— Для дела, Саша, — повторил НГ. — Надеюсь, ты не голубой, как небо?
      — Дядя Коля! — обиделся я.
      — Шучу, сынок, — хмыкнул Николай Григорьевич. — Времена такие, все подставляются… спинами… Мы тут одного отловили. Заместитель прокурора. Смешно…
      — Да, — сказал я. — Животики надорвать можно, — и неловко повернулся на рейках лавочки. — Черррт!..
      — Вот именно! Иди ты к черту и в палату, — рассердился НГ. — Давай заживляйся скорее…
      — Есть, — буркнул я.
      Подкатила машина, дохнула мотором, резиной, пылью и теплым железом. Влезая в салон, Николай Григорьевич посочувствовал:
      — Дотелепаешься, Саша?
      — Доползу, — ответил я.
      — Держи удар, герой. — И автомобиль покатил прочь.
      А что же я? Я доползу. Догрызу. Добью. Не родился ещё такой, который бы сделал меня. Не родилась ещё такая падаль, которая плясала бы на моем цинковом гробу. Нет такой суки, которая бы не боялась меня. Я не прощаю тех, кто обижает детей и зверей по имени Ася. Она мне понравилась, Ася; она была похожа на сайгака. И её убили. Жаль. Могла жить. И счастливо. Как счастливо живут в лесу все звери.
      Море было как море. Лужа. Только большая. В ней можно было утопиться всем населением страны. Однако трудовой люд с энтузиазмом выполнял дневную норму на фабриках и заводах и берег был пустынен и тих. Солнце пылало в зените термоядерным реактором. Шелковистый песок был обжигающ и опасен для жизни. Особенно когда стреляют дуплетом из инкрустированного охотничьего ружья.
      Я уплывал за буйки и качался на мягких волнах. Как один из буйков. В небе кричали чайками души погибших моряков. На суше таких птиц нет.
      На третий день моего безоблачного отдыха появилась туча. В лице генерала Батова. Он плелся по бережку, как грузный бегемот на водопой. За ним гарцевала молоденькая и красивая газель. Интересно, каким зверем виделся я им? Поджарым, прожаренным одиноким волком, подстерегающим давно намеченную добычу?
      Жертвы сразу направились ко мне. Вероятно, вид аборигена пустынной местности вызывал доверие.
      — Извините, молодой человек. Разрешите представиться: Семен Петрович Батов, генерал-полковник в отставке.
      — Чем могу служить?
      Старик тряс бабьими щеками, подбородком. Лысина его была цвета хаки, и на ней пушился старческо-младенческий пушок. Генералу было трудно жить, но держался он молодцом. Рыцарь при своей даме.
      — Сима! Прекрати, — весело закричала та, демонстрируя миру и мне спортивную фигуру. — Ей-Богу, как маленький…
      — Новенькие? — вежливо поинтересовался я.
      — Да-да, сегодня вот… У меня к вам просьба, юноша.
      — Рад помочь.
      — Дело в том, что Лика… супруга… уплывает… за буйки. Нарушает правила поведения на воде… Правила ОСВОДа… Нехорошо.
      — Да, — согласился я. — Правила ОСВОДа надо соблюдать.
      — Вот! — обрадовался Батов. — Не проявляет благоразумия. Океан — это океан…
      Я поднялся с горячего песка. Продемонстрировал торс и все остальные бицепсы. Девушка доброжелательно улыбнулась.
      — Лика.
      — Александр.
      И пока мы разводили церемонии, генерал переживал изо всех своих сил:
      — Ликонька такая увлекающаяся натура… А океан есть… есть океан…
      — Вообще-то мы на море… — заметил я.
      — А мы с Океана, — улыбнулась Лика. — Нам это море — лужа.
      — И тем не менее всю ответственность, как ОСВОД, беру на себя, твердо пообещал я генералу-мужу. Тот довольно захмыкал, плюхаясь в тень тента.
      А мы с Ликой пошли к луже. У лужи был цвет глаз моей спутницы. Красивый, изумрудный цвет.
      То есть начинался беспечный, курортный роман и выполнение задания руководства. М-да. Вот мы с Ликой барахтаемся на мелководье; видел бы меня Николай Григорьевич… Вот мы бегаем друг за дружкой по берегу, точно в плавках девушки шифрограмма, которую мне необходимо добыть с риском для жизни… Вот мы бродим по местному базарчику. Останавливаемся у гадальщика, похожего на морского пирата и моего непосредственного руководителя дядю Колю. Обезьянка выуживает из ящика счастливый билетик: «Любовь для вас, любовь до гроба».
      Вот именно: до гроба. Но надо жить. И пока мы прожигали жизнь, генерал Батов вовсю кропал свои воспоминания в толстую тетрадь. Тетрадь, признаюсь, меня тоже интересовала, как и его жена. Такой я вот подлец: приятное с полезным.
      Через неделю у генерала выросли ветвистые рога. Они не могли не вырасти в такой нервно южной обстановке. Солнце, воздух и вода, как известно, лучшие друзья для любви. Нас с Ликой подвело море и катамаран на волнах. Катамаран на двоих. Педальный такой. Мы с Ликой увлеклись и отъехали поближе к турецкому берегу. Наш же берег превратился в ниточку. От испуга и любви мы упали в воду и закружились вокруг плавсредства. В абсолютно нагом виде. В чем мамы наши нас родили.
      Всем своим прекрасным видом Лика напоминала мне русалку. А я ей дельфина?
      Неожиданно застрекотал вертолет. Выплыл трескучим металлоломом из-за гор. Вскоре завис над нами. (Я представил, как солдатики через полевой бинокль…) Я погрозил им плавником — и вертолет уплыл ловить турецких шпионов.
      Русалка и дельфин снова остались одни. И волны им помогали в любовно-экзотической утехе.
      Когда мы опять превратились в людей и вернулись на сушу, то обнаружили в столовой Семена Петровича с ветвистыми рогами. Генералу было неудобно, жарко, он громко хлебал щи, его можно было только пожалеть. Мы ошиблись, генерал был вполне счастлив.
      — Друзья, я закончил воспоминания. Пока черновик… Но… могу почитать…
      — Сима, в другой раз, — сказала Лика. — Мы лучше на море…
      На катамаран, промолчал я.
      — Лика, ты бы меня, старика дурака, поправила бы, — попросил Батов. Наше ангольское путешествие…
      — Ангольское? — это спрашиваю я.
      — Семен Петрович у нас был советником, — скучно отвечает жена. — Хочу на море…
      — Послушаем немножко, — предлагаю я. — И потом в Океан…
      — Саша, если бы ты видел Океан, — огорченно вздыхает Лика, поднимаясь из-за столика. — Море — это лужа… Ну, идем же, писатели и читатели…
      И я понимаю огорчение женщины: качаться на катамаране куда веселее, чем слушать дряхлые истории прошлого…
      Мы отправились в номер. Советник волновался, как юный пионер. Искал очки, откашливался, рылся в бумагах…
      Вдруг из папки веером выпорхнули на поле ковра фотографии. Я поспешно их поднял, услужливый молодой человек. На цветных фото глянцево чернели ваксовые лица ангольских товарищей и нездорово желтели лица наших государственно-политических товарищей. Среди них я заметил и родного ГПЧ. Он улыбался, как медный пятак. Наверное, в кармане его белых парусиновых брюк пела птичка Феникс.
      — Не ходите, дети, в Африку гулять, — продекламировал я.
      — Ну да, ну да, — сказал генерал Батов. — Скажу по секрету, молодой человек, нашпиговали мы их оружием своим… М-да!.. Но это к слову!..
      — Извините, Ангола и Намибия, кажется, это… рядом?.. поинтересовался я.
      Советник радостно хмыкнул.
      — Рядом. Саша, если вас поделить пополам? Это тоже рядом?
      — Да? — задумался я, представляя себя из двух половинок.
      — Ангола наша, Намибия не наша, — продолжал Семен Петрович. — Так сложились исторические условия и предпосылки… Впрочем, все это у меня изложено и задокументировано… Итак, я начинаю…
      — Нет. — С балкона вышла решительная Лика. — Сима, прости, но я хочу на море… Устроим посиделки вечером.
      — Вечером?
      — Да! — И буквально вытолкнула меня из номера. Я лишь успел заметить: Советник, огорченно крякая, зашебуршил бумагами.
      И понять его было можно: все войны, все беды, все скандалы, все провалы рыцарей плаща и кинжала — от них, бестий, чарующих своими формами слабые мужские сердца.
      Как это ни грустно, мне надо было выполнять задание. Конечно, приятнее качаться на волнах с любимой дельфиночкой, чем рыться в чужих вещах. Увы, долг! А он превыше всех прелестниц, вернувшихся в родные пенаты из Африки.
      Не будем нервничать — будем действовать. Каким-то удивительным образом мне удалось отправить супругов в горы. Канатной дорогой. Они уплыли в кабинке на двоих; уплыли в заоблачную даль. Я же легкой трусцой побежал мимо кипарисов и пальм в генеральский номер. Там провел необходимую оперативную работу, а проще говоря, слямзил путем фотосъемки документы, представляющие интерес в свете алмазного блеска Феникса. Через час я, как часовой любви, встречал утомленных горным воздухом супругов. Семен Петрович Батов качался, как боцман после трех литров грога.
      — Друзья, умный в гору не пойдет… умный помрет сразу…
      — Сима, впереди у нас жизнь, а ты скис душой, — тревожилась Лика. Тебе надо отдохнуть, милый…
      — На кладбище наш отдых, — был пессимистичен генерал. — Хотя чертовски хочется работать, друзья…
      Генерал был прав: работа прежде всего. Это закон нашего индустриально развитого колхозного общества. И с этим надо считаться. Тем более погода испортилась — заштормило. Вода была мутная, с обжигающими, крапивными медузами. Волны выбрасывали скользкие, желеобразные сгустки на берег, и солнце разлагало их до состояния ничего.
      Мы прощались с Ликой. Ветер орудийно хлопал парусиной тентов. Пылевой смерч плясал у подножия горы. Медузы плавились под нашими ногами.
      — Прощай, — сказала женщина.
      — Я тебе позвоню, — сказал я.
      — Зачем?
      — Не знаю, — ответил я.
      — Прощай, — повторила она и зашла в море по колено. Крепкие, напряженные волны пытались её сбить. Она держала удар. Лишь на лице Лики была мука, словно она забрела в заросли крапивы.
      На привокзальном ларьке тоже орудийно хлопала парусина. Погода испортилась окончательно, и смысла оставаться на побережье не было. Такие, как я, люди долга — они же пассажиры — скупали на дорогу бутылки с водой, пирожки и сувениры моря. Запах моря уже перебивался суетой, волнениями, железом и мазутом. Я стоял у окна с фирменными занавесками и смотрел на перрон, по которому катились южный мусор и семечная шелуха.
      — Так, за постель прошу… И билеты сразу, граждане и гражданки хорошие…
      С мятыми деньгами я выудил из кармана бумажную четвертушку счастливого билетика, приобретенного у гадальщика-пирата, похожего на моего НГ. На словах «любовь до гроба» крупным женским почерком были выведены цифры телефонного номера. Я посмотрел на эти цифры, запоминая их навсегда, и смял бумажное счастье.
      Столица встречала теплым дождем, толпами гостей, автомобильными пробками и каким-то всеобщим нервным напряжением. Общество ждало перемен. А их не было, перемен. Вероятно, они застряли на каком-то запущенном полустанке истории.
      В квартире я обнаружил пыль запустения и пустые шкафы. Бывшая жена ушла к другому. Со своим приданым. Что радовало. Холостяцкая жизнь бодрит, как рюмка водки на скрипичном концерте. Бывшая жена любила скрипку как инструмент. И посещала концерты знаменитых деятелей вождения смычком по струнам. Вместе со мной. Я выдержал всего одно посещение муз. На втором сбежал в буфет и наклюкался, как скрипач на футбольном матче. После этого наша любовь увяла, как искусственная роза в серной кислоте.
      Я собирался на службу, когда зазвонил телефон. Это была она. Нет, не Лика, она не знала моего номера телефона, она ничего обо мне не знала, она лишь знала, что я не люблю скрипичных концертов. Звонила жена. Бывшая в употреблении.
      — Прости. Мне нужны вещи… Я хочу забрать пальто там… куртки… Ты дома будешь?..
      — Да, — ответил я.
      Какое пальто? Какие куртки?.. Быть может, квартиру ограбили?.. Нет, голос звонившей был чересчур напряжен. Так говорит человек, когда рядом с ним находятся другие. И эти другие знают, чего они хотят. А все хотят одного — чтобы не было проблем. Нет человека — нет и проблем, таков лозунг дня.
      Я бросил свое старое пальто на диван, прикрыл его пледом — теперь в неверном свете телевизора лежал, отдыхая, обыватель с нафталинной судьбой.
      Потом, проверив всегда боеспособного «стечкина», я выбрался на лестничную клетку, пропахшую щами, котами и сплетнями; поднялся вверх на один пролет. Присел у бойницы окошка…
      В нашем многотрудном деле интуиция играет вторую, если не первую скрипку (тьфу ты, пропасть). Это врожденное чувство. Без него все заканчивается скорым выносом тела. И ты в качестве пепла обречен на вечное поселение. В колумбарии.
      У подъезда заскрипела суставами и тормозами лихая малолитражка. Из неё выбрались трое. Осмотрелись по сторонам. Двое в макинтошах пропали из моего обзора; водитель закурил — синий дымок пыхнул над его головой, как нимб. В данной ситуации первый претендент в колумбарий.
      Повторюсь, я убиваю только в крайних случаях. Зачем брать лишний грех на душу? Я всегда пытаюсь серьезную ситуацию превратить в нелепую. Для своих врагов. Те, как правило, сами попадают в ловушки. По своей глупости и недальновидности. Это тоже врожденное чувство: читать ситуацию.
      Например, сейчас двое пыхтят на лестничной клетке, как два бронепоезда на запасном пути. Разумеется, мой сосед-пенсионер, вредный дедок из бывших чекистов, приоткрывает дверь и бубнит в щель:
      — Кто такие? Сейчас вызову наряд, еть вашу мать!
      Боевой такой старичок. И очень любопытный. По классовому убеждению, что вокруг одни враги народа и борьба с ними продолжается. Ему что-то тихо объясняют, и он радостно горланит на весь дом:
      — Сынки, а может, помочь? У меня маузер. От комиссара товарища Альтшулера!..
      И смех и грех. В тяжелых условиях трудятся продолжатели дела товарища Альтшулера.
      Кое-как затолкав любопытного дедушку обратно в его дом-крепость, мои недруги открывают дверь квартиры. Моей. Ключами! (Отбирайте ключи у бывших жен.) И пропадают. Лестничная площадка пуста. Я спускаюсь к двери. Прислушиваюсь: там, в квартире, раздаются характерные звуки, точно хлопают бутылки с шампанским… Двое сообразили на троих?.. Я закрываю дверь на ключ. Ключ оставляю в замке. Ловушка захлопнулась — швейцарские замки самые надежные. И бегу по лестнице вниз. Люблю темповые упражнения. Темп, импровизация и натиск — и враг побежит с поля боя.
      Тот, кто вредил своему здоровью сигаретами, вовсю, паразит, флиртовал с моей женой. Обидно. Было мне. Быть может, поэтому я локтевым приемом сжал горло врага. Тот побрыкался для видимости, потом обмяк и стих. Как известно, никотин убивает лошадь. А здесь слабый человек. Ему не повезло. Это был не его день.
      На заднем сиденье малолитражки ойкала женщина. Кто такая? К своему удивлению, я узнал жену. Бывшую супругу. Она тоже любила курить. Но я её пожалел. Наверное, я поверил словам:
      — Я… я… я не знаю, кто они такие… Я не хотела… Они меня заставили… Я же тебя предупредила…
      — Спасибо, — признался я.
      Малолитражка мчалась по праздному, беспечному городу. Мне нравится быстрая езда. На чужой машине. Ее можно не жалеть и разбить вдребезги. Мне нравится быстрая езда. С чужой женщиной. В любую минуту можно притормозить и попрощаться с пассажиркой. Что я и делаю у перекрестка — рывком открываю дверцу машины.
      — Прощай.
      — Уходить?
      — И постарайся больше не курить, — любезно предупредил я. — Сама же убедилась во вреде табака…
      — Да-да-да, — поспешно ответила женщина и пропала в праздной толчее улицы; от неё в салоне машины остался лишь стойкий запах духов, которые, признаться, никогда не нравились мне. У духов был удушливый запашок…
      Потом так получилось, что я встретился с непосредственным руководителем Николаем Григорьевичем. Встретились мы за городом. В дачной местности. У железнодорожного переезда. Проклятая малолитражка, пока я договаривался о встрече, у неё отказали тормоза, и тарахтелка навернулась в глубокий, как Марианская впадина, кювет. Жаль, хорошая была машина; у вещей, как и людей, свои судьбы. И тут ничего не поделаешь.
      Генерал-лейтенант приехал на встречу один. Был замаскирован под дачника, любителя-садовода; был в свитере и джинсах. Не хватало только лопаты и черенков.
      — Ну, что, сынок? Из огня да в полымя? — спросил НГ.
      — Едва не получил свинцовый привет от Сынишки, — согласился я. — Что такие все нервные? Неужели птичку нашли?
      — Птичка? — покосился на меня дядя Коля. — Эта птаха — тьфу, мелочь! Камешек для забавы идиотов… Тут, брат, другое…
      — Оружие?
      — Поберечь тебя надо, дурака, — вздохнул генерал. — Прогуляемся, предложил, и мы отошли от автомобиля в пролесок. Так, на всякий случай. Далеко на стыках стучал железнодорожный состав. На деревьях и кустах лежала пожелтевшая печать осени. — А ты, сынок, загорел и обматерел… Как там генерал Батов?..
      — На боевом посту, — улыбнулся я. — Закончил воспоминания. Вы будете первый читатель, — и отдал микропленку.
      — Хорошо, поглядим. Все пойдет в корзинку… Так о чем это я?..
      — Оружие, Николай Григорьевич.
      — Я сам думал: оружие… Поставки-то само собой: дальнобойные реактивные системы залпового огня «Ураган», «Смерч», танковые управляемые снаряды, вертолеты… и ещё там по мелочи…
      — Детишкам на молочишко…
      — Мелочь, Саша, мелочь… Дело такое раскручивается… Опасное для здоровья…
      — Не томите, дядя Коля.
      — Обогащаем уран и обратно отправляем… морями-океанами…
      Я несдержанно присвистнул — из кустов мне ответила какая-то пичужка. Я рассмеялся.
      — Южноафриканская птичка снесла ядерное яичко… Хлебов ещё тогда знал что-то… Алмаз плюс уран… Это же мировой скандалец… Если мир узнает, конец благородному семейству…
      — Конец будет нам, — сказал Николай Григорьевич. — Насмерть узелок завязывается, предупреждаю.
      — Николай Григорьевич, — обиделся я, — поздно меня пугать. Пуганый.
      — М-да, — покачал головой Нач. — Много ты знаешь?.. Ничего не знаешь.
      — Чист, как младенец, — хмыкнул я.
      — Вот именно. А кто-то считает, что знаешь… Вот беда в чем…
      Издалека наступала по рельсам мощная, стальная сила, мы же возвращались к автомобилю, на котором садоводы-любители не ездят. На таких разъезжают или начальники спецслужб, или денежные барыги.
      — Слушай меня, сынок, внимательно, — проговорил дядя Коля.
      Товарняк смял, уничтожил пригородную тишину, заглушил слова. Проходил мимо нас неотвратимой, всесокрушающей лавиной…
      Что же мне сказал генерал-лейтенант? Сие осталось тайной. Для всех, кто хотел увидеть меня в колумбарии. Это радовало. Прежде всего меня. У меня слишком много было дел, чтобы отдыхать в алюминиевом кубке пепельной трухой.
      Был уже вечер. Город после своей агрессивно-созидающей деятельности отходил ко сну. Рекламные огни ресторанов пылали впустую — нищие влюбленные проходили мимо. Вместе со мной. Я кружил по улицам, переулкам, дворикам. Зачем? Так, на всякий случай. Хотя был вечер, и тени искажали лица, и меня трудно было узнать. Иногда мне казалось, что я — это не я. А кто же тогда?
      Наконец, когда я убедился, что я — это я и за мной нет хвоста, то нашел нужный мне дом, нужную квартиру, нужную кнопку дверного звонка. Дверь конспиративной квартиры открыла невзрачная, спокойная женщина с домашним пучком волос. Из коридора тянуло домашними пирогами и уютом. Люблю пирожки. С грибами. Съел и окочурился. Если не повезло. Легкая смерть.
      — Вот, тетя Люся, проходил мимо, решил проведать, — сказал я пароль. Как вы тут без племянника живете-поживаете?
      — Скучаем, дорогой племянничек, — и пригласила в дом. К пирожкам.
      Я прошел в гостиную. Она была напичкана всевозможной видео-, радиоаппаратурой. Окно было плотно зашторенным. Мутным квадратом светился телевизионный экран. На экране — картинка: внушительная барская комната, заставленная антикварной мебелью, посудой, картинами, иконами. Над камином пестреет юбилейная афиша Укротителя цирка.
      — Вот таким образом, Саша, — улыбнулась тетя Люся. — Чувствуй себя как дома.
      — Спасибо. Уже чувствую.
      — Пироги любишь?
      — Люблю, — признался.
      — С грибами? Или с картошкой?
      Признаюсь, я выбрал второе. С картошкой. Береженого Бог бережет. Какая-нибудь маленькая, скользкая сморчковая сволочь может испортить всю Операцию. Какая может быть работа, когда маешься болями в желудке? Или тебя промывают посредством клизм? И поэтому, обожравшись домашних пирожков с родным и надежным продуктом, я заснул с легкой душой. Как человек, добросовестно выполнивший свой долг.
      Сновидения меня не посещали. Видимо, они не поспели за мной на новое местоположение.
      Утром я чувствовал себя прекрасно. Где-то вместе со мной проснулся город и шумел трудовой, кипучей деятельностью: ревели мусоровозы, дребезжали трамваи, кричали на стройке каменщики, оставшиеся без бетонного раствора… Кричали они на понятном мне латинском языке, от которого вяли уши… Милая сердцу, родная сторона… Наверное, я патриот… Я люблю запах отечественного нужника, вечно и одиноко стоящего под дождем на бесконечном картофельном поле среднерусской равнины. Впрочем, зачем слова? Их можно обменять на тридцать мелких сребреников. И поэтому лучше помолчать. В одиночестве.
      Картинка телевизионного экрана ожила лишь к вечеру. В хоромах появились двое. Известный мне Укротитель людей и зверей. И она — Дочь самого выдающегося государственно-политического деятеля всех времен и народностей. Была похожа на циркового борца и на родного папу. Дама нервничала, швырнула на пол норковое манто, потоптала его, капризничала:
      — А я хочу! Хочу и требую!
      — Прекрати, малышка, — морщился Укротитель. — Ты, право, невыносима…
      — Налей, говорю, — требовала Дочь. — Или я за себя не отвечаю. Укушу!
      — Нет. — Циркач был тверд. — Сделаем дело, будем гулять смело!
      — Ну, киса, я тебя умоляю…
      И цирковой деятель не сумел укротить свою спутницу, сдался; золотым ключиком открыл сейф-бар. Радостно зазвенело хрустальное стекло — в рюмку плеснулась янтарная жидкость.
      — Родная, предупреждаю: будь сдержанна. Ты же умеешь держать себя в руках. Только ленишься…
      — Буду держаться, как крейсер «Варяг», — пообещала невыдержанная женщина, цапнула рюмку, жадно проглотила янтарное содержимое, крякнула и, подняв с пола манто, шумно им занюхала. — Вооот, теперь можно и жить, икнула. — Только ты не сильно ему потрафляй… Не очень…
      — Хорошо. Но я тебя тоже прошу: молчи.
      — Как партизан?
      — Именно, милая. Молчание — золото!
      — Ох, люблю я золото, золото мое! — фальшиво затянула Дочь.
      К счастью, дверь открылась и появился тяжеловесный телохранитель, за ним протискивался Сын… со своей развязно-паразитической улыбочкой.
      — И чего это, братья и сестры, забаррикадировались? Боитесь гнева народного?..
      Укротитель щелкнул пальцами — и телохранитель исчез; остались одни родственные души.
      — Ну вооот, — дурашливо проговорил Сын, осматривая апартаменты. Пришел попрощаться… А богато живете, товарищи… На нетрудовые доходы…
      — Говно, — не выдержала Дочь. И была права: если тебя пригласили в гости, будь сдержан в своих чувствах.
      — Вот-вот, может, больше и не увидимся, — развел руками Сынишка. Покидаю любимую Родину… Жаль, но надо…
      — С собой? — поинтересовался Укротитель.
      — Все родное всегда со мной! — последовал твердый ответ.
      — Что пить? — неосторожно спросил циркач. Это была его роковая ошибка.
      — Все! — горячо ответила Дама.
      — Потом, — ответил Сын, — сделаем дело…
      — …гулять будем смело! — хихикнула Дочь.
      Заслуженный деятель циркового искусства поморщился.
      — Где камешек?
      — Где чек?
      — Чек здесь. — Укротитель вытащил из внутреннего кармана бордового пиджака бумажник. — Камень?
      — А камешек тут. — Сын похлопал себя по груди. И удивился: — Вы что, братцы, не верите мне?
      — Не верим! — буркнула Дочь. И была права.
      — Как и я вам! — проговорил Сын. И тоже был прав.
      — Ну ты!..
      — Ну я!
      — Тихххааа! — гаркнул Укротитель.
      Все присутствующие тотчас же успокоились, лишь с ненавистью зыркали друг на друга. Укротитель выложил на стол бумажную четвертушку.
      — Пожалуйста!.. Чек… на лимон…
      — И сто тысяч тугриков наличными, — напомнил Сын. — Это, товарищи, на всякий случай. Хотя я вам верю, как вы мне…
      — Наглый парниша, — заныла Дочь. — Ты у меня… у параши гнить будешь!.. — и цапнула врага за руку.
      — Отпусти, зараза такая! — вырвался. — На мне в рай въезжаете?! За бесценок багрю вам…
      — Умолкни, — обрезал собеседника Укротитель, подошел к сейфу-бару, вырвал оттуда полиэтиленовый пакет. — Будет тебе, козел, «капуста». Здесь сто! — и швырнул пакет.
      Сын этот пакет ловко поймал, открыл его, картинно нюхнул.
      — Свободой, граждане заключенные, пахнет!
      — Феникс! — потребовал Укротитель.
      — Всегда рад помочь голодающим, — хмыкнул Сын и, как иллюзионист, извлек из воздуха ювелирную коробочку.
      Деятель циркового искусства тотчас же утопил сигнальную кнопку на письменном дубовом столе. Дверь открылась — прошмыгнул маленький ртутный человечек. Если бы я не знал, что Кац Абрам Львович пал смертью храбрых, то решил бы — это он. Собственной еврейской персоной. Наверное, все ювелиры мира похожи друг на друга. Псевдо-Кац через монокль внимательно рассмотрел алмаз. Молча, умиротворенно кивнул плешивой головой и исчез.
      — Ну-с, это дело надо отметить, — ринулась на приступ сейфа-бара Дочь, уже взведенная неосторожными словами любимого.
      — Да погоди же ты, малыш, — потянулся за ней Укротитель. Это была его окончательная, роковая ошибка. Неужели он забыл, что к хищным зверям нельзя поворачиваться спиной, нельзя им показывать незащищенный свой загривок…
      Алмаз сверкал в коробочке. Коробочка лежала на столе. У стола сидел Сын ГПЧ… Неуловимым движением руки… Кио бы умер от зависти и прекратил выступления под куполом… Неуловимым движением молодой подлец поменял камни… Поменял камешки!.. Поменял алмаз на… На что?.. Не знаю!.. Но поменял. Это была подмена года! Десятилетия! А быть может, и века! Это была работа жулика мирового класса… Я даже не сдержался и зааплодировал. К удивлению тети Люси. Признаюсь, я люблю профессионалов. Без них было бы скучно жить на свете, господа.
      — Нет-нет, надо это дельце обмыть. Алмазик мой обмоем, — ворковала радостная и счастливая Дочь. — Дай-ка глянуть на мою птичку…
      Счастливый Укротитель зверей бережно вытащил из коробочки фальшивую алмазную птаху. Та вовсю сверкала стеклянными гранями и оперением. То есть в результате манипуляций молодого жулика получился странный гибрид: курица с павлиньим хвостом. И этой пустой птицей восхищались.
      — Крррасота! — чмокала от удовольствия и алкоголя Дочь.
      — Вещь, — подтверждал деятель цирка.
      Опечаленный, что продешевил, Сын поднялся из кресла, хмыкнул и пожелал:
      — Ну, счастливо вам оставаться в этом дурдоме…
      — Вали, чтобы я тебя в этой жизни более не видела, — процедила сквозь зубы Дочь. — Была б моя воля… грыз бы рельс с кайлом…
      Сын галантно раскланивался, отступал к двери.
      — Надеюсь, что тоже не увижу мадам… Вашу рожжжу, мадам!
      — Аааа! — страшно заорала Дочь выдающегося деятеля современности и шваркнула хрустальной пепельницей в уже закрытую дверь. — Сука! Он меня обидел! Ты слышал?..
      — Ааа, пустое, — отмахнулся Укротитель. — За сто тысяч баксов можно и потерпеть…
      — А миллион? — удивилась Дама света и полусвета. — Чеком?
      — Фальшивый чек, малыш, — улыбнулся деятель циркового искусства. — Ты меня плохо знаешь?..
      — Ха-ха! — заржала Дочь и, упав в кресло, задрыгала ногами, как толстый карапуз. — Ха-ха, как мы его сделали!.. Класс!.. Я тебя люблю, киса! Безумною любовью…
      — Учись, девочка, пока я живой, — самодовольно проговорил Укротитель. — Вот теперь можно и выпить…
      — Да-да, — подхватилась Дочь. — Сейчас нажрусь…
      — Поехали к цыганам, — предложил циркач, спрятав стекляшку в массивный, напольный, противопожарный сейф. — Чтобы с культурной программой…
      — Киса, с тобой хоть на край земли, — пританцовывала Дочь с грациозностью медведя. — Я такая счастливая… Сегодня мой день…
      — Наш, — скромно заметил Укротитель. — Не каждый день по два миллиончика на брата…
      — Это ж пить можно каждый день! — восхитилась Дама. — До конца жизни. И ещё детям останется…
      Деятель циркового искусства поморщился, сделал ручку калачиком.
      — Прошу, мадам!
      — Ты, киса, такой! Это что-то!..
      И они, два прохиндея местно элитного разлива, удалились. В цыганский, очевидно, табор, где их ждала культурная программа пития. Эх, чавелы вы, чавелы!
      Что тут сказать? Я получил эстетическое удовольствие от спектакля. Игра актеров великолепна! Какое проникновение в образы. Куда там Станиславскому и Чеховой-Книппер. Жизнь — лучший режиссер. Люди — лучшие актеры. Какая страсть, какие виражи судеб, какие матерые жесты и ужимки. Пружина интриги закручивается так, что возникает боязнь, как бы не случилось непредвиденного срыва. Но для удобства актеров существуют суфлеры. Суфлеры скромны, однако без них может случиться и позорный провал в финальной сцене.
      И поэтому суфлеру нужно быть предельно внимательным и по возможности не шепелявить и не картавить.
      На следующее утро тетя Люся сообщила, что меня желает видеть генерал-лейтенант. У себя, на рабочем месте. Наверное, тетя Люся рассказала ему о моих несдержанных эмоциях, и НГ сам хотел убедиться, насколько интересна ситуация.
      Я попрощался с хозяйкой гостеприимного дома, которая пообещала в следующий раз испечь пирог с опенками. Нет, меня, определенно, хотят отравить грибами. Но я улыбнулся тете Люсе, показывая всем своим героическим видом, что готов на подвиг и к приему пищи.
      Город же по-прежнему жил суетной, растительной жизнью. Пенсионеры бурлили в очередях, пионеры бежали в школу, все остальное трудовое население торопилось на гарантированные рабочие места. Я хочу сказать, что прохожих было на удивление много. И я был уверен — обнаружить меня в этом молекулярном хаосе невозможно. Как я ошибался.
      Вместе с утренними, озабоченными прохожими я остановился у светофора, изображая младшего научного сотрудника НИИ. Механизированный поток был близок, опасен и шумен. Шкурой я почувствовал опасность. Наверное, у меня не штампованная спина. Прохожие, как солдаты в строю, стояли и смотрели на рубиновый глаз светофора. И лишь я оглянулся. Почему? Я оглянулся и сделал шаг в сторону. Как меня учили. Человек в спортивной шапочке общества «Спартак» завалился вперед… И улица от ужаса содрогнулась: голова в спортивной шапочке и бампер самосвала соприкоснулись.