Можно предположить, что в нашем случае есть некий Центр, где находится общий терминал резонанса-генератора, через который и контролируются некоторые пациенты санатория им. С.М.Буденного. Запрограммированные, очевидно, на самоуничтожение. В момент опасности для тех, кто считает себя истинными хозяевами страны.
      И что же? Я думаю, страна должна знать тех, кто держит ультразвуковой скальпель у её черепной коробки. Кто хирург у распластавшегося тела. Ху из кто? — повторю ещё раз вслед за одним политиком. Кто из ху? И на этот вопрос нужно дать исчерпывающий ответ. Наверное, я не в меру любопытен? Право, не самое плохое качество.
      Знание — сила. И поэтому, проведя весь день за книгами, я почувствовал себя кандидатом наук. Профессором. Членом-корреспондентом АН СССР.
      От буйного помешательства меня спасло появление полковника Орешко. Во фраке. Если бы он пришел голым и в цилиндре, я бы удивился меньше.
      — Да вы, генерал, граф?
      — От графа слышу, — нашелся мой приятель и потребовал, чтобы я привел себя в достойный этого звания вид.
      Я натянул на тело смокинг и почувствовал себя пэром в Британском парламенте. Или графом на родной, российской козе. Однако делать было нечего — моего перевоплощения требовала оперативная обстановка.
      На улице торжествовала зима. Небо было чистым и морозным. Горбились синие, вечерние сугробы. Мир преобразился; казалось, снег скрыл все его беды и нечистоты.
      Мы сели в машину. Это была моя же автостарушка, оставленная мне за заслуги перед Отечеством. По признанию Орешко, он списал драндулет с баланса Управления как автосредство, превратившееся в металлолом. Что было близко к истине.
      От мороза автостарушка закапризничала, и мне пришлось выразиться на языке, доступном даже карбюратору. Мотор простуженно закашлял, заскрипели «дворники» по стеклу, на холодном сиденье заерзал граф-полковник, и наконец, заснеженный мир сдвинулся — мы выехали со двора.
      На дорогах расползлась снежная каша, и автобусы с троллейбусами елозили по ней, как слоны по льду.
      От искрящегося снега возникало ощущение праздника. Бурного и, быть может, скандального.
      У казино на Арбате теснились импортные колымаги. Чувствовалось, что на игровой уик-энд съезжается серьезная публика. Платежеспособная.
      — И на что мы будем кувыркаться? — поинтересовался я, звеня мелочью. Граф, где ваши миллионы?
      Полковник вздохнул и, вытащив пухленькую пачечку вечнозеленых донов, разделил их поровну.
      — Казенные. Желательно не проиграть. И даже выиграть.
      — Ну, это навряд, — хмыкнул я. — Если Бог не поможет.
      — Мы же атеисты, — вздохнул Орешко. И предупредил: — Не увлекайся, Алекс. Будь благоразумен, как монах.
      — Буду соответствовать ситуации, — уклончиво ответил я.
      — Значит, пустишь бак в дым, — отрезюмировал полковник.
      — Фик-фок, граф, — буркнул я. — Не бойся, сбацаем чечетку на голове у клиента.
      И мы отправились в злачное местечко. На входе нас встречала любезная служба безопасности с портативным металлоискателем. Оружия у современных графов не оказалось, и они прошествовали в глубь сказочных залов. Выдрессированный персонал улыбался нам, как родным. Сукно на столах отливало изумрудом морских волн. Над ними, мебельными волнами, звучали сладкие голоса сирен:
      — Делайте ставки, господа!.. Ставки сделаны, господа!.. Спасибо.
      Сдержанная в эмоциях (пока) публика делала ставки, но скромные. Для конспирации мы обменяли часть казенной наличности на разноцветные фишки. И пошли в бар. Наш будущий друг Гоша Гаранян задерживался. Мы взбодрились чашечками кофе — окружающий нас мир был молод, уверен, вальяжен, моден и себе на уме. Мужская часть состояла то ли из бизнесменов, то ли из бандитов; женская — то ли дамы света, то ли наоборот: дамы полусвета трех вокзалов. Словом, обстановка располагала к культурному отдыху.
      Наконец Орешко оживился, прострелив глазами пространство.
      — Великолепный Гоша!
      Отнюдь. Гоша не был великолепен. Серенький, неказистый совслужащий с мелким, хотя и выразительным, энергичным лицом.
      — Что это за тля в обмороке? — удивился я.
      — Э-э-э, Саша, не торопись с выводами, — предупредил полковник. Жизнь полна неожиданностей.
      Я пожал плечами: поживем — увидим. И, словно услышав меня, наш подопечный скроил решительную, уморительно зверскую рожу и устремился к кассе. Там долго менял деньги на фишки, кокетничал вовсю с девичьим коллективом. Коллектив с мучительной радостью отвечал клиенту взаимностью. Наконец загадочный игрок подошел к центральному столу. Там его приветствовали сдержанными поклонами. На что туфтальщик гаркнул:
      — Ну, что, господа, продрыщщщимся?!
      Господа сделали вид, что эти слова к ним не относятся. Орешко с графской грациозностью толкнул меня в бок, и мы тоже решили поучаствовать в вышеназванном процессе. То есть испытать свое счастье на собственной же шкуре.
      — Господа, делайте ставки!
      Но, к моему удивлению, засекреченный ученый не спешил принимать активное участие в игре. Он, вытащив миниатюрный компьютер, принялся выщелкивать всевозможные комбинации цифр. Пока все проигрывали, в том числе и я, хитрый кандидат наук со сдержанной страстью заносил в машинную память цифры — строгих посланцев Божьей воли.
      Цифры, если это кому интересно, были такие: 9, 15, 18, 2, 36, 17, 29, 14, 31.
      — Господа! Делайте свои ставки, — снова прозвучал магический милый голосок крупье.
      Я снова потянулся к столу. Укоризненный взгляд графа Орешко придержал мою расточительную руку. От страха за казенные тугрики я уронил пятидесятидолларовую фишку на квадратик с цифрой 13.
      Мать моя рулетка! 13! Чур меня, чур! Я уж хотел взять обратно фишку, да вдруг рядом с моей пластмассой выросла горка. Горка из фишек. Ее владельцем оказался великолепный Гоша. Мгновенно огненным взором он опалил соперника в моем лице, однако чувства свои сумел сдержать.
      — Ставки сделаны, господа! — предупредил крупье. — Внимание!
      Рулетка закрутилась. По её эллипсоидному полю запрыгал, если говорить красиво, шарик Судьбы. Игроки следили за ним, как кролики за удавом.
      Затем раздался несдержанный, радостный вопль, и все присутствующие за столом увидели шарик в лунке с цифрой «13». А ещё говорят, что чудес на свете не бывает.
      Вопил не я. И даже не Орешко. Хотя имел на это полное моральное право: мы сохранили казенные ассигнации и даже приумножили их. Орал великолепный Гоша: лопатка крупье собрала гору фишек имени пика Коммунизма и отправила её баловню судьбы.
      Между тем игра продолжалась. Пока мы с Орешко подсчитывали барыши, крупье выбрасывал шарик с педантичностью идиота. Рулетка крутилась как заводная. Наш подопечный продолжал выщелкивать на своем компьютере цифровые комбинации.
      — Может, на сегодня хватит? — проговорил полковник.
      — Ты что, граф? — удивился я. — Всего-то фунт дыма?
      — Нет дыма без огня, — предупредил меня Орешко.
      И был прав: угли скандала тлели, как забытый туристами в лесу костерок. Наш подопечный, всласть наигравшись в компьютер, неожиданно, в последнюю секунду, плюхнул основную часть своих пластмассовых сокровищ на квадрат с цифрой «29».
      Никто не успел последовать его примеру. Даже я. С моей-то реакцией? Что и говорить: зазевался Смирнов-Сокольский.
      Веселый шарик побежал по известному одному Богу кругу-маршруту. Публика затаила дыхание. Хитрый великовозрастный шалун Георгий Гаранян следил за металлическим мячиком, как удав за кроликом.
      И все бы ничего, да Судьба, как известно, девушка капризная, может повернуться к избраннику и бедром. Что она, кокетливая, и сделала в данном случае. Шарик, взбрыкнув, точно от подлой подножки, спрятался в лунке с цифрой «28». Как сказал Поэт, а счастье было так возможно.
      Великий игрок не поверил частнособственническим глазам, наливаясь дурной кровью; потом заорал, как в родных кавказских горах:
      — Жулье! Ворье! Блядье! — и ещё что-то на незнакомом общественности языке, похожем на орлиный клекот.
      Мать моя рулетка! И это в самой сердцевине белокаменной? В обществе всевозможных графов, лордов, новых русских и всех остальных пэров. Ну и времена, посмею повторить за древними, ну и нравы, мать вашу так, господа!
      Что же потом? Появилась учтивая до тошноты служба безопасности секьюрити в лице трех мордоворотов и одного митрютки — руководителя. Великолепного, но визжащего Гошу привычно взяли под руки и понесли в бар. Вероятно, для профилактической беседы по душам. За чашечкой кофе.
      Надо признаться, игра сразу потеряла интерес. Публика была зажата в тисках условностей: все хотели казаться лучше, чем они есть на самом деле. Особенно в этой мимикрии преуспевали дамы полусвета, старающиеся спрятать за гримом и уксусными улыбками свою социалистическую, скажем так, сущность. Однако не будем отвлекаться и продолжим наше бесхитростное повествование.
      Через четверть часа наш подопечный вернулся на свое боевое место. Лучше бы он не возвращался. Гоша был пьян в лоскуты, как выражаются в обществе трезвости. Рыгнув на благоухающую французскими духами (ах, Париж-Париж!) публику, доблестный Гаранян изрек:
      — Господа! Прошу прощения! Ик! Я вас всех люблю! Ик! И в анфас, и в профиль!.. Мадам, прис бель де меф ангруаз ля фам. — И, цапнув свои оставшиеся фишки, принялся метать их в глубокие и удобные декольте благородных девиц. — Мадам, шипси апорте дусманс иси!
      Понятно, что все жертвы столь извращенного посягательства на честь свою завизжали, как кикиморы на таежной опушке в полнолунную ночь.
      Мы с Орешко переглянулись: наступило наше время «Ч». Сделав вид, что разбойник с араратских горных вершин наш лучший друг, мы, как секьюрити, подхватили его за шаловливые ручки и понесли в бар. Чтобы за чашечкой кофе обсудить все текущие проблемы.
      Силой утопив нашего друга в кресле, мы по его же требованию заказали гремучую смесь с романтически песенным названием «Сиреневый туман». И себе тоже. За компанию.
      — Ребята, а вы кто такие? — интересовался великолепный Гоша. — Вы бандиты или люди? Бандитское гнездо, братцы! Я вам скажу! Машину дурят! Вы видели?.. Компьютер последнего поколения!.. Что за страна чудес?.. Не понимаю! Какое-то леже-бомбе! — Вспомнил: — Да, я не представился: Гера, можно — Гаррик! Или Гораций! Выбирайте, господа!..
      Мы выбрали первое имя и представились сами. Вернее, Орешко представил только меня, Смирнова-Сокольского. Для нашего собеседника этого было достаточно; он поднял тост за всех нас, способных уйти от суровой реальности в мир грез, и предложил надраться до состояния нетрудоспособности (временной).
      Я сделал знак полковнику, что весь алкогольный удар принимаю на себя, и мы с Горацием врезали по коктейлю… Потом ещё по одному… И еще… И сиреневый, благоухающий туман вплыл в мои несчастные мозги, как океанский лайнер «Михаил Светлов» в гавань острова Майорки.
      Мой бронированный зековской пищей желудок работал с полной нагрузкой. Блевать, извините, хотелось часто, словно мы все находились на борту парохода, качающегося на девятибалльных штормовых волнах. Мать моя Родина, прости своих славных сыновей. Прости и пойми: долг превыше всего. Если даже он находится на дне бутылки. Или стакана.
      Словом, праздник удался на славу. Особенно для двоих. Третьему не повезло. Он блюл интересы обороноспособности Отечества. И был безобразно трезв, как слон в Африке.
      Африка-Африка… «На свете нет ничего прекраснее Африки… как нет ничего прекраснее, чем просыпаться утром, не зная, что принесет тебе день, но зная, что он принесет что-то…»
      Не помню, кто это написал, но знаю точно, что писака плохо закончил свой длинный день. Если жизнь считать днем. Он любил охотиться на слонов, львов, тигров, жирафов и на прочую беззащитную живность из экзотического рая. Потом, очевидно, утомившись от бесконечной успешной охоты, разрядил свое ружье. Себе в пасть. Зря он это сделал. Не подумал о живых. Ведь им пришлось собирать разметавшиеся по кустам мозги. Дело это, надо признать, малоприятное и хлопотное, как сбор сахарного тростника. Более того, мозги есть национальное достояние, их надо беречь. Без мозгов человек — не человек. Он или труп. Или зомби.
      …нет ничего прекраснее, чем просыпаться утром, не зная, что принесет тебе день, но зная, что он принесет что-то… Как ошибался классик мировой литературы. Лучше бы я не просыпался вовсе.
      Боль. Было такое впечатление, что варварские руки хирурга извлекли из моей черепной коробки мои же мозги и шваркнули их в помойное ведро, где плескался едкий, убойный коктейль «Сиреневый туман», а пустое пространство головы залили плавленым свинцом. Бррр!
      С трудом приоткрыв глаза, я обнаружил свое отравленное тело в своей квартире. Это радовало. Но было ещё одно тело. И тоже подозрительно сиреневого, безжизненного цвета. Я вспомнил, что это тело принадлежит Горацию, дитю гор. Требовалось срочное лечение. К счастью, лекарство оказалось под рукой. Бутылка коньяка как приз в лотерее, где главный выигрыш — человеческая жизнь.
      Я и мой неожиданный как бы гость молча поправили общее состояние своих измученных организмов. Свинцово-однотонные краски мира исчезли вместе с болью. За окном кружили, искрясь под солнцем, рафинадные снежинки.
      — Зима? — удивился мой гость. — А я где?
      — В СССР, — ответил я.
      — А ты кто?
      — А ты кто?
      — Я — Гера, можно — Гаррик, с двумя «р», или Гораций.
      — Тогда я Смирнов-Сокольский.
      — Тебя я видел. — Осмотрелся. — А где второй?
      — Кто?
      — Ну, Сокольский…
      — Я в одном лице. Так бывает. Неужели ты, Гораций, все забыл, что вчера было?
      — Почему? Все помню. Но с трудом.
      — Ну, как играли в рулетку.
      — Ууу, проиграл?
      — В дым, в туман, мой друг Горацио.
      — Е'их мать-рулетку! Жулье! Сам же свидетель!.. А у меня система, просчитанная компьютером… Так они и машину натянули, как глаз на жопу! Жуть.
      Я пожал плечами: что делать? У каждого свой маленький бизнес. Рыночные, мать её демократию, отношения. За все надо платить, даже за удовольствия. О «Сиреневом тумане» лучше уж умолчать, как о символе нашего разлагающегося бытия.
      — Бррр! Какая это гадость, — проговорил Гаррик. — Вся наша жизнь.
      — Что делать? — вздохнул я, как Принц Датский. — Надо быть, Гораций. Надо жить. Надо шевелить мозгами, — и как бы нечаянно сбросил на ногу собеседнику книжный кирпич.
      Великолепный Гоша обматерил меня, но книгу поднял. И удивился: неужели я, Смирнов-Сокольский, тоже занимаюсь проблемами психологии и парапсихологии? Почему тоже? — в свою очередь удивился я. Ученый Гаранян увильнул от прямого ответа, сказав лишь, что занимается некоторыми проблемами, связанными с человеческим мозгом. Одна проблема, отреагировал я на это, — финансирование. Деньги на революции и путчи изыскиваются, а на разработки того, что кипит в человеческом горшке, нет. Наука о мозге хиреет, как саксаул в Антарктиде. Беда. И горе моей Родине.
      — Нашей, — поправил меня Гаранян. И пронзительно посмотрел на пустой стакан. — Ап! — И стакан вдруг от его взгляда сдвинулся и заскользил по столу. И упал в мои руки. Я открыл рот. Иллюзионист расхохотался, довольный собой. — Детские все это шалости…
      — Перемещение предметов в пространстве с помощью целенаправленного волевого импульса, — прокомментировал я. — Телекинез.
      — Вот именно, — хмыкнул Гаррик. — Но это все чепуха. Есть серьезные разработки. Телепатия, например…
      — Не может быть, — не поверил я.
      — Я тебе говорю, — ударил себя в грудь Гораций. — Есть одна Контора, больно серьезная и ультрасекретная… Даже я там шестерка… Хотя есть лохматая лапа…
      — Дела! — восхитился я. — Слава Богу, есть кому защитить Отчизну. — И предложил выпить за тех, кто стоит на страже наших государственных интересов.
      — Нет, пьем только за Родину, — сказал Гера. — Все эти государственные интересы кончаются мордобоем.
      — Это в самую точку! — польстил я собутыльнику.
      — А ты мне нравишься, Смирнов-Сокольский. Я, кажется, твою статью читал… Где, не помню…
      — В «Мурзилке», — отшутился я. — Давай за нас, ученых, любящих свое Отечество!
      — Это в самую точку, — польстил мне собутыльник. — Слушай, а давай я за тебя похлопочу? А что? Конторе головы нужны!
      — Сомневаюсь я, — занервничал. — Не люблю ответственности. И потом: кто меня с улицы возьмет?
      — Какая улица? Я, Гера, — лучшая рекомендация! Ты меня уважаешь?
      — Уважаю, Гораций, но…
      — Цыц! — И, цапнув телефонный аппарат, неверной рукой набрал известный только ему номер. (Номер я запомнил, так, на всякий случай.) — Профессора Гараняна, дорогая! — Подмигнул, потом заклекотал на своем родном, горном языке. О чем они, племянник и дядя, говорили, можно было только догадываться. По выражению лица великолепного Гоши, впрочем, нетрудно было понять, что беседа протекала в трудном русле для моего нового друга. Кажется, его посылали туда, откуда мы все вышли. А вышли мы, как известно, из народа. Утешить себя Гаррик мог лишь тем, что его посылали вместе со мной. Наконец, бросив трубку, неуемный ученый плюнул в сердцах. Бюрократы! Верят бумаге, не человеку! Ууу, крючкотворы!.. У тебя документы там, публикации?..
      — Все в полном порядке, — пожал я плечами. — А что?
      — Наживку я бросил. Может, проглотят?.. Собственной тени боятся, суки!
      — А ну их всех к лешему, — махнул я рукой. — Надо быть выше обстоятельств, мой друг Горацио.
      — Плохо меня знаешь, — буркнул великолепный Гоша. — Дружба сильнее всех обстоятельств. Я, бля, буду не я!
      Я уж был не рад, что связался с таким ярым поборником справедливости и мужской дружбы. Кажется, Орешко обмишурился в легкой надежде забросить разведчика в моем лице в тыл врага. Меня ждет бесславный крест. Впрочем, зачем крестить, если можно психотерапевтическим массажем сделать из человека милого и жизнерадостного идиота, равного по интеллекту придорожному репейнику.
      М-да. Лучше бы я не просыпался. Зачем? Чтобы попозже уснуть вечным сном? Светлая перспектива, что и говорить.
      А что же мой новый друг Горацио? Реквизировав документы и журнальные публикации Смирнова-Сокольского, он с угрюмой решительностью отправился мараться.
      Я уже ничего не понимал. Неужели все так просто: нашли безупречного пропитого лебедя, на котором сможем свободно влететь в запретную зону им. Семена Буденного? Не думаю, что в этой зоне трудятся одни ударники социалистического труда. Если зона принадлежит ПГУ, из меня сделают омлет по-лубянски. Или, в лучшем случае, задумчивого, повторюсь, зомби. Уж не знаю, что лучше.
      Мои сомнения развеял полковник Орешко. Правда, пришел он ближе к вечеру, сохраняя, вероятно, инкогнито. Поскольку моя квартира была радиофицирована, мой приятель находился в курсе всех перипетий дела. На мои недоуменные многочисленные вопросы он отвечал спокойно и уверенно. Во-первых, я много пью, это вредно для моей печени и нашей Акции; во-вторых, я забываю, что я — не я, а Смирнов-Сокольский, более того, моя карточка практически неизвестна широкому кругу новых оперсосов, и поэтому я могу смело выгуливать себя в секретной зоне санатория в качестве м.н.с. или доцента; в-третьих, великолепный Гоша выступает лишь в качестве отмычки; в-четвертых, через день я должен быть готов к выполнению миссии. Я высказал сомнения по поводу сроков. Чего-то недоговаривая, Орешко ответил, что, мол, все находится под контролем.
      Чувствую, опять меня, как мормышку… Хотя ради истины я готов превратиться в черта бритого, в птицу счастья завтрашнего дня, в тухлого зомбированного субъекта.
      — Кстати, тебе, лекарь-доцент, привет от Никитина и Резо, — вспомнил полковник.
      — Как они там?
      — На боевом посту, — хмыкнул Орешко. — У Резо зажило, как на собаке. Рвется в бой.
      — Может быть, в помощь мне? Лаборантом? — предложил я.
      — А лучше всем нам на «тэ-восемьдесят», — сурово проговорил без пяти минут генерал. — Саша, пойми, никакой грубой самодеятельности, только ходи, смотри, запоминай. Всегда успеем разбомбить гнездо.
      — Ой, что-то ты темнишь, граф! — не выдержал я. — Что за хождения по мукам? Мне этого мало. Если я что-нибудь размотаю…
      И тут мой приятель заорал не своим голосом и затопал ногами; таким я его никогда не видел. Что-что, а вывести из себя человека я могу. Смысл ора заключался в строгом предупреждении меня о том, чтобы я и думать не смел о действиях, которые могут нанести вред Акции.
      — А если мне будет угрожать смертельная опасность? — поинтересовался я.
      — Избегай её, как чумы, — с любезной улыбкой отвечал полковник. — Ты это умеешь.
      — А если?..
      — Никаких «если»! — отрезал Орешко. — Ты мне нужен живым героем. — И вытащил из своего «дипломата» пухлую казенную папку. — Прошу…
      — Что сие за труд?
      — Я всегда выполняю просьбы трудящихся, — и передал мне папку. Это было личное дело моего отца в ксероксном исполнении. — Саша, здесь все.
      — Спасибо, — сказал я. — Буду благодарен по гроб жизни.
      — Вот этого не надо, дружище, — ответил полковник Орешко и ушел служить Отечеству.
      Я остался один. В таких случаях необходимо быть одному. Прошлое лучше понимается в одиночестве.
      Отец был молод и вихраст на фотографии, впечатанной в учетный лист командирского состава НКВД. Если бы не дата — 1937, - то можно было бы решить, что на фото я. Я? Не буду ничего говорить и тем более осуждать те трудные, яростные, кровавые и великие годы ломки. Я не буду плевать в лица своих мужественных родных. Они жили, как могли. И многие жили, как могли. И даже это считалось подвигом. Сейчас всевозможные картавящие, улыбчивые, нечистоплотные демослахудры требуют покаяния. Они брызжут ядовитой слюной и визжат на наших отцов и дедов, чтобы те повинились.
      Что я на это хочу сказать? Всем вам — минетчицам, не выговаривающим слово «Родина». Засуньте, говорю я вам, свою минесованную метлу в свой же нижний демократический проход и держите её там до конца века, иначе отстрелю. Отстрелю. И Родина меня поймет.
      Однако не будем нервничать. И продолжим наше сдержанное повествование. Итак, я пролистал все документы и докладные отца и понял, что он, подполковник ГБ, был слишком честен для своего времени. Его докладные о ситуации на африканском континенте были правдивы, как пионерская стенгазета. Отец предупреждал, что грубое вмешательство и помощь оружием странам третьего мира, якобы желающим развиваться по демократическому пути, есть ошибка для нашей страны. Наш народ взвалит на свои плечи тяжелое бремя ответственности за взрывоопасную ситуацию в странах, желающих лишь сражаться друг с другом за лакомые куски территорий. Не более того. Социалистическая ориентация есть ложь, фиговый листок. Необходимы осторожность и политика сдерживания. (Прошу прощения за суконный язык.)
      Словом, отец позволил себе некую принципиальную вольность. А этого тогда не любили. Впрочем, когда любят правду? Никогда. И подполковник-атташе неожиданно заболел. Проклятый гнус. В несколько дней сломить человека, прошедшего поля сражений Отечественной! Такая вот версия, такое вот медицинское заключение: малярия.
      И что же я? Почему хочу добиться истины? Не знаю. Быть может, поверить в официальное заключение? Не могу. Такая вот излишняя потребность: знать правду. И ничего, кроме правды. Правда, не сделаю открытия, разрывает душу, как пуля со смещенным центром тяжести. Но и делает нас сильнее.
      Я поразмышлял о том, кто может знать о прошлых делах славного и бурного времени. И вспомнил Колоскова Алексея Алексеевича. Старый кадровик. Помнится, он ещё оформлял меня на работу в органы. Да-да, такой импозантный, боевой мужик с орденами за безупречную службу на бюрократическом фронте. Кажется, через него Лика (Лика-Лика!) узнала о моем северносибирском путешествии?.. Как это было давно и как недавно. Страна, люди, время меняются с какой-то калейдоскопической скоростью. Все живут одним днем. Живут бездушно и беспамятно. Для многих нет прошлого. А без прошлого нет будущего. Банальная истина. Но о ней не хотят помнить те, кто, подобно гусенице, пожирает вокруг себя все жизненное пространство. Не буду, впрочем, разглагольствовать на отвлеченные темы. Краснобаев хватает и без меня. Я — человек действия. И поэтому моя бестрепетная рука тянется к телефону. Делаю несколько звонков и узнаю, где здравствует ныне пенсионер союзного значения Колосков А.А.
      Через час я находился у подъезда дома, похожего на разбомбленный рейхстаг. Кажется, дом был в глубокой консервации. Но в нем мужественно и весело проживали жильцы. То, что для немца капут, русскому — в радость. Я поднялся по скрипящей, опасной лестнице, нашел нужную мне квартиру. Позвонил в дверь.
      — Да открыто там! — заорал женский голос, похожий на вопль мегеры. Кого там черт принес? — Захныкал ребенок. — Заткнись, убью!
      М-да. Жизнь народа во всем объеме демократических преобразований. По длинному коммунальному коридору я прошел на голоса и детский плач. В кухне, пропахшей щами, мочой, безденежьем и яростью, сидела молодая мамаша и кормила грудью младенца. Грудь была вялая, похожая на картофельный плод; младенец цвета весенней сирени тыкался в пустой сосок. (Жизнь в сиреневом тумане?)
      На мой вопрос о жильце Колоскове мадонна с младенцем разразилась таким хаем, что если бы у меня отсутствовала зековская закалка, то бежать мне из кухни без оглядки.
      — Благодарю вас, — корректно кивнул я и отправился туда, куда меня послали. По коридору, е', направо, е', вторая, е', дверь, е'!
      В комнате — узкой, как пенал, — дрых грузный неопрятный старик. Когда-то он был грозой всех молоденьких чекистов, мечтающих о мужественной и романтической работе на невидимом фронте. Он и им руководимое управление, как кроты, рыли под гносеологическими древами будущих пинкертонов. Да и хваткие агенты, прошедшие огонь, воду и медные трубы в зарубежных поселениях, не любили, когда их персонами начинали заниматься кадровики.
      Кадры решают все, говорил вождь всех народов товарищ Сталин. И был по-своему прав: кадр должен быть боеспособен, надежен и верен делу партии. Какая бы она ни была. Партия. (Это я уже шучу, а не товарищ Сталин.) Он, конечно, был гений, но даже его маниакально хитрый ум не мог предположить, какой хаос и кавардак возникнут в нашем Отечестве. Партия, как ледокол им. Ленина, ушла под льдины истории. Памятник железному и несокрушимому, казалось, наркому ВЧК вздернули на дыбу автокрана и увезли на помойку. Народ хлебнул свободы и, по-моему, ею же и захлебнулся, мучимый дикими болями в животе — то ли от обилия пищи, то ли от её отсутствия. Страх перед властью исчез, но появился страх перед всевозможными бандитами и истерическими политиками. Жизнь обесценилась до ломаного цента. Словом, демократия на марше. Лозунги другие, а перекрасившаяся сволочь, как всегда, впереди доверчивых трудящихся масс.
      Демонстрации на Первое мая, разговоры на кухнях, анекдоты, стабильность на окраинах империи и в ценах на хлеб и водку — демонстрации протеста каждый день, разговоры на площадях, свобода слова, войны на окраинах империи, цены на хлеб и водку, уходящие в какую-то необозримую бесконечность…
      Что из двух зол лучше и краше? Не знаю. И, кажется, никто не знает. Нет в нашей стране мягких, переходных красок. Если мазать черным, так дегтем; красным, так кровью.
      Я сел на старый, как мир, стул, выставив на стол бутылку водки начало всех начал. Старик приоткрыл створку века.
      — Кажись, не сон?
      — Не сон, батя.
      — А ты кто? — Поднимался. — Знакомая вроде вывеска.
      — Из своих, Алексей Алексеевич.
      — Да? — удивился. — Совсем позабыли, позабросили, как перекройка эта лиходейская… Ааа, чего там, диалектика… Попал Алексеич под каток истории и… бутылки, — вытащил из тумбочки два грубых стакана. — Вроде ты, сына, из «девятки»?
      — Из нее, родной, — согласился. — Был когда-то.
      — У меня память на вывеску, ой-ей-ей! — Разливал водку в стаканы. Самый надежный сейф — это у меня, — постучал себя по крупному лбу. Значит, ангел-хранитель, ну-ну. — Приподнял стакан. — Не чокаемся, праздники кончились, одни поминки… Оставил Боженька Россию, оставил, черт старый, — привычно и жадно заглотал содержимое стакана, занюхал корочкой хлебного огрызка. — А ты чего, сына, слаб на подлую?
      — За рулем, Алексей Алексеич. — Сивушный, химический запах убивал наповал.
      — Небось диву даешься от этого вертепа? — развел руками. — Доченька родная выгребла сюда, как мусор. Да я ей в ножки кланяюсь: живу, как хочу. Хочу пью, хочу соседку ласкаю, хочу за свайку держусь, - осклабился, снова наполнил стакан. — За жизнь во всей её красе!
      Я понял, что мне надо поспешить с изложением своих проблем. Что я и сделал, подтвердив слова родными денежными знаками, на сумму которых можно было устроить и свадьбу и поминки одновременно. В течение месяца.
      — Это что, сына? — обиделся бывший кадровик. — Совесть я ещё не пропил, хотя хочу.
      — Батя, рыночные отношения, — пожал я плечами. — Плачу за труд.
      — Уговорил, — махнул рукой. Наморщил свой марксистско-ленинский лоб. Селихов, говоришь? Ангола? Семидесятые?.. Подполковник?
      — Да. Кто ещё с ним из Конторы?.. — сдерживал я свои чувства.
      — Ангола? Дай-ка для просветления мозгов…
      — Алексей Алексеич!
      — Не бойся, ангел-хранитель… У меня от смазки шестеренки ходко пойдут. — Прислушался к себе. — Есть контакт!.. Ангола. Семьдесят второй год. Первый секретарь посольства Фирсунков Фаддей Петрович, я его ещё Пердовичем кликал; второй секретарь Орлов Кузьма Кузьмич, он уже помер, это точно; пресс-атташе Селихов Владимир Иванович… Кого еще, сына? Повара не помню.
      — Фирсунков? На пенсии, наверное?
      — А где ж ему ещё быть. Ты с ним поаккуратнее, он-то мужик ничего, на цветах скиснутый, а вот жена у него стервь необыкновенная, всему дипкорпусу давала, чтобы у её Пердовича карьера генеральская вышла… Как же её звали-величали?.. Лилия, во!.. Цветок такой на речках да в прудах.
      — Я знаю, — сказал, поднимаясь со стула. — Спасибо за информацию.
      — А зачем тебе, младший, то прошлое? Живи настоящим, как я. Провожал. — Ты гляди, какой я боец Красной Армии. — Открыл дверь в коммунальный коридор, гаркнул: — Милуня, гуляем в полную. Нам водочки, Витьке молочка. — И мне: — Витек мой, ей-Богу… Изловчился я, подлец…