Через силу улыбнувшись, Солль велел подать себе вина.
      На столах, на полу, на резных спинках стульев лежали квадратные солнечные пятна. Тонко жужжала муха, колотясь лбом о стекло квадратного же оконца; покусывая край стакана, Эгерт тупо смотрел в деревянные узоры на столешнице.
      Слово было сказано, и теперь Эгерт повторял его про себя, всякий раз содрогаясь, как от боли. Трусость. Светлое небо, он трусил! Он струсил уже бессчетное число раз, и у страха его были свидетели, и главным из них оставался лейтенант Солль, прежний лейтенант Солль, герой и воплощенное бесстрашие…
      Он оставил грызть стакан и принялся за ногти. Трусы отвратительны и жалки; Эгерт не раз наблюдал, как трусят другие, он видел признаки страха извне – бледность, неуверенность, трясущиеся колени… Теперь он знает, как выглядит собственная трусость. Страх – чудовище, снаружи никчемное и ничтожное, изнутри же – палач, неодолимой силы мучитель…
      Эгерт тряхнул головой. Неужели Карвер, например, испытывает нечто подобное, когда пугается? Неужели все люди…
      Фета в десятый раз явилась с тряпкой, чтобы надраить до блеска столик господина Эгерта; он, наконец, ответил на робкий заискивающий взгляд:
      – Не вертись, пигалица… Присядь-ка со мной.
      Она уселась с такой готовностью, что скрипнул дубовый стул:
      – Что угодно господину Соллю?
      Он вспомнил, как втыкались в косяк над ее головой метательные ножи и кинжалы, вспомнил – и покрылся холодным потом.
      Она тут же отозвалась на его внезапную бледность, простонав сочувственно:
      – Господин Эгерт так долго боле-ел…
      – Фета, – сказал он, опуская глаза, – ты боишься чего-нибудь?
      Она радостно заулыбалась, решив, по-видимому, что господин Эгерт заигрывает:
      – Я боюсь однажды не угодить господину Соллю, и тогда хозяйка меня выгонит…
      – Да, – вздохнул Эгерт терпеливо, – а еще чего ты боишься?
      Фета захлопала глазами.
      – Ну, темноты, например, – подсказал Эгерт. – Ты боишься темноты?
      Фета помрачнела, будто вспомнив что-то; пробормотала нехотя:
      – Да… Только… зачем это господину Эгерту?
      – А высоты? – он, казалось, не заметил ее вопроса.
      – И высоты боюсь, – призналась она тихо.
      Некоторое время длилась тягостная пауза; Фета смотрела в стол. Когда Эгерт уверился, что не услышит от нее более ни слова, девушка вздрогнула и прошептала:
      – И, знаете, особенно… Грома… Как бабахнет… Ита рассказывала, у них в селе одну девчонку громом убило насмерть… – она прерывисто вздохнула. Прижала ладони к щекам и добавила, мучительно покраснев:
      – А особенно боюсь… забеременеть…
      Эгерт отшатнулся; испугавшись своей откровенности, Фета затараторила, будто пытаясь потоком слов сгладить неловкость:
      – Боюсь клопов, тараканов, бродяг, немых попрошаек, хозяйку, мышей… Но мышей – это не самое страшное, можно перебороть…
      – Перебороть? – эхом откликнулся Эгерт. – А как ты… Что ты чувствуешь, когда страшно?
      Она неуверенно улыбнулась:
      – Страшно, и все… Внутри будто бы… Слабеет все, и еще…
      Она вдруг залилась густой краской, и под слоем ее так и остался непроясненным еще один важный признак испуга.
      – Фета, – спросил Эгерт тихо, – а тебе было страшно, когда я бросал в тебя ножи?
      Она встрепенулась, будто вспомнив лучший день своей жизни:
      – Нет, конечно! Я ведь знаю, что у господина Эгерта твердая рука…
      Тут на кухне рявкнула хозяйка, и Фета с извинениями упорхнула прочь.
      Квадратные солнечные пятна грузно переползали со стола на пол, с пола на стул; Эгерт сидел, сгорбившись, и водил пальцем по краю пустого стакана.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.