I

      Красивого юношу изобразил в 1698 году в Лондоне Кнеллер: приятное, мужественное лицо, с чертами тонкими и правильными, выражением благородным и гордым, с блеском ума и красоты в больших глазах, улыбкой на, пожалуй, слишком крупных губах. Слегка обозначенная на правой щеке бородавка – одна из примет, присланных в Саардам – заставляет верить изображению художника. Однако это свидетельство встречает сильные противоречия. Не говоря об ужасной восковой фигуре, безобразящей галерею С.-Петербургского Зимнего дворца, Леруа и Каравак льстят ему гораздо меньше, так же, как Даннхауер и сам Карл фон Моор, работой которого Петр остался настолько доволен, что в 1717 г. выслал гаагский портрет в Париж, для изображения его на гобелене. Портреты, исполненные в это же время на месте кистью Наттье и Риго, понравились царю не настолько. Действительно, они отличаются некоторой поверхностностью и не передают дикое величие оригинала, так резко подчеркнутое Моором, но какими сгущенными красками! Между Кнеллером и Моором, надо сказать, двадцать лет, – и какой жизни! – пронеслись над этим лицом. Но Нумен видел великого человека раньше Кнеллера, и в его записках мы находим следующий силуэт, очевидно, вполне искренний: «Высокий и крепкий, телосложения обыкновенного, подвижной, живой и ловкий во всех движениях; лицо круглое с несколько суровым выражением, темные брови и волосы, коротко остриженные и курчавые... Ходит большими шагами, размахивая руками и держась рукой за рукоятку нового топора». Облик героя исчез. Читаем дальше под тем же числом: «В его личности, внешности и манерах нет ничего выдающегося, указывающего в нем царское происхождение». Это отзыв кардинала Коллоница, примаса венгерского, находившегося в Вене во время пребывания там царя в 1698 г., очевидца скорее благожелательного. Портрет Сен-Симона известен; по-моему, изо всех портретов следует выбрать середину, потому что все собранные мною документы того времени сходственны в главных чертах. Вот два отрывка из архива Министерства иностранных дел Франции, относящиеся к пребыванию царя в Париже в 1717 г.:
      «Черты лица у него довольно красивые, в них даже просвечивает доброта, и, глядя на него, трудно поверить, что он срубает головы своим подданным, вызвавшим его неудовольствие. Он был бы очень хорошо сложен, если бы не так плохо держался; он горбится на ходу хуже голландских матросов, которым, кажется, старается подражать по внешности. У него большие глаза, хорошо очерченные нос и рот, приятное, хотя несколько бледное лицо, светло-каштановые, довольно короткие волосы. Он часто делает гримасы. Привычное его движение – смотреть на свою шпагу, стараясь склонить голову через плечо, и поднимать и вытягивать назад ногу. Иногда он ворочает головой, словно желая углубить лицо в плечи. Его приближенные уверяют, что это судорожное подергивание является у него при усиленной сосредоточенности мыслей.
      И еще:
      «Царь очень высокого роста, слегка горбится, голова обыкновенно опущена. Он брюнет, и на лице у него печать суровости; обладает по-видимому быстрым умом и сообразительностью; в манерах есть некоторая величавость, но не хватает выдержанности».
      Разногласие относительно цвета волос ложится на ответственность парикмахеров, так как Петр принял обычай носить парик, – неотъемлемое дополнение костюма того времени. Нет противоречия в отзывах относительно гримас, судорожных подергиваний, дрожащей головы, сгорбленной спины, замеченной министрами императора в 1698 г. – когда Петру было двадцать четыре года! – и выражения жестокости во взгляде. Допущенный к целованию руки Ивана и Петра во время дуумвирата обоих братьев, архиепископ Новогородский, Яновский, не испытал никакого смущения, приближаясь к старшему из государей; но, встретившись взглядом с младшим, почувствовал, что колени под ним подгибаются. С тех поре его угнетало постоянное предчувствие, что смерть ему грозит от этой руки, до которой он едва коснулся помертвелыми губами.
      «Известно», сообщает Штахлин, «что монарх этот с молодости и до самой смерти был подвержен частым и коротким приступам довольно сильных мозговых припадков. Подобные припадки конвульсий приводили его на некоторое время, иногда на целые часы, в такое тяжелое состояние, что он не мог выносить не только присутствия посторонних, но даже лучших друзей. Пароксизм этот всегда предвещался сильной судорогой шеи с левой стороны и неистовым подергиваньем лицевых мускулов. Вследствие того – постоянное употребление лекарств, иногда странных, вроде порошка, приготовленного из желудка и крыльев сороки. Вследствие этого же – привычка спать, положив обе руки на плечи ординарца». В этом хотели найти источник недоброжелательных предположений относительно интимных нравов государя. Но объяснение, к сожалению, недостаточно убедительно.
      В 1718 г., сидя за столом с королевой прусской, Петр принимается выделывать одной рукой, в которой держит нож, – такие резкие движения, что на Софию-Шарлотту нападает страх, и она хочет встать. Чтобы успокоить, он схватывает королеву за руку, но так ее стискивает, что королева вскрикивает. Он пожимает плечами: «У Екатерины не такие нежные кости». Замечание это делается им во всеуслышание.
      Подобные черты болезненной нервности встречаются также у Иоанна Грозного и, пожалуй, одинакового происхождения: причина их – слишком сильные потрясения, испытанные в детстве. Старая Русь, в лице ее представителей стрельцов, осужденная на смерть, передает это наследие своему преобразователю. Но одновременно с ядом, к счастью, она дает ему и противоядие: великое дело, ожидающее его трудов, где очистится его кровь и закалятся нервы. У Иоанна не было столь благоприятной судьбы.
      Тем не менее Петр по внешности был красивый мужчина очень высокого роста – ровно 2,045 метра, – смуглый – «такой смуглый, словно родился в Африке», утверждает один из современников, крепкого телосложения, величавой наружности, с некоторыми недостатками в манере держаться и досадной болезненностью, портящей общее впечатление. Одевался он плохо, неаккуратно, поражал небрежностью в одежде и часто менял платье, военное и штатское, иногда выбирая чрезвычайно странный костюм. Он совершенно был лишен чувства благопристойности. В Копенгагене, в 1716 г. он показывался датчанам в зеленой шапке, с черным солдатским галстуком на шее, с воротником рубашки, застегнутым крупной серебряной запонкой, украшенной поддельными камнями, как носили его офицеры. Коричневый сюртук с розовыми пуговицами, шерстяной жилет, очень узкие коричневые штаны, толстые, заштопанные шерстяные чулки и очень грязные башмаки дополняли костюм. Он соглашался носить парик, но требовал, чтобы он был совсем коротким – и его можно было прятать в карман, а собственные волосы, которые он забывал стричь, виднелись из-под низу. Волосы у него были очень длинные и густые. В 1722 г., во время похода в Персию, почувствовав, что они ему мешают, он велел себя остричь; но чтобы ничего даром не пропадало, будучи весьма бережливым, он приказал сделать из них новый парик: тот самый, что красуется на манекене Зимнего дворца. Подлинного в нем только эти волосы. Восковое лицо со стеклянными глазами слеплено по маске, снятой после смерти, и давление гипса на разлагающееся тело дало несообразные выпуклости и впадины. У Петра были круглые и полные щеки. Только один раз надевал он светло-голубой гродетуровый кафтан, вышитый серебром, в котором здесь увековечен, так же как вышитый пояс и пунцовые чулки с серебряными строками: в Москве в 1724 г., в день коронации Екатерины. Она собственными руками сделала великолепную вышивку этого костюма, и Петр согласился в него нарядиться по такому случаю. Но он остался в своих обычных башмаках, старых и заплатанных. Остальные части его одеяния, подлинные и из его действительного обихода, находятся в двух шкафах по сторонам трона – также поддельного, – на котором сидит манекен: поношенное платье из толстого сукна, шляпа без галуна, продырявленная пулей под Полтавой, сильно заштопанные серые шерстяные чулки. В углу – знаменитая дубинка, – довольно толстая палка с набалдашником из слоновой кости; с ней нам еще предстоит более близкое знакомство.
      Приближенные государя, часто видали его неодетым: если ему было жарко, он, нисколько не стесняясь, снимал верхнее платье. Вообще он не признавал стеснений.

II

       The souls joy lies in doing! Величайший поэт севера разгадал героя великой эпохи, образ которого я стараюсь воскресить, и в нескольких словах выразил весь его темперамент, характер и даже гений. «In Thatendrange war sein wahres Genie», – сказал также Поссельт. Да, его силой, его величием, его успехом была эта неиссякаемая энергия, делавшая из него и в физическом, и в духовном отношениях самого подвижного, неутомимого, полного «жажды деятельности» человека, из когда-либо существовавших на земле. Нет ничего удивительного, что легенда задумала превратить его в подкидыша, сына родителей-иностранцев: настолько сильно и во всех отношениях не подходит он к той среде, в которой родился! Он был свободен от всяких предрассудков, а его москвичи были полны ими; они были религиозны до фанатизма, он – почти вольнодумец; они опасались всякого новшества, он неустанно стремился к всевозможным нововведениям; они были фаталисты, он – человек инициативы; они стойко держались за внешность и обрядность, он доводил в этом отношении свое пренебрежение до цинизма; и наконец, и в особенности, они – вялые, ленивые, неподвижные, словно застывшие от зимнего холода, или заснувшие нескончаемым сном, он – сгорающий, как мы видели, лихорадкой деятельности и движения, насильственным образом заставляющий их очнуться от их оцепенения и спячки ударами палки и топора.
      Любопытно проследить, хотя бы в течение нескольких месяцев, за графической линией его непрерывных передвижений и путешествий.
      Достаточно взглянуть на оглавление его переписки с Екатериной, в числе двухсот двадцати трех писем, изданных в 1861 г. Министерством иностранных дел, и на их пометки: Лемберг в Галиции, Мариенвердер в Пруссии, Царицын на Волге, Вологда, Берлин, Париж, Копенгаген... Может закружиться голова. То он в глуши Финляндии осматривает леса, то на Урале забирается в рудники; то в Померании принимает участие в осаде или на Украйне занимается разведением овец; то при блестящем дворе немецкого государя, где сам является собственным послом, то вдруг в Богемских горах, в качестве простого туриста. 6 июля мы застаем его в Петербурге, уходящим в море со своим флотом; 9-го он возвращается обратно в столицу и пишет соболезновательное письмо черногорцам по поводу зверств, учиненных в их стране турками, подписывает договор с прусским посланником, дает указания Меншикову относительно сохранения строевого леса в окрестностях города; 12-го он в Ревеле; 20-го нагоняет свой флот в Кронштадте и снова отплывает с ним. И так из года в год, с начала жизни до конца. Он постоянно спешил. В экипаже он летел в галоп; пешком он не ходил, а бегал.
      Когда, в какие часы он отдыхал? Довольно трудно себе это представить. Со стаканом в руках ему нередко случалось засиживаться далеко за полночь, но и тут он спорил, толковал, испытывал своих собеседников резкими переходами от веселья к запальчивости, шутками, выходками плохого тона и взрывами гнева, и назначал аудиенции в четыре часа утра! В 1721 г. после заключения мира со Швецией именно в этот час он вызвал к себе своих двух послов, Остермана и Бутурлина, перед их отправлением в Стокгольм. Он принял их в коротком халате, не прикрывавшем голые ноги, в толстом ночном колпаке, обшитым внутри полотенцем (потому что Петр сильно потел), в чулках, опустившихся на туфли. По словам ординарца, он уже давно прогуливался в таком наряде, ожидая своих уполномоченных, и сейчас же набросился на них, закидывая их вопросами, щупая их во всех направлениях, чтобы убедиться, что они твердо знают свое дело; потом отпустил их, быстро оделся, выпил стакан водки и поспешил на верфи.
      Даже устраиваемые им развлечения, банкеты, иллюминации, маскарады только прибавляли ему лишней работы, доставляли больше труда, чем отдыха, потому что он сам зажигал фейерверки, управлял шествиями, играя на барабане в качестве тамбур-мажора, дирижировал танцами, – так как изучал и хореографию. В 1722 г. в Москве на свадьбе графа Головина с дочерью князя Ромодановского он исполнял обязанности метрдотеля; а когда стало душно, приказал принести себе слесарные инструменты, чтобы выставить окно, и с полчаса возился над этой работой. Он расхаживал, важно держа жезл, эмблему своей обязанности, расшаркивался перед молодой, стоял во время обеда, присматривая за прислугой, и ел сам после. Арабченок, состоящий при нем в качестве пажа, страдал солитером; Петр взялся сам его вытащить и работал собственными пальцами.
      Вообще его любимым развлечением в часы досуга являлась опять-таки работа. Вот почему он занимался гравированием по меди и резьбой из слоновой кости. В мае 1711 г. французский посол Балюз, явившись на назначенный ему прием в Яворове, в Польше, застал его в саду в интересном обществе: он ухаживал за любезной полькой, г-жей Сенявской, и, вместе с ней держа в руках пилу и рубанок, строил лодку.
      Заставить его приостановиться или по крайней мере согласиться поберечь себя в такой непомерной трате сил могла только болезнь, лишившая его возможности двигаться. И как он тогда охал и огорчался и извинялся перед своими сотрудниками! Пусть они не думают, «что это лень с его стороны, он право не в состоянии, чувствует себя слишком слабым?» И, жалуясь и раздражаясь на свое вынужденное бездействие, в 1708 г., например, в жесточайшем приступе цинготной лихорадки, он лично распоряжается усмирением возмущения казаков на Дону, снабжением провиантом армии, постройками, воздвигающимися в столице, бесконечным количеством мелочей.
      Ни одна мелочь от него не ускользала. В Архангельске, на Двине, он умудрялся осматривать каждую барку, привозившую на базар грубую глиняную посуду, изготовляемую в окрестностях; заглядывал везде и повсюду, пока не провалился, наконец, в трюм, где разбил вдребезги своею тяжестью целый груз хрупкого товара. В январе 1722 г. в Москве, после разгульной ночи, проведенной в скитании в санях из дому в дом, славя Христа по местному обычаю, собирая мелкие подачки и выпивая немало стаканов вина, пива и водки, он вдруг узнал утром, что в отдаленной части города вспыхнул пожар. Он немедленно полетел туда и в продолжение двух часов работал как пожарный, а затем опять мчался в санях, как бы намереваясь загнать лошадей. Надо заметить, что в это время он был занят важными преобразованиями в высшей администрации государства; он работал над учреждением Сената, но тут же делал распоряжения относительно похорон полкового майора.
      В 1721 г., взявшись за редактирование своего «Морского регламента», он выработал сам для себя расписание своего времяпрепровождения и точно его придерживался. По его запискам, письменным занятиям отводилось четыре раза в неделю по четырнадцати часов ежедневно; с пяти часов утра до полудня и с четырех часов дня до одиннадцати вечера. И так продолжалось с января по декабрь 1721 г. Рукопись «Регламента», вся написанная его рукой и покрытая помарками, хранится в Московском Архиве. Там же находятся собственноручные черновики, доказывающие, что наиболее существенная часть многочисленных политических документов, относящихся к Северной войне и носящих подпись канцлера Головина, принадлежит непосредственно перу и вдохновению Петра. То же надо сказать относительно большинства докладных записок и важных депеш, подписанных его обычными политическими сподвижниками: Головиным, Шереметьевым, генералом Вейде, и всех законодательных и административных работ его царствования: создания армии и флота, развития торговли и промышленности, учреждения фабрик и заводов, организации юстиции, искоренения взяточничества среди чиновничества, основания государственного казначейства. Он писал черновики, иногда помногу раз их переделывая, составлял проекты, часто в нескольких видоизменениях, что не мешало ему следить за столовой росписью своего дома и даже своих родственников и назначать, например, количество и качество водок, доставляемых его невестке, царице Прасковье.
      И однако при всем том, и даже именно благодаря этому, Петр был истинный сын своей родины и своего народа, и нетрудно поручиться за подлинность его метрического свидетельства. Он являлся воплощением фазиса национальной жизни, в этих широтах, кажется, находящейся в зависимости от особых условий физической жизни. После долгой, суровой зимы неожиданно и поздно наступает весна, могучим притоком растительных соков мгновенно покрывающая зеленью проснувшуюся землю. Душа русского народа переживает такие же весенние пробуждения и взрывы жизнедеятельности. Осуждая на безделие, продолжительные студеные зимы делают его ленивым, не изнеживая, однако, как жар Востока, напротив, закаляя его дух и тело в неизбежной борьбе с безжалостной и неблагодарной природой. С возвращением солнца необходимо спешить, чтобы поспевать за торопливой работой стихии и в несколько недель справиться с делом нескольких месяцев. Отсюда проистекают физические и духовные привычки народа, а также и способности его. Петр является только его необыкновенно могучим олицетворением, и исключительное в нем – только пережиток диких, стихийных сил, проявляющихся в эпических героях русских былин, – сверхъестественных богатырей, несущих, словно тяжелое бремя, избыток мощи, которую не знают к чему применить, тяготясь своею силою! После Петра появляются раскольники, которые, чтобы облегчить себя от этого бремени, отправляются босяком, раздетые, странствовать в холодные январские ночи и катаются в снегу.

III

      Стояла ли у Петра храбрость на одной высоте с энергией и предприимчивостью, даже склонным к авантюре гением? Он не искал опасности, как его противник – швед; не находил в том удовольствия. Сначала он обнаруживал даже все признаки малодушной трусливости. Всем памятно его поспешное бегство в ночь на 8 августа 1689 г. и совсем не геройское появление в Троице. То же повторилось в 1700 г. под стенами Нарвы. Несмотря на все объяснения и самые хитроумные восхваления, факт остается налицо. При известии о неожиданном приближении шведского короля он покинул свои войска, предоставляя начальствование еще неиспытанному, только что принятому на службу вождю, снабдив его указаниями, свидетельствовавшими, по мнению всех компетентных судей, столько же о растерянности, сколько о невежестве. «Это не солдат», грубо говорит саксонский генерал Халлар, увидав его в эту минуту в палатке нового вождя, принца де Круа, «удрученным и чуть не полоумным», горько сетующим и пьющим стаканами водку, чтобы успокоиться, забывая пометить числом свои распоряжения и приказать приложить печать своей канцелярии. В своих записках Петр дает понять, что ему неизвестно было быстрое приближение Карла XII, а такая заведомая ложь равносильна признанию.
      Однако при Полтаве он мужественно исполнял свой долг, не щадя себя в самом разгаре битвы. К этому он заранее подготовился, как к тяжелому и ужасному испытанию, без воодушевления, но и без слабости – холодно, почти печально. Не было в нем ни малейшего признака рыцарского духа, и в этом отношении он был так же истинный русский. Больной, лежа в постели в начале года, невеселым тоном просил он Меншикова предупредить себя, когда явится уверенность в близости решительного сражения, так как «эта чаша не должна его миновать». Придя к известному решению, он не отделял личной опасности, грозящей ему, от жизни всех окружающих, взвешивал ее с одинаковым хладнокровием и в случае надобности принимал с тем же душевным величием. В 1713 г. вице-адмирал Крюйс выразил желание, чтобы он не подвергал себя риску опасной крейсеровки, указывая на недавнюю катастрофу, – пример шведского адмирала, пошедшего ко дну вместе со своим судном. Петр написал на полях рапорта: «Окольничий Засекин подавился поросячьим ухом... Я никому не советую и не приказываю рисковать зря; но получать деньги и уклоняться от службы стыдно». Им всегда руководило чувство обязательного исполнения долга, оно заставляло его совершать крупные мужественные добродетели и героические жертвы. Но никогда сразу ему не удавалось взобраться на вершину, и этот человек, со временем один из самых неустрашимых, решительных и настойчивых, подвержен был быстрым припадкам отчаяния и растерянности, наступавшими в некоторые критические минуты. Наполеону, тоже неврастенику, также был знаком этот мимолетный и внезапный упадок духа под влиянием неудачи и подъем его, возвращавший, вместе с самообладанием, полное господство над напряженными силами и удесятеренной изворотливостью. Но у Петра такие явления имели еще ярче выраженный характер. Узнав о поражении своих войск под стенами Нарвы, он переоделся крестьянином, – конечно, чтобы легче убежать от врага, которого уже воображал преследующим себя по пятам, – проливал потоки слез и впал в такое состояние уныния, что никто более не решался упоминать при нем о войне. Он готов был принять самые унизительные условия мира. Два года спустя мы встречаем его под Нотебургом, небольшой крепостцой, которую он осаждал со всей своей армией. Приступом руководит он лично, и не видя быстрого, заранее обещанного себе успеха, приказывает отступать.
      – Передайте царю, что сейчас я во власти не Петра, а Бога, – отвечает подполковник Михаил Голицын, командир отряда семеновцев. По другим свидетельствам, приказ, отданный царем, не был передан по назначению; но по приказу, или вопреки ему и, может быть, без геройских слов, повторяемых легендой, Голицын продолжал штурм и взял крепость.
      Много позднее, даже после Полтавы, Петр оставался неизменным в этом отношении, доказательством чему служат события у Прута, к которым мне еще предстоит возвратиться. В Петре было почти невероятное сочетание силы и слабости, смешение основных качеств совершенно несовместимых. Неразрывно связанный с великой стезей жизни и творения, являющих своим единством и последовательностью одно из чудес истории, в частностях он был олицетворением непостоянства и неустойчивости. Его мысли и решения менялись в зависимости от настроения духа, быстро, как вихрь. Он был по преимуществу человеком минутного впечатления. Во время его путешествия во Францию в 1717 г. все окружающие единогласно жаловались на беспрестанные перемены в его намерениях. Невозможно было сказать, что он думает делать завтра или через час, куда он пожелает отправиться и как. Нельзя было заранее предсказать продолжительности его пребывания где бы то ни было, составить план времяпрепровождения завтрашнего дня. Такая черта свойственна славянскому характеру, – сложному результату взаимодействия происхождений, культур и влияний различных и противоречивых, азиатских и европейских. Ей, пожалуй, отчасти обязан народ выносливостью, необыкновенным запасом сил, обнаруживаемых им при труде, требующем продолжительного напряжения. Частое разряжение отпускает пружину и препятствует ее порче. Но это смешение гибкости и стойкости может быть также индивидуальным; оно встречается еще у некоторых исторических соревнователей великого Преобразователя, точно свыше предназначенное для сбережения их сил. Петру оно оказывало свои услуги до области наиболее важных интересов включительно. Отсюда без сомнения проистекала легкость, с какою он менял свой фронт, обращаясь спиной к Турции, чтобы повернуться лицом к Швеции; отказываясь от проектов на Азовском море, чтобы перенестись на Балтийское, но всегда и везде увлекаясь до глубины души и никогда не разбрасываясь в своих усилиях. А также большая легкость в признании, – всегда в мелочах, – ошибок личного суждения, сделанной опрометчивости. В 1722 г., отменяя указ, которым он ввел в Сенат, – собрание законодательное, – представителей коллегий административных, он без дальних околичностей называл указ «мерой неосмотрительной». Но это не мешало ему в других случаях твердо стоять на своем, против всеобщего мнения и чьего-либо влияния, наперекор всем и всему. Никто не умел так настойчиво хотеть и заставлять себе повиноваться. Надпись: «Facta puto quaecumque jubeo», сделанная одним из читателей Овидия на медали в память великих событий его царствования, могла бы служить для него наиболее подходящим девизом.
      Надо заметить, что как в ошибках, так и в минуты слабости работал исключительно ум Петра; сердце же тут совершенно не причем. В Петре не было ни малейшей сентиментальности. Его самое зазорное пристрастие к Меншикову и другим любимцам кажется просто следствием, может быть, неверно сделанного расчета. Он ставил очень высоко умственный уровень некоторых из своих сподвижников и очень низко нравственный уровень всех их. Меншиков в его глазах был мошенником, но мошенником гениальным. С другими, не обладавшими достаточным гением для возмещения своих погрешностей, он проявлял, – даже если они находились в числе самых близких друзей его – большую твердость, доходившую до жестокости. Спокойно объявил он одному из них, Андрею Виниусу, что лишает его заведования почтой, так как «оная у вас была ни в какую пользу, но только вам». Но это не означало лишения благосклонности. «Буде же помнишь, что по доносу прельстися – слава Богу, как вы о себе, так мы о вас ведаем, и дядьки нет, кто бы ведь за нос» – утверждал он по этому случаю. «Пишите: нет ли какого гнева за нечаемое будто отнятие почты, – и тут не сама ли вас совесть обличить? Другая же, которая к году на некоторое время оставлена у вас. Сие не в печаль вашей милости, но вразумления ради пишу».
      Вообще трудно найти другой пример, такой полной бесчувственности. Во время процесса над сыном Алексеем, перипетии которого не раз должны бы взволновать Петра, он сохранял присутствие духа, досуг и охоту, чтобы отдаваться без помех и другим делам, требовавшим полного хладнокровия, а также своим обычным развлечениям. Большое количество указов относительно охранения лесов, управления монетным двором, организация различных промышленных предприятий, таможни, раскола, агрономии носят пометки, совпадающие с числами самых мрачных эпизодов ужасной судебной драмы. И в то же время не была забыта или пропущена ни одна из годовщин, по обычаю шумно и торжественно справляемых царем. Банкеты, маскарады, фейерверки шли своим обычным чередом.
      В Петре таился неистощимый запас веселости, а также широкой общительности. По некоторым свойствам характера и темперамента он до зрелого возраста оставался ребенком с наивной жизнерадостностью, потребностью в излияниях и простотой молодости. При каждом казавшемся ему счастливым происшествии он не мог удержаться, чтобы не поделиться своей радостью со всеми, кого, по его мнению, это могло интересовать. Таким образом писал он сразу до пятидесяти писем, сообщая о победах далеко не первой важности, например о взятии Штеттина в 1713 г. Он был нетребователен к удовольствиям, и мы видим его в 1711 г. в Дрездене катающимся на деревянных лошадях, покрикивающим: «Живей! Живей!» и смеющимся до слез, когда быстрота вращения выбивает из седла некоторых его спутников. В 1721 г. среди народных увеселений, сопровождавших заключение Ништадского мира, он имел вид отпущенного на свободу школьника, прыгал и жестикулировал в толпе, вскакивал на столы и распевал во все горло. Он до последних лет своей жизни любил шутить и поддразнивать, увлекаясь грубыми проказами, всегда готовый к шалостям. В 1723 г. он приказывал бить набат среди ночи, поднимал с постелей всех жителей Петербурга – пожары там были частые и опустошительные, – и не помнил себя от радости, когда они летели в ужасе по направлению предполагаемого несчастья, а, прибежав на площадь, видели солдат, разложивших костер по приказанию царя и встречавших их со смехом словами: «Первое Апреля!». Однажды, сидя за столом с герцогом Голштинским, Петр расхваливал целебные свойства Олонецких вод, которыми пользовался уже несколько лет. Бассевиц, министр герцога, выразил желание тоже их испробовать. Его прервал удар кулаком по толстой и круглой спине: «Ну, вот еще, наливать воду в бочку»! Но Бассевиц настаивал, говоря, что: «Венера заставляет его предпочитать воду вину». И Петр разразился смехом.
      Каким же образом при такой простоте обращения он скорее внушал страх, чем привязанность? Почему смерть его явилась освобождением для окружающих, концом томительного кошмара, режима ужаса и принуждения? Прежде всего, это зависело от его привычек, носивших отпечаток общества, среди которого он вращался с детства, и занятий, которым всегда предавался с наибольшим удовольствием. К строгости русского «барина» он присоединил грубость голландского матроса. Но кроме того он был вспыльчив и часто выходил из себя, также как поддавался малодушию, – все по той же причине, благодаря тому же главному недостатку своего душевного строя: отсутствию самообладания. Энергия воли часто оказывалась у него бессильной против стремительного натиска темперамента. Всегда встречая себе должное повиновение среди окружающих, случалось, что она являлась бессильной против внутренней неурядицы его наклонностей и страстей. Слишком рабская угодливость приближенных еще более способствовала развитию в Петре этой природной черты. «Он никогда не отличался особенно вежливым нравом», замечает саксонский посланник. Лефорт заносит в свои записки в мае 1721 г.: «Но день ото дня он становится невыносимее; счастлив тот, кому не приходится быть около него». «Разница небольшая. В сентябре 1698 г. среди банкета, устроенного в честь посла императора Гуариента, царь вспылил на генералиссимуса Шеина по поводу некоторых повышений в армии, по его мнению несправедливых; он застучал обнаженной шпагой по столу и закричал: „Изрублю так на куски весь твой полк, а с тебя прикажу содрать шкуру!“ Ромодановский и Зотов пытались вступиться, он накинулся на них; у одного пальцы на руке оказались наполовину отрублены, другой получил несколько ран в голову. Только Лефорту – Меншикову, по свидетельству других – удалось успокоить царя. Но вскоре, ужиная у полковника Чемберса, он опрокинул того же Лефорта на пол и топтал его ногами, а увидав на одном празднике Меншикова, танцующего со шпагой на боку, дал ему такую пощечину, что у того носом пошла кровь. В 1703 г. Петр остался недоволен словами, обращенными к нему публично голландским резидентом, и сейчас же выразил свое раздражение ударом кулака и несколькими ударами шпаги плашмя. Дело последствий не имело; дипломатический корпус привык уже давно к нравам царской столицы. В доме баронов Рааб в Эстляндии сохраняется трость, которой Петр, не найдя подставных лошадей на соседней с замком почтовой станции, выместил свой гнев на спине замковладельца. Доказав свою невинность, барон получил позволение сохранить трость в виде вознаграждения за напрасную обиду. Бывало и лучше. Иван Саввич Брыкин, предок знаменитого археолога Снегирева, рассказывал, что в его присутствии царь убил ударами трости слугу, провинившегося в том, что слишком медленно снял перед ним шапку.