I

      Петр легко отнесся к посмертному отмщению истории. Алексей нашел более быстрого мстителя в лице судьбы. Мы не думаем, чтобы, обрекая на смерть старшего сына, государь подражал жертвоприношению Авраама, приносившему в жертву свою плоть ради будущности своей страны и преуспеяния своего дела. В своем понимании вещей, могучем, но близоруком, и в особенности в самоудовлетворенности, в какой он жил, не заботясь о том, что будет дальше, и даже не пытаясь представить себе такое будущее без себя, после себя, он в этом отношении проявлял слишком большую беспечность, причины которой мы уже выяснили. Но, выбрав себе наследника по душе, он, конечно, должен был радоваться мысли, что, воспользовавшись досугом, предоставленным ему теперь войной, может воспитать по своему желанию тело и душу этого сына любви. Он нежно любил своего младшего сына. 16 апреля 1719 года, меньше чем год спустя после смерти Алексея, злой рок постучался у его двери: маленький Петр Петрович, сын Екатерины, в несколько дней был унесен болезнью, и наследником впредь становился другой Петр, сын Шарлотты и убитого!
      Петр вначале как будто возмутился против такого приговора рока, отвечавшего на произнесенный им приговор. Приближенные его, начиная с Екатерины и Меншикова, без сомнения, также не чувствовали желания покориться судьбе. Однако два года прошли, прежде чем государь остановился на каком-либо решении. Только 11 февраля 1722 года манифест присвоил царю, ссылаясь на авторитет Ивана Васильевича, право произвольного выбора наследника престола. Этот принцип «правды воли монаршей» был в то же время догматически изложен в знаменитом сочинении Феофана Прокоповича. Но тщетно в последующие годы ожидали его практического применения. Ничего не последовало в этом отношении, если не считать указания смутного и различно истолкованного – коронования Екатерины.
      А между тем здоровье государя начало внушать опасения близким к нему людям. Уже в мае 1721 года Лефорт говорил об астме, от которой царь очень страдал. Кроме того, думали, что у него внутри нарыв. «Помимо этих недомоганий, – прибавляет дипломат, – был случай в Риге, который мог скоро всему положить конец, и весьма не своевременный. Богу известна причина, но заметили, что один из неряшливых пажей этого героя имел счастье заболеть одновременно со своим государем. Царь находился в агонии семнадцать часов и, едва поправившись, совершенно не думал беречься. Обратили лишь внимание на то, что он говел более усердно, чем обыкновенно, с коленопреклонениями и частым целованием земли».
      Одаренный здоровьем необыкновенно крепким, Петр предъявлял всегда к нему чрезмерные требования. Он жил двойной и тройной жизнью. В 1722 году во время Персидского похода появились первые признаки задержания мочи и приняли более тяжелую форму зимой 1723 года. Он совершенно не желал лечиться и положительно отказывался дать себе отдых. Дело Монса, затем Меншикова, которого ему пришлось отстранить от председательства в военной коллегии ввиду его хищений, ускорили ход болезни, раздражая больного. А он продолжал нисколько не беречься, обзывал невеждами и прогонял дубинкой врачей – немца Блументроста и англичанина Паульсона, проповедовавших ему об умеренности. В сентябре 1724 года диагноз его болезни выяснился: это был песок в почках, осложненный следами венерического заболевания, плохо вылеченного, Царь страдал сильными болями в пояснице, у него вышел «довольно большой камень», а через несколько дней «куски гноя». На бедрах появились гнойные опухоли. Это не помешало ему в следующем месяце отправиться на осмотр работ по прорытию Ладожского канала. Там проводил он очень холодные ночи в палатке, погружался в воду, ездя верхом по замерзшим болотам. По окончании осмотра он посетил Олонецкие железоделательные заводы, затем заводы Старой Руссы, где работал в качестве простого рабочего, наконец, упорно настоял на желании вернуться в Петербург водою, хотя уже был ноябрь. Дорогой, около маленького городка Лахты, он увидел севшее на мель судно, а на нем солдат в опасном положении и, спеша им на помощь, вошел в воду по пояс. Команда была спасена, но царь вернулся в свою столицу в жестокой лихорадке и слег, чтобы больше не вставать. Прокол, посоветованный итальянским врачом Лазаротти, был отложен до 23 января и, наконец произведенный английским хирургом Хорном, только убедил в безнадежном состоянии этого больного.
      Петр умер, как жил, погибнув от трудов, но еще раз принеся в жертву свой сан государя страсти собственноручной работы. Все, что было геройски-чрезмерного, необдуманного и несоразмерного в вездесущности его усилий, лишний раз обнаружилось на склоне его жизни. Всегда он упускал из виду ту истину, что геройство матроса и главы государства не могут быть одинакового свойства.
      Он спас лодку и, может быть, жизнь нескольких человек, но подверг опасности большой корабль и многочисленную команду, начальство над которыми ему было вручено. Кто заменит его у кормила? Никому не известно. Он ничего не предвидел, ничего не устроил и перед смертью оказался неспособным на высшее проявление воли и сознания, какого вправе были от него ожидать. Недавно мы видели матроса за работой, теперь это был просто умирающий человек. Кончина его – смерть набожного сына православной церкви, но не государя. С 22 по 28 января он трижды исповедовался и причащался; обнаруживал раскаяние; приказал растворить двери тюрем. Последний раз принимая святые дары, он с сокрушением повторял несколько раз: «Я верю и уповаю», но молчал о грозной задаче, смущавшей все умы вокруг его смертного ложа, не осуществил принципа, провозглашенного в манифесте, – принципа своего всемогущества, так громогласно заявленного, так страстно защищаемого всю жизнь; не исполнил самого главного своего долга: не оставил завещания. Нравственное смятение и малодушие, обнаруженные им неоднократно в трагических обстоятельствах жизни, по-видимому, теперь, перед последним испытанием, смутили его мужество и ум. Кампредон говорит о проявленной им большой трусости. 27-го в два часа пополудни он просил дать ему принадлежности для письма, но успел только написать слова: «Передайте все...». Фраза осталась недоконченной и доказала лишний раз манеру быстро и попросту разрешать вопросы наиболее щекотливые и сложные, слишком часто характеризовавшие деятельность Преобразователя. Немного позже он велел позвать дочь Анну и выразил намерение продиктовать ей свою последнюю волю, но не мог больше произнести ни слова. А пока он лежал в агонии, Екатерина, заливавшаяся слезами у его изголовья, время от времени осушала глаза и спешила в соседнюю комнату, где обсуждала с Меншиковым, Толстым и Бутурлиным способы и условия государственного переворота, обеспечивавшего за ними власть. На следующий день, 28 января, в шесть часов утра Петр испустил последний вздох, и через несколько часов в России водворилось смешанное правление женодержавия и военной олигархии под властью бывшей лифляндской служанки. Царство женщин продолжалось до конца столетия, и не от Петра зависело, что его дело и даже самое существование его родины не погибли в столь долгом испытании. Счастье современной нам России оказалось выше гения ее создателя.
      Кончина великого мужа, впрочем, не вызвала сразу ни особенно горячих, ни всеобщих сожалений. В обществе скорее почувствовалось что-то вроде того впечатления, какое произвел впоследствии своим исчезновением Наполеон. Россия также вздохнула: ух!Граф Рабутин говорит даже о всеобщем удовольствии.Феофан Прокопович произнес великолепное надгробное слово, но народное чувство вылилось более искренно в лубочной картинке, представляющей и язвительном и карикатурном виде, «как мыши кота хоронили».
      Народному чувству свойственны также бессознательность и мимолетная, неблагодарность, и Россия с тех пор уплатила свой долг памяти наиболее достойному и славному из своих сынов. Легко себе представить, почему слезы, более искренние, чем слезы Екатерины, не проливались над могилой в ту минуту, когда она разверзлась: вокруг было слишком много крови.

II

      Петр не оставил завещания. Мы не упускаем из вида документа, столь распространенного и тщательно изученного, под названием «тестамента». Но, помимо того, что последний не имеет непосредственного практического значения (в нем заключается обширная программа завоевания Европы Россией и никакого распоряжения относительно престолонаследия), – это простая мистификация. Мы не принадлежим к числу ревностных сторонников его исторической достоверности. Слишком часто нашей уверенности приходилось пошатнуться при соприкосновении с элементами, на которых она зиждилась. Но здесь очевидность создается общностью доказательств, по-видимому стоящих вне всякого сомнения.
      Прежде всего доказательства нравственного свойства.
      Можно ли себе представить, чтобы этот человек, умирающий, не подумав и не обеспечив непосредственной будущности своего тяжелого наследия, заботился, что станет с Европой и Россией через сто лет после его смерти, и отмечал не в смутных грезах или неясных мечтах, на что он, пожалуй, был способен, но с последовательностью и точностью все этапы предстоящего пути? И какие этапы на этом странном маршруте, с такой точкой отправления! Не следует забывать, что в то время Россия победила Швецию при помощи доброй половины Европы —Саксонии и Пруссии, Дании и Англии – и ценой восемнадцатилетних отчаянных усилий. Она не добилась управления Польшей, столкнулась с Турцией и потерпела поражение. Вот и все. Можно ли после того представить себе, чтобы в воображении Петра, насколько бы оно ни казалось пылким, мог существовать план побед над Европой, логически, почти математически проистекающий из такой наличной действительности?
      А кавалер, или кавалерственная дама,д’Эон? Ведь известно, что от него, или от нее, исходило в виде копии, сообщенной версальскому кабинету, первое уведомление о грозной рукописи. Мемуары загадочной личности, изданные в 1836 году Галльярдэ, познакомили широкую публику с поразительным открытием. Откуда взял Галльярдэ эти мемуары? В 1836 году ему было двадцать пять лет, и он сотрудничал с Дюма в «Tour de Nesle». Подлинные мемуары д’Эона хранятся в архиве на набережной д’Орсэ. Надо ли говорить, что в них нет ничего общего с теми, что ему были приписаны, и не имеется ни малейшего следа какого-либо завещания?Наоборот, у автора встречаются весьма ясные указания, что он даже не подозревал о существовании подобного документа. Д’Эон высказывается против сближения между Францией и Россией. Потому, что последняя держава кажется ему опасной? Вовсе нет! Потому, что он считает ее величиной, недостойной внимания!
      Нам неизвестно, откуда взял Галльердэ «Мемуары», приписанные им д’Эону, но догадаться об этом нетрудно. Известно, откуда он взял пресловутый тестамент. Здесь мы переходим к вещественным доказательствам. Первое изложение документа встречается в сочинении Лезюра «De la politique des progr?s de la puissance russe», изданном в Париже в 1811 году. Время его появления в свете достаточно определяет его характер; а вот еще более знаменательная подробность: сэр Роберт Вильсон, представитель английского правительства при русском дворе во время кампании следующего года, говорит о большом количестве экземпляров этого сочинения, найденном в вещах герцога де Бассано, министра иностранных дел. «Завещание» еще не значится там как «резюме секретных нот, сохраняющихся в частном архиве русских государей». Труд Лезюра был забыт довольно скоро, и до 1836 года ни один из европейских литераторов не упоминает о пророческом документе. Сравнивая некоторые места из «Souvenirs contemporais» Вилльмана, «Memoires» графа Малмена, «Message au S?nat» и «M?morial de Sainte H?l?ne», Берхгольц пришел к заключению, что автором «Резюме», слегка исправленного Галльярдэ и превращенного в «Завещание», был не кто иной, как Наполеон I. Остается добавить еще несколько слов. При возникновении полемики относительно подлинности документа отрицали присутствие в архиве на набережной д’Орсэ его копии, доставленной ли или нет самим д’Эоном. Напрасно. Он там находится, но на таком месте и с такими внешними признаками, что исчезает всякая возможность ошибки в определении эпохи ее происхождения. Она – современница Второй империи и Крымской кампании.
      Признаемся, что в наших глазах спор этот, имеющий значение совершенно второстепенное, представляет известный интерес в том, что касается личной характеристики Петра, но безусловно лишен всякой ценности в смысле заключений, какие из него можно извлечь с точки зрения более общей о русском могуществе и политике. Петр не написал ни одной строчки из текста, сделавшегося знаменитым под его именем. Это утверждение нам кажется удостоверенным историей, но царь сделал нечто большее и лучшее. Одиннадцать первых параграфов «Резюме», изданного в 1811 году, были вообще признаны довольно точным изложением политики, преследуемой Россией с 1725 года, и успехов могущества этой державы. Вот истинное «Завещание» великого мужа, не таившееся в секретных архивах, но начертанное на виду у всех, отпечатанное на облике современного мира при всей Европе, служившей свидетельницей. Вот его дело, общий обзор которого нам остается сделать.

III

      Не без смущения приступаем мы к этой дополнительной части своего труда. У подножия мавзолея, где в день погребения упокоился прах человека, величайшего врага отдыха, когда-либо попиравшего землю, остроумное вдохновение поместило символическое изображение ваятеля и недоконченной фигуры, высеченной его резцом из глыбы мрамора. Латинская надпись добавила следующий комментарий, проникнутый наивной искренностью:
      «Пусть древность умолкнет, пусть Александр и Цезарь ему уступят первенство. Победа легко доставалась вождям героев, предводителям непобедимых войск; но тот, кто обрел покой лишь в смерти, нашел в своих подданных не людей, жаждавших славы или искусных в воинском деле и не боявшихся смерти, но дикарей, едва достойных имени человека, и их он превратил в существа цивилизованные, хотя они походили на медведей, своих соотечественников, и сопротивлялись его намерению их образовать и просветить».
      Десять лет спустя первый приговор потомства был изречен бесспорно компетентным судьей. Наследник прусского престола, будущий Фридрих Великий, писал Вольтеру: «Счастливое стечение обстоятельств, благоприятные события и невежество иностранцев создали из царя призрак героя; мудрый историк, отчасти свидетель его жизни, приподнимает нескромной рукой завесу и показывает нам этого государя со всеми человеческими недостатками и небольшим запасом добродетелей. Это больше не всеобъемлющий ум, всезнающий и стремящийся все проникнуть, – это человек, руководившийся фантазиями достаточно новыми, чтобы придать известный блеск и ослепить; это больше не неустрашимый воин, презирающий и не знающий опасности, но государь малодушный и робкий, которого грубость покидает в беде. Жестокий в мирное время, слабый во время войны...».
      Довольно. Так рано начались и так далеко зашли вокруг священной памяти вечные споры, нарушающие могильный покой великих усопших. За границей, во Франции, в особенности в Англии и даже в Германии, преобладало отрицательное отношение, начиная от Бернета и Руссо, Фридриха и Кондилльяка до Леруа Болье, пройдя через де Местра и Кюстина. В России общественное мнение и историческая критика, отчасти под чужеземным влиянием, пережили различные течения. Прежде всего обрисовалось первое движение резкой реакции в смысле страстного преклонения перед прошлым, уничтоженным реформой, и выразилось в книге Болтина. Царствование Елизаветы и в особенности Екатерины II дало сильный толчок в обратную сторону, и в книге Голикова звучит эхо всеобщего энтузиазма, вызванного продолжательницей великого царствования. В начале XIX столетия – возврат реакционных идей под двойным влиянием французской революции и наполеоновской гегемонии: революционные попытки внушают ужас, национальное чувство пробуждается в России и в Германии; с одной стороны, нарождается славянофильство, а с другой – германофильство. Петр и его творение осуждены. Затем новый поворот. Мнения возвращаются к прежнему. Даже среди представителей славянофильской школы некоторые изменяют смысл своего неодобрительного приговора. Смягчая его, Петру больше не ставят в вину, что он отвратил Россию от естественного и более счастливого предначертания, бросив ее в объятия чужеземной, извращенной цивилизации. Он был не прав лишь в том, что ускорил и испортил поспешностью и насилием, явившимися неизбежным следствием, эволюцию, которая более медленно, но целесообразно протекла бы без него. Такой приблизительно взгляд разделял и Карамзин в последние годы. Если бы Петр не обрушился на свою Родину словно вихрь, безжалостно вырывая из отечественной почвы все семена местной культуры и заменяя их без разбора клочками, собранными со всех четырех углов Европы, – обрывками ее речи, обносками ее одежды, осколками ее учреждений, урывками ее нравов, крошками с ее стола, его дело не могло бы возбудить ни в одном русском сердце ни страха, ни неприязни. Но, резкий и порывистый, грубый и циничный, намеревавшийся цивилизовать свой народ пудовой дубинкой, он мог внушить стремление к образованию, любовь к науке лишь немногим. Он только запугал и ошеломил остальных и надолго приковал их к одному месту в оцепенении и страхе.
      Сравнительно недавно один высокий сановник возымел мысль вознаградить хорошее поведение своих крестьян, построив им школу. Заведение оставалось пустым. Настаивая на посещении школы, жертвователь добился лишь коллективного ходатайства облагодетельствованных: «Мы всегда исполняли свой долг; за что, милостивец, хочешь ты нас наказать?»
      Вот какое стремление к цивилизации Петр насадил в душах своих мужиков.
      Придя к такому выводу, славянофильский тезис заметно приближается к взгляду, почти общепринятому критикой Западной Европы. Мы готовы признать его справедливость, но сняв с Петра личную ответственность или, во всяком случае, сократив ее надлежащим образом. И все-таки нам кажется, что к ней в значительной степени должны быть применены смягчающие вину обстоятельства. Представление о человеке, ниспосланном провидением, или роковом, имеющем на ход событий и естественное развитие народов воздействие произвольно-решительное, теперь, кажется, окончательно оставлено историей-наукой и отнесено к области романических фикций. Действительность коллективных сил, окружающих и увлекающих великих героев человеческой драмы, предстала перед духовными очами современного мира. Она сказалась достаточно ясно в жизни и деятельности Петра. Его программа преобразований исходит не от него. Один ли он приводит ее в исполнение? Мы знаем, что он поставлен у власти партией; мы видим его затем окруженным группой людей, вдохновляющих его и руководящих его первыми шагами: Лефортом, Виниусом. Этих иностранцев даже не он лично вызвал из Швейцарии или Голландии. Он застал их уже на месте, предрасположенными играть роль, соответствующую их происхождению и природным наклонностям, готовыми вступить на сцену. И не только одни иностранцы! Курбатов, Меншиков, Демидов – русские... А Северная война и ее влияние на ход преобразовательного движения? Мы его признали. Должны были также признать, что захваченный ею Петр следовал течению. Стремление к Балтийскому морю возникло задолго до него. Тогда же началось вооружение. Следовательно, было намерение вести войну. Но темперамент, характер, личное воспитание великого мужа? Мы приняли их в расчет, но постарались также указать, откуда они проистекали. Мы подробно остановились на слободе, первой воспитательнице юного царя. Разве Петр основал ее здесь, у порога древней столицы? Мы обратили внимание читателей на основу суровости, дикой энергии, столь явственных в духе и плоти народа, из среды которого вышел великий муж. Один ли вышел он оттуда в эту минуту? Не напоминает ли его Меншиков во многих отношениях? Иногда последний представляется настоящим двойником Петра. А Ромодановский с его кровожадными порывами, Шереметев с его геройским упорством? Наконец, предположим царя все-таки одиноким и единственным, обособленным феноменом, точно упавшим с неба аэролитом, увлекшим окружающие элементы быстротой своего падения и тяжестью своей массы. Тогда следует призвать на суд истории дух народа, способный подчиниться подобным случайностям, а также все его прошлое и прежде всего на них возложить ответственность за катастрофу. Но в истории русской народности совершенно не видно, чтобы ее так легко было подвинуть и направить в сторону, для нее не подходящую.