В этом сыне и внуке полуазиатских деспотов видны некоторые свойства, принадлежащие, по современным воззрениям, человеку либеральному; но есть и другие - изобличающие в нем ярого фанатика. Он не был тупым и ограниченным. Иногда ему случалось бывать остроумным. Его спрашивают во время допроса, как осмеливается он предсказывать, что в один прекрасный день Петербург будет потерян, и он отвечает; «Ведь сумели'же потерять Азов!..» Если он был невоспитан; груб, жесток •- это прежде всего потому, что его с раннего возраста приучили пить через меру и он часто бывал пьян. И если ему случалось вцепиться в волосы своему второму воспитателю или даже схватить за бороду своего духовника, протопопа Игнатьева, то такие вспышки кажутся невинными в сравнении с выходками его отца, ежедневно служившего ему примером. Невоспитанным, грубым, жестоким было, все'об? щество, среди которого жил царевич.
      В Алексее, пожалуй, даже не было предвзятой враждебности к преобразовательному движению. Мы видели, как он интересовался пребыванием за границей и занятиями там сына одного из служителей и настаивал, чтобы юношу обучали
      латыни, немецкому и даже французскому языкам. Его пугало
      и беспокоило в стремлении Петра ускорить преобразователь
      ное движение слишком большое усилие, слишком сильный
      толчок, слишком резкая перемена. И он был не единственный,
      оказавший сопротивление на такой почве; отвращение, вы
      звавшее его столкновение с отцом, разделяла с ним добрая
      половина России.
      До девяти лет Алексей оставался при матери. На последней первые проявления реформ отразились далеко не благоприятно, и, вероятно, ребенку о том кое-что было известно. В 1699 году несчастную Евдокию заточили в Суздальский монастырь; сына это, без сомнения, повергло в отчаяние и послужило причиной его раннего озлобления. Мать заменяли наставники. Отец, постоянно отсутствовавший, поглощенный заботами войны, спохватился и вмешался в воспитание своего наследника довольно поздно. И тут произошло первое столкновение. Прежде всего, побежденный под Нарвой будущий победитель под Полтавой считал необходимым сделать своего наследника солдатом. Алексей не обладал воинственным духом. Напрасно Петр ему говорил великолепным языком об обязанностях, лежащих на государе. Да, конечно, долг его находиться в первых рядах, когда его подданные бьются; но зачем им биться? Не проще ли сидеть смирно у себя дома и не трогать шведов? У ученика не хватало покорности, у учителя - терпения. После нескольких бесплодных попыток с одной стороны внушить другой любовь к суровому ремеслу, предмету споров, Алексей был предоставлен самому себе. Царь оставил его в Москве как ненужную вещь. Конечно, его дом стал там сборным местом всех недовольных, которых было немало вокруг стен Кремля, - всех тех, кого раздражали и смущали новые порядки с их беспрерывными потрясениями, постоянной лихорадочной деятельностью, громадной затратой сил. Юноша и древний город друг другу подходили. Он его любил, а тот платил ему взаимностью. Царевич любил то, что есть действительно самого лучшего, самого привлекательного в древней столице, - ее бесчисленные святыни, соборы и часовни, разукрашенные золотом, драгоценными камнями и таинственными легендами, благоухающие тайной и наивной поэзией. «Думаете ли вы, - спросили у него впоследствии, - что ваша невеста согласится переменить религию?» Он отвечал с доверчивой улыбкой: «Я ее теперь не принуждаю к нашей православной вере; но когда мы приедем с нею в Москву и она увидит нашу святую соборную и апостольскую церковь и церковное святым иконам украшение, архиерейское, архи-мандричье и иерейское ризное облачение и украшение и всякое церковное благолепие и благочиние, тогда, думаю, и сама без принуждения возжелает соединиться с православной Христовой церковью».
      И вот преобразовательное движение коснулось своей святотатственной рукой величия и красоты этих святынь! Оно лишило столицу патриарха; оно опустошило монастыри! Алексей беседовал о том со своим духовником. В своей опочивальне в Преображенском, при первой исповеди, он поклялся ему в вечном повиновении, обещал всегда видеть в нем «своего ангела-хранителя, судью всех своих поступков, апостола Иисуса Христа». И вот дрожащий голос пастыря ответил как эхо на его сокровенные мысли, возбуждая и раздражая их еще сильнее. Он говорил о негодовании духовенства, угнетении народа, а также о надеждах, таящихся в наболевших сердцах, о благодетельной и целительной перемене царствования. Он вызывал воспоминание о матери, этой первой и столь трогательной жертве заблуждений и крайностей, от которых всем приходится страдать.
      «Перемена царствования». Значит, сама церковь не видит иного средства к спасению! Вначале пораженный, ум юноши постепенно освоился е этой мыслью. После речей сурового пастыря московская знать старалась его к ней приучить. И знать горела негодованием и нетерпением, в особенности горько оскорбленная видом иностранцев-сподвижников, какими почти исключительно окружил себя Петр. Не захватил ли Меншиков около него собственное место царевича? «Перемена царствования?» Подготовить низвержение отца! Да, но также освобождение матери, избавление ее от незаслуженной опалы. Отца этого, впрочем, Алексей видел лишь изредка и всегда в роли наставника, сурового и раздраженного. Петр допрашивал его, как он проводит свое время, чему выучился. Никогда ни одного ласкового слова; все одни упреки, угрозы, иногда побои. И такие несправедливые в некоторых случаях, как в 1707 году, за посещение бедной суздальской затворницы!
      В 1708 году Петром снова неожиданно овладело желание видеть своего наследника за делом, «заставить его служить», как он выражался. Он послал его в Смоленск в качестве комиссара по продовольственной части, затем в Москву с поручением укрепить город против ожидаемого нападения шведов.
      Опыт не удался. Гнев отца; письмо сына к наиболее влиятельным лицам из приближенных царя с просьбой о заступничестве, между прочим, к новой фаворитке, будущей мачехе, которую пока и будущий пасынок называл просто Екатериной Алексеевной. В следующем году, командуя подкреплением, потребованным царем, царевич простудился и не мог присутствовать при Полтавской битве. Очевидно, он был слишком хил для изучения великого ремесла. Чтобы сделать из него удовлетворительного преемника, надо было попытать что-либо другое. Петр решился послать сына в Германию для усовершенствования в науках. Может быть, там удастся развить в нем наклонность к цивилизации, элементы которой остаются ему слишком чуждыми? Наконец, там изберет он себе супругу» влияние которой поможет изменить направление его мыслей.
      Алексей пришел в восторг от такого решения, первым последствием которого было увеличение пространства, отделявшего его от отца. Он направился в Дрезден, где занялся или сделал вид, что занялся, изучением геометрии и искусства фортификации, продолжая поддерживать деятельную переписку с Игнатьевым, приславшим ему младшего духовника, переодетого лакеем, и с остальными московскими друзьями, сообщавшими ему о своих обычных горестях и надеждах. Он также позволял себе некоторые развлечения и заботился столько же о спасении души, как о замещении любовных связей, покинутых в древней столице. Крайняя набожность в византийском духе хорошо уживалась с известной развращенностью нравов. Но Петр окружил сына целой свитой доверенных агентов, обязанных если не охранять его добродетель, то, по крайней мере, женить его как можно скорее. Неожиданно царевич уступил их настояниям, остановив свой выбор на принцессе Шарлотте Вольфенбюттельской, сестра которой вышла замуж за будущего императора Карла VI. Партия была весьма приличная. Свадьбу отпраздновали 14 октября 1711 года в Торгау, во дворце польской королевы, курфюрстины Саксонской. Шарлотта получила воспитание у нес.
      Петр имел счастливую мысль, испорченную, увы, как слишком часто с ним случалось, чересчур большой нетерпеливостью в исполнении. Некрасивая, с лицом, изрытым оспой, длинной и плоской талией, Шарлотта была прелестной женщиной, несмотря на такие физические несовершенства, но совершенно не такой женой, о какой мечтал для Алексея его отец. Бедное, слабое, грациозное создание, на которое жалко было, смотреть, как оно запуталось, словно птица в западне охваченное мрачной подготовляющейся драмой, неспособное защищаться и даже понять, что случилось, Шарлотта умела лишь страдать и умереть.
      Вначале брак обещал быть счастливым; Алексей, по-видимому, нашел себе жену по вкусу. Он сильно возмутился неодобрительным отзывом Меншикова на ее счет; Шарлотта была ему за то благодарна и это высказывала. Тихая, мечтательная душа, она только жаждала любви. Экспедиция на остров Рюген, в которой должен был принять участие царевич, наполняла ее беспокойством. Она была бы «бесконечно несчастлива, - писала она, - если бы ей пришлось потерять своего дорогого супруга». Мысль последовать за ним в Петербург сначала ее пугала, но затем она объявила, что готова отправиться хоть на край света, чтобы не расставаться с мужем. И опять Петр постарался испортить дело, употребляя все усилия в течение последующих лет, чтобы разрушить создание своих рук. Его снова охватило желание заставить царевича «служить». С 1711 по 1713 год Алексей почти все время проводил в дороге между Торном, где опять заготовлял продовольствие, Померанией, куда ездил курьером с секретными приказаниями Меншикову, на берегах Ладожского озера, где занимался судостроительством. В то же время чете, таким образом разъединенной, приходилось еще испытывать жестокие лишения, недостаток в деньгах. Часто царевич и его жена оставались безо всяких средств. В апреле 1712 года принцесса принуждена была прибегнуть к щедрости Меншикова, своего оскорбителя, чтобы сделать заем в пять тысяч рублей; в 1713 году, боясь умереть с голода, Шарлотта вернулась к родителям.
      Супружеское счастье не в состоянии было выдержать такие испытания. Письма Шарлотты к родным вскоре указывают на смятение ума, томление сердца. Птица бьется в клетке. В ноябре 1712 года она в отчаянии; ее положение «ужасное»; она видит, что вышла замуж за человека, «никогда ее не любившего». Потом луч солнца: все как будто изменилось; царевич «ее любит страстно», а она «его любит до безумия». Но это лишь минутный просвет. Следующее письмо рисует ее «более несчастной, чем себе можно представить». До сих пор она старалась видеть характер своего мужа сквозь розовую дымку, но «теперь маска спала».
      Возможно, что небезопасность признаний, доверенных случайностям почты, сыграла известную роль в видимых несогласиях. Но, бесспорно, никакого прочного сближения, никакого действительного понимания не могло возникнуть меж
      ду этими молодыми людьми, так мало созданными друг для друга. К влиянию почти постоянной разлуки прибавилось Препятствие более важного свойства - морального. Шарлотта осталась лютеранкой; московские церкви не убедили ее своим красноречием. Также захватила она с собой маленький немецкий двор, составлявший ее постоянное общество. Алексей остался православным фанатиком и, по-видимому, все сильнее замыкался в узком круге московского мировоззрения. Своими требованиями и насилием Петр только сделал из него более убежденного и закоренелого противника нового строя. Между отцом и сыном разгорелась открытая борьба, резко обнаруживая природный склад обоих: странно-энергичную деятельность, с одной стороны, упорно-пассивное бездействие, с другой; деспотическое принуждение и предвзятое глухое сопротивление. В 1713 году, чтобы уклониться от экзамена для проверки его успехов в рисовании, Алексей прострелил себе из пистолета правую руку.
      Царевич тем более укрепился в таком положении, что вокруг него начинала расти все увеличивающаяся оппозиция.' Не думая о том и даже того не замечая, он сделался вождем партии. Среди духовенства сам Стефан Яворский питал к нему симпатию, обнаружившуюся в знаменитой проповеди 12 марта 1712 года, а представители древних знатных фамилий, Долгорукие и Голицыны, обращали к нему боязливые взоры. И все, что сближало его с ними, отдаляло не только от отца, но и от жены. Она, еретичка, иностранка, не имеет места в грезах будущего, питаемых ими для себя и для него. Она тоже олицетворение ненавистного строя!
      В 1714 году, получив разрешение отправиться для лечения в Карлсбад, Алексей расстался с женой без сожаления, хотя она была беременна на девятом месяце, а она приняла его отъезд без огорчения. Ей самой приходилось теперь страдать от его природной грубости, тем более что угодливость окружающих привела его к разгулу, составлявшему принадлежность национальных традиций, восстановить которые он стремился сообща со своими приближенными. Он посещал публичных женщин и предавался неумеренному пьянству. «Он почти всегда пьян», - писала принцесса. Она даже опасалась беды, какую может навлечь на него невоздержанность языка, связанная со злоупотреблениями спиртными напитками. Под влиянием вина ему случалось мечтать вслух: «Когда случится то, что должно случиться, - друзей его отца и мачеху на кол! Флот будет сожжен, а Петербург исчезнет в своих болотах»…
      По возвращении из Карлсбада он выбрал минуту, когда Шарлотта сделала его отцом дочери, чтобы нанести ей самое тяжелое оскорбление: около него в качестве общепризнанной любовницы появилась знаменитая Евфросинья, сыгравшая зловещую роль в его судьбе. В следующем году его жена снова забеременела, и он ухаживал за ней довольно заботливо в течение ее трудной беременности. Она умерла родами 22 октября 1715 года, надломленная горем, проявляя удивительную покорность в последние минуты своей жизни, а он три раза падал в обмороку ее постели. Горесть или угрызения совести? Может быть, он просто сознавал, насколько событие это усложнило его положение. Впоследствии он признавался, что в эту минуту ощутил чувство новой, грозящей ему опасности. Действительно, у бедной Шарлотты родился сын. Теперь го-•сударство имело второго наследника, значит, неспособного отца можно отстранить от престола. И последствия такого события, смутно предвиденные мятежным сыном, не заставили себя долго ждать.
      Шесть дней спустя письмо отца, помеченное нарочно задним числом, как будто написанное 11 октября, принесло ему подтверждение его опасений. Все элементы драмы, главным героем и жертвой которой ему суждено сделаться, были уже готовы, и занавес поднялся.
      Письмо эю было увещеванием - «последним увещеванием», говорил государь, подтверждая, что не имеет привычки угрожать даром.
      Упоминая о победе над шведами и обо всем достигнутом благодаря его личным трудам, Петр с горечью добавляет: «Егда же сию Богом данную, нашему отечеству радость раз-смотряя, обозрюся на линию наследства, едва не равная радости горесть меня съедает, видя тебя, наследника весьма на правление дел государственных непотребного (ибо Бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отнял, хотя не весьма крепкой природы, но и не весьма слабой). К тому же не имея охоты ни в чем обучаться и так не знаешь дел воинских. Аиде же не знаешь, то како повелевать оным можеши и как доброму доброе воздать и нерадивого наказать, не зная силы в их деле? Но принужден будешь, как птица молодая, в рот смотреть… Сие все представя, обращусь паки на первое, о тебе разеуждая: ибо я еемь человек и смерти подлежу, то кому вышеписанное, с помощью Вышнего насаждение и уже некоторое и возращенное оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому,
      вкопавшему талант свой в землю (сиречь все, что Бог дал, бросил). Еще же и сие помяну, какова злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо сколь много за сие тебя бранивал, и не то-чию бранил, но и бнвал, к тому же столько лет почитай не говорю с тобой, но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только бы дома жить и веселиться, хотя от другой половины и все противно идет… что все я с горестью размышляю и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало подождать, аще нелицемерно обратишься. Если же ни, то известен будь, Что я весьма тебя наследства лишу, яко уд ганренный, и не мни себе, что я сие только в острастку чиню и пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный!» («Дело царевича», Соловьев).
      Великое слово было произнесено, а на следующий день после вручения письма другое событие укрепило значение дилеммы, в нем поставленной. Екатерина, в свою очередь, родила сына.
      Каким чувством руководствовался Петр в эту минуту? С точки, зрения исторической ответственности эта загадка является наиболее важным вопросом в этом печальном процессе. Восхвалители великого мужа выставляли причину государственную. Петр заботился и должен был позаботиться об обеспечении будущности своего создания, о предохранении своего наследия от опасности со стороны наследника, неспособного и недостойного. По причинам вышеуказанным, по остальным соображениям, явствующим из продолжения нашего рассказа, мы не можем согласиться с таким выводом.
      Государь проявил слишком много энергии и последовательности в лрименении своей отцовской власти и слишком большую вялость и непоследовательность позднее в разрешении вопроса о престолонаследии, чтобы допустить, что между этими двумя вопросами в его уме могла существовать тесная связь. Нам кажется, все взвесив, что в первом случае он действовал как деспот. Он требовал послушания.
      Может быть, также подчинялся он неизбежным последствиям своей второй женитьбы. Независимо от прямого воздействия Екатерины ребенок, рожденный - этой любимой женой, должен был стать для него дороже сына той, сосланной. Алексей стоял перед ним живым укором, а ведь известно, каким способом обращался Петр с людьми и обстоятельствами, его сменявшими. Нам предстоит еще вернуться к этому спорному вопросу.
      По совету своих наиболее близких друзей, Вяземского, Кикина, Игнатьева, Алексей смело отразил прямо нанесенный ему удар: признавая себя неспособным нести тяжелое бремя короны, чувствуя себя больным, слабым телом и душой, наконец, видя брата, способного его заместить, он добровольно предлагал отказаться от своих прав и просил только разрешения удалиться в деревню, чтобы иметь возможность жить там мирно. Петр не ожидал, что сын поймает его на слове, и такая поспешность отречения показалась ему подозрительной. Он дал себе время на размышление до 19 января 1716 года, затем возобновил попытку. Раньше он ссылался на Людовика XIV и даже на героев греческой истории, чтобы доказать сыну необходимость более мужественного поведения; теперь он обращается к царю Давиду. Царь Давид возвестил ту истину, что всякий человек создан из лжи. Удаление царевича в деревню - вещь неподобающая и коварная. Оттуда можно возвратиться. Наследник престола, не царствующий, но и не лишившийся своего сана, - ни рыба ни мясо. Следует выбирать между троном и уединением более надежным. Оказаться способным и царствовать или постричься в монахи - такова альтернатива.
      Монастырь - «глубокая темница, смертоносный приют, убивающий бесшумно», по выражению поэта-историка! Алексей содрогается от ужаса. Совещается опять со своими друзьями. «Ну что ж, - отвечает Кикин, - оттуда тоже можно вернуться; ведь клобук не прибит к голове гвоздями, можно его и снять». В трех строчках готов ответ сына отцу: «Милостивейший Государь батюшка! Письмо ваше я получил, на которое больше писать за болезнью своею не могу. Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого позволения. Раб ваш и непотребной сын, Алексей». Но, отправляя это послание отцу, он объясняет его смысл в двух письмах, одновременно переданных Евфросиньс для вручения двум наиболее влиятельным членам ретроградной партии, Кикину и Игнатьеву; в этих письмах значилось: «Л иду в монастырь, к тому принужденный».
      И Петр опять был застигнут врасплох. Вскоре за тем, уехав за границу, он оставил дело в прежнем положении, Очевидно, у него было сознание, что он зашел слишком далеко, надеясь испугать сына и добиться его покорности, Ему слишком хорошо была известна роль.монахов, даже близко стоявших к престолу, в истории его Родины. К несчастью для Алексея, его друзья давали ему теперь другие советы, менее мудрые. Всегда покорный их внушению, он, в свою очередь, предпринял решительные шаги. Теряя всю выгоду своего внешнего повиновения, он возвратил отцу приобретенные над ним преимущества и устремился в бездну.
      Но, прежде чем последовать за ним по этому роковому наклонному пути, мы должны сказать несколько слов о легенде, весьма странной и весьма распрестраненной одно время и дополнившей осложнения,- загадки и романические черты мрачной трагедии.
      Принцесса Шарлотта будто бы пережила своего мужа. Страдая от жестокого обращения, перенося пинки ногами в живот во время беременности, она решила представиться мертвой и при помощи одной из своих придворных дам, графини Варбск, перебралась сначала во Францию, а оттуда в Луизиану, где вышла замуж за французского офицера, шевалье д'Обана, от которого имела дочь. Десять лет спустя после этого брака она оказалась в Париже, куда муж ее приехал посоветоваться с докторами и делать себе операцию. Она была узнана в саду Тюильри гулявшим там будущим маршалом Саксонским, видевшим ее в Петербурге. Тот хотел заявить королю об этой встрече, но Шарлотта взяла с него обещание молчать в продолжение трех месяцев, а по окончании этого срока она исчезла. Она уехала на остров Бурбон, где ее муж снова поступил на службу. Извещенный об этом, король сообщил эту новость императрице Марии-Терсзии, о родной племяннице, восставшей из мертвых, и императрица предложила ей приют в своем государстве с условием разлуки с тем, чье имя она носила. Шарлотта отказалась и вернулась во Францию только после смерти шевалье в 1760 году. Она жила весьма уединенно в Витри, в доме, проданном ей маршалом Фейдо за сто двенадцать тысяч франков. Подробности, как видно, очень точные. Там получала она пенсию в сорок пять тысяч ливров, выплачиваемую императрицей, ее теткой, но три четверти ее раздавала на благотворительность. Случай этот был многим известен в Париже, так что, занимаясь в то зремя своей историей России времени Петра Великого, Вольтер обратился к герцогу Шуазёлю за разъяснениями по поводу его. Министр отвечал, что эта история ему знакома настолько же, как всем, но ручаться за ее подлинность он не может.
      Предполагаемая принцесса умерла в 1771 году, и парижские газеты напечатали по этому случаю странный некролог, вкратце переданный нами. Екатерина II, царствовавшая тогда в России, этим взволновалась и отвечала аргументацией из шести пунктов. «Всем известно, - утверждала она, - что принцесса умерла чахоткой в 1715 году, и никогда ей не приходилось страдать от дурного обращения». - «Всем известно, - возразил один из затронутых журналистов, - что Петр Ш умер от удара». Австрийский посланник - это исторический факт - присутствовал при похоронах отшельницы Витри, а аббат Сувестр, придворный духовник, совершал богослужение по приказанию короля. Во всяком случае, Вольтер был, по-видимому, уже раньше осведомлен насчет загадочной личности: в письме к г-же Фонтан, помеченном сентябрем 1700 года, он смеется над доверчивостью парижан, а в другом, к г-же Бассевиц, утверждает немного позднее, что шевалье д'Обан женился на польской авантюристке. В 1781 году один парижанин полюбопытствовал взглянуть в приходе Витри на свидетельство о смерти покойной. Там она значилась под именем Дороти. Марии Елизаветы Данильсон.
      Мы воздерживаемся от более определенного суждения.
      28 августа 1716 года после полугодового молчания Петр, покинувший Петербург в начале года, прислал сыну новое требование: «Ныне по получении сего письма немедленно резолюцию возьми (время на размышление довольно имел), или то или другое и буде первою возьмешь, то более недели не мешкай, ибо еще можешь к действам поспеть. Буде же другое возьмешь, то отпиши куды, и в которое время и день, дабы я покой имел в своей совести, чего от тебя ожидать могу. А сего доносителя пришли с окончанием: буде по первому, что когда выедешь из Петербурга, буде же Другое, то когда совершишь. О чем паки подтверждаем, чтоб сне конечно утверждено было, ибо я вижу, что только время проводишь в обыкновенном своем неплодии».
      Если верить некоторым свидетельствам, царь предупредил решение царевича, остановив свой выбор на Тверской обители и приказав приготовить там келью, которой принятыми мерами вполне был придан вид тюрьмы. Известны ли сделались друзьям царевича эти подробности? Это послужило бы в их оправдание. Во всяком случае, решение, к которому они единодушно толкали несчастного Алексея, было чересчур поспешно. Царевич извещал Меншикова, что отправляется в путь, чтобы присоединиться к отцу, просит тысячу червонцев на путешествие и разрешения захватить с собой Евфросиныо. Получив еще две тысячи рублей от Сената, он пустился в дорогу по направлению к Риге 26 сентября 1716 года. Но своего камердинера Афанасьева, остающегося в Петербурге, он предупредил в последнюю минуту о своих тайных замыслах: он вовсе не думал присоединиться к отцу, а направится в Вену, чтобы отдаться под покровительство императора. Кикин уехал туда несколько месяцев тому назад, чтобы разведать почву, и прислал успокоительные вести: император не выдаст своего зятя и обещает выплачивать ему по три тысячи флоринов ежемесячно на прожитие.
      В Лнбаве беглец встретил свою тетку Марию Алексеевну и также посвятил ее в свои планы. Она ужаснулась: «Где думаешь ты скрыться? Тебя везде разыщут»,- говорила она, не одобряя его намерения; Она была нерасположена к Петру из-за его второй женитьбы, но запугана представлением о его всемогуществе. Алексей старался ее успокоить, успокаивал себя надеждами, поданными Кикиным, и продолжал свой путь.
      Петр довольно долго не имел никаких сведений о том, что сталось с его сыном. При первом известии о-его исчезновении он отправил для его розысков наиболее искусных сыщиков: Веселовского, своего резидента в Вене, Румянцева, затем Толстого, и началась настоящая травля. «Мы напали на след, скоро мы нагоним зверя» - выражения, которые постоянно встречаются в донесениях преследователей. Погоня продолжалась почти целый год.
      Вечером 10 ноября 1716 года царевич неожиданно появился в Вене у вице-канцлера графа Шёнборна и, «жестикулируя очень сильно, бросая налево и направо испуганные взгляды, бегая по комнате из угла в угол», просил защиты императора для спасения своей жизни; обвинял своих наставников в том, что они плохо его воспитали, Меншикова - в том, что он расстроил ему здоровье, приучив к пьянству, отца - в желании его погубить, обременяя непосильной работой, и кончил просьбой подать себе пива. Смущенные император и его советники решили попытаться уладить несогласия между отцом и сыном, а до тех пор последнего спрятать. Старая башня в долине Леша, разрушенная впоследствии в 1800 году солдатами Массены, замок Эренберг, показался им убежищем достаточно надежным, и Алексей был туда доставлен и там водворен иод строжайшим инкогнито, как государственный узник.
      Пребывание его было открыто только в марте следующего года. В сопровождении нескольких офицеров Румянцев появился в окрестностях маленькой крепостцы. Разнесся слух, что ему приказано овладеть беглецом во что бы то ни стало. Тогда решили перевезти Алексея в Неаполь, уступленный, как известно, австрийскому императорскому дому Утрехтским договором. Но ему предложили расстаться с русскими слугами, неудобными благодаря своему постоянному пьянству. Царевич настоял на том, чтобы при нем оставили одного пажа, на что было дано согласие по причинам, следующим образом объясненным графом Шёнборном в письме, адресованном Евгению Савойскому: «Наш маленький паж, между прочим, оказался женщиной, но без свадебного гимна, по-видимому, также без девства, потому что объявлен любовницей, необходимой для здоровья».
      Нетрудно догадаться, что этим пажем была Евфросинья. Крестьянка-финка, крепостная Вяземского или пленница победоносного генерала, подобно Екатерине: свидетельства в этом отношении очень разноречивы. Высокая, крупная, с толстыми губами, рыжая, по словам Румянцева, маленького роста, по сообщению Веселовского, - «во всяком случае дочь простонародья, вполне заурядная». Как удалось ей приобрести над сердцем Алексея такую безграничную власть, составляющую обычную основу человеческих трагедий? То вечная тайна. Несчастный царевич, по-видимому, наследовал от отца, за исключением ума и воли, очень грубую чувственность, соединенную, однако, с сентиментальностью, просвечивавшей в большинстве любовных связей великого мужа. В Неаполе Евфросинья сыграла решительную роль в судьбе царевича.
      Румянцев вначале последовал за ним в Неаполь, затем, вернувшись в Вену, присоединился к Толстому, требуя официальным образом от императора выдачи Алексея. Дело было важное. Царь, по-видимому, решил прибегнуть к крайним мерам. Имея в своем распоряжении армию, находившуюся в Польше, он казался вполне способным осуществить угрозы, сквозившие в высокомерных речах его агентов. Силезия находилась у него под руками, а также Богемия, где его ожидал, без сомнения, радушный прием среди славянского народонаселения страны. Карл VI старался все-таки оттянуть время. Он писал королю английскому Георгу, надеясь заинтересовать его судьбой преследуемого сына, и ожидал конца текущей кампании, принимавшей, по-видимому, оборот, неблагоприятный для царя; пока же убеждал обоих русских агентов самостоятельно справиться со своим делом в Неаполе. Может быть, царевич согласится добровольно отдаться в их руки? Они отправились туда, и возгорелась борьба, в которой граф Даун, вице-король, играл неблаговидную роль. Ему был прислан из Вены приказ облегчить агентам русского государя свидание с царевичем, а в случае надобности даже принудить последнего дать свое согласие на свидание. Граф Даун широко распахнул им дверь Сент-Эльмского замка, где скрывался беглец. Он понял, что его повелителю очень хочется развязаться с царевичем, отдавшимся под его покровительство, и не ошибся в этом отношении. Толстой и Румянцев старались понудить его оправдать такое предположение.
      Алексею пришлось выдержать настоящую осаду. Сначала ему показали письмо отца, грозное и в то же время милостивое, обещавшее ему прощение за все его вины взамен быстрой покорности. Иначе царь грозил объявить войну императору и завладеть сыном силою. Алексей остался непоколебим. Тогда секретарь графа Дауна, Вейнхарт, подкупленный несколькими червонцами, шепнул ему на ухо тайное признание: император намеревается от него отказаться.