быть, и на ажурном столике. Тут надо сказать, что несчастный Борис Абрамович, поговаривали, удавился от ревности и неразделенных чувств к расчетливой мавританке, обнаружив поутру донельзя поломанную казенную мебель в липучей офицерской сперме. И родился в результате угорелой любви хорошенький дистрофик с небесным знаком на державном лбу. И выжил, и стал жить, проявляя с каждым днем выдающиеся идиотические свойства ума.
      Чистенькое и опрятное утро столицы государства, где в одном из провинциальных городков происходят невероятные, фантастические события. Но никто из многомиллионного населения ведать не ведает о них.
      Полные сил солнечные лучи золотят купола кремлевских церквей. Внутренний двор Кремля пуст, лишь дворники поливают сонные клумбы и деревья, в листве которых еще путается ночь. Да пожилой сокольничий, держа на руке дрессированного сокола, внимательно следит за вороньим содомом.
      Содом наблюдается и в корпункте. По коридорам, как при пожаре, мечутся сотрудники, факсы выплевывают секретные и срочные распоряжения, веселенький перезвон телефонов. Шеф-руководитель, вытащив из сейфа массивный пистолет, проверяет обойму. Время ЧД — время Чрезвычайных Действий.
      Мирный, еще вчера цветущий городок химиков Загорский был полуразрушен, точно его бомбили самолеты НАТО. Гарь и чад плавали в утреннем воздухе. Прячась в развалинах, Загоруйко и компания пробирались к намеченной ими же цели.
      Их героические, но тревожные и напряженные лица были в саже, пыли, извести.
      — У-у-у, уроды! — ругался Ванюша. — Наломали домов-то кучу!
      — По-моему, бомбили? — Ник держал видеокамеру наготове, как ручное ракетное устройство.
      — М-да, бомбы, — понюхал воздух Загоруйко, — какая глупость! Разве можно идею уничтожить силой оружия? Можно, я спрашиваю?
      — Нельзя, Виктор Викторович, — убежденно ответила Вика. — Вы берегите себя, Виктор Викторович…
      — А, пустое! — падал на камни ученый.
      — Батюшки, мы ж торкаемся в самое пекло! — удивлялась Любаша.
      — Цыц! — поднял руку Ваня, выглядывая на площадь у ДК «Химик». — Вот она… тут… отрыжка прошлого!
      И действительно, вся площадь была заставлена памятниками Вождя практика революционных выкладок. По размерам были всякие: от маленькой дворовой шпаны до самого гигантского титана метров двадцати, который был практически недвижим.
      Затаив дыхание пигмеи в руинах с испугом следили за происходящими событиями. А на площади происходило своеобразное заседание Парткома. На деревьях алел кумач — вероятно, магазин тканей подвергся решительной экспроприации. Болваны держались вокруг Титана, с трудом внемлющего их речам. Больше всех усердствовал маленький Вождик с проломленным булыжником лбом:
      — В революционном марше наша сила. Отступление — смерти подобно!
      Его поддерживали более весомые идолы. Среди них угадывался Попутчик с потеками молока:
      — Мировая революция для масс! Марш-марш-марш!
      — Загоним человечество в коммунистический рай железной поступью, вторили ему. — Вперед к светлому будущему! Слава Вождю!
      Но снова выступил маленький Вождик:
      — Товарищи, наши идеи были преданы и брошены на свалку истории. Однако идеи коммунизма, как и нас, нельзя сбросить с корабля современности. Мы должны действовать более решительно и конкретно!
      Загоруйко, лежащий с друзьями в развалинах, предупредил:
      — Вот-вот, самые опасные — эти маленькие. На их малую массу биостимулятор действует активнее. Берегитесь их.
      Между тем Вождик продолжал разглагольствовать:
      — У нас единственный выход: нам нужен дух, который нас возродил. Нужен дух, и тогда мы пойдем маршем!..
      — Дух-дух-дух! — загремела площадь. — Марш-марш-марш!
      Виктор Викторович ахнул:
      — Это же они про биостимулятор!
      — Ой, чего теперь будет? — всплеснула руками Любаша.
      — Тебе, курица, говорят: марш-марш-марш! — цыкнул Ванечка. — Болваны, а соображают.
      Журналист же вел съемку столь невероятных событий: площадь гремела революционными здравицами и призывами. Репродуктор на столбе хрипел «Интернационал». На ветру рдел кумач. Маленький Вождик истерично закричал:
      — Укажи нам путь, Великий! Укажи нам врагов наших! Дай нам силу!
      — Силу-силу-силу! — застонала площадь.
      И тогда Титан потребовал:
      — Длань поднимите!
      Его приказ был выполнен — и всевидящий, как вий, Великий Болван перстом указал на развалины, где прятались люди-пигмеи, владеющие эликсиром бессмертия.
      — Дух! Даешь! — взревела площадь и колыхнулась в обвальном наступлении.

* * *

      По коридору женской консультации прогулочным шагом возвращалась жена; несла перед собой вооооо от такой живот.
      — Как дела, родная? — подхватился я.
      — Я тебя поздравляю.
      — Мальчик?
      — И себя.
      — Девочка?
      — И девочка, и мальчик.
      — Не может быть! — потерял голову. — То есть я хочу сказать… И мальчик, и девочка?..
      — Ага.
      — Вот это я!
      — И ты тоже!
      И в эту счастливую минуту зашаркала шлепанцами старушка и прокуренным баском прорычала:
      — Роженица, сколько ждать-то?
      — Как? — изумился я. — Уже рожать?
      — Дурачок! — засмеялась жена. — Меня кладут на сохранение.
      — Что?
      — На всякий случай, молодой папаша, — встряла нянечка.
      — Тогда хочу видеть врача! — взбрыкнул я. — Я должен знать…
      — А шо тебе доктор, милай? Знай свое дело: тащи фрукту… в этом самом… неграничном количестве… Яблоки там, груши, вишню, черешню…
      — Черешню? — переспросил я.
      Я вываливал запасы медовой черешни в унитазный лепесток, когда пришел мой младший брат Борис, он же Бо, он же Бонапарт. Был в строгом темном костюме, при галстуке. На лице торжественно-траурное выражение, шишка на лбу припудрена, что несколько ее маскировало.
      — Можешь меня поздравить, — сказал Бо.
      — Поздравляю. С чем?
      — Аида остается. Аида не едет в Эмираты.
      — Почему? В Эмиратах хорошо. Там коммунизм.
      — Какой там на хер коммунизм, — поморщился мой младший брат. — Там триппер. Этот проклятый Халим…
      — Не миллионер?
      — Миллионер, но с триппером.
      — Вот что значит — случайные половые отношения, — нравоучительно проговорил я.
      — Я уже давно прекратил всяческие сношения, — ответил Бо. — С Аидой и прочими. Я теперь большой человек.
      — Но маленького роста, — посмел заметить.
      — Это не имеет значения. — Выставил ногу вперед. — Над моим образом работают СМИ и прочие заинтересованные структуры.
      — Заинтересованные в чем? — не понял я.
      — Скоро узнаешь. — И кивнул на телевизор: — Включи и не выключай.
      — То есть нас ждут перемены?
      — Вот именно! — Поднял руку. — Кардинальные перемены. Все мы находимся на очень трудном этапе преобразований. Важно в этой ситуации не растеряться, не падать духом…
      — Хватит! — не выдержал я. — Иди к черту. Или я высморкаюсь в твой галстук.
      — Ну что за манеры? — вскричал Бо. — Ерничаешь, провоцируешь, занимаешься дуракавалянием…
      — Чем?
      — Дуракавалянием! — повторил. — Вон хорошую черешню выбрасываешь. Выудил из унитаза ягоду, кинул в рот, пожевал. — Отличная, а ты…
      — Слушай, брат, — не выдержал я. — Моя черешня, что хочу, то и делаю!
      — Мыслить надо по-государственному, Саша…
      — Стоп! — заорал я не своим голосом. — Изыди, сатана! — И принялся выталкивать взашей порождение догматического времени. — Сначала изучи классиков марксизма-ленинизма, а потом учи массы.
      — Я уже изучаю! — оказывал сопротивление.
      — Изучи, тогда и поговорим о текущем моменте! — И выпер вон будущего временщика.
      Странная, практически необъяснимая закономерность наблюдается: чем ниже росточком вождь, тем непредсказуемее и непристойнее события, сотрясающие нашу Богом проклятую, недееспособную, замордованную, великую страну.
      Кто-то объяснил просто: малорослые вожди первое, что делают, подравнивают всех под себя, и поэтому летят головы с камчадальских плеч. Хотя я думаю — дело в другом: каждый гражданин республики считает за честь лишиться лишней головы ради глобальных камуфляжных идей.
      Однажды, гуляя в Парке культуры и отдыха имени знаменитого пролетарского писателя, который в последний смертный час свой очень беспокоился о судьбе французских крестьян, к своим же, родным, он почему-то не выказывал никакого участия, хотя они мерли как мухи в хлебородных краях, пожирая в голодном беспамятстве собственных детей; так вот, гуляя по прекрасному парку, мы с Бо набрели на измерительные приборы, от которых я и узнал конкретный рост своего младшего брата. Его рост вполне соответствовал общероссийскому стандарту — 150 см плюс-минус два сантиметра.
      По этому поводу я, помню, тогда пошутил, мол, быть тебе, брат, лидером отечества.
      А теперь размышляю: почему бы и нет? У нас каждый имеет право стать тем, кем он хочет. Почему бы миропомазаннику, сыну генерала и кухарки, не стать во главе государства? Недоделанный сын уездного учителя был? Был. Сын холодного сапожника был? Был. Сын малоросского люмпен-служащего… Ну и так далее. Будет сын кухарки. Главное, чтобы звезды ему благоприятствовали. Впрочем, генеральские звезды, переходящие в маршальские, разве тому не надежная гарантия?
      В х-фокусе объектива — планета Земля.
      На околоземной орбите — спутник-разведчик. Он ведет секретную съемку городка в степи. Средний план: над городскими развалинами плывет чад. На проселочных дорогах потоки беженцев. Танковое соединение двигается по шоссе.

* * *

      Город с высоты птичьего полета. Он шумен, многолюден, праздно-трудолюбив. Пластается в летней утренней неге.
      Мимо площади, где в центре стоит, как символ тоталитарного прошлого, пустой гранитный постамент, мчатся автомобили правительственного кортежа. Прохожие провожают их обвинительно-обывательскими взглядами. В одном из авто — маршал, если судить по золотым звездам на погонах и алым лампасам на брюках.
      — Да! Да! Да! — решительно говорит по телефону. — Уничтожить, это приказ Главнокомандующего!
      Загнанное дыхание людей. Они бегут цепочкой по развалинам. За их спинами каменный обвал погони.
      — За мной! — кричит Виктория. — В парк!
      Перебежав улицу, беглецы ломятся сквозь кусты. Растительность городского парка укрывает их от преследования.
      — Сюда, здесь грот! — Виктория исчезает в невидимом со стороны лазе.
      Все следуют за ней, скользя вниз на ногах (и не только на них), и попадают в тайное убежище здешней молодежи: ящики, пустые бутылки, неприличные надписи на стенах. Возбужденная последними событиями юннатка объясняет:
      — Мы тут курили, когда бегали с уроков. Нас тут никто… — И осекается от укоризненного взгляда Загоруйко. — Что такое, Виктор Викторович?
      — Курить вредно, — назидательно говорит тот. — Впрочем, это не имеет никакого значения в предлагаемых условиях.
      Все молча рассаживаются по ящикам — всем все понятно и без слов. Ванечка поднимает пустую бутылку, крутит ее, нюхает.