Должно быть, рисовальщик спутал место поступления. Но как быть со мной, писакой? Почему я не допущен до следующего испытания? Я не понимал. И поэтому отправился за ответом в приемную комиссию. Я такой-то, такой-то, говорю. Ничего, блядь, говорю, не понимаю. Комиссия на меня глянула, словно я перед ней предстал с картинки вышеупомянутого художника. Потом отвечают, мол, вы, молодой человек, допустили множество грамматических ошибок. Спасибо, ответил я и поспешил уйти. Почему? Дело в том, что с правописанием у меня не все ладно, особенно когда волнуюсь или тороплюсь. И совершаю уму непостижимые ошибки: «гермафродит» я могу написать «гомофродит», «гондон» «гандон», «эксперимент» — «экскремент» и так далее и тому подобное. Такая вот неприятность и беда.
      Вернулся домой в расстроенных чувствах. На тахте лежала жена, она была не беременная жена, разумеется, и читала книгу, в которой, вероятно, полностью отсутствовали грамматические ошибки. Я чмокнул жену, конечно, в щечку и с верой в свою исключительность удалился на кухню работать. К счастью, относительные неудачи укрепляют меня во мне же самом. Главное, чтобы не выключали свет — в широком смысле этого понятия.
      Рожковая люстра под потолком неожиданно погасла, потом вспыхнула, затем снова погасла, прервав дружеское чаепитие. И все остальные рожковые люстры (и не только рожковые) погасли в городке Загорский. Его жители заволновались: захлопали двери, закричали женщины, залаяли собаки.
      — Что такое? — удивился Загоруйко впотьмах. — У нас со светом всегда хорошо. Да, Виктория?
      — Да, Виктор Викторович, — пискнула соседка.
      — У меня в машине фонарь, — предложил Ник. — Что сидеть, как грачам…
      — …сычам, — поправила Вика.
      — Вот беда, м-да. Все как-то не к месту, — страдал гостеприимный хозяин, пытаясь выйти в коридор. — Может, пробки перегорели? — Ляскнул спичками. — Ни зги не видать.
      Под неверный свет спичек ученый и его гости выходили на лестничную клетку. Там, будто в ночном лесу, перекликались соседи.
      У подъезда недоумевающих жителей встречал теплый мягкий вечер, похожий на поцелуй любимой. Звезды, как могли, помогали далеким мерцанием грешной планете Земля. Громыхнуло, а потом полыхнуло за дальним перелеском.
      — Там же Химзавод?! — ахнула Виктория.
      — Действительно, м-да! — встревожился Загоруйко. — С химией у нас такое случается. Сложное производство, однако! — Занервничал: — Надо ехать. У меня веломашина; правда, без спиц…
      Журналист молча указал на автомобиль. Рассеянный гений хлопнул себя по лбу. Потом ударили дверцы, и авто помчалось по городку, погруженному во мрак неизвестности.
      Был вечер, я чувствовал себя прекрасно, потому что не было солнца с его прожигающими рентгеновскими лучами. Я лежал на тахте и жрал черешню, когда пришел Бо. Он пришел и сообщил сногсшибательную новость. Если бы я не лежал, то упал, а поскольку лежал, то лишь пульнул косточку в лоб высокому, однако маленького роста гостю, заметив, что у него такой потрепанный вид, будто он, сбегая из психлечебницы, изнасиловал электротоком весь ее медмужперсонал.
      — Нэ, — радостно улыбнулся герой смутных дней. — Поздравь меня: я — в рядах.
      — Каких?
      — Боевых!
      — Не понял.
      — Ну, член, — продолжал улыбаться.
      — Член?
      — Член!
      — Ты что ругаешься? — оскорбился я.
      — Я… я только сказал, что член…
      — Я знаю, что у тебя член. Он мал да удал. — И высказал догадку: — Ты что, подцепил триппер? И радуешься, что не хуже?
      — Нэ, — потерялся мой наивный друг. — У меня… я… я… член!.. В рядах я!..
      — Каких?
      — Б-б-боевых!
      — Не понял?
      — А-а-а! — заплакал герой. — Я член… и все-е-е!
      — Главное, что у тебя нет триппера, — заметил я.
      — А член есть? — запустил руку в штаны. — Есть, — с облегчением вздохнул.
      — Поздравляю, — сдержанно сказал я. — Но на всякий случай сходил бы ты, дружок, к венерологу.
      Мой друг закатил глаза, покрылся багрянцем, зарычал и, сшибая предметы домашней утвари, кинулся прочь; вероятно, поспешил последовать моему совету.
      А я остался один, ел черешню и думал о превратности судьбы. Однажды давно, когда учился в химическом институте имени красного химика Губкина, меня пригласили к ректору. Был он вдохновенным самодуром и малость долбленым догматиком, подавляющим студентов своей жиромассой.
      — Молодой человек! — заорал он. — Не хотите ли вступить в ряды?..
      — В какие?
      — Б-б-боевые!
      — Не понял?
      — В ряды авангарда, е'мать твою так!
      — Понял.
      — Пришла разнарядка, чтобы молодого, чтобы исполнительного, чтобы… — Тряс великодержавными щеками.
      — А я не хочу…
      — Чего не хочешь?!
      — Не хочу в ряды.
      — Какие?
      — Б-б-боевые!
      — Не понял?
      — В ряды авангарда, е'мать твою так!
      — К-к-как? — переспросило химическое жирообразование.
      — Е'мать твою так!
      — П-п-почему?
      — Не хочу и все.
      — Этого не может быть! — взъярился ректор, брызжа слюной. — Молодой человек, да вы знаете… За пять минувших лет в ряды пришли свыше полутора миллионов лучших представителей рабочего, блядь, класса. Среди вновь принятых, е'их мать, более десяти процентов колхозники. Продолжается приток представителей интеллигенции.
      — Я не колхозник, — прервал я речь, вытирая лицо от слюны кумачом переходящего знамени. — И тем более не рабочий…
      — Но представитель интеллигенции…
      — Но не передовой.
      — Но интеллигенции.
      — Не передовой.
      — Интеллиген… да пошел ты…
      — Спасибо! — подхватился со стула.
      Не тут-то было: институтский жандарм решил во что бы то ни стало докопаться до истины.
      — Ты что ж, сукин сын, не признаешь политику партии?
      — Признаю.
      — Тогда почему не желаешь вступать?
      — По состоянию здоровья, — брякнул я.
      — Ка-а-ак?
      — Ряды должны быть чистыми, я не имею права марать чистые ряды… прежде всего чистота рядов…
      — У тебя что, триппер? — заволновался ректор, прекращая дышать.
      — И он тоже.
      — А не врешь?
      — Вру.
      — Значит, правда! — замахал руками догматик. — Иди отсюда… с Богом! — И задышал в кумачовый носовой платок.
      Я хотел заметить, что подобные болезни передаются исключительно половым путем (или через стакан), однако лишь пожал плечами и отправился восвояси.
      Но теперь я вынужден признать свою ошибку: поступил опрометчиво, отказавшись от чести пополнить ряды строителей коммунизма. Почему же я сожалею? Утверждают, дело Ильича бессмертно, то есть, я так понимаю, все, кто активный участник этого невразумительного дела, получают бессмертие. А кто не хочет жить вечно? Все хотят жить всегда. И я тоже, однако — не судьба. Я своей безответственностью себя же и подвел к ножам гильотины. И поэтому умру. Хотя борьба за мою жизнь велась постоянно.
      Я ненавижу врачей, стервятников беды.
      Я люблю врачей, они создают иллюзию надежды.
      — Черешня полезна во всех отношениях, — врал экзекутор веры и надежды.
      — И все будет хорошо? — не верила мама.
      — Нужна операция, голубушка, — шамкал старичок, пряча цветную ассигнацию.
      — Боже мой! — заливалась слезами мама. — И все будет хорошо?
      — Ничего определенного, голубушка, сказать не могу. Есть надежда, что все будет хорошо.
      — Господи, что делать?
      — Операцию.
      Как приговор к жизни.
      Тиха и прекрасна российская люцерновая степь в час вечерний. Но чу! Что за звуки? Рып-рып-рып — это рыпает дверь в пристроечке, именуемой в официальных бумагах Постом № 1. В щели двери угадывается человек — это Ваня. У напряженно-испуганного лица держит керосиновую лампу.
      — Это!.. Ни одной живой души, — сообщает шепотом, удивляясь такому странному обстоятельству. Повышает голос: — Любаша, выходи. Хрен нам по деревне!
      Осторожно ступая по двору, проходит к воротам ангара. На засове висит огромный пудовый замок.
      — Порядок! — довольно крякает. — Любаха! Выходи-выходи на свежий воздух. — Приподнимает над головой лампу. — Погодь. А машина-то где? Сперли-таки, гады неопознанные… Любка, ты чего?
      — Ы-ы-ы! — в голос жалуется женщина, опустившаяся без сил на ступеньки крылечка.
      — Ты чего, белены объелась?
      — Ы-ы-ы! — И тычет пальцем в звездную сыпь неба.
      На фоне равнодушных и холодных звезд… О! Матерь Божья! На мгновение, которое было как вечность, Ваня лишился речи: его пикапчик, как потертая галоша, был надет на металлический столб ворот, ведущих на Объект. Какая сила смогла поднять машину и насадить ее так вульгарно?
      Отбросив лампу и все приличия, Ванюша дал стрекача в спасительное убежище Поста. Отдышавшись, цапнул телефонную трубку:
      — Алле! Алле! Фу-фу! Чтоб вас всех!..
      — Что там еще? — слабо спросила Любаша.
      — Что-что, глухо как в танке! Что же это такое? — развел руками. — А может, того… война… мировая, а мы тут одни погибаем?
      — Ах! — И впечатлительная женщина не без некоторой приятной грациозности рухнула в легкое беспамятство.
      Химзавод был освещен веселым бойким пламенем — это горели нефтецистерны. На асфальте искрилось битое стекло. Ворота были выворочены некой безумной разрушительной силой. Рядом с проходной лежал чугунный слиток овальной формы. Вика попрыгала на нем, задирая голову к звездам:
      — А может, это метеорит?
      Присев, Загоруйко потукал костяшками пальцев по странному предмету:
      — Чугун, пористый. — И обратил внимание на Ника, который работал с видеокамерой: — Вот так всегда, господа: на наших бедах… — Осмотрелся. Что же случилось?
      — Авария? — предположила Виктория.
      — А где тогда люди? — удивился ученый.
      — Авария же, — сказала Николь, — убежали.
      — Наши люди не бегают от газов. — Понюхал воздух. — Калий, натрий, свинец, магний. Но жить можно. — И попросил: — Вика, будь добра, там, на проходной, телефоны…
      — Это как в том анекдоте, — вспомнила иностранка. — Один вредный покупатель приносит минеральную воду на анализ, мол, запах ему не нравится. Проверили, говорят, да, цианистый калий, вы это пили?
      — Отлично, — проговорил Ник, выключая видеокамеру. — В смысле, все плохо, но…
      — Ладно тебе, — вздохнул Загоруйко. — Вашего брата только это и кормит.
      От проходной бежала девушка:
      — Телефоны не работают, Виктор Викторович!
      — Замечательно, — покачал головой гений химических наук. — Надо остановить производство.
      В ответ ухнула цистерна. Пионерское пламя взвилось вверх так, что хрустальные звезды померкли. Воздушная волна прижала людей к земле начинался апокалипсис местного значения.
      «Коммунисты — все фашисты!» — такой вот непритязательный лозунг был брошен на стотысячном стадионе, где проходил футбольный матч в честь ухода из спорта знаменитого крайнего левого хавбека сборной страны.
      Я, Автор, все понимаю: если имеешь убеждения, высказывай, однако зачем прятаться за спины истинных болельщиков, которых вкупе с провокаторами тотчас же обработали спецвойсковыми резиновыми дубинками, именуемыми в народе демократизаторами. Для них, любителей спорта, праздник омрачился. Волей судеб я оказался на этом матче и в гуще событий. Надо ли говорить, что тоже получил оздоровительный удар дубиной по лбу, после чего угодил под ноги паникующих болельщиков. Было такое впечатление, что я попал под стадо диких североамериканских бизонов. Меня спасло лишь то, что чудом удалось закатиться под лавочку и там отлежаться до финального свистка рефери.
      После чего, хромая и проклиная все на свете, вернулся домой. Жена встретила меня радостным криком из кухни:
      — А я блинчики приготовила — объедение! — И поинтересовалась: — Кто выиграл?
      Я ответил — ответил на арго индейского племени, поселение которого сожгли бледнолицые мерзавцы. И увидел, как от моих слов увядает на подоконнике колючий мексиканский кактус.
      — Что ты сказал? — не поняла жена.
      — Надо полить кактус, — сказал я.
      — А что с твоим лицом? — обратила наконец внимание на мою рожу, обработанную милицейской резиной.
      — Козлы позорные!!! — заорал я не своим голосом. — Суки рвотные!!! Ебекилы! Всех… — И заткнулся по той причине, что жена забила в мой рот горячий блин.
      Такое положение вещей меня несколько отрезвило — как говорится, это был не мой день. С трудом проглотив блин, объяснил причину своей ярости. На что жена заметила, что мне еще повезло, а ведь могли переломать руки-ноги и выбить последние мозги. С этим трудно было не согласиться: повезло. Без рук-ног и мозгов — какое может быть творчество? И, обложив лицо льдом из холодильника, я продолжил творить гениальную, блядь, нетленку.
      Я жрал черешню, когда пришли гости, среди них, галдящих нахлебников, признал лишь Аиду.
      — Мы на минутку, — сообщает. — Ты видел живых миллионеров?
      — Нет, — признался я.
      — Он перед тобой! — хохотнула аристократка. — Подтверди-ка!
      Странный смуглый субъект с природным достоинством вытянул бумажник и продемонстрировал миру пачку вечнозеленолиственных банкнот, пошуршал перед моим носом.
      — Не фальшивые? — насторожился я.
      — Ты что? — возмутилась Аида. — Он обещал мне тысячу баксов за один минет.
      — У-у-у, империалист, — буркнул я.
      — Fuckсlasgondon, — радостно заулыбался богатый человек, подтверждая нечленораздельной речью собственное имущественное состояние.
      — Лопушок мой, — чмокнула Аида банковский мешок. — Он хочет пропить миллион… Для него русская водка…
      — О-о-о! Вотттка Карашшшо! Feeling for one's country, — восхищенно проговорил предприниматель, нефтяной барыга.
      — Что? Что? — заинтересовалась аристократическая женщина.
      — Водка: чувство родины, — перевел я.
      — У-у-у, морда! — повисла на империалистической шее импульсивная Аида. — Переведи, что я его хочу.
      — А как же Бо? — удивился я.
      — Он — за водкой, а мы с Халимушкой успеем… быстро-быстро, как кролики. Да? Скажи ему, душеньке.
      Я перевел миллионеру то, о чем меня просили.
      — Why? — удивился несчастный. — Who?
      — Ху? — переспросила честная девушка, заталкивая брюховатого нефтяника в ванную комнату. — Вот именно: ху из ху!
      — What make her tick? — хрипел миллионер, придавленный сиволапой Аидой к трубам отопления.
      — Чего он хочет? — слюнявила чужие уши Аида.
      — Спрашивает, что тобой движет, — объяснил я.
      — Что-что! — хохотала страстная и любвеобильная. — Любовь! Сейчас он узнает русскую любовь на унитазе, ха-ха!
      Последнее, что я успел заметить: у восхитительной жены моего друга Бонапарта зад был задаст, как у стандартного памятника вождю мирового пролетариата.
      В центре городка у ДК «Химик» на первый взгляд проходили военные маневры. В ночь били армейские прожекторы. Площадь была запружена паникующим населением и воинскими подразделениями. Бойцы с неудовольствием натягивали на себя резиновые химзащитные костюмы и противогазы. Дымила армейская кухня. По площади фланировал бравый отставной полковник и хрипел в мегафон:
      — Сограждане! Соблюдайте дисциплину. Дисциплина — мать порядка. Наша армия — наша защита. Через несколько минут на Химзавод отправляется спецкоманда, которая ликвидирует ЧП! Все слухи отставить! Слухи — на руку врагу. Тот, кто будет распространять их, будет наказан по законам военного времени…
      С ревом на площадь въехал бронетранспортер. Щеголеватый майор в полевой форме окинул площадь рекогносцированным взором, затем легко прыгнул с брони:
      — Черт-те что!
      — Что? — подбегал отставник.
      — Балаган. Доложите обстановку!
      Площадь бурлила осадным положением, жгли костры, кто-то из старшего поколения воодушевленно затянул:
      — Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой! — И вся площадь эту песню поддержала — песня сплачивала и звала на подвиг.
      Когда мы с Алькой жили, то отец казался нам очень геройским человеком, способным совершить подвиг во имя всего человечества. Особенно такое чувство возникало в минуты его возвращения со стрельбища. Оно находилось у моря, и оттуда часто доносились раскаты грома, похожие на дождевые.
      Приезжал отец в бронетранспортерной коробке. Пылевой лязгающий смерч наступал на сады и частные домики, на вечер и закат, на тишину и смиренность. Отцу нравилось пугать мирное население приморского поселка механизированным бронтозавром. Потом смерч удалялся — и по кирпичной дорожке вышагивал бравый офицер СА в полевой форме.
      Нам с Алькой казалось, что мы защищены им, как никто в этом мире. И вечером засыпали как убитые, с неосознанной верой в прекрасный, неменяющийся мир. Но однажды уже сквозь сон я услышал отцовский зевок и косноязычный говор:
      — …а этот… с этого ласточкина гнезда… того, удавился… ну этот, Борис Абрамыч… Не знаю, проворовался, наверное… А-а-а. А-а-а-а-а, завтра воскресенье… хорошшшо…
      Утром я проснулся и ощутил беспокойство, не понимая причины его. И уже позже, когда мир изменился, понял, что в новое утро меня забеспокоила мысль: разве человек не вечен? Неужели я больше не увижу стремительного свободного полета между ажурными столиками блистательного Бориса Абрамыча? Но почему? Почему? Почему человек не вечен?.. И только сейчас я знаю ответ: лакей не может быть вечен.
      У ворот секретного Объекта тормозит лимузин, в нем двое — Ник и Николь. Недоуменно глазеют на автомобильную «галошу», насаженную на металлический кол ворот.
      — Страна чудес, — наконец говорит Ник.
      — У меня есть «магнум», — шепчет Николь.
      Журналист выразительно косится на девушку.
      — Служебный, — уточняет его спутница, не понимая причины такого красноречивого взгляда.
      — Булыжник лучше.
      — Что?
      — Как говорят русские: кто с мечом к ним пойдет, — открывает дверцу и включает видеокамеру, — тому секир-башка.
      По скоростной трассе, освещая мощными фарами путь, несся военный грузовик. В кузове, накрытом брезентовым тентом, тряслись бойцы химических войск. Некоторые, нарушая устав и безопасность, украдкой курили, стащив, разумеется, с юных лиц проклятые противогазы. В кабине с водителем-первогодком находился щеголеватый майор. Скорость убаюкивала, офицер клевал носом, как вдруг тормоза панически заскрипели и командир хлопнулся лбом о лобовое стекло:
      — Ты что, болван?
      — А-а-а, — ответил первогодок, тускнея лицом, как после ипритной атаки.
      — Чтоб тебя… — И офицер осекся: метрах в десяти возвышался странный человек. Человек, не человек? Памятник, не памятник? Свет фар четко и рельефно вырывал из ночи грубые, но знакомые черты лица.
      Однако не это было самое удивительное и страшное. Идол сделал навстречу машине вполне осознанный и твердый шаг. Он был живой, этот бетонно-шлаковый болван.
      — Мать моя родина! — просипел майор и скомандовал визгливым фальцетом: — Задний ход, задний ход, задний ход!
      Увы, приказ не мог быть выполнен: водитель-первогодок, покинув кабину, удирал во весь дух по удобному для такого холерического бега шоссе, удивив, между прочим, не только командира, но и своих товарищей по оружию, которые все продолжали беспечно сидеть под брезентом.
      Между тем истукан неотвратимо, точно ночной кошмар, приближался к транспортному военному средству. Майор, паникуя, пытался завести мотор мотор давился кислородом.
      — А-а-а! — завопил офицер, вжимая голову в плечи: на капот опускалась огромная заштукатуренная грубая рука. Если то, что обрушивалось, можно было назвать рукой. Скорее всего длань.
      Она зацепила грузовик и, будто игрушку, развернула в сторону степи и над ее просторами пророкотало:
      — Даешь революцию!
      Грузовик покатился под откос. Наконец мотор взревел, и машина по кочкам, ухабам и рытвинам… В кузове шало прыгали бойцы. Они орали, как сумасшедшие, сорвав противогазы и отмахиваясь ими от каменного чудовища с добрым прищуром глаза. Оживший же памятник Вождю смотрел им вслед и, кажется, улыбался.
      По секретной территории Объекта неприкаянно бродили двое. Они безуспешно толкались в дверь Поста, заглядывали в окна и уже было решили уйти несолоно хлебавши, когда дикий вопль остановил их:
      — Стой! Стрелять буду!
      Кажется, кричал человек и, кажется, из пристроечки. Переглянувшись, журналист и его спутница метнулись на крыльцо.
      — Эй, откройте, пожалуйста, — миролюбиво попросил Ник. — Нас послал Загоруйко.
      — Это я тебя сейчас куда пошлю! — вопил невидимый Ванечка. — Кто такие? Агенты НАТО?
      — От Загоруйко мы.
      — А доказательства?
      — Доказательства чего?
      — Того, что от него! Расписка-записка имеется? А?
      — Нет, такой народ победить нельзя! — в сердцах проговорил журналист и заорал не своим голосом: — Ты, козел, или ты откроешь, или я твои мозги размажу по степи! Ты меня понял, сын козла, осла, барана и обезьяны?!
      Возникла естественная пауза. Николь озадаченно взглянула на спутника. Тот развел руками: а что делать, родная? После за дверью раздался шум сдвигаемой мебелишки и обиженный голос:
      — Понял-понял. А чего оскорблять-то? Сразу бы так и сказал. А то оскорблять, нехорошо. Витька Загоруйку я уважаю. А он меня!
      Наконец дверь приоткрылась. Журналист направил в щель луч фонарика и увидел уксусно-кислое лицо сына вышеназванных животных, выражающее крайнюю степень обиды.
      Незнакомые мне гости, кажется, танцевали под популярную музыку в ванной комнате, кажется, объяснялись в любви на унитазе, я пил, кажется, кефир на кухне, когда явился мой друг Бо. Был радостен и восторжен, волочил сумку с водкой.
      — В чем дело? — решил поинтересоваться не контролируемыми мной событиями.
      — Как, ты не знаешь? — воскликнул Бонапарт.
      — Ничего не знаю.
      — Аида беременна! Отмечаем.
      — Как? Опять?!
      — Не опять, а снова! — ухмыльнулся. — Молодец я, подарит мне наследника. — И, вооружившись бутылками, как гранатами, ринулся в комнату. — Аида, я уже здесь!..
      Раздались горлопанистые крики восхищения, смех, звон гостевых стаканов; не услышать все это просто было нельзя, то есть надо слишком увлечься, чтобы не услыхать подобный бедлам. И поэтому я беспечно принялся мыть кефирную бутылку, решив, что супруга моего товарища… Но вышла беда: оказывается, Аида была не только аристократка с кривыми ножками, а и чересчур увлекающаяся натура. «Мы с Халимом говорили о поэзии», утверждала она позже. А когда речь заходит о поэзии, проза жизни меркнет, это правда.
      Сначала в кухне появился Боря, он был похож на поэта, который хлопнул стакан водки, собираясь читать свое сочинение.
      — Там… там… — тыкался в стены, округлив глаза.
      — Что?
      — Аида… нагая… совершенно…
      — Какая?
      — Нагая… в ванной… Я пошел мыть руки…
      — А-а-а, — сказал я. — Она принимает душ. У вас же отключили горячую воду?
      — На месяц.
      — Ну и что тебя тогда так беспокоит?
      — Она не одна! — возмутился мой приятель. — Там этот… сзади…
      — Ну и что?
      — Как — что?
      — Наверное, мылит спину? — предположил я. — Сам знаешь, трудно самому мыть спину.
      — Да? — задумался. — Как-то странно… мылит…
      — Аида, ты говорил, беременна, какие могут быть сомнения?
      — Ты думаешь?
      — Думаешь ты, — ответил. — А я мою бутылку, как миллионер спину твоей супруги.
      И тут появляется она, взмыленная, но счастливая. На вопрос мужа, хорошо ли она помыла спину с помощью их общего друга Халима, брякнула, что, мол, стучаться надо и вообще, какая спина, она изучала восточную поэзию и культуру полового сношения. Этот ответ очень расстроил моего друга, он заплакал, потекли сопли, слюни…
      — Ты дала, — занючил он. — Дала, я знаю… Как тебе не стыдно? Ты же беременная!
      — И не человек, что ли? — заорала взбалмошная фурия. — Не устраивай истерик. Ты, лапоть, должен быть выше всего! — И покинула наше общество.
      — Я — лапоть? — взбеленился Бо. — Да я… да меня… меня на работе ценят… Я скоро буду большим начальником. У меня будет фантастическая карьера!.. Я… я… тсс! — И приближает ко мне свое резиновое, как у куклы, лицо. — Я есть секретный… — И не успевает договорить: в кухню, пританцовывая, прибывает смуглобрюхий миллионер.
      Ему было хорошо, он с удовольствием пропивал очередной миллион и был далек от проблем текущего дня. Тем более он познал любовь на унитазе загадочной гвардейской белошвейки с крепким задом. О-о-о, какая gopa! И поэтому был бесконечно счастлив и не обращал внимания на враждебные взгляды новоявленного рогоносца в лице Бо. Банкир доброжелательно похлопал моего друга по лбу, где выпирала дисгармоничная шишка (или это уже прорастал рог?) и проговорил:
      — Easy-going!
      — Что? — сдержанно и вполне дипломатично спросил Бонапарт. — Что он хочет сказать?
      — Он хочет сказать, что ты веселый, беспечный, легко сходящийся с людьми.
      — Это он угадал, сволочь! — польщенно оживился мой друг. — Но предупреди: наши бабы — это наши бабы, и в следующий раз мы ему, козлу, оторвем яйца.
      — Трудно перевести, — признался я. — У них «козел» имеет несколько значений.
      — А ты постарайся, — вредничал Бо. — И особое ударение на «яйца».
      Я перевел — на что разнузданный представитель мира капитала запрокинул вверх голову и взвыл:
      — I can't give you nothing but love, baby!
      — Пропагандирует чуждый нам образ жизни? — насторожился Бонапарт.
      — Песня о любви, — успокоил. — Буквальный перевод: «Я не могу тебе дать ничего, кроме любви, малютка».
      — Он что, голубой?
      — Он — поэтическая натура.
      — Что одно и то же! — обрадовался мой друг. — Значит, Аидочка передо мной чиста, как перед Богом.
      Когда оба прохвоста, любящие одну и ту же стервозную блядь, удалились, обнявшись, как братья, я нечаянно порезал палец ножом — вскрывал банку с консервированными огурцами: хотел сделать добро гулякам. (Не делайте добро другим — и будете жить вечно!) И хотя кровь моя была алая, я знал, что раньше или позже она вскипит от врожденной хвори и обесцветится. Никто не сможет мне помочь: ни врачи, ни чужой костный мозг, ни железобетонные перекрытия, ни дождь, ни иллюзии.
      Я был мал и подчинялся обстоятельствам — меня решили оперировать: обмануть судьбу. Утром в палату вкатилось мировое светило и шушукающиеся тетки в белых халатах. Тетки смердели, было лето, была жара, и, несмотря на утро, тетки смердели так, что казалось, работает на всю мощь фабрика по переработке мочи и пота. Люди с таким смердящим вагинальным запахом никогда не умирают.
      — Ну-с, молодой человек? — проблеял чистенький доктор. — Кем мы будем в этой жизни?
      Я молчал и удивлялся: у него был огромный работоспособный шнобель, и неужели он своим замечательным румпелем не чуял запаха смерти?
      — Наверное, космонавтом-с?
      Я продолжал молчать, я бы ответил, кем хочу быть, но, боюсь, меня бы совершенно не поняли.
      Между тем веселая и неожиданная гоп-компания перепилась до поросячьего визга. Разноречивая Аида, опасно перевалившись через перила балкона, блевала на головы возможных прохожих. Что неприятно в первую очередь, разумеется, для зевак на тротуаре. Остальные блевали по углам, и только один юноша, должно быть, из интеллигентной семьи, молился над унитазом. Познающий российский реализм в действии Халим и его новый друг Борис кинулись спасать девушку, любительницу травить ужин с балкона. Та была занята делом и не обращала внимания на мужские требовательные руки, мацающие ее покатые бедра. Завершив вечерний моцион, Аида развернулась и закатила обоим мужланам по оплеухе, мол, воспользовались моей слабостью, подлецы.
      — Аидочка! — залебезил Бо. — Пожалуй, нам пора домой.
      — Домой я не хочу!
      — А куда ж ты хочешь?
      — Хочу! — закричала безумная, затирая блевотные плевки на юбке. Хочу в Эмираты! Халимушка, бери меня в Эмираты! Я вся твоя!
      Тот радостно закивал, мол, готов я, моя звезда, взять тебя хоть сейчас в заморские страны, где пески, халва и павлины. Не тут-то было! Законный муж в лице Бо завопил, мол, дружба дружбой между народами, а то, что, милая, у тебя меж ног, — это, извините, врозь; в смысле — его, супруга.
      Короче говоря, я открыл дверь и выгнал гостей в прохладу ночи. И еще долго к звездам, похожим на блевотные плевки, неслись истерические крики:
      — Хочу в Эмираты!.. Хочу… хочу…
      Кем же я хотел быть?
      Я хотел быть золотарем, то есть говновозом. Тогда я был мал и, не понимая, что все дерьмо в мире нельзя вывезти, тешил себя иллюзиями. Теперь я вырос и хочу быть космонавтом. Чтобы улететь на другие планеты, на которые не ступала нога регулярно испражняющегося двуногого животного.
      Помню, после обхода меня отвели в процедурную. Там был кафель, и от него было холодно. Прохладная медсестра уложила меня боком на неприятную липкую клеенку кушетки, оголила бестрепетной рукой зад и вставила в юный организм резиновый шланг, выходящий из бутыля, прикрепленного зажимами на стене.
      Потом меня, переполненного дезинфицирующим раствором, отправили в уборную, и там я так продристался, что понял: человек на девять десятых состоит из дерьма, остальное — надежда. Но, как выяснилось впоследствии, и остальное — тоже дерьмо.
      По моему убеждению, человек есть несложный организм, созданный изобретательной природой для выработки ценного перегнойного материала. Впрочем, как кто-то заметил, частенько появляются те, кто желает насильно облагодетельствовать человечество счастьем, потом со временем они приходят к выводу, что люди — это сущие обезьяны. И тогда начинают рубить головы.
      Из городка, грохоча на весь мир, выходила боевым маршем колонна военно-броневой техники. Навстречу ей по шоссе бежал водитель-первогодок, а по ночной степи, вовсю сигналя, ухал грузовичок.
      Их встреча в не оговоренной заранее точке Z была неизбежна, как неизбежна победа добра над злом, как весна после зимы, как любовь мужчины к женщине, как радость после печали, как победа после поражения…
      В х-фокусе объектива — напряженно-пугливое скуластое лицо азиата, затем его разлапистая грязная пятерня тянется к линзам: