О чем мечтают женщины - Мисс Свити

Валери Собад

Мисс Свити

Жизнь – это переход через узкое шоссе, подвешенное между двумя безднами.

Вирджиния Вулф

Анне, по велению слов…

1

Суббота, 1 сентября 2001 года

В принципе профессия редактора отдела писем в женском журнале не относится к числу опасных. Во всяком случае, именно так думала мисс Свити до того осеннего дня, когда получила необычное анонимное письмо. Собственно говоря, автор письма грозился ее убить.

“Вам отвечает мисс Свити” – так называлась одна из самых читаемых рубрик журнала “You and I”[1] – чрезвычайно популярного английского еженедельника. Склонные к суициду девочки-подростки, отчаявшиеся старые девы, обманутые жены, замотанные матери – все они писали мисс Свити. Следует отметить, что ее фотография, помещенная наверху страницы, прямо-таки подталкивала читательниц к откровенности: пухлое, внушающее доверие лицо; собранные в пучок седые волосы, свидетельствующие о немалом жизненном опыте, – навскидку ей можно было дать лет шестьдесят; глаза, глядящие над полукруглыми очками, лучась добротой и здравомыслием. Доходило до того, что иногда даже мужчины осмеливались делиться с ней своими мужскими проблемами.

На самом деле мисс Свити была вовсе не старушка, а молодая тридцатишестилетняя женщина по имени Саманта Фоллоу. Разумеется, читательницам было невдомек, что эта закоренелая противница брака до сих пор живет с бабушкой и к тому же панически боится автомобилей и двухэтажных автобусов, передвигаясь исключительно на метро или на электричке. Кроме того, с апреля по октябрь она за милю обходила городские парки и скверы, потому что на дух не выносила цветов, особенно красных роз. Наконец, она испытывала навязчивый страх перед неизвестностью, что вынуждало ее вести затворнический образ жизни.

* * *

1 сентября 2001 года, в 10 часов 45 минут, как, впрочем, и каждое утро в одно и то же время, Саманта Фоллоу спустилась по трем ступенькам крыльца, чтобы встретить почтальона. Убедившись, что пришел вернувшийся из отпуска знакомый почтальон, она вздохнула с облегчением. Это был седовласый и молчаливый старик с внушительным пивным пузом – результат ежедневно поглощаемых двух упаковок “Карлсберга”.

На прошлой неделе его заменял красавчик студент с зелеными глазами, опушенными длинными, как у женщины, ресницами. На протяжении шести дней Саманта безуспешно боролась с краской, заливавшей ее щеки всякий раз, когда он протягивал ей почту. Отвратительные пунцовые пятна вспыхивали на скулах, расползались к вискам и постепенно захватывали все лицо, включая лоб и подбородок.

Саманта Фоллоу с детства страдала эрейтофобией – в присутствии посторонних краснела, в буквальном смысле слова, до ушей. В подростковом возрасте болезнь усилилась. Когда ей было пятнадцать лет, одного взгляда, брошенного на нее мужчиной, женщиной, ровесником или ребенком, хватало, чтобы ее лицо превратилось в пылающий костер.

Повзрослев, она получила передышку в виде некоторой ремиссии. Отныне она багровела только в присутствии мужчин. Не в силах справиться с этим недостатком, она за неимением лучшего попыталась хотя бы классифицировать его проявления, разработав своего рода шкалу.

Первая стадия выражалась в легком румянце на щеках, исчезавшем довольно быстро. Обычно подобную реакцию вызывали у нее взоры блондинов или шатенов. Впрочем, карие и черные глаза действовали на нее точно так же.

На второй стадии она немедленно мчалась мазать лицо тональным кремом. Вторая стадия наступала, стоило ей поймать на себе взгляд мужчины со светлыми глазами.

Темноволосый мужчина с матовой кожей неизбежно становился причиной наступления третьей стадии. Захватив лицо, густая краснота добиралась до ее затылка и спускалась на шею, попутно приобретая интенсивный фиолетовый оттенок.

Если дело доходило до четвертой стадии, ей оставалось одно – спасаться бегством, чтобы ее не приняли за вареного рака. Это случалось при встрече с голубоглазыми брюнетами, а также – неизвестно почему – с мужчинами, говорившими по-английски с легким акцентом.

С течением лет она усовершенствовала свою классификацию. Например, самые обыкновенные карие глаза, глядевшие на нее с нежностью, мгновенно ввергали ее во вторую стадию. Слишком пылкий взгляд темных глаз без всякого перехода запускал механизм третьей стадии. Зато ее щеки горели не так ярко, если мужчина носил очки. Она также заметила, что совершенно не краснеет в присутствии мужчин старше пятидесяти. В результате в особенно унизительных ситуациях она не раз искренне мечтала навсегда удалиться от мира.

Вернувшемуся из отпуска почтальону было далеко за шестьдесят, и он страдал ярко выраженной близорукостью. Поэтому, когда он, как всегда, протянул ей большой конверт с логотипом “You and I”, кожные покровы Саманты Фоллоу не испытали никакого шокирующего воздействия. Она с улыбкой поблагодарила его и отпустила приличествующий случаю комментарий насчет лондонской погоды. Он одобрительно кивнул головой, попрощался с ней, приложив к фуражке два пальца, и, ни слова не говоря, направился к следующему дому.

Саманта поднялась по ступенькам. Ее квартира располагалась на первом этаже старого дома в квартале Хэмпстед в северной части Лондона. Выстроенное в чистейшем викторианском стиле, это двухэтажное сооружение выглядело весьма впечатляюще. Блестели квадратики стекол в широких окнах эркеров. Белые рамы контрастировали с коричневатой охрой кирпичных стен. Перешагивая через высокий порог, Саманта чувствовала себя маленькой и хрупкой. Она и правда была невысокого роста – меньше метра шестидесяти, хотя довольно пухленькая. Зимой и летом она носила одежду нейтральных тонов, гармонировавшую с цветом стен, очевидно, чтобы при случае иметь возможность с ними слиться.

В коридоре, где начиналась изящная лестница с витыми чугунными перилами, она привычно отвела взгляд от зеркала, повешенного на стену владелицей дома, судя по всему, именно для того, чтобы его обитатели могли убедиться, что у них все в порядке с одеждой и прической.

Если ей приходилось оправдываться, почему она все еще не замужем, Саманта обычно ссылалась на свою малопривлекательную внешность.

A. Допустим, мужчинам нравились фарфоровая белизна ее кожи и рыжие кудряшки, которые она убирала в пучок, но их не могло привлечь ее круглое лицо. Мягкость черт выдавала в ней бесхарактерность. Между тем в наше время тон задают женщины напористые. Она не входила в их категорию.

Б. Она ничем не напоминала манекенщиц, позирующих для “You and I”. Слишком многое не вписывалось в модные тенденции: светлые и слишком тонкие брови были практически незаметны; курносый нос при малейшей попытке изобразить улыбку сморщивался; подбородок был крупноват – равно как и бедра, и икры ног.

B. В ее стиле доминировала классика. Она никогда не красила ни свои полные и четко очерченные губы, ни зеленого цвета глаза, хотя немного туши совсем не повредило бы ее бесцветным ресницам. Но зачем, скажите на милость, макияж женщине, не снимающей очков с толстыми стеклами, убеждала себя Саманта.

В случае очередного любовного облома она подыскивала объяснение в одном из трех вышеперечисленных пунктов и предпочитала больше не ломать над этим голову.

Жизнь была ужасна. Саманта старалась хоть как-то подчинить ее своему контролю, составляя списки рационально обоснованных решений каждой возникающей проблемы. Это превратилось в своего рода ритуал: прежде чем идти к себе, она взвешивала в руке пакет из “You and I”, пытаясь догадаться, сколько в нем писем. Ее работа заключалась в том, чтобы выбрать из пачки три и ответить на них. Кроме того, раз в неделю она должна была сдать в редакцию материал, посвященный рассмотрению более широкой темы, способной заинтересовать как можно более многочисленную читательскую аудиторию. Ее недавняя статья, в которой она рассуждала о тирании избалованных детей, вызвала огромное количество откликов. Наконец, раз в две недели она отправляла главной редакторше самостоятельно составленный тест, призванный помочь читательницам разобраться в собственной личности. Последний из них, в форме вопросника с возможностью выбора нескольких вариантов ответа, был озаглавлен “Какой тип мужчины подходит вам лучше всего?”. Когда вышел номер журнала, Саманта пережила мгновения счастья, обнаружив в вагоне метро двух женщин, которые, сосредоточенно хмуря брови, старательно вписывали в клеточки ответы на вопросы теста.

Стоял конец лета, и погода была почти теплая. Робкое солнышко в ожидании дождя выпустило несколько нежных лучиков. В одиннадцать утра на мирных улицах Хэмпстеда почти не было народу. Весь этот квартал с его старыми домами, аккуратно подстриженными лужайками и зеленеющими рощицами больше напоминал тихий поселок, пригород Лондона.

Саманта уже собиралась открыть свою дверь, когда ее окликнула крупная и сильно пожилая дама с плетеной корзиной в руке. На ней было бело-розовое платье в цветочек, на ногах – кроссовки.

– Из Франции письмо есть?

– К сожалению, нет, тетя Маргарет. Только три счета и моя читательская почта.

– Ну ладно. Может, на будущей неделе придет. Дама тяжелой поступью направилась к выходу. Перед зеркалом она остановилась и поправила седые локоны, заколотые на затылке. В свои восемьдесят лет Маргарет Саммер сохранила пышную шевелюру, против которой была бессильна любая укладка. На круглом, почти без морщин лице весело сияли живые светлые глаза. Она страшно гордилась бледностью своей почти прозрачной кожи, которую по-французски именовала “фарфоровой”, и хвалилась тем, что передала ее племяннице. Слава богу, часто думала Саманта, что не свою толщину.

– Нет, что ни говори, а французская почта работает из рук вон плохо, – вздохнула Маргарет, уже стоя на пороге. – Купить тебе свежего горошку? Я его сама вылущу, тебе же некогда.

– Спасибо большое. Очень мило с твоей стороны.

Прежде чем закрыть за собой дверь, Саманта некоторое время смотрела на грузную фигуру, мелкими шажками удалявшуюся по улице, окаймленной платанами, на листья которых упали первые капли дождя. Тетушка невозмутимо шла вперед, и не подумав раскрыть зонт. Подумаешь, дождик!

* * *

Первые восемнадцать лет жизни Маргарет Саммер были безоблачными. Она родилась в 1921 году в том же доме, где жила и сейчас. В те времена ее родители, лондонские буржуа, его лишь арендовали. Арчи Саммер, окончивший Оксфорд, владел страховым агентством, что как нельзя лучше соответствовало его осторожному и предусмотрительному характеру. Он снял этот с виду мрачноватый дом, тогда еще лишенный бытовых удобств, с целью внушить доверие своей клиентуре, по большей части состоявшей из директоров промышленных и торговых предприятий. Квартира Саманты, занимавшая первый этаж, когда-то служила ему кабинетом. Напротив устроился его бывший университетский товарищ, подвизавшийся на адвокатском поприще. На втором этаже единолично властвовала его супруга Мэри – женщина мягкая и болезненная, так и не переставшая изумляться, что с интервалом всего в год произвела на свет двух крепких дочурок. Помимо домашних хлопот, она в основном посвящала свои дни восхищению быстрыми успехами дочерей – Агаты и Маргарет.

С семилетнего примерно возраста Маргарет демонстрировала то, что ее мать с гордостью называла “определенным художественным дарованием”. Впрочем, никто так и не сумел с точностью определить, к какому именно виду искусства направлена ее склонность. Маргарет училась играть на фортепиано и на скрипке, потом пыталась даже освоить контрабас. Ей исполнилось тринадцать, когда мать положила этим занятиям конец, так как сочла, что неприлично девочке сидеть, так широко раздвинув ноги. После этого ее переключили на пластические искусства. От скульптуры пришлось отказаться после неприятного инцидента – Маргарет резцом содрала себе ноготь. В семье решили, что гораздо безопаснее рисовать угольным карандашом.

Маргарет шел девятнадцатый год, когда Великобритания вступила в войну. Отец, офицер запаса, запер в подвале контракты с клиентами, положил на видное место на буфете завещание и отправился в полк. Его героизм произвел на Мэри Саммер и ее старшую дочь Агату такое сильное впечатление, что они, проникнувшись солидарностью к союзникам, немедленно вступили волонтерами в Красный Крест.

Маргарет к работе в госпиталях привлекать не стали – она слыла для этого слишком тонкой натурой. Чтобы и ей дать дело, мать засадила ее резать на бинты старые простыни. Маргарет старалась побыстрее покончить с этим нудным занятием, после чего, пользуясь отсутствием матери, шла гулять в Хайгет-парк. Расположенный на холме неподалеку от Хэмпстеда, он имел на своей территории буколический пруд, в котором весело резвились утки. В промежутках между налетами вражеской авиации Маргарет все шесть военных лет заполняла альбомы изображениями водоплавающих птиц.

Как-то раз майским днем 1944 года она трудилась над рисунком цапли, когда к ней подошел молодой человек в форме Британских военно-воздушных сил и похвалил ее мастерство художницы. От своих шотландских предков Ральф Маккаллен унаследовал светло-зеленые глаза, веснушки и рыжие волосы, несмотря на короткую стрижку и пилотку яркостью спорившие с солнцем. Он был на три года старше Маргарет и в настоящий момент находился в увольнении.

Двадцатитрехлетняя Маргарет обладала плотным телом с многочисленными изгибами и роскошной шевелюрой, которую охотно подставляла ветру. Без спешки окончив среднюю школу, она ждала завершения войны, чтобы поступить в университет. Мэри Саммер в отсутствие мужа не смела взять на себя ответственность и выбрать учебное заведение, в котором младшая дочь могла бы продолжить образование. Поэтому Маргарет бездельничала и размышляла о будущем, вся во власти противоречивых чувств. Сегодня ей грезилась блестящая карьера в искусстве, но уже завтра, как будто напуганная собственной дерзостью, она мечтала о замужестве и детях. Ральф Маккаллен встретил ее как раз в один из таких дней.

Его увольнительная истекала через три дня, и в последний вечер он удостоился приглашения на ужин к Саммерам. Завещание отца по-прежнему лежало на буфете. Маргарет страшно нервничала, предвкушая, как будет знакомить жениха с матерью и сестрой. Трапеза была не слишком обильной, но вечеринка удалась на славу, хотя из-за воздушной тревоги закончилась она в подвале, среди коробок со страховыми полисами.

Маргарет проводила Ральфа до двери. Он погладил ее по длинным волосам, пообещал написать, как только пересечет Ла-Манш, и поцеловал.

Прошло почти шестьдесят лет, а она все еще ждала письма из Франции.

* * *

Войдя к себе, Саманта направилась в гостиную, служившую ей также и кабинетом. Ее квартира располагалась в задней части дома и окнами выходила в садик, засаженный вечнозеленым кустарником. Саманта положила почту на письменный стол. Чтобы наслаждаться видом, она поставила стол прямо перед большим окном, обрамленным, за неимением лучшего, бархатными шторами бежевого цвета. Обставлена комната была очень просто. Напротив электрического камина стояла двуспальная софа с однотонной обивкой. Когда хозяйка включала камин, по стенам начинали метаться языки искусственного пламени, создавая иллюзию настоящего очага. На одной из полок углового книжного шкафа, битком набитого книгами по психологии, притулился небольшой музыкальный центр. Ровно посередине между софой и фальшивым камином находился старый журнальный столик с потрескавшейся столешницей, на котором лежал толстый словарь и стопками высились диски классической музыки и несколько номеров “You and I”. Белизну стен, не оживляемых ни картинами, ни фотографиями, немного согревала пастельных тонов лепнина.

Саманта скользнула мимо спальни – узкой комнатки, освещаемой и вентилируемой слуховым окошком, расположенным высоко под потолком и выходившим на тропинку, ведущую в садик. Убедившись, что дверь в ванную, смежную со спальней, плотно закрыта, она прошла на кухню.

Шкафчики и рабочий стол были из светлой древесины, стены и пол выложены белой и голубой плиткой. Центр кухни занимал грубо сколоченный деревянный обеденный стол и четыре таких же стула. Желая подчеркнуть деревенский стиль помещения, Саманта повесила на окно веселенькие занавесочки, а к раме опускного окна привязала несколько пахучих букетиков сушеной вербены.

Она включила электрический чайник и проверила содержимое банки с чаем. Слава богу, еще на пару дней хватит. Она обожала вдыхать аромат этой смеси листьев с цветками. Пока закипала вода, она достала свою любимую кружку, прежде принадлежавшую матери, и полезла в холодильник за молоком.

Заварив чай, она подошла к окну и посмотрела на улицу. Снова выглянуло солнце. На тротуаре три жирных голубя дрались из-за хлебной горбушки.

Ровно через пять минут Саманта уже сидела за письменным столом. Кружку она поставила возле стакана с карандашами и вскрыла пакет, присланный из редакции “You and I”. Внутри оказалось двадцать три письма. Она распечатала каждое при помощи разрезного ножа, степлером прикрепила конверты к письмам и принялась бегло их проглядывать. Четверть часа спустя она уже рассортировала полученную почту по трем разным папкам.

На первой значилось: “Проблемы предпубертатного периода”. Классика жанра – признания школьниц в любви к однокласснику, в ревности к лучшей подружке и в ненависти к родителям. Подобных писем приходило с десяток в неделю. Прежде чем закрыть папку, она для очистки совести убедилась, что ни одна из ее юных читательниц не намеревается выброситься из окна своей спальни.

Затем она взяла папку цвета фуксии, на которой лаконично написала “Полжизни”. Письмо от учительницы на обычной почтовой бумаге, откровенно сообщавшей, что она больше на дух не выносит своих учеников, легло рядом с изобилующим орфографическими ошибками посланием от машиниста поезда, мечтающего сойти с накатанных рельсов рутинного существования. Мать и домохозяйка грозилась послать куда подальше мужа и кастрюли и попытаться сделать карьеру певицы. Три преуспевающих высокооплачиваемых специалиста, втихаря почитывавшие “You and I”, жаловались на усталость от работы и наглые финансовые претензии бывших жен.

В третьей папке – серого цвета – нашли приют призывы о помощи читателей, страдающих от одиночества: с десяток брошенных жен; старушка, давно беседующая только со своими птичками в клетках; тридцатипятилетний холостяк, горюющий, что ему никак не удается расстаться с девственностью.

Саманта допила чай, отодвинула папки в сторону, положила локти на стол и принялась перечитывать двадцать третье письмо, понятия не имея, к какой категории его отнести. По спине пробежал холодок, и она обхватила ладонями кружку, надеясь согреться. Затем замурлыкала себе под нос старую народную песенку:

Hey diddle diddle,

The cat and the fiddle,

The cow jump over the moon.

The little dog laughed

To see such sport,

And the dish ran away with the spoon[2].

Это была ее любимая песенка. Мать всегда напевала ее дочке на ушко, когда малышка чего-нибудь пугалась.

– Уже первый час. Ты опаздываешь, Саманта. Я приготовила тебе сэндвичи. В твоем возрасте нужно хорошо питаться.

С тремя папками под мышкой Саманта поднималась по лестнице на второй этаж. Дверь квартиры слева была распахнута. На площадке, уперев руки в бока, ее поджидала бабушка.

– Если бы не я, ты бы каждый день ходила к Абдулу за шаурмой.

Саманта нахмурила брови. Она терпеть не могла, когда добродушного пакистанца, с десяток лет державшего возле метро свой ларек, называли просто по имени.

– У мистера Джахрани очень вкусная шаурма.

– Возможно. Но слишком жирная.

Два месяца назад Агата Саммер отпраздновала восемьдесят первую годовщину. Впрочем, выглядела она лет на пятнадцать моложе. Это была худощавая и немного костлявая пожилая леди, по сравнению с другими женщинами своего поколения казавшаяся очень высокой. Ее еще густые, совершенно белые волосы, собранные на затылке в строгий пучок, держались с помощью перламутровых заколок, цветом сливавшихся с прической. Лицо прорезали тонкие лучики морщинок, сбегавшиеся ко рту и к уголкам голубых глаз. Слегка впалые щеки подчеркивали аристократический рисунок скул, гармонировавших с тонким носом.

Как и сестра Маргарет, которая была младше ее на год, Агата отличалась бледным цветом лица, именуемым ею “английским”. Сестры на протяжении десятилетий вели яростный спор относительно правильного названия оттенка своей одинаково светлой кожи. И последнее слово всегда оставалось за Агатой.

Ей вообще мало кто смел перечить. Жилец, снимавший квартиру, расположенную напротив той, в которой обитала Саманта, вел себя тише воды ниже травы. Владелец бакалеи, куда она ходила за продуктами, боялся ее убийственных замечаний по поводу свежести его товара. Что касается возглавляемой ею благотворительной ассоциации, то никто из ее членов ни разу не посмел подвергнуть критике ни одно ее решение. Даже почтальон своей пунктуальностью был обязан тому, что твердо знал: она следит за ним из-за занавесок. “Работа моей внучки зависит от вашей аккуратности”, – строго внушала она ему в тот единственный день, когда он провинился в пятиминутном опоздании.

Маргарет, считавшая себя фаталисткой, объясняла суровость старшей сестры наследственностью. По ее мнению, Агате достался характер отца, человека въедливого и задиристого. Саманта сомневалась, что все обстоит так просто. Жизнь часто сама лепит людские характеры.

* * *

Как и жизнь Маргарет, существование Агаты протекало мирно и спокойно до тех пор, пока отец не ушел на войну. Она смутно помнила бесконечные чаепития в гостях у приятельниц матери, строгие лица учительниц и мучительно тоскливые вечера, проведенные за вышиванием. В семье негласно считалось, что если Маргарет – натура художественная, то из Агаты выйдет образцовая жена и мать семейства.

Перед тем как началась война, она без всякого воодушевления брала уроки фортепиано у близорукой старой девы – пока не подвернется подходящая партия. Светлые глаза и тоненькая фигурка уже привлекли к ней трех серьезных претендентов, включая сына одного из отцовских клиентов. Арчи Саммер питал слабость к юноше, готовившему себя в нотариусы, однако Агата и помыслить не могла, что свяжет свою судьбу с этим молчаливым и, несмотря на молодость, начавшим лысеть человеком.

Война избавила ее от предначертанной участи. Сразу после отъезда отца она уговорила мать поступить волонтерами в Красный Крест. Мать согласилась, движимая в равной мере патриотизмом и желанием не оставлять дочь без присмотра. Но нежной и трепетной Мэри Саммер вскоре пришлось отказаться от ухода за ранеными – от одного вида окровавленных бинтов ей делалось дурно. Гораздо больше пользы она принесла, перейдя на работу в секретариат. Агата же, напротив, в палатах, пропитанных стойкими запахами крови и дезинфекции, чувствовала себя как рыба в воде. К концу войны она решила стать медсестрой.

Многие месяцы под непрестанными бомбежками, на протяжении которых она лицом к лицу встречалась с болью и смертью, изменили ее характер. Тот, кто пытался с ней спорить, натыкался на холодный взгляд ее светлых глаз и выслушивал рубленые фразы, вылетавшие из ее красиво очерченного чувственного рта. Когда мать принималась жаловаться на нехватку и дороговизну продуктов, а сестра вслух грезила о встрече с Ральфом Маккалленом, она лишь пожимала своими худыми плечами. Разве это было главное?

Осенью 1945 года она без всяких затруднений поступила в медицинское училище, может быть, не самое престижное, зато ближайшее к дому. Дело в том, что мать, получив известие о гибели мужа, впала в неизбывную тоску. На младшую сестру с ее фантазиями, не имевшими ничего общего с реальной действительностью, рассчитывать не приходилось, и Агата разрывалась между учебой и домашними хлопотами. Несмотря ни на что, она окончила училище лучшей в выпуске, хотя занималась всего год – учитывая госпитальный опыт, директриса взяла ее сразу на последний курс. Работать она устроилась в государственную больницу, где и познакомилась со своим мужем. Первым из четырех, которых ей предстояло похоронить.

* * *

– Ну хорошо, что сегодня получила? – заинтересованно спросила Агата.

Саманта машинально вытерла ноги о ярко-красные вишенки, вышитые на половике. Бабушкина квартира, расположенная над ее собственной, имела ту же планировку, с той лишь разницей, что кухня выходила окнами в палисадник, а гостиная – на улицу. Зато обставлена она была совсем по-другому. Пузатый холодильник, буфет, пластиковый стол и табуретки – кухня Агаты словно сошла со страниц женского журнала пятидесятых. Безупречной, почти стерильной чистоты помещения не нарушали ни цветы, ни безделушки. Единственным его украшением служили картинки с изображением лекарственных растений, висевшие на стенах. Гостиная, напротив, напоминала антикварную лавку – импозантные комоды вощеного дерева и обилие полотен, с каждого из которых глядели скромные полевые цветы. Напротив любимого кресла Агаты стоял обитый ярким ситцем диван. Пышные узоры, повторявшие рисунок обив ки кресла, наводили на мысль о весенних садах, для тепла прикрытых шерстяными пледами и уютными вышитыми подушками. Посередине примостился журнальный столик, заваленный словарями. Агата проводила в этой комнате большую часть своего времени, которое делила между разгадыванием трудных кроссвордов и пристальным наблюдением за передвижениями соседей.

В эти минуты Саманта с бабушкой сидели за кухонным столом. Агата властным жестом поставила перед внучкой сэндвич с огурцом, истекавший беловатым соусом, кусок пирога с лесными ягодами и стакан томатного сока. Пока Саманта закусывала, Агата, нацепив очки, внимательно просматривала ее папки.

– Случай с учительницей представляется мне довольно-таки типичным. Чего не скажешь про письмо машиниста. Ты заметила, сколько в нем ошибок?

– Бабуль, а ты уверена, что в тебе не говорит классовый инстинкт? – подколола ее Саманта.

– Дорогая моя! За свою жизнь я уколола столько же буржуазных задниц, сколько пролетарских!

Она дождалась, пока Саманта съест все до крошки, налила ей чаю и снова вернулась к письмам.

– Ты уже шесть выпусков не отвечаешь на письма брошенных жен, – отметила она.

– Да что им отвечать-то? – запротестовала Саманта. – Все одно и то же. Сожмите зубы и продолжайте жить дальше. Или найдите себе другого прекрасного принца. Что еще я могу им посоветовать?

– Не знаю, это ты у нас дипломированный психолог. Только не забывай, что незамужние и разведенные женщины составляют почти половину твоей читательской аудитории.

Агата извлекла из стопки три письма:

– Брошенная жена, отчаявшаяся учительница и ревнивая школьница. Последняя – чтобы немного омолодить рубрику. Что скажешь?

– Я подумаю над твоим предложением. Спасибо за сэндвич.

Сложив салфетку, Саманта вставила ее в кольцо с собственными инициалами. Она уже направлялась в коридор, когда ее остановил бабушкин голос:

– Мне кажется, ты в последнее время какая-то бледненькая. Надо тебе выходить погулять по вечерам. Сходила бы с приятелем в паб, что ли.

– У меня все хорошо, бабуль, – уклонилась от ответа Саманта и плотнее прижала к себе папки.

Она ни с кем не собиралась обсуждать тему своего одиночества. Душевные переживания – удел ее дражайших читательниц. Она более чем комфортно чувствовала себя в роли мудрой советчицы, и для личного счастья ей вполне хватало благодарственных писем, которые ей пересылали из редакции.

Она вышла на до блеска натертую мастикой лестницу и под неодобрительным взглядом Агаты спустилась вниз. Ей хотелось хорошенько хлопнуть дверью, закрывая ее за собой, но она сдержалась. Иногда бабушка ее жутко раздражала. Слишком уж она лезла в ее жизнь, а ее комментарии били не в бровь, а в глаз. Но Саманта не могла лишить ее этого маленького ежедневного удовольствия и продолжала показывать ей свежую почту и даже позволяла производить отбор.

Вот только сегодня одно письмо она от нее утаила. Двадцать третье. Она специально оставила его у себя на столе, хотя содержание успела выучить наизусть.

Моя жена послушалась ваших советов и бросила меня. Наслаждайтесь жизнью – вам недолго осталось.

Весьма лаконичная анонимка. Подобные послания не дают читать старушкам. Даже тем, которые пережили войну.

2

Понедельник, 3 сентября 2001 года

Теофиль Морийон решил умереть во Франции, но не знал, как сказать об этом своей домовладелице Агате Саммер. Квартиру напротив той, что занимала Саманта, он снимал уже тридцать один год. Жизнь была к нему благосклонна: на пороге восьмидесятилетия он еще скакал как молодой. Правда, на голове не осталось ни волоска, а крупное поджарое тело с годами как-то усохло, но на здоровье он не жаловался, а очки надевал, только когда собирался почитать “Таймс”. Каждое утро он смаковал рубрику некрологов, поздравляя себя с долголетием. Спокойная холостяцкая жизнь, умеренное потребление спирт ного – стаканчик джин-тоника по вечерам, и несколько увлечений, в число которых входили опера и филателия, позволили ему протянуть почти целый век, оставшись свеженьким как огурчик.

Первые двадцать лет своей жизни он провел в Париже. Когда началась Вторая мировая, его призвали в армию, но на фронт он не попал и кантовался в тылу. Благодаря дипломам и отцовским связям ему удалось устроиться бухгалтером в сухопутные войска. И там, в кабинете с серыми стенами, он познакомился с Симоной Вальер – секретарем его шефа. У нее был задорный носик, пышный бюст и сильный характер. Как только Шарль де Голль бросил свой клич, она тут же уехала в Лондон. Он потащился за ней – не потому что был патриотом, а потому что влюбился.

Объявление о перемирии оставило его равнодушным. Дело в том, что Симона за это время погибла. Январским утром 1941 года он оставил ее в меблированной комнатке, которую они снимали неподалеку от работы, – последние полгода оба трудились в Генштабе, в Сент-Стивен-Хаусе. Симона заболела гриппом, и он настоял, чтобы в тот день она не вставала с постели. Когда ему сказали, что их квартал бомбили, он бегом бросился домой. На месте здания дымились развалины. Взрыв был страшной силы. Тело Симоны так и не нашли.

Теофиль, который овдовел, даже не успев жениться, поклялся хранить верность памяти Симоны. Он поселился в Лондоне. Город представлялся ему огромной могилой, от которой ему не хотелось далеко отходить. Дом восстановили, а между ним и улицей разбили скверик. Каждый год в январе Теофиль относил туда скромный букет роз.

По окончании войны его взяли кассиром к “Ллойду”. Он не рвался делать карьеру, отказывался от повышений и отвергал предложения других страховых агентств. Рабочий график его устраивал, и он высоко ценил постоянных клиентов, в число которых входила и Агата Саммер.

* * *

Работа дома требует самодисциплины. Эти слова Саманта повторяла себе каждый день, ровно в 13.00 устраиваясь за столом, чтобы отвечать на читательские письма. Она взяла за правило начинать работать над обзорной статьей за четыре дня до срока отправки в редакцию “You and I”. Выбирая тему, она ориентировалась на календарь – День святого Валентина в феврале, летние романы – или еще раз изучала полученную почту. Благодаря скрупулезности у нее никогда не возникало трудностей с поиском нужного письма – все они хранились в папках на своих местах.

Сейчас она извлекла одно из них из ярко-розовой папки, озаглавленной “Брак и прочие неприятности”. Автор, молодая женщина из Ливерпуля, спрашивала, как ей пережить измену жениха в самый день свадьбы и кто должен платить поставщику угощения. Саманта решила воспользоваться этим письмом, чтобы объяснить читательницам, как излечиться от болезненных ран, нанесенных женскому самолюбию.

Первые послеобеденные часы в старом викторианском особняке обычно располагали к размышлениям. В это время Теофиль Морийон выходил на прогулку, тетушка ложилась вздремнуть, а бабушка заполняла клеточки кроссвордов. Тишину нарушало только изредка раздававшееся поскрипывание столетнего паркета.

И вдруг на втором этаже хлопнула дверь. Саманта аж подпрыгнула. Затем послышались крики. Перепуганная, она бросилась наверх. Дверь в теткину квартиру была широко распахнута. Рыдания доносились до лестничной площадки.

Она уже почти поднялась, когда на пороге квартиры появилась бабушка. В руках она держала пачку бумажных носовых платков и флакон с нюхательной солью.

– Хорошо, что пришла, Саманта, – сказала Агата. – У Маргарет истерика. И соли не помогают. Иди посиди с ней, а я принесу из аптечки успокоительное.

Саманта повиновалась, в душе сокрушаясь о судьбе своей рубрики.

Истерика Маргарет была не новостью. Время от времени на нее накатывало. Она относила эти нервные срывы на счет своей тонкой артистической натуры и считала долгом вовлечь в них близких. Правда, заметила Саманта, приступы никогда не случались с ней, если Теофиль Морийон был дома.

Маргарет в королевской позе возлежала на антикварной кровати под балдахином, имевшей единственный недостаток – она занимала три четверти пространства спальни. В комнате, погруженной в полумрак, витали ароматы травяного настоя. Меблировку завершали массивный шкаф и такой же комод. Саманта присела на кресло в стиле ампир – обманчиво хрупкое и на протяжении нескольких десятилетий стойко выдерживавшее внушительный вес своей владелицы.

Она склонилась к тетке, на лбу которой красовался носовой платок, смоченный в лавандовой эссенции, знаменитой своими успокаивающими свойствами.

– Что случилось-то? – мягко спросила она.

Ей пришлось подавить в себе тяжкий вздох. За последний месяц она уже в пятый раз сидела у изголовья страдающей Маргарет. Обычно та судорожно всхлипывала, после чего разражалась многочисленными жалобами: на старость, лишающую ее творческих способностей, на несносный характер сестры, никогда ее не понимавшей, на ступеньки лестницы, взбираться по которым с каждым днем становится все труднее… Саманта доброжелательно кивала головой, дожидаясь, пока иссякнет словесный поток. Вскоре Маргарет приподнималась на кружевных подушках, приносила свои извинения – опять она оторвала Саманту от работы – и требовала бокал хереса.

Но на сей раз вопрос Саманты остался без ответа. Она повторила его, но Маргарет по-прежнему молчала. Из ее больших навыкате глаз ручьями струились слезы. Обильно оросив щеки, они собирались в небольшую канавку, теряющуюся за воротником ночной сорочки. Маргарет безотрывно смотрела на плотно задернутые шторы в цветочек.

– Ну ладно. На, прими таблетку, и через несколько минут тебе полегчает.

Это вернулась Агата. Она протянула сестре розовую таблетку и стакан воды. Маргарет от нее отвернулась. Агата повысила голос:

– Или ты немедленно принимаешь лекарство, или я сдаю тебя в дом престарелых.

Маргарет испуганно посмотрела на сестру и послушно проглотила таблетку. Минуты через две черты ее лица расслабились. Она задышала ровнее, хотя еще сидела, прикрыв заплаканные глаза и открыв рот, и хлюпала носом.

– Я так ничего и не поняла, – шепнула Саманта.

– Пошли на кухню. Для хереса еще рано, но чашка чаю не повредит.

И они вдвоем устремились на безупречно чистую Агатину кухню. Бабушка наливала в чайник воду, внучка доставала с полки чашки.

Агата заварила чай, добавила Саманте в чашку капельку молока, опустила в свою три кусочка сахару – в ее возрасте, полагала она, глупо беспокоиться из-за гликемии.

Она закрыла глаза, смакуя первый глоток, а затем сообщила:

– Это все из-за Теофиля. Он от нас съезжает.

Саманта в недоумении поставила чашку на стол:

– Он что, нашел себе квартиру просторнее?

– Нет. Он едет во Францию умирать.

– Я и не знала, что он болен. До такой степени? – удивилась Саманта.

– Он показал мне свои последние анализы. Со здоровьем у него все в порядке. Но ты же его знаешь. Он человек предусмотрительный. Его ввергает в ужас идея плыть через Ла-Манш в гробу.

– Что-то мне не верится, что это единственная причина…

Агата улыбнулась. Сообразительность внучки ее восхищала. Наверняка унаследовала ее мозги.

– Ты права. Отъезд не связан с его здоровьем. Это из-за паркинга. На месте дома, где погибла его жена, собираются устроить парковку.

– Это тот самый, со сквериком, куда он каждый год носит цветы?

– После войны его восстановили, но недавно дом перекупила какая-то компания. Они и решили, что на его месте лучше соорудить парковку. Четыре подземных уровня, а сверху – торговый центр.

– А я и не знала.

– Ничего удивительного. Ты же никуда не ходишь, – ехидно ответила Агата.

Саманта повесила голову, и Агате стало ее жалко. В конце концов, она же не виновата, что не может, как все нормальные люди, передвигаться по лондонским улицам. Слишком много страшных воспоминаний. Слава богу, профессия позволяет ей работать дома.

– Я понимаю Теофиля, – смягчившись, продолжила бабушка. – Ну не хочет человек чтить память жены, раскладывая цветы между машинами.

– По-твоему, он уже не передумает?

– Ни малейших шансов. Попросил извинить его, что съезжает без предупреждения. Он не только въедливый, он еще и упрямый. Золото, а не жилец! Жаль его терять.

– А Маргарет теряет свою платоническую любовь, – вздохнула Саманта, предчувствуя новые истерические выходки тетушки.

Агата пожала плечами и встала к раковине, чтобы вымыть чашки. Маргарет уже несколько десятилетий изводила ее своими возвышенными влюбленностями. Что до самой Агаты, то, даже овдовев, она никогда и никому не навязывалась со своими переживаниями.

* * *

В июне 1944 года, когда Майкл Гривз уже достиг почетного звания капитана британской армии, его, участвовавшего в высадке в Нормандии, скосило немецким пулеметом. По воле случая он попал в госпиталь, где работала Агата.

Первая встреча Майкла и Агаты прошла бурно. Он наотрез отказался от ее помощи для совершения туалета. Она с ироничной улыбкой на губах дождалась, пока он, голый как червяк, не застрянет под чуть теплым душем – о том, чтобы воспользоваться костылями на скользком от мыла полу, нечего было и думать. Агата протянула ему полотенце, которым он тут же обвязался, после чего нехотя позволил ей дотащить его до кресла. На следующий день он извинился за свою вчерашнюю резкость. Она ответила, что ничего страшного – она даже получила определенное удовольствие. Успела за войну насмотреться на безруких и безногих. Вид мужчины, у которого все на месте, заметно поднял ей моральный дух.

Через полгода он пригласил ее в ресторан – отпраздновать выписку из госпиталя. Агата согласилась без малейших колебаний. Капитан Гривз был красивым мужчиной, и военная форма очень ему шла, несмотря на легкую хромоту. За столом Агата не ела, а клевала – хорошо воспитанная девушка не набрасывается на пищу, часто повторяла ей мать.

В марте 1945 года Агата стала миссис Гривз. Стремительность этого брака никого не удивила – ужасы войны, ставшие причиной стольких трагедий, подталкивали уцелевших пользоваться тем, что они живы. Но Агата приняла предложение Майкла не только из-за его внешней привлекательности и офицерского чина. Ей исполнилось двадцать пять лет, и она панически боялась остаться старой девой, как многие из ее коллег. С женихами было негусто, даже инвалидов на всех не хватало. А у Майкла, кроме всего прочего, была стабильная работа в Генштабе и симпатичная служебная квартира, предоставленная армией. Он не возражал, когда в качестве приданого она привела мать с сестрой, поселив их в гостевой комнате.

Супружеские упражнения в постели Майкл и Агата выполняли еженощно, но никогда – подолгу. Стремительный секс с мужем обладал для Агаты одним неоспоримым преимуществом – измученная долгими дежурствами в госпитале, она могла моментально погрузиться в сон без сновидений. Дело в том, что, несмотря на жалованье Майкла и ее собственную сестринскую зарплату, сводить концы с концами им, как и всем лондонцам, было трудновато. К счастью, вскоре Маргарет подвернулось место учительницы рисования в частной школе, хоть и на полставки. Что до матери, то она занималась в основном тем, что горько оплакивала мужа, а из дому если и выбиралась, то исключительно до ближайшей церкви, где истово молилась.

Однако уже через два месяца Агате пришлось распрощаться с безмятежным и заслуженным отдыхом. Майкла, тяжело переносившего сидячую работу в Генштабе, по ночам стали мучить кошмары. Он вскрикивал во сне, требуя, чтобы его бойцы прятались от вражеских пуль. Жертва посттравматической депрессии – хотя в те поры никто еще и знать не знал, что это за штука, – он попытался топить свои ночные ужасы в вине. Агата успокаивала его как могла и обшаривала квартиру в поисках припрятанных мужем бутылок: одну она как-то нашла за фотографией покойного Арчи Саммера, стоявшей на комоде в комнате матери.

Девять месяцев спустя после свадьбы Агата делила время между двумя больницами: в одной дежурила по ночам, во второй проводила дни у постели мужа, умирающего от цирроза печени.

Через две недели после похорон капитана Гривза, которого проводили в последний путь со всеми полагающимися воинскими почестями, его вдова получила из Министерства обороны любезное письмо с уведомлением о том, что ей назначена скромная пенсия и что самое позднее через месяц она должна освободить служебную квартиру. Она бросилась искать новое жилье. Дом в Хэмпстеде устоял под бомбежками, и Агата загорелась мыслью снять помещение, в котором прежде располагалась отцовская контора. Однако арендная плата оказалась столь высока, что от этой идеи пришлось отказаться.

А еще через три дня Маргарет сообщила, что уволилась из школы. По понедельникам, вторникам и четвергам ее уроки начинались в восемь часов утра. Но, объяснила она, приходить на работу в такую рань у нее не было никакой возможности – почтальон появлялся у них не раньше половины девятого, а она не хотела рисковать: вдруг придет письмо от Ральфа Маккаллена. Известий от него по-прежнему не поступало.

– По-моему, тетя Маргарет проснулась. Мне кажется, я слышу всхлипы, – сказала Саманта.

На всякий случай они оставили приоткрытыми двери обеих квартир.

– Вот думаю, что ей дать: еще таблетку или рюмку бренди, – задумчиво произнесла Агата, вслух размышляя о наилучшем курсе лечения сестры.

– Хорошая чашка чаю заменит и то и другое.

Саманта считала этот напиток панацеей от всех жизненных неприятностей. Благодаря ему она успешно преодолела стресс университетских экзаменов, страх остаться без работы и несколько любовных разочарований. Больше всего она любила императорский байховый – черный жасминовый чай – и выпивала его не меньше литра ежедневно, особенно когда боялась, что не успеет в срок сдать еженедельный обзор почты или психологический тест, который составляла дважды в месяц.

– От чаю ей сразу станет лучше, – уверенно проговорила она, поднимаясь. – Тем более с твоими вчерашними лепешками.

Агате, имевшей ответ на все случаи жизни, доставало ума признавать, что иногда кому-то еще удается предложить более удачное решение.

– Да уж, домашняя выпечка ей точно не повредит, – сквозь зубы процедила она и тоже поднялась.

– Особенно твоя, – дипломатично подчеркнула Саманта. – Лучше тебя никто во всем квартале не печет. Самые вкусные в своей жизни victoria sponges[3] и custard tarts[4] я отведала именно на этой кухне.

– Не преувеличивай, Сэм. В Лондоне есть две или три чайные, где подают очень недурные пирожные.

– Однако Гвен Берден мечтает стащить рецепт кексов не у них, – возразила Саманта.

Она намекала на соседку, которая обхаживала Агату, надеясь выведать ее кулинарные секреты.

Агата засмеялась и протянула руку за жестянкой с лепешками.

Саманта быстрым шагом направилась к теткиной квартире. Если чуть повезет, она успеет написать статью об оскорбленном самолюбии до чая. Чего она не выносила, так это нарушений рабочего графика.

Как и у Агаты, из кухни Маргарет открывался великолепный вид на сад, но само помещение производило такое впечатление, как будто здесь только что пировала шайка малолетних сорванцов. В раковине громоздилось с полдюжины чашек, разумеется, немытых. Коробка с чаем стояла незакрытая. Саманта поспешила вернуть крышку от коробки на место. Тонкий аромат душистых цветков – Маргарет предпочитала сорт “мин” с орхидеей – плохо сочетался с затхлостью замусоренной кухни. Саманта обвела взглядом царивший вокруг беспорядок. На столе теснились открытые банки с домашним вареньем, и из каждой выглядывала ложка. Здесь же приткнулись тарелки с огрызками недоеденных тостов. Кусок масла, знававший лучшие дни, мечтал о холодильнике в надежде обрести подобие былой твердости.

Из-под груды пакетов с острыми чипсами Саманта извлекла древний чайник и корзинку для фруктов, заполненную клубками шерсти. Поставив чайник на плиту, она принялась за уборку. Но, даже обретя чистоту, кухня не стала выглядеть привлекательнее. Покрытая слоем сала плита, холодильник в пятнах ржавчины… Несмываемые желтые потеки на стенках раковины, разномастная мебель…

Выходившая на улицу гостиная в веселеньких обоях с полевыми цветами и с обитыми желтой тканью креслами смотрелась куда симпатичнее. Стены украшала внушительная коллекция изысканных французских тарелок с изображением галантных сцен XVIII века. В витрине красовался сервиз английского фарфора “Flowers of the month”[5] производства фирмы “Royal Albert” – его чашки и блюдца соседствовали с чайником, расписанным рукой Маргарет. На камине стояли две лампы с цветочным узором, накрытые абажурами с бахромой. Больше всего не повезло камину – над ним нависал огромный портрет маслом Ральфа Маккаллена в парадной форме. Награды, щедро увесившие его грудь, вызывали некоторые сомнения – так, историк без труда распознал бы среди них несколько орденов наполеоновской армии. Но автор этого шедевра Маргарет никогда не обращала внимания на подобную ерунду.

Минут через десять в квартире сестры появилась и Агата, прошествовавшая прямо в гостиную. Она поставила на низкий столик вишневого дерева поднос, на котором гордо высилась полная тарелка лепешек. Оставшееся пространство занимали три чашки, три серебряные ложечки, сахарница, маленький молочник и заварной чайник с ее любимым чаем. Агата терпеть не могла “мин” с цветками орхидеи, считая его слишком слабым, зато обожала индийский чай “дарджилинг стейнталь” с привкусом зеленых яблок, убежденная, что он наполняет ее новой энергией. Она похлопала рукой по вышитым подушкам, разложенным на широком диване, обитом канареечно-желтым велюром. Поставленный в стратегически выверенном месте – прямо напротив эркера, – диван занимал большую часть гостиной. В углу возле окна притулился столик на рахитичных ножках, непонятно как выдерживавший вес здоровенного телевизора. Устроившись на диване, Маргарет могла следить за всеми передвижениями соседей, одним глазом поглядывая на экран телевизора, настроенного на канал Би-би-си, передающий документальные фильмы из жизни животных.

Саманта вошла в гостиную с еще одним чайником в руках – в нем заваривался любимый тетушкин чай.

– Идет, – шепнула она Агате. – Я уговорила ее встать. Честно говоря, она согласилась только после того, как я сказала, что ты принесла целую тарелку лепешек.

И вот наконец в комнату вплыла Маргарет – в необъятных размеров розовом халате, обшитом кружевами. Опираясь на плечо Саманты, она добралась до дивана, на который не села, а рухнула. Агата, приткнувшаяся было на самом краешке, резко вскочила, опасаясь, как бы сестрицыны ноги не приземлились у нее на коленках. Саманта устроилась напротив обеих бабок, сев по-турецки прямо на мохнатый ковер.

– Мне кажется, я скоро умру, – пробормотала Маргарет, бросая заинтересованный взгляд в сторону тарелки со сдобой.

– Последние восемьдесят лет ты каждый день только и делаешь, что собираешься умирать, – оборвала ее Агата. – И прекрати пересчитывать лепешки! Хватит на всех.

Адресованного ей предостерегающего жеста Саманты она предпочла не замечать.

– Одним словом, Маргарет, возьми себя в руки! – воскликнула она. – Конечно, Теофиль стал для нас почти членом семьи, но, в конце концов, он просто жилец.

– Да, но я его любила, – прохныкала Маргарет.

– Значит, тебе следовало открыть ему свои чувства немного раньше. Позволь тебе напомнить, что вы с ним прожили под одной крышей больше тридцати лет.

– Ну, знаешь ли, я – не ты. У меня еще сохранилась кое-какая гордость. Я бы никогда не смогла, едва овдовев, броситься на шею первому встречному мужчине, лишь бы он на мне женился, – ехидно проговорила Маргарет, запуская руку в тарелку с лепешками и захватывая пальцами сразу две штуки.

Агата оставила этот выпад без ответа. Лишь сделала глоток индийского чаю, полагая, что любимый напиток поможет легче переварить обиду. Для Агаты 1946 год начался под знаком траура. Облаченная в респектабельное черное платье, она с привычной отвагой напускала на себя огорченный вид, стоило кому-нибудь заговорить при ней о трагической кончине мужа. По натуре боец, она решительно не желала зацикливаться на собственных чувствах, впрочем довольно противоречивых. Если уж говорить откровенно, она прожила с капитаном Гривзом всего какой-то год, да и то большую часть времени в качестве сиделки, а не жены.

Гораздо больше ее заботили вопросы материального порядка. Не сразу, но ей удалось снять небольшую меблированную квартиру. Квартира состояла из крошечной кухоньки, спальни, которую заняли Маргарет с матерью, и гостиной с узким окном, выходившим в колодец двора. Агата спала на диване в этой гостиной.

Единственным преимуществом нового жилья было то, что дом располагался неподалеку от больницы, где она теперь не только работала днем, но и брала ночные дежурства, выкраивая для сна всего несколько часов. Коллеги, обеспокоенные ее нездоровой бледностью, советовали ей больше отдыхать, но она их не слушала. Она же не просто так соглашалась на сверхурочные – ей надо было кормить семью. На вдовью пенсию не разгуляешься, а Маргарет как уволилась из школы, так больше никуда и не устроилась. Между тем квартира, даже такая убогая, обходилась недешево. Но она предпочитала проводить время в больнице не только поэтому. Ей не терпелось вырваться из тягостной домашней атмосферы. Мать любой разговор упорно начинала с пугающих намеков на мнение покойного мужа, словно буквально только что с ним разговаривала. Маргарет целыми днями трудилась над портретами Ральфа Маккаллена – она задумала расписать ими чайный сервиз от чайника до пирожковых тарелок включительно.

Доктор Эндрю Йелланд работал в той же больнице, что и Агата. Он пользовался репутацией превосходного врача и славился уважительным отношением к медсестрам, что нисколько не мешало последним подсмеиваться над ним у него за спиной. Невысокий, скорее субтильного телосложения, к своим тридцати пяти годам он успел обзавестись внушительной лысиной. Лицо у него было костлявое, а нос такой тонкий, что даже очки на нем не держались, и ему приходилось постоянно их поддергивать. Раздавая медсестрам указания, он никогда не смотрел им в глаза и беспрестанно потирал руки.

Однажды, совершая вместе с ним обход, Агата решила симулировать обморок. Если бессонные ночи и изматывали ее физически, то взамен оставляли массу времени для размышлений. Как она ни билась, материальное положение семьи не улучшалось. Мать тратила кучу денег на цветы, взяв за правило каждый день навещать могилу мужа с очередным букетом. Маргарет вбила себе в голову, что должна стать знаменитой художницей по фарфору, и носилась по специализированным магазинам в поисках красок, трафаретов и кистей. Поскольку техникой ремесла она овладела не вполне, то запасы тарелок и чашек заканчивались у нее довольно быстро, а она признавала только китайский фарфор. Пока что ни одна лавчонка, торгующая посудой, не заказала ей ровным счетом ничего, но это ни в малейшей степени не поколебало решимости Маргарет. В конце концов, частенько повторяла она, многие гениальные художники удостоились лишь посмертной славы.

Что касается Агаты, то она в свои двадцать шесть лет мечтала жить нормальной жизнью – то есть подальше от назойливых родственниц и без денежных забот. Эндрю Йелланд один занимал квартиру в первом этаже хорошего дома. Он никогда не был женат. Родители его умерли, а единственная сестра жила в Манчестере. Он неплохо зарабатывал, большую часть времени проводил в больнице, а по выходным иногда уезжал из Лондона за город, на какую-нибудь речку, где водилась рыба. Агата не имела ничего против рыбной ловли на муху.

Все произошло точно так, как она запланировала. Агата осела на холодный кафельный пол. Доктор Йелланд бросил одноногого ветерана, которого в тот момент осматривал, и кликнул санитаров – отнести ее на руках ему не позволяла комплекция. Он сидел возле нее, пока ей не стало лучше.

На следующий день, когда она подошла, чтобы поблагодарить его за заботу, он осмелился пригласить ее на чашку чаю. Она отказалась, объяснив, что не может появляться на людях из-за траура. Тогда он предложил выпить чаю у него дома – предложил без всяких задних мыслей, потому что, как он тут же уточнил, компанию им составит его соседка, достойная семидесятилетняя леди.

В гостях Агата, жалуясь на жару, расстегнула пару-тройку пуговок на платье. Эндрю Йелланд уставился на полоску молочно-белой кожи, резко контрастировавшей с черной тканью платья, как загипнотизированный, и опустил чашку мимо стола. Чашка упала на ковер.

В последующие две недели произошло сразу несколько совершенно случайных событий, окончательно смутивших покой доктора Йелланда. Как-то утром, зайдя в аптеку, он обнаружил Агату стоящей на стремянке. Ему понадобилась не одна минута, чтобы оторвать взгляд от ее затянутых в чулки ног и снова обрести дар речи. В другой раз он чуть не выронил температурный лист, который внимательно изучал, когда из-под халата находившейся рядом Агаты выскользнула бретелька шелковой комбинации. Наконец однажды ночью, разыскивая дежурную сестру, он зашел в комнату отдыха и увидел Агату лежащей в самой томной из всех возможных поз – она притворялась, что спит.

Со дня приглашения на чай не минуло и трех недель, а он уже сделал ей предложение.

Девять месяцев протекли в безмятежности супружеского счастья. Превратившись в миссис Йелланд, Агата отнеслась к своим обязанностям со всей серьезностью. Легко и непринужденно она прошлась по всей обстановке мрачноватой квартиры Эндрю, придав ей немного женственной прелести. Она достигла невероятных высот в выпечке сдобы, а по ночам безропотно терпела домогательства нового мужа, наверстывающего двенадцать лет полового воздержания.

По его просьбе она отказалась от ночных дежурств и, доработав до конца смены, уходила из больницы тем охотнее, что ее до неприличия скорый второй брак – да еще с врачом! – дал обильную пищу весьма едким комментариям со стороны коллег.

Зарплаты Эндрю им вполне хватало на безбедное существование. Свой собственный заработок она тратила на сестру и мать, которые по-прежнему обитали в скромной меблирашке. Она лично относила арендную плату владельцу квартиры, оплачивала счета и раз в неделю совершала обход окрестных магазинов, внося необходимые суммы, чтобы мать с сестрой имели здесь кредит. Все, что оставалось, она отдавала им на карманные расходы: Мэри продолжала засыпать цветами могилу Арчи и время от времени позволяла себе приобрести красивый траурный венок. Маргарет стала любимой клиенткой оптовика, занимавшегося импортом посуды из Пекина.

Все свободные от дежурств выходные Эндрю посвящал рыбной ловле на муху. Благодаря ему Агата открыла для себя самые рыбные места Англии. Нацепив резиновые сапоги и воздев над головой большой зонт, она стоически переносила долгие часы ожидания и глотала один за другим романы Джейн Остин и Эдит Уортон, героини которых вели куда более романтическую, чем у нее, жизнь.

* * *

22 октября 1946 года жители квартала, где обитали Мэри и Маргарет Саммер, проснулись среди ночи от воя пожарных сирен. Огонь вспыхнул в спальне. Поскольку квартира располагалась на четвертом этаже, женщин пришлось эвакуировать из горящего дома по пожарной лестнице.

Расследование установило, что причиной возгорания стали две непотушенных свечи. На сильно обуглившемся ночном столике обнаружились следы воска и совершенно почерневшая фотография Арчи Саммера, от которого на карточке остались только лихо закрученные кверху усы. Немного оправившись от потрясения, Мэри объяснила, что на протяжении всех последних лет устраивала в годовщину гибели мужа вечер его памяти, для чего сооружала небольшой алтарь, озаряемый двумя свечами. Проблема заключалась в том, что они с Маргарет, поминая покойного, слегка перестарались с хересом. И заснули, забыв задуть свечи.

Владелец не только выставил их вон из квартиры, но и пригрозил Агате судом, если она не оплатит ремонт из собственного кармана. Эндрю недовольно поджал губы, но все же согласился приютить Мэри и Маргарет в гостевой комнате – временно, как он специально подчеркнул. Он и в самом деле высоко ценил врожденную тактичность Агаты, сумевшей с улыбкой принять все его холостяцкие причуды, но необходимость делить свой кров с двумя непрошеными гостьями раздражала его неимоверно. Мэри водрузила портрет покойного супруга на буфет в столовой. Маргарет превратила стол в гостиной в рабочий верстак, вынудив всех остальных принимать пищу на кухне.

Доктор Йелланд с каждым днем все позже возвращался из больницы домой.

Через полтора месяца вынужденного сожительства он поставил Агату перед выбором: или ее невыносимая семейка, или он. Ценой неимоверных усилий ей удалось отыскать двушку мансардного типа, но мать наотрез отказалась туда переезжать: ноги моей, заявила она, больше не будет в квартире, расположенной выше первого этажа. Эндрю дошел до точки кипения и предложил Агате денег, чтобы она, пока не подвернется что-нибудь приемлемое, сняла матери с сестрой номер в гостинице. Но тут уж она проявила неуступчивость. И речи быть не может, сказала она, чтобы мать с сестрой праздновали Рождество в занюханном гостиничном номере.

Вечером 24 декабря 1946 года в квартире доктора Йелланда витала зловещая атмосфера. Все усилия Агаты, с утра возившейся у плиты, чтобы приготовить праздничный ужин, пропали втуне.

С мессы они вернулись в тягостном молчании. Мэри уселась в уголке гостиной и со вздохами ела глазами положенную на колени фотографию мужа. За стол ее пришлось тащить чуть ли не силком – Агата прислонила карточку усопшего к графину с водой, чтобы он в некотором роде тоже участвовал в трапезе. На Эндрю безжизненный взгляд покойного тестя произвел столь удручающее впечатление, что он встал из-за стола, не дождавшись даже главного блюда, и объявил, что у него пропал аппетит. Развернув кресло к эркеру, он налил себе щедрую порцию бренди.

Все три женщины некоторое время молча смотрели на него. Затем Агата ушла на кухню сварить кофе покрепче, а Маргарет, горя желанием хоть немного разрядить обстановку, сделала то, что считала наилучшим, – запела песенку собственного сочинения, прославляющую Ральфа Маккаллена. На втором куплете Эндрю опрокинул третью рюмку бренди, ни слова не говоря, встал с кресла, натянул пальто и покинул квартиру, хлопнув дверью.

Через час после полуночи в дверь позвонили двое озябших полицейских. Они спросили миссис Йелланд. И сообщили ей, что в Темзе найдена машина ее супруга, застрявшая между опорами моста и на три четверти ушедшая под воду. В салоне обнаружили тело Эндрю, а в багажнике – две удочки в превосходном состоянии. По словам очевидца, машина неслась на большой скорости; ее занесло, и она ухнула в ледяную реку.

Агата молча налила бренди в рюмку, оставленную Эндрю на столике, и выпила его залпом. Потом на цыпочках прошла в спальню и открыла гардероб. Достала черное платье, купленное после смерти капитала Гривза и хранившееся в пластиковом чехле. Надела его и долго смотрела на себя в зеркало. Спустя некоторое время она позволила себе заплакать.

* * *

– Лучше всего взять врача, – заявила Маргарет. – А что, идея неплохая. Если у меня участится пульс, ему всего-то и надо будет, что подняться на один этаж.

Это Саманта, стараясь отвлечь тетку от мрачных мыслей, предложила всем подумать над объявлением в газету – надо было подыскивать нового жильца.

– Я не потерплю под своим кровом медицинского персонала, – безапелляционно возразила Агата.

Она не собиралась самоустраняться от участия в обсуждении текста объявления.

– Ты больше двадцати лет на пенсии. Подумать только, и этот человек с утра до ночи твердит мне, что надо уметь перевернуть страницу жизни! Ха-ха! – фыркнула Маргарет.

– Может быть, прямо сейчас его и напишем? – вмешалась Саманта.

Ей представлялось разумным сменить тему разговора. В один из тех редких дней, когда на бабушку накатил приступ откровенности, она поведала Саманте об обстоятельствах смерти док тора Йелланда. Вслух она этого не сказала, но и без слов было ясно, что еще и сегодня, десятилетия спустя, Агата по-прежнему считает Маргарет главной виновницей своего второго вдовства.

– Надо сразу указать, что семейные пары просят не беспокоиться. Особенно с детьми. И тех, у кого нет постоянной работы, – не терпящим возражений тоном изрекла Агата.

– Я бы не возражала против симпатичного холостяка на пенсии, – промурлыкала Маргарет. – Не старого, моих примерно лет.

– Меня устроит кто угодно, лишь бы не шумел, – высказалась Саманта. – Для работы мне нужна тишина.

Женщины немного помолчали, склонившись каждая над своей чашкой. Выяснив, что Маргарет вполне способна держаться на ногах, Агата потребовала, чтобы все переместились к ней на кухню и набросали текст объявления. Каждая принесла свой собственный заварочный чайник. Саманта досадливо сморщилась, вспомнив, что так и не начала писать обзор.

– Все, у меня сериал начинается, – объявила Маргарет, бросив взгляд на часы. – Прошу меня простить, но я вас покидаю. Последний раз пропустила серию, так потом никак не могла понять, что там у них случилось.

Она подхватила свой чайник, забрала с тарелки две последние лепешки и удалилась.

– Со всеми этими хлопотами тебе, наверное, некогда было и подумать над статьей, – обеспокоенно посетовала Агата.

– Да уж, прямо скажем, ненамного я продвинулась.

– Тогда иди, а я тут сама все приберу, – вздохнула Агата. – Мне не привыкать.

Саманта терпеть не могла, когда бабушкин лоб морщился от забот.

– Я могу заодно и объявление сочинить, – предложила она.

– Вот и хорошо, умница моя. Из-за этой Маргарет я даже счета не успела проверить.

И она указала на кухонный буфет, где на самом видном месте лежала бумажная папка-скоросшиватель.

– Ненавижу откладывать на завтра то, что должна сделать сегодня. Тем более что в моем возрасте завтра можно и не дождаться.

– Прекрасный жизненный принцип, – похвалила Саманта, мыслями уже в своей рубрике.

– Только не забудь написать, что это должен быть человек с прочным положением и стабильным доходом. И не старше семидесяти лет. Они в этом возрасте мрут как мухи – не от сердечной недостаточности, так от рака простаты. А я не испытываю ни малейшего желания через пару месяцев печатать в газете еще одно объявление.

Агата дождалась, пока уйдет Саманта, и с чайником в руках направилась в гостиную. Здесь она села в кресло, подложив под спину подушку. Телевизор она включила в ту самую секунду, когда начался любимый сериал Маргарет.

* * *

Саманта спустилась по ступенькам и вернулась к себе, старательно отворачивая взгляд от запертой двери, ведущей в квартиру Теофиля. Глупо, но его отъезд ее расстроил. Ее вообще пугали любые, даже самые ничтожные перемены в раз навсегда заведенном порядке вещей.

Она посмотрела на часы. Пять вечера. В ней начала подниматься волна паники. Надо написать статью и составить объявление, а она еще даже не просмотрела сегодняшнюю почту.

Она села за письменный стол и взглянула в сад, где не росло ни единого цветочка. Солнце скрылось, и тут же хлынул дождь. Чахлый кустарник под потоками ливня гнулся до земли. Помня о полученной накануне анонимке, Саманта все не решалась вскрыть толстый пакет из редакции “You and I”. Навскидку в нем было десятка три писем.

Наконец, глубоко вздохнув, она распечатала пакет. Пробежала по диагонали почту и еще раз вздохнула, на сей раз с облегчением. Обычные письма от читателей. Рутина эпистолярного отчаяния.

– Завтра рассортирую, – вслух сказала она.

И сама обрадовалась своей халатности, шедшей вразрез со всеми ее привычками. А потому позволила себе еще одну вольность: решила, что вначале просмотрит личную почту, а уж потом примется за статью.

Счет она сразу отложила в сторону, а уведомление из банка внимательно прочитала. Наконец распечатала последний конверт. Ее имя и адрес были напечатаны на машинке. Судя по штемпелю, письмо бросили в ящик где-то в цент ре Лондона.

Листок содержал всего одну строчку, написанную от руки:

Вы гораздо моложе, чем на фото.

И бумага, и почерк – те же, что в первой анонимке.

Саманта приказала себе дышать ровно, а сама не отрывала взгляда от конверта. Человек, приславший это письмо, знает ее адрес. Спрашивается, откуда. Он не значится ни в одном справочнике.

Далее. Ему известно, кто скрывается за псевдонимом достопочтенной мисс Свити. А ведь всего несколько человек в курсе этой мистификации. Ее родственники – две старушки. И ее подруги. Чтобы пересчитать их, хватит пальцев одной руки.

Она постаралась унять накатившую дрожь. Надо спокойно проанализировать сложившуюся ситуацию. Имеется всего три возможных варианта.

A. Это кто-то из сотрудников “You and I”. Человек, который хочет вывести ее из равновесия, потому что завидует ей или мечтает завладеть ее рубрикой.

Б. Это розыгрыш дурного вкуса, затеянный кем-то из ее подруг.

B. Это настоящий психопат. Он засек ее, когда она ездила в редакцию, и проследил за ней до дома.

Наморщив брови, Саманта принялась обдумывать каждое из предположений.

В редакции ее рубрика котировалась примерно так же, как гороскоп. То есть крайне низко. Если кто-то из редакторш начинал работать спустя рукава, ей грозили переводом в отдел писем.

Подруг у нее было мало, но она абсолютно доверяла каждой из них.

Оставалась только последняя версия.

Саманта бросила письмо на стол и скрестила на груди руки. Чувствовала она себя примерно так же, как кустарник на ветру. Происходящее совсем ей не нравилось, но как она могла повлиять на события?

Hey diddle diddle,

The cat and the fiddle,

The cow jumped over the moon.

The little dog laughed

To see such sport,

And the dish ran away with the spoon.

Она добрых пять минут мурлыкала свою любимую песенку, но унять дрожь так и не сумела.

3

Среда, 5 сентября 2001 года

Кроме обычного пакета с логотипом “You and I”, почтальон вручил Саманте, явившейся встретить его ровно в 10.45, еще пятнадцать конвертов. Ей удалось подняться по ступенькам, не уронив ни одного, и опустить свою ношу на столик в холле. Отодвинув в сторонку редакционную почту, она с бьющимся сердцем принялась читать имена отправителей остальных писем. Все они были адресованы бабушке. Саманта испустила короткий вздох облегчения.

На следующий день на имя бабушки пришло еще тринадцать писем. В общем и целом на объявление отозвались двадцать восемь человек.

* * *

Ни Агата, ни Маргарет не торопились найти нового жильца. Деньги, получаемые в качестве арендной платы, шли на рождественские подарки садовнику и роскошный ужин в одном из лондонских ресторанов – всегда одном и том же, – который они позволяли себе раз в месяц. Остальное переводилось на банковский счет: “на случай, если сантехника выйдет из строя или крыша протечет”, как говорила прагматичная Агата; “нам на старость”, как утверждала неисправимая оптимистка Маргарет.

Обе внимательнейшим образом прочитали письма четырех отобранных Самантой кандидатов: аудитора, чиновника, учителя рисования и полицейского. Все четверо были холостяками, в возрасте от сорока до шестидесяти лет, все имели постоянную работу. Оставалось встретиться с каждым и выбрать лучшего из лучших.

Из чувства справедливости первым они пригласили аудитора – он первый отозвался на объявление.

* * *

Рупперту Педжету было шестьдесят лет. Свои седые волосы он стриг ежиком и носил маленькие круглые очки. Одет он был в серые твидовые брюки, белую сорочку с безупречно чистым воротником и шерстяной джемпер с V-образным вырезом, из которого выглядывал галстук той же расцветки. В чай, предложенный Агатой, он не положил ни кусочка сахару. К кексам, разложенным на тарелке с цветочными мотивами, почти не прикоснулся.

– Какая прелесть эти цветы на тарелке, – сказал он. – Если я не ошибаюсь, это ирисы.

– Я сама ее расписала, – проворковала польщенная Маргарет. – У меня и другие есть. Если хотите, могу вам показать.

– Вы, как я вижу, следите за своим питанием, – вмешалась Агата, не желавшая, чтобы сестра тащила в ее гостиную свою коллекцию фарфора. – Я тоже во многом себя ограничиваю.

– О да, я раз в неделю проверяю уровень холестерина в крови. И по совету своего врача каждый день два часа хожу пешком.

Агата наградила его одобрительной улыбкой. Надежный жилец. Такой имеет все шансы задержаться у них надолго.

Мистер Педжет долго распространялся на тему своей работы и расхваливал радости жизни на природе. Лично он в выходные всегда уезжает из Лондона. По вечерам перечитывает Марселя Пруста. Да, разумеется, в оригинале. Маргарет понимающе затрясла головой – правда, сама она так и не одолела ни одного из романов знаменитого француза даже в переводе на английский. Но ей уже мерещилось, как она прогуливается по сельской местности в обществе высококультурного холостяка.

Он настоял на том, чтобы помочь отнести чайный поднос на кухню, где немного задержался, признавшись, что очень любит мебель в стиле пятидесятых. Зато в квартире, которую намеревался снять, не пробыл и пятнадцати минут, наскоро убедившись, что сантехника в порядке, а батареи греют. Проводить гостя вызвалась Саманта.

– До скорой встречи, дорогой Рупперт, – кокетливо попрощалась с ним Маргарет с лестничной площадки.

– Умерь свои восторги, – сухо оборвала ее Агата. – Не забывай, что у нас есть и другие кандидаты.

* * *

Офицер полиции Грегори Ольсен ответил на объявление вторым. От приглашения на чай он отказался, так как работал до семи, но предложил зайти сразу после дежурства.

Он и в самом деле заявился к ним как был, в форме, чем произвел неизгладимое впечатление на сестер Саммер, несмотря на свои коротенькие ножки и заметно выпирающее пузцо.

– Он осматривает квартиру или производит обыск? – шепотом поинтересовалась у бабушки Саманта, пока полицейский офицер методично открывал и закрывал дверцы кухонных шкафчиков и рылся в ванной комнате.

– Квартира в прекрасном состоянии, – заключил он, исследовав каждый сантиметр жилого пространства. – Вы даже позаботились о двойном остеклении окон! Для квартиры, расположенной на первом этаже, это совсем не лишняя предосторожность. Поздравляю вас, леди! Вы чрезвычайно предусмотрительны.

Комплимент заставил обеих старушек покраснеть от удовольствия.

– Вы любите лепешки, мистер Ольсен? У нас есть свежие, – предложила Маргарет.

– И чудесные шоколадные кексы, – атаковала с другого фланга Агата.

– Мне кажется, после тяжелого трудового дня мистер Ольсен предпочтет что-нибудь покрепче, – высказала свое мнение Саманта.

Полицейский замер на месте, глядя на них с глуповато-блаженным видом. Его последняя более или менее длительная связь оборвалась пять лет назад, и он успел отвыкнуть от женского внимания и заботы. Саманта, воспользовавшись тем, что они все еще стояли на первом этаже, непринужденно повлекла гостя к своей квартире.

Примечания

1

“ Ты и я” (англ.).

2

Ты слыхал? А ты слыхал? / Кот на скрипке заиграл! / На луну корова скок, / Вот пошла потеха, / Свалился пес от смеха, / А чашки-ложки – наутек! (англ.)

3

Бисквитные пирожные со сливочным кремом и вареньем.

4

Торт с английским кремом.

5

“Цветы месяца” (англ.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.