Дикая энергия. Лана

Марина Дяченко, Сергей Дяченко
Дикая энергия. Лана

      Посвящается Руслане, которая стала Ланой.
М. и С. Дяченко

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

      Я работаю пикселем.
      Каждый день за час до заката прохожу через большую проходную у подножия единственного в городе холма. Прикладываю к сенсору удостоверение личности. В потоке других работников шагаю к раздевалкам. Номер моей ячейки — 401/512, он же — номер моего рабочего места в самом центре экрана. Я — хороший, квалифицированный пиксель.
      В шкафчике хранится моя роба, подогнанная точно по росту — до пяток. Я надеваю робу поверх плотного черного трико. Застегиваю сзади липучку. Застежка на робе должна лежать точно на четвертом позвонке. Миллиметр влево или вправо — свет упадет под другим углом, и вот уже брак в работе. За это штрафуют.
      Одевшись, беру с полки наушники и черные очки. Босиком выхожу из раздевалки и вслед за другими пикселями поднимаюсь вверх по лестнице. Идти очень долго, но я привыкла. Отсюда, с лестницы, отлично виден город.
      Я иду, подобрав край робы и стараясь не наступать на чужие подолы. Город остается внизу, темный, ощетинившийся башнями. В это время дня люди обычно выходят на улицы — смотреть энергетическое шоу. А кто живет в невысоких домах — те, бывает, укладываются на плоские крыши, чтобы удобнее было смотреть в небо.
      Я иду, пока не добираюсь до отметки «401», и тогда сворачиваю налево. Пробираюсь по узкому проходу, по дороге здороваюсь с другими пикселями. У Евы пятьсот тринадцатое место, у меня — пятьсот двенадцатое. Она говорит, что я счастливая, потому мне достался счастливый номер. С удовольствием бы с ней поменялась, но это строго запрещено правилами. За это могут оштрафовать так, что навеки ноги протянешь.
      Ева всегда приходит раньше меня. Когда я добираюсь до места, она уже сидит, скрестив ноги, на своей платформе и хрустит чипсами. Я усаживаюсь рядом, и она меня угощает. Всегда угощает, пусть даже у нее останется последний ломтик.
      Холм справа и слева от нас — плоская площадка на склоне холма — полностью заполняется людьми и гудит, как улей. До заката остается минут пятнадцать. Край неба на юго-западе все ярче. У нас над головами — низкие, плотные, серебристые тучи.
      В наушниках начинается отсчет: пятьдесят семь… пятьдесят шесть… Мы встаем, надеваем очки, проверяем застежку робы на четвертом позвонке и поворачиваемся лицами к юго-западу. Ветер покачивает тяжелые полы нашей рабочей одежды.
      Платформа под босыми ступнями — гладкая и шершавая одновременно. Продолжается отсчет: пятнадцать, четырнадцать… пять, четыре, три, два, один… начали!
      И приходит ритм.
      Когда меня спрашивают о нашей работе, я не умею толком описать. Ритм может быть простой, тогда он означает просто «красный», «желтый», «синий» или «белый». В начале, на заставке, всегда простой ритм. Я развожу руки в стороны, и роба разворачивается во всю ширь. Спереди она красная, сзади белая. Если поднять правую руку, раскроется желтая складка, левую — синяя. Видите, все очень просто: я поворачиваюсь на своей платформе и меняю цвет. А если в наушниках вдруг наступает тишина, забрасываю полы на голову. С изнанки роба черная.
      Проба на готовность прошла успешно. Мы опять стоим лицами к юго-западу, где все светлее край облаков. Весь экран сейчас залит красным, но его никто не видит, кроме дежурного администратора да нескольких технических сотрудников…
      В эту секунду солнце, опускаясь все ниже, выкатывается наконец из-под облаков, зависает между слоем туч и горизонтом. Яркий свет заливает склон холма и людей-пикселей. Вот они, двадцать минут в день, когда мы видим солнце. Если бы не черные очки, я бы, наверное, ослепла.
      И вот, как только солнце заливает холм, я тоже вижу наш экран. На небе! Ярко освещенный, он отражается в облаках, он виден отовсюду. На улицах от радости кричат и хлопают так громко, что даже здесь, на холме, слышен гул толпы.
      И начинается!
      В наушниках нарастает ритм. Теперь он становится сложным, это не просто чередование цветов, это последовательности, которые я помню, как буквы алфавита. Кра-си-че-бе! Кра-си-че-бе! Жел-кра-жел! Жел-кра-кра-жел! Полы робы летают, поднимая ветер. Почти не остается времени, чтобы смотреть вверх: я подпрыгиваю на платформе, сливаясь с ритмом, я сама — ритм.Там, наверху, появляются картинки, ползут по экрану слова: «Динамические мыши — сто тысяч километров пробега!», «Честная работа — дополнительный пакет!» и еще что-то, я не успеваю прочитать. Я и эти-то замечаю потому, что они часто повторяются…
      Двадцать минут я выдаю и повторяю цветовые последовательности, и Ева рядом со мной, и все сотни тысяч пикселей на холме — одновременно. На экране — реклама, клоуны, бегущая строка сообщает новости, и каждые пять минут возникает огромная надпись: «Энергетическое шоу — для вас, горожане!
      Мне весело. Платформа нагревается под ступнями. Вокруг плещется разноцветная ткань. В какой-то момент летающая роба Евы вдруг исчезает из поля моего зрения, я удивленно поворачиваю голову — нет, все в порядке, Ева работает, мой синий и ее желтый дают на экране насыщенный зеленый цвет…
      А потом экран снова заливает красным. Мы замираем, раскинув руки и повернувшись лицом к юго-западу, а солнце медленно тонет за горизонтом. Экран тускнеет… тускнеет… последней исчезает бегущая строка: она на самой вершине холма.
      Смена закончилась. Ноги подкашиваются, я сажусь на платформу и стягиваю наушники. Рядом опускается Ева. Облизывает губы.
      Нам некуда спешить. Первыми уходят те пиксели, которые поближе к краю.
 
      — Я тебе завидую, — говорит Ева.
      Мы идем с работы. Давно стемнело, постовой на перекрестке вертит педали динамо-машины, над головой его мерцает бледный фонарь. Выступают из темноты светоотражатели: вдоль края тротуаров, на углах домов, на вывесках общественных кафе.
      У Евы светящаяся косметика, ее лицо плывет, как луна, в темноте рядом со мной. В глаза она капает «ночной взгляд», от него радужки светятся зеленовато-белым ярким светом. И потому отлично видно, что Ева очень устала и чего-то боится.
      Я присаживаюсь на тротуар, Ева за мной. Моментально подкатывает автоматический уличный разносчик, сгружает два энерджи-дринка. Это питье только так называется — «энерджи», на самом деле энергии в нем — только та, что на вывеске.
      Разносчик катит дальше: низкая тележка на трех пластиковых гусеницах, один подслеповатый сенсор и разъем для маршрутной карты. Пирамида картонных банок с питьем опасно кренится вправо. Пока я смотрю разносчику вслед, Ева открывает свой дринк и делает большой глоток.
      — Что-то случилось? — спрашиваю я.
      Она мотает головой.
      Я знаю, Ева живет с трудом. Едва дотягивает до полуночи, и так каждые сутки. Сейчас десять сорок пять, самое скверное время для Евы, потому-то я сижу здесь на тротуаре и пью с ней дринк, вместо того чтобы идти домой.
      — Ты никогда не думала уйти на Завод? — спрашивает Ева.
      Питье встает поперек горла. Я захлебываюсь и кашляю. Постовой все вертит и вертит педали, динамо-машина превращает в свет его сопение, его пот, его скуку. Мерцает фонарь, мерцают отражатели на рукавах, на лицах, на волосах случайных прохожих.
      Я восстанавливаю дыхание. От кого-кого, а от Евы подобной смелости не ожидала.
      — Следи за языком, — советую. — Люди кругом.
      Она втягивает голову в плечи.
      — Ты все-таки веришь в Завод, — говорит шепотом, не спрашивая, а утверждая. — Ты веришь, что он есть, что это не сказка. И что его можно найти.
 
      Дома первым делом взгромождаюсь на старый велосипед без колес, с тусклым монитором на руле. Верчу педали; экран загорается. Вхожу в сеть. Проверяю почту. Только одно письмо: от Игната. Зовет погулять сразу после энергетического часа. Ну, посмотрим.
      Потом, затаив дыхание, вхожу в раздел «Отчеты и статистика». Набираю свой гражданский код. Все в порядке: есть пакет на сегодня и запаска на завтра. Живем.
      Приближается энергетический час. Ветра нет, вертушка за окном едва поворачивает лопасти. Динамическая мышь, которую Ева подарила мне на день рождения, дрыхнет без задних ног. А в инструкции сказано, что динамо-мыши спят только два часа в сутки, а остальное время заряжают аккумулятор!
      Не знаю, чем себя занять. Вот эти последние минуты перед подключением — они всегда так долго тянутся! Трясет, знобит, и во рту сухо, а у некоторых еще и голова кружится. И мысли дурацкие в эту голову лезут: зачем все? Зачем я? Как все надоело, пойти, что ли, броситься с крыши…
      Застегиваю манжету на левой руке, выше локтя. Изнутри она покрыта крохотными иголочками, они впиваются в кожу, но это не больно. От манжеты тянется шлейф проводов, его я подключаю к разъему в стене. На городской башне начинают бить часы: раз… два… три… Мороз по коже продирает от этого боя, я закрываю глаза.
      Двенадцать!
      Манжета плотнее сжимает руку. От иголочек разливается тепло: к сердцу. К горлу. Перед глазами вспыхивают золотые искры, мерцают, танцуют: ах, как хорошо жить! Какое счастье, что мы живы!
      Я пою в полный голос. Динамо-мышь просыпается, влезает в свое колесо и все быстрее перебирает лапами. Над клеткой загорается тусклая лампочка.
      Энергетический час!
      Мне не нужно света — я сама свечусь. От радости. Мне не нужно тепла — я сама кого хочешь согрею. Я умею петь, танцевать, рисовать… наверное. Я могу сочинять стихи и играть в баскетбол!
      Улыбаясь, снимаю манжету. От нее на руке остается след: узор из красных точек. Он исчезнет через час или два. Сейчас, если присмотреться, он складывается в какие-то буквы… но мне не до того. Мне весело!
      Как хорошо, что я есть. Как хорошо, что у меня есть работа. И не простая: за двадцать минут участия в шоу мне дают пакет на девяносто восемь энерго!
      Скрипит дверь — я ее не запирала. Держась за стену, входит Ева. Ее лицо горит в полумраке под слоем светящейся пудры.
      Едва взглянув на это лицо, я сразу прекращаю танцевать.
      — Меня оштрафовали, — говорит Ева трясущимся голосом. — На полный пакет.
      — Как?!
      — У меня нет запаски, — говорит Ева чуть слышно и садится на пол.
 
      — Как же это? — растерянно спрашивает Игнат. Он наш сосед. Живет с нами в одном блоке.
      — Она сбилась сегодня на шоу, — объясняю я скучным голосом. — Ошиблась. Ее оштрафовали и не выдали энергопакет. А запаски у нее нет.
      Ева лежит на койке и смотрит в потолок. Иногда вздрагивает, будто от озноба. Руки холодные, как… лед? Смерть?
      — Игнат, — говорю я решительно. — Где можно в городе достать подзарядку?
      — Нигде, — быстро отвечает он и отводит глаза. — Ты же знаешь… только в энергочас.
      — Неправда. Помнишь, Толстый из тридцать девятого блока рассказывал…
      — Ну и где теперь этот Толстый? — тихо спрашивает Игнат.
      — Я могу отдать ей своюзапаску…
      — Да ты что! — поражается Игнат.
      Я его не слушаю:
      — …могу отдать, но это будет завтра, понимаешь? Только завтра! В энергетический час! Если она не явится на работу, ее выгонят. Да что я говорю — она может просто не дотянуть!
      Ева смотрит в потолок. Светящаяся пудра наполовину стерлась, и выглядит моя подруга просто жутко.
      — Игнат, — говорю я. — Ей нужна эта подзарядка, просто чтобы выжить!
      — За незаконные сделки с энергией лишают пакета на неделю, — шепотом говорит Игнат. — Это гарантированная… гадкая смерть.
      Я смотрю на Еву. Глаза у нее ввалились, «ночной взгляд» освещает воспаленные веки и слипшиеся ресницы.
      — Ты прости, — говорит Игнат. — Я в самом деле не знаю… где искать этих дилеров. Честное слово.
 
      Энергетический час выводит всех на улицу. Люди смеются и обнимаются. Целуются, сидя на тротуарах. Пьют. Я иду — почти бегу — мимо.
      Начинается ветер. Все быстрее вертятся лопасти ветряков на крышах. В окнах один за другим появляются огоньки. Ночной город становится ярче: сине-белым горит дорожная разметка. Светятся края тротуаров. Посверкивают отражатели на столбах. Я бегу, лавируя в мерцающей толпе.
      Вход в подвал — как нора. Над норой тусклая вывеска: «Игры. Games». Сбегаю по крутым ступенькам. Внизу душно, пахнет куревом и потом.
      Люди толпятся вокруг большого стола. Столешница, кажется, гудит под лапами беговых тараканов.
      — Пошла! Седьмая пошла!
      — Подрезает, это кикс!
      — Не кикс!
      Я верчу головой. Тот, кто мне нужен, сидит в углу — развалился в единственном кресле. Закинул ногу на подлокотник. На подошве тяжелого башмака фосфоресцирует картинка: лошадиный череп. Вокруг сидящего свободное пространство.
      — Лысый!
      Он приоткрывает правый глаз.
      — Чего тебе?
      Я беру себя за горло. Высовываю язык, будто задыхаясь. Лысый раскрывает оба глаза.
      — Чего?
      — Подзарядка, — говорю шепотом. — Сейчас. Срочно.
      — Я за такое не берусь, — говорит он, подумав. — Грязные они ребята, эти дилеры.
      — Я бы тоже не взялась. Но очень надо. К кому мне идти?
      — Не знаю, — он равнодушно прикрывает глаза. — Не скажу.
 
      Я выскакиваю снова на улицу. Беспомощно оглядываюсь. До рассвета Ева не дотянет. Смотрю на небо: который час?
      Меня хлопают по плечу:
      — Кого-то ищешь?
      Оглядываюсь. Девчонка вроде бы знакомая, только не помню, как ее зовут. Волосы зеленые, стоят дыбом, как трава на газоне. В волосах проскакивают искры: не настоящие, конечно. Косметика.
      Она смотрит на меня и улыбается:
      — Нехорошо после энергочаса бегать с озабоченным видом. Что случилось?
      Я уже открываю рот, чтобы объяснить ей. Еще секунда — и я скажу… Она все улыбается. И я вдруг понимаю, что говорить ни в коем случае нельзя. Она донесет.
       —Ничего не случилось, — говорю вежливо. — Отвали!
      Бегу через перекресток. Размышляю: она права. В толпе людей, которые только что получили свои пакеты, бегущий человек вроде меня бросается в глаза…
      Спотыкаюсь об автомат с энерджи-дринком и чуть не падаю. Рассыпаются картонные банки. Свистит полицейский на перекрестке. Вот елки-палки!
      Ныряю в темную подворотню. Говорят, полицейским выдают премию за каждого оштрафованного нарушителя.
      Есть в этой подворотне второй выход или нет?!
      Есть. Выбегаю на торговую улицу. Прямо передо мной витрина, в ней плавают, фосфоресцируя, рыбы, каждая величиной с круглый стол. В воде струится синеватый холодный свет. Я, не долго думая, заскакиваю в магазин.
      Продавец — парень моих приблизительно лет. Улыбается:
      — Что, попала?
      Сквозь витрину наблюдаю за подворотней. Полицейского нет. Поленился за мной бежать. А может, пожалел — все-таки у него тоже был энергетический час, ему хорошо и весело, как и всем.
      Почти всем.
      — Ты что, стянула что-то? Или морду бой-френду набила?
      Чуть поворачиваю голову. Окидываю парня взглядом с головы до ног. Он перестает улыбаться:
      — Но-но… ты чего такая… дикая?
      Парень тощий и очень хитрый. Шрам на щеке. Черные глаза блестят, как у птицы.
      — Мне нужна подзарядка, — говорю ни с того, ни с сего.
      — Чего?!
      — Что слышал. Мне нужна подзарядка, срочно. Ты знаешь, как найти?..
      — Вали отсюда, — говорит он нервно.
      Я поворачиваюсь и иду к двери. Светящиеся рыбы пялят на меня огромные глазищи. Я берусь за дверную ручку…
      — Подожди, — говорит парень.
 
      — Ева! Ева, вставай скорее! Я нашла для тебя… — я невольно понижаю голос, — …подзарядку! Пошли! Пошли!
      Я трясу ее и уговариваю до тех пор, пока она не открывает глаза. Совершенно равнодушные. Ей уже все равно,жива она или нет.
      — Ева, пожалуйста. Я знаю, куда идти. Вставай!
      Игнат приносит из общей кухни воды в ковше — вообще-то водопровод работает только час в сутки и только до пятого этажа, но у нас, к счастью, четвертый. Холодная вода смывает с Евы остатки косметики и немножко приводит в чувство.
      — Пойдем, — уговариваю я.
      Она прерывисто, со всхлипом, вздыхает.
      — Ты человек или тряпка? — говорю зло. — Ты собираешься сложить лапки и сдохнуть? Учти тогда, что я с тряпками не дружу, я о них ноги вытираю!
      Она мигает. Закусывает губу. Кивает. Честно пытается встать. Я хватаю ее холодные руки и тяну, тяну, будто вытаскиваю из болота.
      Она встает.
      — Игнат, ты поможешь… ты идешь с нами?
      Он смотрит на меня круглыми глазами. Целую минуту, наверное. Наконец мотает головой.
      — Я не могу.
      — Трус паршивый!
      — Послушай, у меня мать есть и отец. Если меня привлекут за операции с энергией…
      Больше я не трачу на него времени. Совсем. Ева выпивает банку газировки, потом я помогаю ей добраться до туалета. Помогаю спуститься по лестнице и выйти из дома. Ее рука лежит у меня на плече. А кому какое дело? Гуляем мы! Подруги — не разлей вода.
      — Нам далеко идти? — спрашивает Ева шепотом.
      — Не очень. Возьмем рикшу.
      В нашем районе не очень-то много рикш — большинству они не по карману. Но одна стоянка есть — на перекрестке в двух кварталах от дома.
      Людей на улице уже меньше. Нагулялись, расходятся по домам. Хорошо нам, пикселям, мы можем дрыхнуть до обеда. А если кому-то с утра на смену?
      Ева с трудом переставляет ноги.
      — Девочки, у вас проблемы? — кричит постовой, не переставая вертеть педали. Ему скучно.
      — Нет! — кричу в ответ. — Подружка напилась пьяная, ей можно, у нее сегодня день рождения!
      — А-а! — Постовой сильнее налегает на педали, лампа у него над головой вспыхивает ярче. — Ну, поздравь ее от меня!
      Остается пройти еще один квартал.
      — Ева, — говорю я шепотом. — Ты можешь идти быстрее?
      Она мотает головой. Я смотрю на небо: до рассвета остается несколько часов.
      Евина рука соскальзывает с моего плеча. Ева медленно и плавно опускается на асфальт. Я оглядываюсь на постового: его лампа горит слишком ярко. Мы посреди улицы, как на ладони. Бумажка, свернутая трубочкой, жжет мне карман.
      Подкатывает уличный разносчик. Я беру у него банку с энерджи-дринком, раскрываю, выливаю Еве на голову.
      — Зачем? — шепчет она.
      — Чтобы ты двигалась, дура!
      — Нет… Зачем жить?
      Едва удерживаюсь, чтобы не отвесить оплеуху.
      — Затем… что… мы с тобой вместе уйдем на Завод!
      Говорю первое, что приходит в голову, но Ева вдруг оживает:
      — Правда?
      — Ну конечно!
      Я вздергиваю ее на ноги — а ведь она тяжелее меня раза в полтора.
      — Мы уйдем вместе, — говорю монотонно. — Выберемся из города… Пройдем через горы… И однажды утром поднимемся на вершину и увидим Завод. Там полно энергии, Ева. Просто залейся. Там с утра и до ночи энергетический час. Там никто не прыгает с крыши, никто не вешается на колготках, там всем хочется жить, и все живут. Понимаешь? Он прекрасный. И огромный. Выше неба.
      Теперь быстрее. Я почти несу Еву на себе.
      — А это не сказка? — Она слабо улыбается.
      — Нет, — говорю как можно увереннее. — Если столько людей это повторяет, как это может быть сказкой?
      Вот и конец квартала. Длинную страшную секунду мне кажется, что рикш на стоянке нет; ох, есть один. Пустой. Медленно разворачивается, собирается уезжать…
      — Стой! — Я сгружаю Еву на тротуар и бегу следом. — Стой!
      — У меня смена закончилась.
      — Очень надо! Заплачу, сколько спросишь! Ну пожалуйста!
      Рикша пожилой уже, ему лет сорок — окидывает меня взглядом.
      — Куда ехать?
      Называю адрес. Он колеблется целую минуту.
      — Ну ладно. Садитесь.
 
      Мы катим по опустевшим улицам. В темноте бесшумно вертятся ветряки. У рикши единственная фара на руле, она вспыхивает ярче, когда он нажимает на педали, и почти гаснет, когда притормаживает на поворотах.
      Я сверяюсь с бумажкой. Фосфоресцирующие чернила светятся уже не так ярко, как тогда, в магазине рыб, когда парень с птичьими глазами написал мне этот адрес и пароль в обмен на кучу денег. К утру чернила совсем выдохнутся, и улик не останется.
      Дома вокруг все выше. Это квартал небоскребов, почти необитаемый, угрюмый квартал. Маячат в тумане огромные каменные колонны — это башни. Слева — Сломанная Башня, бывший небоскреб, он переломился, как щепка, на уровне двадцатого этажа. Мне тогда было лет пять.
      Рикша крутит педали все медленнее. Оглядывается по сторонам. Наконец решительно тормозит:
      — Приехали!
      Я расплачиваюсь и выбираюсь из коляски. Помогаю выйти Еве. Мы на маленькой площади, справа и слева — темные башни, в центре — постамент от какого-то древнего памятника. Памятник давно снесли, остались только каменные ноги в каменных ботинках со шнуровкой.
      Рикша уезжает. Теперь мы совсем одни в этом странном месте.
      — Я посижу? — спрашивает Ева.
      — Нет. Собрались идти — так идем. — Я разглядываю бумажку. Мне впервые приходит в голову: а еслипарень в магазине с рыбами обманул меня? Решил посмеяться? Еслимы не найдем тут никаких дилеров, а найдем… ну мало ли что можно найти ночью в квартале небоскребов?!
      — Нам туда, — говорю твердо, чтобы Ева и на секунду не усомнилась в моей уверенности. Веду ее — теперь она идет почти сама — через площадь, к башне.
      Заворачиваем за угол. Я замедляю шаг. Похоже, это то самое место — магазин… Бывший магазин. Витрина заколочена. Поперек двери — наискосок наклейка; подойдя поближе, ухитряюсь прочитать: извините, мы не работаем.
      И кодовый замок.
      Совсем новый. Очень сложный, навороченный. А сверху — для виду — закрашен серой краской. Маскируется под старую рухлядь.
      И тут — в первый раз — мне становится страшно. Потому что парень с птичьими глазами не врал, оказывается. И если я сейчас прикоснусь к этому замку — я буду вовлечена в действие, которое называется незаконной сделкой с энергией. Страшнее в нашем городе преступления нет. С человеком, которого на этом поймают, энергетической полиции можно делать все, что угодно: бить, издеваться, убивать… Хотя он и так умрет. Лишение пакета на неделю — и привет.
      Ева тяжело дышит у меня над ухом. Она тоже боится.
      — Может, уйдем? — спрашивает еле слышно. — Как-нибудь… дотяну…
      Я задерживаю дыхание — и набираю на двери код. Длинный. Восьмизначный.
      Длинную минуту ничего не происходит. Потом над нами загорается фонарь. И горит секунд тридцать. Мы стоим, никуда не уходим.
      Фонарь гаснет. Проходит еще одна минута, и дверь, лязгнув, отъезжает в сторону.
      — Ваша бабушка больна, — говорю быстро. — Просила передать ей пирожок и горшочек масла.
      — Входи, Красная Шапочка, — отвечает невидимый в темноте мужчина.
 
      В комнате совсем нет ламп. Только зеркальная банка со светлячками. Меня это нервирует: мы не видим лица того, кто нас впустил. А на нем ночные очки: он нас отлично видит.
      Ева нащупывает в темноте стул и садится. Минуты три все молчим: мы с Евой пялимся в темноту, мужчина нас разглядывает. Я держу себя в руках — делаю вид, будто мне все равно.
      Наконец он решает, что мы те, за кого себя выдаем.
      — Сколько? — спрашивает без предисловий.
      — Сто энерго, — говорю я быстро. — Хотя бы восемьдесят. Одним пакетом. Прямо сейчас.
      — Тысяча монет. Наличными.
      У меня перехватывает дух: не хватает денег. У нас с собой на двоих восемьсот восемьдесят две, и ни копейкой больше. А на счету — ноли и у меня, и у Евы.
      Ева стонет сквозь зубы. Я наступаю ей на ногу.
      — Семьсот, — говорю спокойно.
      Он молчит. Летают и возятся светлячки в банке. Шуршат. Жуткий звук.
      — Девочки, вы понимаете, кудапришли? Или вы платите и заправляетесь, или вы отсюда не выходите. Такое правило.
      Ева тяжело дышит. Я сильнее наваливаюсь ногой на ее ступню. Ей, наверное, больно, но мне сейчас надо, чтобы она молчала!
      — Если мы не вернемся к утру, — говорю как могу равнодушно, — ваша бабушка очень опечалится. И пришлет дровосеков.
      — Дурочка. К утру здесь ничего не будет. Даже ваших трупов.
      — Семьсот пятьдесят.
      — А ты дикая, — говорит он с удивлением. — Девятьсот пятьдесят. И больше никаких уступок. Деньги с собой?
      — Восемьсот, — мне все труднее сдерживать дрожь.
      — Девятьсот.
      — Восемьсот восемьдесят две. — Я не выдерживаю и закрываю глаза. И целую минуту слушаю шуршание светлячков в банке.
      — По рукам, — говорит он наконец. — Просто из уважения к твоей настырности, детка.
      Он идет к банке со светлячками. Открывает крышку, запускает внутрь руку, зачерпывает пригоршней (фу!). Выбрасывает в форточку. Снова закрывает банку, ставит на прежнее место. Светлячки пытаются взлететь и бьются о стеклянные стенки,
      — Сколько вас тут ходит, — бормочет мужчина. — О запасках не думают, живут одним днем… И мрут. Ты, — неожиданно поворачивается ко мне, — ты сколько протянула бы без дозаправки?
      — Не знаю… — Судорожно шарю по карманам, собирая деньги. Одной сотни не хватает. Могла я, расплачиваясь с рикшей, вместо десятки отдать сотню?!
      — И я не знаю, — говорит он со странным выражением. — Ну, долго мне ждать? Давай деньги!
      Я протягиваю ему все, что у меня есть. Он пересчитывает за одну секунду — в полной темноте. В очках.
      — Детка, ты ошиблась, — говорит очень ласково. — Здесь семьсот восемьдесят две.
      Я в десятый раз ощупываю карманы. Боковые, нагрудные, внутренние…
      В глубине комнаты открывается еще одна дверь. Входят, кажется, трое — они огромные, пахнут кожей и потом, звенят металлом, сопят. Выпуклые линзы их очков отражают банку со светлячками.
      — Ты что, в игрушки решила играть? — Дилер почти шипит. И в тот момент, когда он делает шаг ко мне, мои пальцы нащупывают — в глубине кармана брюк — туго свернутую купюру.
      Дилер успокаивается. Снова пересчитывает деньги. Кивает громилам в темноте:
      — Полный бак. Одним пакетом. Вот этой, хилой… А за этой дикой смотрите в оба глаза!
      В темноте поблескивают зубы. Дилер ухмыляется.
      — Идите за ними, девочки. Они вас не обидят.
 
      Один идет впереди. Двое — по бокам. Как будто конвоируют. Ева цепляется за мое плечо.
      Мы выходим на задний двор, заваленный хламом и рухлядью. Я поднимаю голову и вижу, что небо понемногу светлеет.
      Передний уходит, велев нам оставаться на месте. Мне на плечо опускается тяжелая горячая лапа.
      — Слышь ты, черная… У тебя парень есть?
      — Есть, — отвечаю сквозь зубы. — Чемпион по кара-дзю.
      — Врешь! — Громила смеется. Поблескивают очки и зубы.
      Его рука проводит по моей спине. Я отпрыгиваю.
      — Брось, — говорит его напарник. — Шеф прикончит.
      — Ой, ну я тебя умоляю… Шеф даже не узнает.
      В этот момент возвращается тот, что шел впереди. Кладет на землю перед Евой плоский портфель. Открывает. Вытаскивает манжету. Ева закатывает левый рукав. Ее трясет.
      Манжета охватывает Евину руку повыше локтя. В этот момент я ни о чем не думаю, даже о громиле за спиной. Я смотрю на Еву. Портфель тихо гудит. Ева глубоко вздыхает, напрягается, по ее лицу расползается улыбка… Ну вот. Наконец-то. Мы смогли,мы сделали, наконец-то!
      Яркий свет заливает двор — брошенные ящики, канистры, трех громил с портфелем и нас с Евой.
      — Стоять на месте. Энергетический контроль.
      У меня отнимаются ноги.
      Громилы и не думают «стоять на месте». Одинаковым движением лезут за пазуху… Что у них там — разрядники? Самострелы?!
      Ева подпрыгивает и, волоча за собой портфель, кидается в тень. Я за ней. Почему-то самым важным мне кажется снять с Евы манжету — а потом пусть доказывают, что мы причастны к сделке, может, мы просто проходили мимо…
      Ох, ничего они не будут доказывать. На тех, кто подозревается в операциях с энергией, не распространяются обычные законы. А нас взяли с поличным, с поличным!
      Я оборачиваюсь через плечо…
      И вижу.
      Контролер почему-то один. Громилы кидаются на него с трех сторон — им терять нечего. Один раскручивает над головой цепь. У второго самострел, у третьего разрядник. Я понимаю, что нужно бежать сию секунду — но не могу сдвинуться с места.
      Проходит, наверное, целое мгновение.
      Контролер отталкивается от земли. Правой ногой бьет в грудь противника с самострелом. Громила падает. Контролер винтом проворачивается в воздухе, его левая нога находит челюсть другого нападающего. Тот валится, роняя оружие. Третий громила стреляет разрядником — я вижу тонкую голубую дугу. И в следующий момент ей навстречу вылетает жгут мощнейшего разряда — синяя петля. Летят искры. Резко пахнет паленым.
      Громила падает, не издав ни звука, и больше не шевелится. Тот, что получил ногой в челюсть, тоже лежит неподвижно. Зато другой вскидывает самострел…
      Мне кажется, я слышу, как поет в полете тонкая стальная стрелка.
      Контролер сбивает ее перчаткой — звук металла о металл. И в следующую секунду снова вспыхивает синяя дуга. Еле слышное шипение, будто рвется тонкая ткань. Тяжело валится тело. И наступает тишина.
      Ева дергает меня за руку.
      Светает. Проклятье — в темноте у нас был бы шанс! Мы бежим, как не бегали никогда в жизни. Разлетаются из-под ног ошметки, огрызки, черепки, консервные банки; свалка огромная. Мы мечемся между штабелями канистр, пробираемся сквозь чащу покореженной арматуры, нам нужен выход, выход, выход, а выхода нет, только новые горы мусора, огромное динамо-колесо, завалившееся набок, гнилые лужи, горы черных сплавившихся покрышек…
      — Помогай!
      Ева не сразу понимает, что я хочу сделать. Но я наваливаюсь плечом на башню из вонючей резины, и Ева, догадавшись, кидается мне на помощь. Раз… два… глаза лезут на лоб. Три! Башня из покрышек падает, заваливая проход между двумя тяжелыми блоками — отслужившими свое аккумуляторами. Он не пройдет! Он тут не пройдет!
      С противоположной стороны завала бьет синяя дуга. Покрышки плавятся и проседают. Поднимается черный дым…
      Мы снова бежим очертя голову.
      Направо. Налево. Нам надо бы разделиться, тогда у одной из нас был бы шанс… Я думаю об этом отстраненно, будто не моя судьба решается, а чужая. Впрочем, выбора все равно нет: дорога вперед одна, без развилок. Направо, налево…
      Ева сдавленно вскрикивает. По инерции пробежав еще несколько шагов, поворачиваю голову; Ева лежит на земле, над ней возвышается черная фигура контролера.
      — Беги! — кричит Ева из последних сил.
      Я и рада бы не послушаться, но не могу. На губах металлический привкус. Я бегу, как затравленный зверь, я лечу, и вдруг передо мной открывается выход!
      Последним рывком прорвавшись сквозь пролом в бетонном заборе, выбегаю на улицу…
      И в этот момент меня хватают за волосы. Сзади.
 
      Комната, где мы расстались с деньгами, пуста. На столе по-прежнему стоит банка со светлячками: они больше не светятся.
      Контролер стряхивает нас с Евой на пол. Именно стряхивает: до этого он нас тащил. Я приземляюсь на руки и колени. Ева падает на бок — неуклюже, будто набитая ватой. Стукается головой о стену, но не перестает улыбаться странной бессмысленной улыбкой.
      Контролер быстро оглядывается. В опустевшей комнате нет никого и ничего: только светлячки по-прежнему шуршат. При свете утра зеленые искорки превратились в отвратительных насекомых. Вогнутое зеркало внутри банки искажает их отражения, и от этого они делаются еще гаже. Просто чудовища.
      — Конечно, он ушел, — говорит контролер сам себе. И оборачивается к нам. — Допрыгались, козы?
      Мы молчим.
      Контролер вздергивает Евину руку вверх. Рукав скатывается к плечу: выше локтя ясно виден след от манжеты.
      — Сколько заплатили? — спрашивает контролер.
      Ева тяжело дышит. Я называю сумму.
      — Откуда у вас такие деньги?
      Странный вопрос. Мы просто отдали все, что было, до копеечки. Теперь будем питаться бесплатной синтетической вермишелью… пока не помрем от недостатка энергии — Ева завтра, я послезавтра.
      Контролер пристально смотрит на Еву. Потом переводит взгляд на меня.
      Он немолод. Вернее, он вне возраста. Лицо в бороздках, но это не старческие морщины. Это будто стыки бронированных плит. Глаза смотрят из черных провалов, будто из глубоких дюз. Я вспоминаю, как он разделался с тремя нападающими. Они там до сих пор, наверное, лежат…
      — Вы заплатили за дрянь, — говорит он неожиданно мягко. — За фальшь. Это не энергия.
      Я смотрю на Еву. Она улыбается.
      — Это не энергия, —говорит он с нажимом. — Это заменитель. Две-три таких заправки — и привет, сумасшествие.
      Ева улыбается. Как будто все, что происходит с нами, — шутка. Игра. Я смотрю на нее с ужасом. Потом перевожу взгляд на контролера; он кивает:
      — Эти сволочи травят вас за ваши деньги.
      — Но иначе она не дожила бы до утра! — вырывается у меня.
      Бронированные плиты его лица чуть заметно сдвигаются — он хмурит брови.
      — Многие не доживают. Энергии не хватает на всех. Ее все равно не хватает! Поэтому… такие людоедские штрафы.
      Становится тихо. Ева молчит. Я молчу. Светлячки в банке понемногу затихают.
      — Иди, — говорит контролер. — Забирай ее… И чтобы духу вашего здесь не было.
      Я смотрю на него, не веря своим ушам.
      — Иди! — повторяет он громче. — Считаю до пяти. Раз…
      Я вскакиваю, будто меня ткнули шилом. Ева отстает только на одну секунду. Мы с ней сталкиваемся в дверях, прорываемся, плечом к плечу бежим по темному коридору… И вырываемся под небо. Справа — стена покинутой башни. Слева — ограда свалки.
      — Четыре, — говорит контролер где-то там, позади, в пустой комнате.
      Я слышала о такой забаве. Отпускают жертву, а потом догоняют — и убивают якобы при попытке к бегству. Такое полицейское развлечение.
      Мы бежим. Проносимся через площадь. Вылетаем на улицу, ныряем в подворотню, пробегаем ее насквозь. Из-под ног шарахаются крысы. Нам слышится погоня за спиной — этот контролер бегает так, будто и не человек вовсе…
      Начинают попадаться люди. Дворник вертит педали уборочной машины: из-под круглой щетки разлетаются фантики и упаковки от энерджи-дринка. Он смотрит на нас, как на бешеных, и тогда мы немного сбавляем темп.
      При свидетелях контролер не станет нас убивать…
      Или станет?
      Мы наконец-то решаемся оглянуться.
      Погони нет. Давно отзвучал счет «пять», но преследователь так и не появился.
      Мы валимся на край тротуара. Садимся, пытаясь отдышаться. Подползает разносчик дринка и с ним — гусеничная тележка с бутербродами. Бездумно сую в прорезь тележки свою кредитную карточку — загорается возмущенный красный глаз. Я забыла: денег-то нет…
      Зато дринк нам полагается бесплатно. Мы выпиваем по две банки.
      — Как ты?
      Ева с минуту молчит, будто прислушиваясь к собственным ощущениям.
      — Странно… Голова кружится. Слюна горькая. Но вроде живая… Как ты думаешь, он врал?
      Может, и врал. Я пожимаю плечами.
      — Он нас отпустил? — осторожно спрашивает Ева.
      — Да вроде.
      — И гражданский код не записал?!
      — Нет.
      — Не бывает, — говорит Ева, подумав.
      Я с трудом поднимаюсь — все мышцы ноют, все суставы болят.
      — Слушай, подруга… Утро наступило. Мы живы. Чего еще? Пойдем поспим, а то ведь вечером на работу.
      Я поднимаюсь и бреду по улице, верчу головой, пытаясь сориентироваться. Теперь-то нам рикша не светит, придется на своих двоих добираться…
      Ева догоняет меня и кладет руку на плечо.
      — Знаешь…
      — Чего?
      — Спасибо тебе, — говорит она еле слышно.
 
      Проходит несколько дней. Каждый вечер, входя в сеть и проверяя, есть ли пакет, я трясусь, как мышь на барабане: будет у меня энергочас? Или… официальное сообщение о штрафе?!
      Но ничего не происходит, и я понемногу перестаю дергаться. В конце концов, если бы контролер вздумал искать нас, уже нашел бы.
      Чем больше я о нем думаю, тем больше замечаю странностей. Вот, например, он даже не спросил, как мы вышли на дилера, кто назвал нам адрес и пароль. Говорят, у контролеров есть специальные методы дознания — утаить от них что-то просто невозможно…
      Однажды ночью, сразу после энергетического часа, я иду в магазин со светящимися рыбами. За прилавком вместо парня с птичьими глазами стоит хмурая некрасивая девушка.
      — Привет, — говорю небрежно. — А где тут… такой работал молодой человек? С черными глазами?
      — Тут я работаю, — говорит она мрачно. — Больше никто. И вакансий нет, не надейся.
      — Послушай, мне очень надо его найти.
      — Такого тут нет и не было, — говорит она упрямо. — Будешь покупать — покупай. А нет — убирайся. Ходят тут всякие.
      В других обстоятельствах я бы объяснила ей, что быть такой грубой — нехорошо. Доходчиво объяснила бы, на всю жизнь. Но теперь нет желания с ней связываться. Я просто разворачиваюсь и выхожу.
      На перекрестке танцуют парень с девушкой. Хорошо танцуют, с душой. Толпа стоит кружком и хлопает — ничего особенного в этом ритме нет, проще не придумаешь. Я останавливаюсь рядом и от нечего делать начинаю отбивать синкопы.
      Арестовали связного? Или он сам ушел от греха подальше? Может, его и в живых уже нет?
      Смотрю на смеющиеся лица вокруг. Вспоминаю слова контролера: «Многие не доживают. Энергии не хватает на всех».
      Ловлю на себе чей-то внимательный взгляд. Мимолетно. Поворачиваю голову — его уже нет: человек отвел глаза. Спрятался. И не найти его в сутолоке.
      Может, мне мерещится?
      Да ну вас всех! Не стану я от каждого взгляда шарахаться!
      Звенят по булыжнику металлические подковы. Сама не сознавая, выдаю последовательности из своей пиксельной программы: «Кра-си-че-бе! Кра-си-че-бе! Жел-кра-кра-жел!» Потом и этого ритма мне становится мало. Я все усложняю и усложняю его, то сливаясь с мерным ритмом толпы, то снова выныривая в свой собственный, никем не повторимый рисунок. Стучит кровь в висках, стучат каблуки. Сыплются искры…
      Я в кругу. В центре свободного пространства. Оказывается, у меня были зрители, сейчас они хлопают, визжат от восторга, что-то кричат…
      Из памяти всплывает непонятное: пой, будто никто не слышит. Танцуй, будто никто не видит. Живи так, будто на земле рай…
      И я ныряю в толпу. Ухожу.
 
      Ева перехватывает меня на подходе к дому.
      — Где ты ходишь? Тут у Длинного собирается классная компания!
      Длинный живет на соседней улице. Его дом когда-то был девятиэтажный, но потом в подземных коммуникациях что-то просело, и дом, как стоял — так аккуратно и ушел под землю. Бывший пятый этаж Длинного — теперь второй подземный. Говорят еще, что из этого дома есть выход в старое метро.
      Мы с Евой приходим последними, и Длинный запирает за нами двери.
      У него огромная комната — когда-то прямоугольная, а теперь в виде ромба. Целая стена занята беличьими колесами — динамические белки дороже мышей, но и света от них куда больше. У Длинного этих белок — штук пятьдесят, все породистые, почти лысые, очень мускулистые и без хвоста (хвост ухудшает динамические характеристики, потому и вывели такую породу). Когда все белки бегут в колесах — в комнате светло, как днем. Даже ярче.
      Сейчас белки спят. Колеса неподвижны. Посреди комнаты горит единственная свечка. Вообще-то жечь открытый огонь в помещениях запрещено, но Длинный на то и Длинный — у него денег достаточно, чтобы пренебрегать правилами.
      В комнате человек десять. Все сидят кружком на полу. Длинный вытаскивает щепку (настоящую деревянную щепку!) и сует в огонь свечи. Приятно пахнет натуральным дымом. У меня раздуваются ноздри.
      Щепка тоненькая. Красный уголек пожирает сухие волокна, ползет по направлению к пальцам Длинного.
      — У меня был огонь, — говорит он монотонно. — Огонь ушел! Золу не тронь!
      И передает щепку Еве, которая сидит рядом. Ева осторожно сжимает пальцы:
      — У меня был огонь. Огонь ушел, золу не тронь!
      И передает щепку мне. Завороженно глядя на уголек, я шепотом говорю:
      — У меня был огонь. Огонь ушел, золу не тронь!
      И передаю щепку девушке слева, которую я впервые вижу. У нее хриплый простуженный голос:
      — У меня был огонь. Огонь ушел, золу не тронь!
      Щепка движется по кругу. Кто-то быстро проговаривает слова, спеша избавиться от щепки, кто-то, наоборот, хочет подержать ее подольше. А огонек все ползет и ползет, подбирается к пальцам. Все труднее удерживать щепку в руках.
      — У меня был огонь, — это опять Длинный. И, очень быстро проговорив вторую часть фразы, сует щепку Еве.
      — У меня был огонь… — Она говорит медленно, несмотря на то, что уголь почти касается ее пальцев, сложенных щепоткой. — Огонь ушел… золу не тронь…
      Она хочет, чтобы щепка догорела в ее руках. Но слова закончились, и по правилам затягивать нельзя.
      Я получаю в руки крохотный огарок. Щепка трещит и сильно жжет.
      — У меня был огонь, — начинаю я. — Огонь ушел… А-а-а!
      Проклятый уголь так больно впивается в кожу, что я выпускаю прогоревшую щепку. Дую на пальцы. Все смеются.
      — Ты проиграла, — говорит Длинный.
      Сама знаю. Теперь, по правилам, я должна целоваться со всеми, кто сидит в кругу. Девчонки хихикают. Парни довольны, переглядываются, ухмыляются: и Длинный. И Фикус из корпуса «Б». И незнакомый крепыш с пухлыми щеками. И Игнат… вот уж кого видеть не желаю.
      А раньше я никогда не проигрывала, когда мы играли в огарчик!
      — Давай, — говорит Длинный. — Кто первый?
      — Никто, — говорю я, не раздумывая. — Я не буду.
      Длинный поднимает брови:
      — Ты знаешь правила.
      — Знаю!
      Я отыскиваю на полу уголек — он еще светится, он горячий. Вытаскиваю из волос стальную заколку, подхватываю уголь, будто щипцами. Подношу уголь к лицу…
      В последний момент спрашиваю себя: может, ну его? Перецелую их всех, ничего от меня не отвалится?
      Прижимаю к губам то, что осталось от щепки. Очень важно не заорать. Меня окатывает потом, всю передергивает от боли. Я выпускаю уголь, он опять летит на пол.
      Все молчат. Даже девчонки притихли. Ева смотрит с сочувствием. Игнат так разочарован, что становится смешно.
      — Вот дикая, — говорит Длинный вполголоса. — Ну что, играем дальше?
      Дальше играть никто не хочет. Ева предлагает рассказывать страшные истории.
      Длинный задувает свечу. Теперь мы сидим в полной темноте, и это к лучшему: никто не видит, как на губах у меня вздувается волдырь.
      Считаемся. Первой выпадает рассказывать хриплой девчонке слева от меня.
      Она начинает нарочно глухим, заунывным голосом:
      — Жила одна девочка. У нее в районе пропадали люди. То один пропадет, то другой… Но она об этом не задумывалась. Однажды после энергетического часа она познакомилась с парнем. У него были очень красивые глаза, а лицо повязано платком. И он этот платок никогда не снимал… Вот пошли они гулять. А парень и говорит: давай залезем на башню! Она и согласилась. Стали они подниматься на башню, дошли до пятидесятого этажа. Девочка говорит: я больше не могу. А парень: выше! Выше! Дошли они уже до сотого этажа, а девочка села и говорит: ну все, теперь точно не могу. А парень ей: прыгни вниз. Она: да ты что?! А парень: прыгни, прыгни! И снимает с лица платок…
      Кто-то из девчонок негромко визжит.
      — А рот у него, — продолжает рассказчица, — такой огромный и круглый, что видно череп изнутри. Девочка тогда поняла, что это за парень. Но она не растерялась — прыгнула в лифтовую шахту и зацепилась за противовес. Трос не был блокирован, противовес пошел вниз и опустил девочку до самой земли невредимой… И это не сказка, — вдруг закончила она совершенно нормальным, хотя все еще и простуженным голосом. — Это со мной было.
      — Врешь, — вырывается у кого-то. Кажется, это Игнат.
      — В старых башнях лифтовые тросы прогнили давно, — это Длинный.
      — В некоторых прогнили. А в некоторых они железные.
      Становится тихо. Если бы не дыхание — казалось бы, что комната пуста.
      — Жизнеедов не бывает, — тихо говорит Ева. — Ну как это человек может питаться жизнью самоубийцы? Непрожитой жизнью? Как?
      — А кто сказал, что они люди? — резонно возражает простуженная девчонка.
      — У нас в блоке трое пропали неизвестно куда, — задумчиво говорит кто-то из парней. — За полгода — трое.
      — Им просто энергии не хватило, — хмыкает Длинный. — Когда кого-то из знакомых штрафуют… или работу теряют, а запаски нет… Ты, что ли, знаешь об этом? Как-то не принято о таком трепаться.
      — А мне говорили, — еле слышно шепчет Ева, — что пропавшие люди уходят на Завод.
      Тишина. Возня. Сопение. Я толкаю Еву локтем в бок.
      — Да, на Завод, — повторяет она упрямо. — И там полно энергии для всех. Никто не дрожит над своим пакетом. Там даже слова нет такого — «пакет». Просто энергия льется, как… как ветер. Или как вода, когда водопровод работает.
      — Жизнееда я своими глазами видела, — говорит простуженная девушка. — А Завод… ты меня извини, но это все равно, что загробный мир. Есть он, нет его — мы все равно не сможем проверить.
 
      На другой день мои губы уже не так болят. Пузырь лопнул. Я могу разговаривать.
      Выспавшись как следует, за час до заката подхожу к проходной у подножия холма. Пиксели стекаются ручьями со всего города.
      Переодеваюсь в раздевалке и вдруг вижу, что в шкафчике две пары наушников. Ошибка техников — новые положили, старые забыли забрать. Я невольно оглядываюсь: никто не видел? Никто. Все надевают робы.
      Тогда я перепрятываю старые наушники — с полки кладу к себе в башмак. Если засекут — скажу, что случайно. В конце концов, из шкафчика-то они не выходили!
      Надеваю новые наушники. Надеваю черные очки. Застегиваю липучку — сзади, напротив четвертого позвонка.
      И отправляюсь на рабочее место.
      Иду вверх, пока не добираюсь до отметки «401», и тогда сворачиваю налево. Пробираюсь по узкому проходу. У Евы пятьсот тринадцатое место, у меня — пятьсот двенадцатое, Ева всегда приходит раньше…
      Но сегодня ее нет. Я так удивляюсь, что наступаю на край робы и чуть не падаю.
      На пятьсот тринадцатом месте нет никого! Неужели она опоздает?!
      Я сажусь на свое место, скрестив ноги. Спокойно, говорю себе. Лишние тридцать секунд ничего не значат. Когда я в последний раз видела Еву? Вчера. Сегодня я проспала весь день, а когда выходила из дому — ее уже не было в комнате…
      Время идет. Я верчу головой, вглядываясь в лица последних пикселей, рысью бегущих по местам. Евы среди них нет.
      Незнакомый парнишка, белобрысый и молоденький, вскакивает на платформу номер 401/513. На Евино место!
      — Заблудился? — спрашиваю резко. Он улыбается — рот до ушей, глаза часто моргают.
      — Привет! Меня поставили сюда работать! С крайней линии, представляешь? Был конкурс, я победил! Как думаешь, справлюсь?
      Смотрю на него, как на пришельца с Луны. Его слова до меня не доходят.
      — Это место…
      — 401/513! — Он показывает новенький жетон, который болтается у него на запястье.
      — Конкурс? Когда?
      — Да сегодня же! С полудня!
      Значит, Еву перевели на окраину. Куда-нибудь в угол экрана. На место этого… живчика. За что?
      Не ныть! Дело поправимое. Главное — пакет у нее будет. Ночью после энергочаса сядем рядышком на кухне, выпьем чаю…
      Я не успеваю додумать: в наушниках начинается отсчет. Пришло время шоу.
 
      После работы собираюсь домой впопыхах — думаю о Еве. Белобрысый парнишка справился (я, если честно, в глубине души желала ему провала). Его зовут Никола. Теперь он будет работать рядом со мной… А Ева где же?
      Сую ногу в ботинок — и наталкиваюсь на преграду. Лишние наушники. Я про них совсем забыла.
      Положить их обратно на полку? Еще не поздно…
      Руки действуют сами, без участия разума. Раз — надеваю наушники на ногу повыше колена. Два — опускаю сверху широченную штанину. И нет наушников.
      Запираю свою ячейку. Сердце колотится. Зачем мне это надо?!
      Медленно выхожу из раздевалки. Еще не поздно вернуться и положить на место. На лестнице меня подхватывает толпа — теперь вернуться назад сложнее. Но все еще возможно.
      У выхода сидят полицейские. Скучают. По дороге на работу мы проходим через рамку-металлоискатель. А с работы — валим толпой мимо рамки. И полицейские сидят на входе просто так, на всякий случай…
      — Девушка!
      Это не меня. Иду дальше. Даже головы не поворачиваю.
      — Эй, ты! Оглохла?
      Меня хватают за рукав. Сосчитав до трех, медленно оборачиваюсь.
      Полицейский раздражен: почему это я не подбежала к нему послушно по первому требованию?
      — Что случилось? — спрашиваю очень спокойно и вежливо. Сердце лупит, как в барабан, где-то в районе желудка. Нас, вообще-то, предупреждали о такой фишке: выборочный обыск. Кого-то из ребят в самом деле трясли, но меня — никогда. Ну почему, почему именно сегодня?!
      Теперь все зависит от моей выдержки. Если он учует, что я трясусь и потею… Это конец.
      Он разглядывает меня. Я смотрю ему в глаза.
      — Ну-ка, пройди через рамку, — говорит он. Я киваю: такие, мол, пустяки. Отчего же не пройти через рамку? Всегда с удовольствием…
      На секунду замираю перед створом металлоискателя. Я не знаю,сработает рамка на мои наушники или нет. Делаю шаг вперед…
      Рамка пищит! Орет на всю проходную: поймали вора! Поймали вора!
      Полицейский крепко берет меня за руку повыше локтя.
      — Что там у тебя?
      — Браслет, — говорю спокойно.
      Судорожно вспоминаю: по дороге на работу я всегда снимаю широкий металлический браслет с правой руки и кладу на лоток перед контролером. А пройдя через рамку — забираю обратно.
      — Сними и пройди еще раз.
      Я стягиваю браслет. Снова замираю перед рамкой. Если она сейчас сработает…
      Делаю шаг — будто в пропасть. Рамка молчит. Я выхожу из опасной зоны… рамка молчит! Полицейский смотрит испытующе.
      У меня трясутся колени. Наушники медленно начинают сползать вниз по ноге. Я чувствую, как они соскальзывают на колено, потом на голень…
      — Я могу идти? — спрашиваю чуть быстрее, чем надо.
      Полицейский молчит целую секунду.
      Проклятые наушники лежат теперь на башмаке, ненадежно прикрытые штаниной. Только бы они не свалились!
      — Иди, — говорит полицейский.
      Я разворачиваюсь и очень быстро иду к выходу. Чуть подволакивая правую ногу.
      — Стой!
      Я оборачиваюсь.
      Полицейский ухмыляется. Что это, игра в кошки-мышки?!
      — Браслет забыла, — говорит полицейский.
      На его ладони лежит мой металлический браслет.
 
      Вернувшись домой, я валюсь на койку и несколько минут ни о чем не думаю. Вот дура, а?! Зачем мне новые неприятности, разве старых было мало? Меня же чуть не сцапали, все висело на волоске — из-за каких-то там наушников?!
      Отдышавшись, вытаскиваю свой трофей. Внимательно разглядываю.
      Сами наушники — мембранки-проводки — меня интересуют мало. А вот плоская коробочка, припаянная с правой стороны — ритм-блок…
      Вообще-то, я не очень хорошо в этом разбираюсь. Я же не инженер — я просто пиксель. Но любой пиксель знает, что на входе в ритм-блок наших наушников — какой-то совсем простой сигнал. А уж дело блока — преобразовывать его в тот самый ритм, который заставляет нас так быстро и точно менять цвета. О небесном экране говорят, что он красочный, что в нем бездна оттенков, что изображения перетекают друг в друга почти незаметно… Поглядела бы я на наше энергошоу, если бы каждый пиксель вместо ритма получал тупой приказ: «Синий! Желтый! Белый!»
      Опомнившись, я прячу наушники в тайник за вентиляционной решеткой. Мне надо найти Еву. Сейчас это самое главное.
      Евина комната не заперта. Там пусто. Вещи валяются как попало — на Еву не похоже, она аккуратная.
      Иду на кухню. Там сидит Игнат — в одиночестве. Волей-неволей приходится с ним заговорить.
      — Еву не видел?
      Он смотрит настороженно.
      — Я думал, она с тобой… Ее с утра нет.
      — И с работы не возвращалась?
      Игнат вертит головой. Я присаживаюсь на край железной табуретки.
      — Ее не было на месте, — говорю, сама не зная зачем.
      Игнат широко раскрывает глаза:
      — Да?! А где…
      И умолкает.
 
      Приближается энергетический час. Евы нет в комнате. По идее, она может подключиться к своему пакету где-нибудь в другом месте… Но я в это не верю.
      Как всегда перед энергочасом, думается о плохом. Становится страшно. От жизни ждешь одних только бед и неприятностей.
      За пятнадцать минут до двенадцати я вспоминаю, что не проверила почту. Сажусь в велосипедное седло, нажимаю на педали… загорается монитор на руле.
      Письмо единственное. От Евы. Вытаращив глаза, читаю: «Завод есть. Он на самом деле есть! Спасибо тебе за все».
      И все. Конец.
      Это письмо так выбивает меня из колеи, что я чуть не забываю подключиться. Без двух минут двенадцать застегиваю манжету на левой руке, щелкаю разъемом… И тут вспоминаю, что не успела проверить: есть у меня на сегодня пакет или нет? Может, меня за что-то оштрафовали?!
      На городской башне начинают бить часы: раз… два… три…
      Двенадцать!
      От манжеты разливается тепло — к сердцу. К горлу. Перед глазами вспыхивают золотые искры, мерцают, танцуют…
      Я улыбаюсь.
      Все в порядке. Все живы. И у Евы все хорошо. Даже лучше, чем можно было представить: Ева нашла дорогу на Завод! Она об этом всегда мечтала! Я за нее рада.
      И еще я все могу. Петь, танцевать, конструировать…
      Я кормлю динамо-мышь специальным кормом из баночки. Запускаю в колесо. Мышь бежит. Колесо вертится. Загорается лампочка над столом.
      Я запираю дверь, сажусь за стол и кладу перед собой унесенные с работы наушники.
 
      Через два часа становится понятно, что нужен барабан. Или бубен. Что-то такое просто необходимо. Я прячу в тайник разобранные наушники и стучу в комнату Игната.
      Он так рад мне, что готов, кажется, руки целовать.
      — Ты?! Заходи… Выпьем чаю… У меня есть вино…
      — Некогда, — говорю. — Одолжи-ка мне ролики. Очень надо.
      Он разочарован.
      Ролики Игната — его сокровище. Он хранит их, чистит, смазывает, сам редко пользуется и другим никогда не дает. Они очень старые, могут сломаться и ремонта не переживут.
      — Зачем тебе? — спрашивает Игнат, отводя глаза. Но я уже знаю, что отказать не решится.
      — Съездить кое-куда. Я очень спешу, понимаешь?
 
      Я качусь по тротуару, перепрыгивая через канализационные решетки. Ролики — замечательная вещь, но мне на них никогда не накопить денег. Особенно после того, как мы с Евой потратили все сбережения на нелегальный пакет.
      Я снова думаю о Еве. Сейчас, когда после счастливого энергетического часа прошло некоторое время, ее письмо уже не кажется мне таким однозначным. «Завод есть»… Могла Ева уйти, не попрощавшись? Слова не сказав? Бросив все? Некрасиво с ее стороны. После того, как мы вместе побывали в такой переделке…
      Я вспоминаю контролера, который нас отпустил. Может быть, исчезновение Евы как-то с ним связано?
      Я вылетаю за поворот. Посреди площади ребята на роликах играют в гамбу — ухватившись друг за друга, катятся паровозиком. Ведущий резко поворачивает то вправо, то влево, и все за ним. Цепочка извивается змеей, уцепившихся последними мотает из стороны в сторону. Играют обычно до тех пор, пока кто-то не упадет и цепочка не развалится.
      Я выжидаю секунду — и присоединяюсь к паровозику последним вагончиком.
      Скорость невиданная. Я едва успеваю перебирать ногами, чтобы не налететь на край тротуара. Сороконожка, сложенная из людей на роликах, проносится через площадь и резко разворачивается перед большой витриной. Меня заносит, я бьюсь о витрину плечом: она гудит, как бубен, но не бьется. Гамба катится дальше. Летит вверх тормашками разносчик бутербродов. Катятся упаковки с дринком. Дворник поспешно сворачивает в сторону. Вдалеке слышен полицейский свисток…
      Впереди кто-то падает, и на него валятся все остальные. Я успеваю разжать руки, по инерции качусь вперед и чуть вправо: мимо кучи-малы. Ребята пытаются встать, кто-то ругается, кто-то смеется. Полицейский свисток все ближе. Я успеваю махнуть рукой парню-заводиле (он, как и я, сумел удержаться на ногах). Он машет мне в ответ.
      На полной скорости влетаю в темный переулок. Асфальт здесь неровный. Грохот роликов отражается от низких сводов. Поворот, еще поворот; пустынная улица, тихая, только лопочут ветряки на крыше. И — освещенная витрина. Я притормаживаю.
      Вся витрина уставлена барабанами. Здесь огромные ударные установки и маленькие детские бубны. Тамтамы, Тулумбасы. Кожи и ткани натянуты на рамы всевозможных свойств и очертаний. Я очень люблю это место, но не могу тут часто бывать. Слишком далеко от дома.
      Дверь закрыта. Я безнадежно дергаю ручку. Который час? Скоро рассвет, неудивительно, что магазин закрыт…
      Из глубины, из-за барабанов-чудовищ в человеческий рост медленно выходит чья-то тень. В полутьме я не вижу лица.
      Скрежещет замок. Открывается дверь.
      — Входи.
 
      Хозяина барабанного магазина зовут Римус. Он гораздо старше всех моих знакомых — ему лет сорок. Для меня он зажигает в магазине все огни: будит мышей и белок, выпускает светлячков, тормошит единственного электрического ската в глубоком, но тесном аквариуме. Я осматриваюсь, будто вижу все это в первый раз.
      Барабанов тысячи. У каждого свой голос. Но сейчас все они молчат. Я протягиваю руку, несмело постукиваю пальцем по жесткой, странно теплой коже. Звук очень глубокий, низкий, таинственный: бум-м…
      — Простите, что потревожила вас так поздно.
      — Ничего. Я тебя ждал.
      От удивления я оборачиваюсь:
      — Меня?!
      — Я тебя запомнил, Дикая. Ты часто приходишь. Посмотреть на барабаны.
      — Не очень часто, — теперь я смущаюсь по-настоящему. — Я далеко живу. И… у меня нет денег. Только на очень маленький… самый маленький барабан.
      Он кивает, будто так и знал. Жестом зовет меня за собой — в глубь магазина. Там стоит странная установка — что-то вроде клетки из грубо спаянных арматурных прутьев. Внутри клетки закреплены и развешены барабаны — на первый взгляд, как попало. На самом деле в их расположении есть система. Не могу понять, какая.
      — Сядь. Расскажи, что тебе нужно.
      Я сажусь, прячу под стул ноги на роликах и рассказываю. Мне нужен барабан. Лучше — система барабанов, но это уж как получится. Мне нужно самой, на свое усмотрение, сконструировать ударную установку. Миниатюрную. Это будет… Короче, это будет синтезатор ритмов.
      Римус выслушивает очень внимательно. Кивает. Долго думает, потом входит в арматурную клетку. В его руках две тонкие деревянные палочки. Потихоньку, монотонно начинает выстукивать на большом барабане. Я невольно подхватываю, начинаю отбивать ритм ладонью по колену…
      Римус мельком смотрит на меня — и вдруг его будто прорывает. Он мечется внутри клетки, барабаны оживают —все разом. Я слышу стук своей крови — и крови Римуса. Я слышу ритм целого города.На мгновение кажется, что снова наступил энергетический час и теплая волна вот-вот зальет меня целиком…
      Римус обрывает игру. Опускает руки. Выбирается сквозь щель между двумя арматурными прутьями. Мое сердце колотится, как после долгого бега.
      — Скажи, — Римус делает паузу, испытующе смотрит на меня. — Ты могла бы прожить… без подзарядок? Без энергетического часа? Хотя бы сутки?
      Я не ждала этого вопроса. Звучит неприятно и угрожающе. Я встаю. На роликах, вообще-то, трудно принять боевую стойку. Что он имеет в виду? Неужели догадался, что я украла наушники и за это меня могут отключить?!
      — Да нет… — Он огорчен, что я его неправильно поняла. — Я не собираюсь ничего у тебя отбирать… или запугивать. Просто ты похожа на… на некоторых людей. Они чувствуют ритм, как ты. И у них… своя энергия. Энергия из сердца. А не из разъема. Понимаешь?
      — Мне нужен барабан, — говорю я холодно. — Всего лишь маленький барабанчик. Остальное я сделаю сама.
 
      Мы беседуем до рассвета.
      — Люди, живущие на равнине, не похожи на тех, кто родился и вырос в горах. Другой ритм, понимаешь? Сам мир ритмически организован. На равнине — плавно, это протяжная песня. А в горах — резкие перепады. Крутые повороты. Вершины и пропасти. В горах выживают по-настоящему дикие.
      Я никогда не была ни в горах, ни на равнине. Город — вот мой мир. Серые жилые кварталы, улицы, площади и покинутые башни. И еще промышленные районы, куда без пропуска не пройдешь.
      — Мы все — пленники ритма, хозяева ритма. Утро — ночь. Сон — явь. Вдох — выдох. Наше сердце — ударная установка. Наш мозг подчинен ритму и производит ритм… Тебе не скучно?
      — Нет! Что вы!
      Он трет ладони, будто у него зябнут руки.
      — Родителей помнишь? — спрашивает ни с того ни с сего.
      Я пытаюсь вспомнить. Получается плохо. Вроде были какие-то люди… Вроде я их когда-то любила…
      — Они умерли.
      — От чего?
      — От старости, — предполагаю неуверенно. И замолкаю.
      Римус тяжело качает головой:
      — Приют… Приют, а не дом. Только воспитатели не ставят в угол — они сразу лишают пакета… воли к жизни… цели…
      Я не понимаю его. Он и не ждет, что я пойму. Поднимается, идет куда-то в глубину магазина и через минуту возвращается с маленьким, как две моих ладони, барабаном.
      Барабан старый, это видно с первого взгляда. Кожа на нем вытерлась, кое-где засалилась. Сквозь пятна проступает неясное изображение.
      Я всматриваюсь. На барабане нарисован волк.
      — Это… старая вещь?
      — Это древняявещь, — говорит он с легким упреком. — Она не очень красива. Но в ней есть душа. Она помнит настоящие ритмы — рождения, сражения, смерти. Возьми. Тебе пригодится.
      Он улыбается. Незаметным движением выхватывает из железного ребра барабана трехгранный стилет без пятнышка ржавчины. Я невольно отшатываюсь.
      — Пригодится, на все случаи жизни. — Он осторожно прячет оружие назад. — Обрати внимание, на чем этот барабан крепится. На цепи.
      Он прилаживает цепь мне на плечо. Очень удобно. И совсем не тяжело.
 
      Возвращаюсь домой утром, с барабаном на плече. Меня покачивает от усталости, но я совершенно счастлива.
      Игнат встречает меня у дверей нашего блока. Дождаться не может, бедняга.
      — Да целы твои коньки, не беспокойся!
      Он как-то вяло реагирует на мои слова. Мнется. Отводит взгляд.
      — Да что случилось?
      — Ты знаешь… Ева нашлась.
      — Правда?!
      — Да… в коллекторе. В канализационном коллекторе спустили воду… и тогда нашли… ее. То, что от нее осталось.
 
      — Темная история, — говорит Длинный.
      В его комнате в форме ромба горят все лампы. Все динамо-белки бегут в своих колесах. Я сижу на полу и плачу. Мне плевать, что он видит мои слезы.
      — Она слишком поверила… что Завод — это все равно, что загробный мир! Она покончила с собой! Прыгнула в коллектор… А мне написала…
      Я не могу говорить. Захлебываюсь.
      — Я не думаю,что она покончила с собой, — говорит Длинный.
      От неожиданности поднимаю на него мокрые глаза.
      — Она любила жизнь, — говорит Длинный. — Да, ей было трудно, не хватало энергии. Но она понимала, что такое жизнь. И ни за что не спустила бы ее в коллектор… как в унитаз.
      Я понимаю, что он прав. Горе сделало меня глупой. Я слишком легко поверила в самоубийство Евы.
      — Но тогда ее кто-то убил?!
      Длинный молчит.
      — Но кто? И за что?! И при чем тут Завод?
      — Ты не рассказывала мне, — начинает Длинный, — что с вами стряслось в ту ночь, когда ты искала подзарядку для Евы.
      — А откуда ты знаешь…
      — Брось, — машет рукой. — Где знают двое, знает и свинья.
      Он снова прав. Я закусываю губу.
      — Не бойся, — говорит Длинный. — Я же тебе не враг.
      Я рассказываю ему, как мы напоролись на контролера. Как пытались уйти, но не смогли. И как он нас отпустил.
      Длинный долго молчит.
      — Контролеры никогда не ходят поодиночке, — говорит он наконец. — Разве ты не видела патруль?
      Я молчу. И опять он прав.
      — У контролеров нет такого оружия. То, что ты описала… Это не разрядник. Это штука помощнее. Я даже не знаю… не знал, что бывает такое оружие.
      Я молчу. Мои слезы высыхают, стягивая кожу.
      — И контролеры никогда никого не выпускают, — говорит Длинный очень тихо. — Никогда. Это закон.
      Я вспоминаю того, кого мы приняли за контролера. Лицо, будто выкованное из железных пластин. Глаза, глядящие из темных провалов…
      — Так кто же это был?! — вырывается у меня.
      Длинный качает головой:
      — Не знаю. Знала Ева… незадолго перед смертью. Наверное.
      От этих его слов у меня волосы встают дыбом.
      — Но…
      — Будь осторожна, — говорит он твердо. — Может, ты следующая… а может, и нет. Может, я ошибаюсь. Но на всякий случай оглядывайся почаще. И не доверяй незнакомцам. Ладно?
 
      «Не доверяй незнакомцам».
      Теперь мне всюду мерещатся внимательные взгляды. Верчу головой так, что шея болит. Следят за мной? Или не следят? Или так следят, что я не замечаю?
      Белобрысый Никола, мой новый сосед по работе, старается изо всех сил, хочет мне понравиться. А мне глядеть на его улыбку — сил нет. С души воротит.
      Потому что я думаю о Еве, и только о ней. Ни о чем другом много дней не могу думать.
      Каждую ночь, получив свою дозу энергии, беру в руки барабан с изображением волка. Вытаскиваю из-за вентиляционной решетки разобранный ритм-блок. Достаю из-под кровати ящик с инструментами. У меня всего два часа — потом действие подзарядки ослабевает, «свет в голове» гаснет, и я ощущаю себя полной дурой. Главное в этот момент — не поддаться отчаянию и не расколотить о стенку то, что уже сделано. А расколотить хочется: таким оно представляется нелепым. Кажется, ничего из этого не выйдет, никогда. И как только мне в голову взбрела такая глупость!
      Заставляю себя все аккуратно спрятать: инструменты под койку, блок — в тайник за вентиляционной решеткой. И на другой день, после энергочаса, снова берусь за дело. Все это время я почти не выхожу на улицу: потому что занята. И еще потому, что надоело оглядываться, ожидая неведомой беды неведомо откуда. Я тружусь, как робот на конвейере…
      И в один прекрасный день моя затея срабатывает.
      Ритм-блок крепится на ребре барабана. К нижней деке я приспособила тонкую, как пузырь, электромагнитную мембрану. Ритм-блок генерирует волны, мембрана резонирует с нижней декой барабана. Так просто, что даже удивительно: и чего я так долго возилась?
      Я постукиваю по барабану ладонью: раз, два, раз-два-три! Барабан откликается — без паузы, без малейшей заминки выдает ритмическую серию, от которой нога сама собой начинает притопывать по бетонному полу.
      Вот это игрушка.
      На минуту я забываю даже о Еве. Даже о том, что мне грозит беда. Я разговариваю с барабаном: он безошибочно развивает любую мою мысль. Всегда логично и всегда непредсказуемо.
      Энергочас давно прошел. Близится рассвет. Я надеваю барабан на плечо и выхожу на улицу. Без роликов добираться до Римуса очень долго. Я пускаюсь бегом. Барабан болтается на боку. В такт моим шагам начинает бормотать ритм — негромко, глухо, будто сам себе.
      Этот ритм странным образом соединяется со стуком крови в ушах. Я бегу все быстрее. Дворник на уборочной машине шарахается с моего пути. Что-то кричит вслед. Я не слышу: в ушах свистит ветер, стучит кровь и гулко отдается ритм.
      Я почти не касаюсь ногами земли!
      Ребята-роллеры провожают меня удивленными взглядами. Врываюсь в магазин к Римусу, будто камень, пущенный из рогатки. Щеки горят от ветра.
      — Римус! Римус! Посмотри, что я сделала!
      Он сидит над остовом гигантского барабана — скелетом древнего чудища. Встает мне навстречу. Долго рассматривает мое изобретение, постукивает по деке — барабан отзывается ему. Правда, не так звонко, как мне.
      — Ты засиделась внизу, — говорит он наконец.
      — Что?!
      Он возвращает мне мой барабан. Пристально смотрит в глаза — очень серьезно.
      — Внимательно слушай, что я тебе скажу. Ты должна искать выше.Ты должна подняться на самый верх. Иди вверх,Дикая! Там ты найдешь то, что тебе очень нужно.
 
      Иногда мне представляется, что Римус очень умный. А иногда кажется, что он совсем сошел с ума среди своих барабанов. Что это значит — «иди вверх»? Я расспрашиваю его почти час, и так и эдак, но он отказывается об этом говорить. Он реставрирует гигантский барабан и просит не мешать.
      Раздосадованная, выхожу на улицу. Бреду домой и все думаю, думаю над его словами.
      В подворотне ко мне пристает очень неприятный субъект: я готова поспорить, что сегодня ночью он получил фальшивую подзарядку. И, наверное, не в первый раз. На губах у этого парня — странная, бессмысленная улыбка. А глаза не улыбаются: они остекленели. Он вообще, кажется, ничего не видит — идет на меня, как слепой робот, расставив огромные руки.
      Я пытаюсь увернуться, но он очень ловкий. Хватает меня — пальцы будто железные. Прижимает к стене. Бью коленом в пах: ничего не происходит, ему все равно. Он не чувствует боли.
      — Девять доз, — шепчут его губы. — Девять доз… Одна ночь… Еще вчера было восемь…
      Его рука впивается мне в грудь. Очень больно. Я молча вырываюсь, но он сильнее. И весит больше раза в три.
      — Ты понимаешь, чтоэто значит? Ты не понимаешь… какэто — сдохнуть, когда тебе не хватит девятой дозы… Или десятой… Или двухсотой…
      Он кажется таким же механическим, как разносчик дринка. У него все отдельно: глаза, лицо. Движения. Слова. Он бормочет, будто жалуется мне. А сам заваливает меня на асфальт и рвет на мне одежду.
      Ребро барабана впивается мне в бок. Из последних сил высвобождаю одну руку, вслепую тянусь к барабану… Не хватает миллиметров…
      — Девять доз… Я хочу жить, понимаешь, ты?! Я житьхочу!
      Из крошечных ножен, спрятанных на ребре барабана, в мою руку выползает стилет. Будто жало. И, когда механический человек, получивший сегодня девять доз фальшивой энергии, чуть отстраняется, колю стилетом в бедро.
      В первую страшную секунду кажется, что он и этого не почувствует. Он замирает, его глаза наконец проясняются. Кажется, он впервые меня увидел. Он делает движение посмотреть, что такое его ранило…
      На меня толчком выплескивается чужая кровь.
      Он рычит. Прихватив барабан, ужом выскальзываю из-под него. Он хватает меня за щиколотку — я протыкаю стилетом его ладонь. Он страшно ругается, отдергивает руку…
      И вдруг замирает, стоя на коленях на тротуаре.
      — А может, и к лучшему, — говорит очень ясным, спокойным голосом. Ложится на бок и подкладывает ладонь под голову. Будто очень устал и хочет спать.
      Я убегаю. Потом возвращаюсь. Он все так же лежит на боку. Под ним собралась немалая лужица крови — кажется, я случайно перебила артерию. Но кровь больше не течет. И человек не дышит.
      Он мертв.
      Стою над ним с окровавленным стилетом. Я не хотела! Он был скотина, он заслуживал смерти… Но ведь тех царапин, что я ему нанесла, недостаточно, чтобы завалить насмерть такого здоровенного быка!
      Моя одежда в крови. Надо бежать, пока меня здесь не застали. Ведь по всему выходит, что убийца — я…
      Что чувствует человек, когда жизни в нем осталось так мало, что каждую ночь приходится подзаряжаться не раз, не два — девять раз? Откуда он брал такие деньги?! С каждой ночью в нем оставалось все меньше жизни. Чем больше он цеплялся за жизнь, тем меньше оставалось шансов…
      В конце подворотни мелькает чья-то тень, и я ухожу, бережно прижав к груди барабан. Лицо этого человека — мертвое — стоит у меня перед глазами.
 
      «Иди вверх». Это становится почти навязчивой идеей. Я поднимаюсь на крышу нашего дома — девятый этаж — и сижу там в окружении ветряков и тусклых солнечных батарей. Когда-то эти батареи давали много тепла и света — тогда солнце светило щедро, по два-три часа в день, а не двадцать минут, как сейчас. Теперь батареи никому не нужны, но демонтировать их не стали. Я сижу на одной из них, как на пыльной глыбе льда. Смотрю на город.
      Ветряки, ветряки. Огромные лопасти и вертушки поменьше. Крыши — плоские, все на одном уровне. Кое-где рядами стоят кресла — здесь люди с удобством смотрят энергетическое шоу. Мое шоу…
      А дальше, почти неразличимые в коричневатом тумане, — небоскребы, башни. Верхушками они уходят в облака. Первые этажей двадцать заселены, выше, как правило, никто не живет: тяжело подниматься. Раньше, когда энергии было много, башни светились огнями. Внутри и снаружи работали лифты. Люди поднимались на самый верх, не прикладывая усилий…
      Иди вверх, сказал Римус. Я поднимаюсь и отряхиваю пыль со штанов.
 
      Район небоскребов пользуется дурной славой. И не только потому, что среди обломков и развалин здесь ютятся разные подозрительные конторы. Башни понемногу разваливаются: каждую минуту любая из них может повторить судьбу Сломанной Башни. Или самоубийца свалится на голову, тоже приятного мало.
      Я иду, стараясь держаться поближе к стенам. Башен много — когда-то их строили здесь одну за другой. И где же, интересно, лежит то, что мне «очень нужно»?
      Задираю голову и смотрю вверх. Кружится голова: стена уходит в поднебесье. Сколько же надо времени, чтобы подняться на крышу? И есть ли там крыша, ведь с земли видна только половина башни, остальное — в тумане?!
      Поправляю на плече плоскую цепь своего барабана. Иду вдоль стены. Стена разрисована граффити: здесь и неприличные слова, и вполне приличные рисунки. Большая черная надпись: «Синтетики — дурачье и скот». Интересно, кто такие синтетики и за что их здесь обзывают?
      А потом я останавливаюсь как вкопанная. Рядом с яркой глупой картинкой — смеющаяся рожа с выпяченными красными губами — я вижу что-то очень знакомое.
      Рисунок наполовину стерся, как и у меня на барабане. Но узнать его можно.
      Это изображение волка.
 
      Теперь я знаю, где искать. Во всяком случае, кажется, что знаю.
      В башне только один подъезд. Лестница грязная. Пахнет тяжело: похоже, в лифтовой шахте устроена выгребная яма. Не хотела бы я здесь жить.
      С пятого спускается старушка лет сорока пяти. Подозрительно на меня глядит. Спрашивает, к кому.
      — К Оле, — говорю, не моргнув глазом. — С десятого этажа.
      Она секунду раздумывает.
      — Там на десятом такие хулиганы живут, — говорит с осуждением. — Ну ладно, иди.
      Спасибо, разрешила, думаю я с усмешкой. Иду дальше. Барабан покачивается на боку, потихоньку начинает звучать. Его ритм — та-та-та… та-ра-та… — придает мне сил.
      На одном дыхании поднимаюсь до двадцатого. Здесь останавливаюсь, удивленная. На серой стенке копотью написано: «Здесь конец человеческого жилья. Если ты не нашел, кого надо, — иди обратно. Вниз». Надпись старая, но совсем недавно ее обновляли. Интересно, кому понадобилось переводить топливо (свечку? лучину?) на бесполезные слова? Или они не бесполезные?
      Поднимаюсь еще на один этаж — и снова останавливаюсь. Лестницы нет: вместо нее зияет пролом. Не хватает целого пролета. И что теперь?
      Перил тоже нет. Гладкие стены справа и слева. Умела бы я летать… но я не умею. Как посоветовал неведомый доброжелатель, «иди обратно, вниз».
      Но мне надо вверх!
      Спускаюсь на ближайшую лестничную площадку. Здесь окно без рамы и стекол. Сажусь на подоконник и осторожно выглядываю наружу.
      Ну и вид! Весь город как на ладони. Тяжело дышать — воздух очень влажный, и ветер швыряет в лицо обрывки тумана, липкого, будто кисель. Я внимательно оглядываюсь вокруг…
      Вот она. Лестница. Старая, ржавая. Тянется вдоль стены снизу вверх всего в метре от моего окна.
      И там, тремя этажами выше, есть еще одно окно.
      Ничего страшного, говорю я себе. Это просто пожарная лестница. Если бы она стояла внизу, на асфальте, я бы прыгала по ней, как динамо-белка. На асфальте или в облаках — разницы нет!
      Стараясь не жмуриться, взбираюсь на подоконник. Завывает ветер. Ладони делаются клейкими, будто пластырь. Закрываю глаза… Заставляю себя открыть их. Выпрямляюсь в полный рост. Вот лестница — один прыжок, только один прыжок!
      Задерживаю дыхание — и прыгаю. Ура, это лестница, я за нее держусь! Она шершавая, холодная, но вполне…
      Под ногами откалывается целый пласт ржавчины. Подошвы соскальзывают. Я повисаю на руках. Ветер играет моим барабаном.
      Подтягиваюсь. Нахожу ногами опору. Замираю, чтобы перевести дыхание.
      Подо мной — город. Наверху — что-то, что мне очень нужно. А значит, мне надо наверх.
 
      На пятидесятом этаже ненадолго сажусь передохнуть. И впервые думаю с беспокойством: а когда я вернусь назад? За час до заката мне надо быть на проходной, иначе — все, лишусь работы!
      Нечего рассиживаться. Иду дальше.
      Лестница тянется все вверх и вверх. Снаружи вертятся ветряки: то затеняют свет из окон, то снова его открывают. Между тридцатым и сороковым их было так много, что они едва не задевали друг друга лопастями. Но чем выше я поднимаюсь, тем меньше вертушек за окнами. Выше девяностого этажа ветряки пропадают вовсе.
      Башня пуста: здесь много лет никто не живет. Много десятилетий. Дует ветер из разбитых окон, играет пылью и песком на ступеньках. Заносит следы.
      Это очень удобно, думаю я. Если бы я могла получать свою подзарядку прямо здесь, на вершине… И если бы не надо было каждый день ходить на работу… И если бы не надо было есть и пить…
      Вытаскиваю флягу из-за пазухи, делаю большой глоток. Сколько этажей в этом небоскребе? Двести, триста — или тысяча?!
      …Так вот: если бы все эти «если бы» были правдой, а не дурацкими мечтами, я поселилась бы здесь, наверху, со своим барабаном. Иногда спускалась бы вниз — развеяться. А ветер заметал бы мои следы, и полицейские бы меня не…
      Странный звук за спиной. Я резко оборачиваюсь. На лестничной площадке подо мной стоит человек. Откуда он взялся? Неужели влетел в окно?! Незнакомцу лет двадцать пять, из одежды на нем только черные штаны и множество ремней, тонких и толстых, на поясе, на торсе, на ногах. А под ремнями он весь покрыт буграми мускулов и жгутами вен. И шрамами. Он глядит на меня и ухмыляется, я невольно отступаю, чтобы бежать наверх…
      В окно над моей головой влетает — да-да, влетает! — еще один. Постарше. Не такой жилистый. В первую минуту мне кажется, что у него за спиной крылья. Потом он выпускает из рук узловатую веревку, и она уползает в окно, как черный змеиный язык.
      Теперь я стою между ними, и выхода нет.
      — Ты высоко забралась, синтетичка, — говорит тот, что появился первым, в ремнях и шрамах. — Прыгнула бы с двадцатого. Или у тебя мания величия?
      — Я не синтетичка, — говорю я.
      Он хохочет:
      — Ну да, конечно. Ты маньячка. Хочешь размазаться по асфальту так эффектно, чтобы дворники неделю соскребывали. Твои кишки, в смысле. Давай, помогу!
      Он делает приглашающий жест в направлении окна. Я поднимаюсь на ступеньку вверх.
      — Что ты тут делаешь? — глухо говорит второй.
      Хороший вопрос. Я ищу… неведомо что. Неведомо зачем. Но как им это объяснить?!
      — Захотелось полетать, — мускулистый ухмыляется.
      — Нет.
      — Тогда зачем ты сюда пришла?
      — Мне было нужно подняться наверх. — Я смотрю на старшего с надеждой. Мне кажется, он здесь главный. И еще мне кажется, что он способен меня понять. — Потому что мне сказали. Подняться наверх.
      — Это была ошибка, — говорит старший, помолчав. — Здесь, наверху, только птицы… и самоубийцы. Алекс, выпускай ее.
      При слове «выпускай» у меня появляется надежда. Но только на долю секунды. Потому что я очень скоро понимаю, какони собираются меня выпустить.
      Мускулистый Алекс одним прыжком добирается до меня. Я не успеваю вытащить стилет. Мой противник не только сильнее — он и дерется лучше. Очень скоро мои локти оказываются завернутыми за спину. Алекс тащит меня к окну.
      — Погодите!
      Никто меня не слушает. Мой барабан срывается с плеча и катится по лестнице.
      Алекс швыряет меня спиной на подоконник. Моя голова свешивается вниз, в бездну. Я цепляюсь за жизнь локтями, коленями, каблуками, я зубами готова вцепиться в бетонную балку…
      — Погоди, — слышу сквозь ветер и стук крови в ушах.
      Я уже лечу. Алекс подхватывает меня и втаскивает обратно на подоконник. Я задыхаюсь.
      — А ну, дай ее сюда на минутку.
      Я сижу на полу. Внутри. На пыльном бетонном перекрытии. Передо мной, двумя ступеньками выше, стоит старший из двух моих убийц.
      — Откуда это у тебя? — В руках у него барабан с изображением волка.
      — Подарил… Римус, — мне трудно говорить. — Велел… идти… наверх.
      Мускулистый Алекс и его старший товарищ мрачно переглядываются.
      — Старик выжил из ума, — мрачно говорит Алекс. — Рехнулся, Сенильный психоз.
      Старший молчит. И я молчу. Меня бьет крупная дрожь.
      — Что еще он тебе говорил? — требовательно спрашивает старший.
      — Ничего. Просто… наверх. А когда я увидела картинку… на стене…
      И снова становится тихо. Только ветер гудит, пересыпает пыль, заметает наши следы на ступеньках.
      — Ты синтетик? — спрашивает старший.
      — Я не знаю, что это такое.
      — Ты получаешь свою дозу, как все? Через разъем? В так называемый энергетический час?
      Он говорит таким тоном, будто это неприличная болезнь. Я сглатываю слюну.
      — Да. Как все.
      — Значит, ты синтетик, — вступает Алекс. — Значит, ты подключена. Получишь свой пакет — будешь жить. Не получишь — загнешься. Ясно?
      Я давно это знаю.
      — Место синтетиков — внизу, — медленно говорит старший. — Никогда больше не поднимайся выше двадцатого этажа. Или вылетишь в окошко. Понятно?
      Понятнее некуда.
 
      Я едва успеваю добежать до проходной к назначенному часу. Пристраиваюсь в хвост очереди. В страшном темпе надеваю робу, очки, наушники. Бегу на свое место — одна из последних. Никола смотрит на меня круглыми глазами:
      — Я боялся, что ты опоздаешь!
      У меня даже на раздражение не остается сил.
      Я страшно устала. Потянула плечо. Мышцы ноют, при резких движениях болит сустав. Но сильнее боли и усталости — обида. Да кто они такие? Как они смеют мне с таким презрением цедить — «место синтетиков внизу»?!
      В наушниках начинается отсчет. Я с огромным трудом поднимаюсь. Расправляю плечи. В последний момент догадываюсь проверить застежку робы: она ушла вправо на добрый сантиметр. Едва успеваю вернуть ее на место.
      Идет проверка: белый, красный, синий, желтый. Я разворачиваюсь, выполняя команды. Я пиксель, в конце концов! Я должна сосредоточиться на работе! Я пиксель. Крохотная точка на большом экране. Я очень хороший пиксель, за это мне дают девяносто восемь энерго каждую полночь.
      Я синтетик… Ну и что?!
      Выходит солнце. Экран отражается в низких облаках. Весь город сейчас на меня смотрит. Пусть они не видят меня — но ведь я часть экрана, большого, яркого, я дарю людям радость!
      Ритм в наушниках не дает ни секунды передышки. Он не дарит силы — он выматывает. Я еще слушаю его, еще танцую… Сколько времени прошло: семь минут, десять? Что, всего три минуты?!
      Кра-си-че-бел… Жел-кра-жел… Жел-кра-кра-жел…
      «Энергетическое шоу — для вас, горожане!»
      «Износившаяся одежда пригодна в качестве ветоши!»
      «Шляпы с подогревом — на энергии ветра!»
      Я синтетик. Я синтетик. Если я плохо сегодня отработаю, мне не дадут пакета. «Многие не доживают… Энергии не хватает на всех». Кто это сказал?!
      Я сбиваюсь. Успеваю увидеть взгляд Николы, полный ужаса. Его страх передается мне, я пытаюсь выровняться — и сбиваюсь еще раз. И еще.
      На большом экране крохотная точка вдруг выпадает из общей картинки. В самом центре. Мне очень хочется все бросить и повалиться на платформу без сил. Но я держусь. Последние минуты… «…для вас, горожане!»
      Я падаю только тогда, когда солнце уходит и в наушниках становится тихо.
 
      Оказывается, что меня оштрафовали всего лишь на один пакет. И не уволили совсем, а просто перевели на окраину, на место 1001/005. Я очень ценный работник, говорится в сообщении. Если на новом месте покажу себя с лучшей стороны, мой статус может быть восстановлен.
      Ну вот, все кончилось хорошо. У меня есть запаска. А завтра я подготовлюсь, хорошо отработаю, и мне дадут энергопакет…
      Я опять вспоминаю этих, с башни, которые умеют летать. Которые синтетиков и за людей не считают. Сами-то они кто? И кто придумал это гадкое слово — «синтетик»?!
      Сажусь на койку. Кладу на колени барабан. Потихоньку начинаю настукивать ритм; барабан откликается. Это не сочувствие и ни в коем случае не жалость — это сдержанная, настороженная сила.
      Теперь я думаю о Еве. О том, что с ней все-таки случилось. Она была синтетик, как и я. Игнат синтетик. Белобрысый Никола синтетик. Даже Длинный — синтетик тоже. Римус…
      Эти, летающие, знакомы с Римусом. Если бы не страх опоздать на шоу, если бы не все, что потом случилось, я бы не забыла о такой важной вещи!
      Барабан со мной согласен. Он выдает длинный рокочущий раскат — будто перед грозой.
 
      У Римуса покупатели. Впервые вижу, чтобы у него что-то покупали. Полная дама, бритая под ноль, покупает игрушечную барабанную установку маленькому мальчику. Я давно уже не видела в городе детей, а в нашем районе их просто нет. Мальчик представляется мне чем-то вроде зверька. Я разглядываю его, но близко подойти не решаюсь.
      Наконец они с матерью уходят и я могу поговорить с Римусом. Он внимательно выслушивает все, что я ему — сбивчиво, с обидой, с возмущением — рассказываю.
      — Как ты мог меня туда отправить! Они же меня чуть в окно не выкинули!
      — Они тебя не признали, — говорит Римус, и в его голосе звучит тревога. — Почему же… А мне казалось, что ты такая же дикая, как они.
      — Что?!
      Римус кивает.
      — Они дикие.Так их зовут, так они сами себя называют. И ты — Дикая… я был уверен, что ты тоже.
      — Я…
      — Но они тебя не признали. Значит… я ошибся, прости.
      Он на глазах делается старым-старым. Дряхлым. Едва живым.
      — Не переживай так. — Мне становится неловко. Вот же — человек мне барабан подарил, а я ему неприятности устраиваю.
      — Дикая энергия, — он меня не слушает, — единственное топливо для людей. Единственное настоящеетопливо. Жучки эти, дилеры, ею не торгуют.
      Я смущенно верчу в руках свой барабан. Изображение волка кувыркается.
      — Несчастные синтетики живут на подачках, — тихо говорит Римус. — Они не в состоянии сами себя подзарядить. Но дикоесердце рождает дикуюэнергию. Я надеялся, твое тоже.
      — Я синтетик, — говорю горько. — Счастье еще, что они, эти дикие, вовремя узнали твой барабан.
      — Это не мой барабан, — говорит он рассеянно. — Ты синтетик… Как это грустно.
      — Но почему?
      Он тяжело качает головой:
      — Не спрашивай… Если ты синтетик, лучше не морочь себе голову. Иди… скоро энергетический час…
      Я поднимаюсь с тамтама, на котором сидела все это время, и бреду к выходу. Не оглядываясь. Не прощаясь. Берусь за ручку двери…
      — Погоди!
      Слово звучит, как удар барабана. Я оборачиваюсь.
      — Послушай, — говорит Римус. — А может, это они ошиблись? Они, а не я? К ним так долго не поднимались новые дикие, что они забыли, как выглядят новички!
      — Второй раз я к ним не пойду.
      Римус трет ладони.
      — Послушай… Есть только один способ проверить, ты дикая или синтетик. И не надо к ним идти, надо только… — У него странно блестят глаза.
      Он ждет от меня этого вопроса, ну что же, я его задам.
      — Какой способ?
      Он рассказывает.
      — Нет, — говорю я быстро. — Я знаю, как от этого подыхают. Видела. На себе пробовать не хочу.
      Римус опускает плечи.
      — Тогда прощай, — говорит тускло. — Всего хорошего.
 
      До энергочаса остается не так много времени. Мне бы шагать побыстрее, но все труды и беды этого дня наваливаются на плечи, и я едва ногами перебираю. Так и опоздать недолго.
      Я вспоминаю Еву. Как ей было плохо, бедняге, в конце каждых суток, накануне энергочаса. Она говорила: «Я тебе завидую…» Чему завидовать? Вот, плетусь теперь, как она…
      Трясу головой, заставляю себя отбросить дурацкие мысли. Все хорошо. Сейчас приду домой, подключусь, и станет легче. Совсем хорошо. Завтра отправлюсь на работу, встану на платформу 1001/005 и буду стараться изо всех сил. И меня переведут на 1001/006. Глядишь, через полгодика вернусь опять в центр экрана. Главное — забыть все это. Не лазать по брошенным башням. Не думать о Еве. Не…
      Справа, из подворотни, на меня внимательно глядят. Я резко поворачиваю голову. Успеваю увидеть спину — человек уходит в темноту. Сзади на плаще у него нашит отражатель — какой-то знак… Кажется, круг…
      Не раздумывая, кидаюсь за ним в подворотню. Откуда и силы взялись. Мне в голову не приходит, что там, в темноте, он легко может меня одолеть… Но подворотня пуста. Незнакомец будто в люк провалился.
      Возвращаюсь на улицу. Людей все меньше: все спешат по домам, торопятся к началу энергетического часа. Я прибавляю шаг. Почти бегом влетаю к себе в подъезд, ногой открываю дверь блока. Надеваю манжету: тонкие иголочки впиваются в тело. Совмещаю разъемы…
      На городской башне бьют часы. Двенадцать раз. Зажмурив глаза, чувствую, как манжета сжимает руку. Как по каждой иголочке внутрь меня устремляется тепло, спокойствие, радость…
      Медленно снимаю манжету.
      На руке поверх локтя остался красноватый отпечаток — он исчезнет через пару часов. Если постараться, можно разглядеть в узоре точек буквы. А буквы складываются в слово.
      «С.И.Н.Т.» написано у меня на руке.
 
      Несколько дней я изо всех сил стараюсь превратиться в скромного, примерного синтетика.
      Я хожу на работу. Я отдыхаю. После энергочаса выхожу на улицу, пью энерджи-дринк и веселюсь вместе со всеми. За хорошую работу меня передвигают на платформу 1001/007 — на два крохотных шага ближе к центру экрана.
      А когда засыпаю — под утро, — снятся кошмары. Меня выбрасывают со сто второго этажа, я падаю, пытаюсь взлететь — и никак не могу. Встречный воздушный поток ломает мне руки, крылья…
      Я просыпаюсь от боли. Пальцы сведены судорогой.
      Долго лежу без сна. Небо светлеет. Я вспоминаю слова Римуса: «Снаружи это просто ночной клуб, для отвода глаз. По закону, клубы открыты с нуля часов пяти минут, но все самое главное происходит раньше… Они не ждут энергочаса. Они не подключаются к разъемам. Они добывают энергию сами. Это называется диким ритуалом. Если ты такая же, как они, сила ритуала достанется тебе тоже».
      А если нет?!
      Хочу ли я быть, как покрытый шрамами Алекс? Как его старший товарищ, хладнокровно велевший меня убить?
      Хочу ли я быть синтетиком?
      За окном просыпается город. Стучит сапогами утренний патруль. Шуршит метелка дворника, поскрипывают педали.
      Ну, допустим, приду я в этот клуб до полуночи. Увижу энергетический ритуал… допустим, это красиво и стильно. Но ни капли энергии мне не достанется, потому что я синтетик и синтетиком умру! Очень скоро умру, между прочим. Пропущу подключение… не получу своего пакета… до следующего энергочаса могу и не дотянуть. Не хватит сил!
      Я валяюсь в постели до полудня. Потом с трудом встаю. С трудом обедаю. Заставляю себя размяться. Вот и день прошел — пора на работу…
      В толпе перед проходной я встречаю белобрысого Николу. Он страшно радуется. Чуть ли не кидается целоваться.
      — Где ты пропала?! Я тебя ищу, ищу… Всех пикселей о тебе расспрашиваю…
      — Оштрафовали меня.
      — Да я знаю… Слушай, пойдем погуляем сегодня после работы? Или лучше — после энергочаса? Как ты на это смотришь?
      Он берет меня за руку. Улыбается. Смотрит в глаза. Он влюблен, и давно; с того первого момента, как я гаркнула на него с платформы: «Заблудился?!»
      — Никола, — говорю я ни с того ни с сего. — А что бы ты ради меня сделал?
      Он теряется лишь на секунду.
      — На руках могу пройти от проходной до угла.
      — Нет, это не то. Скажи… если бы я попросила. Ты отдал бы мне… свой энергопакет?
      Эффект поразительный: его будто ударили по лицу. Он краснеет. Потом бледнеет. Выпускает мою руку.
      — У меня нет запаски, — говорит деревянным голосом.
      — А если бы была?
      Он делает шаг назад. Отводит глаза.
      — «Если бы» не бывает. Запаска или есть, или ее нет. У меня нет.
      — А маме своей ты бы отдал пакет? Хоть полпакета? Хоть двадцать энерго?
      — У меня нет мамы! Я в воспитательном доме вырос.
      — Ну… другу?
      — Не понимаю, о чем ты, — бормочет он. И через секунду ныряет в толпу, якобы увидев знакомого.
      Я смотрю ему вслед.
 
      После работы навожу порядок у себя в комнате. Выбрасываю из тайника проводки и пластмасски от разобранных наушников. Отношу инструменты в кладовку, в общий ящик. Мою пол. Убираю на столе. Тщательно перестилаю койку. Все эти действия помогают сосредоточиться.
      Это будет сегодня. Скорее всего, я уже не вернусь.
      Выхожу из дома за полтора часа до полуночи. Клуб, о котором говорил Римус, находится все там же — в районе небоскребов, в Сломанной Башне. Она обрушилась, когда мне и пяти лет не было, но я все-таки помню, какой тогда поднялся переполох.
      Там, где упала башня, с тех пор склады и свалки. А кое-где — завалы бетона и стекла, кирпичей, арматуры. Все это так и не смогли разобрать.
      Остатки башни торчат, как гнилой зуб. Она переломилась как раз на двадцатом этаже. Говорят, там был взрыв.
      В Сломанной Башне живут люди. Плохо живут: воды нет совсем, окна заколочены жестью, ветряки не работают. А сверху, на бывшем двадцатом этаже, — ночной клуб. Называется, конечно же, «Сорванная крыша».
      Опять карабкаться по лестнице! Невысоко. Выше двадцатого мне запретили подниматься — что же, будем считать, что я послушала совета… На лестнице темно. Достаю из кармана старенький динамо-фонарь, раскручиваю над головой. Лампочка бледно светится, я вижу ступеньки, заваленные битым кирпичом. В самом центре — аккуратная тропинка. Здесь ходят, и ходят часто.
      На одиннадцатом этаже меня обгоняет компания незнакомых ребят и девушек. Я прижимаюсь к стене, чтобы дать им дорогу. Они исподтишка меня разглядывают. Вид у них не воинственный — они сами растеряны и немного трусят, но хорохорятся друг перед другом.
      Их голоса и нервный смех удаляются вверх по лестнице. Я иду дальше. Через минуту меня обгоняет влюбленная парочка. Они идут и ссорятся на ходу. Девушка шепотом выкрикивает парню в лицо: «Тебе что, жить надоело?»
      Проходит несколько минут, и я слышу, как влюбленные идут обратно. Пробегают мимо, даже не взглянув на меня. Стук их подошв затихает внизу…
      — Стой.
      Из темноты навстречу шагает человек. Лицо закрыто темным шарфом. Мне в глаза упирается луч динамо-фонаря — из тех, что работают на эспандере.
      — Зачем ты пришла?
      Вспоминаю, что мне говорил Римус.
      — За дикой энергией.
      — Ты синтетик. Иди вниз.
      Его рука ритмично сжимает кольцо эспандера. Фонарь горит толчками — в такт биению моего сердца.
      — Кто ты такой, чтобы меня прогонять?
      — Опомнись, дура! Энергочас на носу! Ты сдохнешь без своего пакета!
      Он повторяет то же самое, что пять минут назад говорила я сама себе. В животе у меня холодно и пусто.
      — Не сдохну.
      Он молчит. Потом отводит фонарь.
      — Ну, смотри, сама захотела…
      И пропускает меня. Я продолжаю подъем.
      До энергочаса остается минут двадцать, не больше. При всем желании мне уже не добежать обратно, не подключиться вовремя. Выбор сделан…
      Лестница заканчивается. Я чувствую ветер. Оглядываюсь; темный город лежит внизу. Еле заметны очертания улиц: где-то светят динамо-фонари, где-то мерцают отражатели. У подножия Сломанной Башни — полная тьма. Над головой — совершенно черное небо.
      Снаружи башню опоясывает балкон, вряд ли он был здесь до взрыва, скорее всего, его построили уже потом. Он ажурный, спаянный из арматурных прутьев. Перил нет. Но и другого пути нет: я ступаю на балкон и иду вдоль стены.
      Справа — бездна. Слева — стена. Через каждый метр на ней закреплены будто широкие барабаны из железа и стекла. Впервые вижу такое. Окна? Украшения? Какие мощные линзы…
      Только через несколько минут до меня доходит: ведь это тоже фонари! Древние прожекторы! Это сколько же энергии надо, чтобы заставить светиться такую блямбу — хотя бы одну! И сколько от нее должно быть света?! Да уж, владельцы клуба, или кто они там, любят пустить пыль в глаза. Где они набрали столько ископаемой рухляди? Без энергии прожекторы мертвы… Еще бы скелет динозавра на крышу притащили!
      Эти проклятые прожекторы очень мешают идти. Каждый приходится обходить с осторожностью: неохота оступиться на скользкой арматуре, а перил-то нет! Я вздыхаю с облегчением, когда путь вдоль стены заканчивается и наконец вхожу в клуб.
      Клуб «Сорванная крыша» очень соответствует своему названию. Как сломанные зубы, торчат обломки стен — кое-где на них приспособлены фонари. Нет рамки у входа. Нет даже охранника. Входи, кто хочет. Вернее, кто осмелится.
      Я вхожу.
      Да здесь полно народу!
      Пол по краям бетонный, в центре деревянный. Круг, нарисованный белой краской. За ним — железная конструкция. Словно клетка. Что-то очень похожее я видела совсем недавно… Ну конечно! Такая же клетка с барабанами стоит в магазине Римуса!
      Барабаны лежат в кругу — огромные, мне по пояс, и поменьше, с железными деками. Никогда таких не видела. На каждом барабане нарисован круг и еще какие-то символы. Пытаюсь вспомнить, что бы это значило.
      Кто-то мне рассказывал, что круг означает Солнце?
      Отступаю, даю пройти вновь прибывшим. Народу все больше. Все говорят вполголоса.
      Справа — стойка барменов. Кто-то негромко переговаривается. Смеется. Позвякивает стеклом. Потом в полутьме вдруг скачет молния — настоящая, коленчатая, синяя. На мгновение освещает бутылки на стойке, подвешенные вниз головой бокалы, склоненные лица…
      — Что тебе сегодня смешать? — негромко спрашивает кто-то.
      — Циклон, — отвечает хрипловатый голос.
      На стойку водружается бутылка: жидкость в ней светится, поверхность ходит крохотными смерчами. Я таращу глаза. Делаю шаг к стойке — в этот момент налетает ветер. За спиной бухают о пол чьи-то тяжелые подошвы. Я уже слышала этот звук.
      Оборачиваюсь — и успеваю увидеть, как приземляется второй.
      Я готова руку отдать на отсечение: они не пробирались вдоль стены по арматурным прутьям. Они явились прямо с темного неба. Те самые? В полумраке не разглядеть. За плечами у них не то плащи, не то крылья. Громоздкие фигуры что-то делают, склонившись на краю крыши, тихо звенит металл. Потом выпрямляются…
      Что это все-таки у них за спиной?
      Забившись в темный угол, я смотрю, как они по-хозяйски входят в клуб. Бармены что-то им смешивают. Очень быстро, потому что до полуночи остаются считанные минуты.
      Потом они оба подпрыгивают — и исчезают вверху. Я готова поверить, что они улетели. И только секунду спустя ухитряюсь разглядеть второй ярус над нашими головами. Там развешены кресла на цепях, там с большим комфортом располагается публика. И летающие незнакомцы в том числе. Они сидят, кутаясь в плащи… или все-таки в крылья?
      Я снова оглядываюсь. Что они здесь делают накануне энергетического часа?! Кто-то боится, я вижу. Кто-то азартно ждет полуночи. Кто-то неспешно делает свое дело… Бармены, например. Я снова вижу, как проскакивает молния в полумраке.
      Внизу, на городской башне, начинают бить часы. Бом-м… От этого звука у меня мороз продирает по коже: за много лет я привыкла слушать бой часов перед разъемом, с манжетой на руке. И вдруг осознаю — глубоко, болезненно — какая я дура. Идиотка. Самоубийца… Зачем?!
      Бом-м, торжественно и гулко отзывается барабан.
      Я оглядываюсь. В центре, в кругу, собралась толпа — не протолкнуться. В клетке — барабанщик. Барабан гудит, отвечая городским часам. Будто разговаривая с ними. Споря.
      С каждым ударом напряжение становится сильнее. Негромко, жестко, по нарастающей вступают остальные барабаны. Каждый, кто сейчас в клубе, кто слышит эту полуночную перекличку, отбивает свои доли, сильные и слабые. Сотни ног бьют о пол, звук все нарастает…
      И рождается ритм —в тот самый момент, когда городские часы бьют в последний раз.
      Бом-м. Энергетический час. Весь город сейчас вздохнул с облегчением, чувствуя теплое покалывание манжеты. Весь город — но не я…
      Я — пока только зритель. Я стою, я слушаю, прижимая к груди свой барабан с изображением волка. Волосы шевелятся от этого звука. От этого ритма. От этого единения.
      — Мы — энергия.
      Кажется, барабанщик не размыкает губ, но я слышу эти слова.
      — Мы — энергия!
      Пол гудит под ударами десятков ног. Руки в железных перчатках бьют в стальные деки барабанов. Наверху, на втором ярусе, завывают мегафоны. В общий грохот вливается звук сирены, но не такой, как у полицейских. От этого воя холодеет в животе.
      — Иди со мной!
      Над барной стойкой взлетает сноп искр — я вижу бармена, у него в руках спицы с металлическими шариками на концах, он играет на своем стекле. В бутылках скачут, как рыбки, синие молнии.
      — Мы — энергия! Мы!
      В душе у меня борьба.
      Синтетик страшно боится смерти. Бьется в истерике. Ну где ваша энергия? Где?! Это просто шум и грохот, а не энергия! Пиксель во мне недоумевает: непривычный ритм. Бессмысленный. За ним не стоят цветовые последовательности. А я слушаю и все пытаюсь понять… уловить… ведь что-то в их ритме есть, что-то очень настоящее, правильное! И вместе с тем…
      Ритм нарастает, нарастает, нарастает — и у меня в голове будто все лампочки включаются. Я опускаю руки на свой барабан. Меня никто не слышит в этом грохоте — но я ведь себя слышу! Чувствую вибрацию деки с изображением волка!
      Грохочет пол. Раскачиваются кресла над головой: публика сверху свистит и выкрикивает в рупоры. Сама не зная, зачем и почему, проталкиваюсь вперед, вскакиваю на самый большой, самый гулкий барабан — и оказываюсь в белом кругу. Лицом к лицу с барабанщиком в клетке.
      Он смотрит мне в глаза. Не пойму, что в этом взгляде: удивление моей дерзостью? Одобрение? Вызов?
      Мне кажется, что все затихло. На секунду. Что я зависла в полном беззвучии…
      Мгновение — налетает ветер. И налетает звук.
      — Мы — энергия! — взрываются барабаны.
      «Мы — энергия», вторит барабан под моими ногами. Я танцую, подошвами выбивая дробь, и одновременно веду тему на маленьком барабане с волком. Ритм, чуть замедлившись, нарастает снова, накатывает волной — но теперь веду я. Я задаю и темп, и ритм. Барабанщик на своей установке — вторит.
      — Дикая энергия!
      «Дикая! Дикая! Дикая!»
      Тепло растекается по моему телу. Я переполнена ритмом, я ощущаю его каждым пальцем, грудью, коленом, я танцую каждой клеточкой. Мое тело — огонь, каждый удар по барабану рождает вспышку. Я танцую.
      В глазах барабанщика — удивление. Бред это или нет, но мне кажется, что и его барабаны, один за другим, выбрасывают острые лучи света. Ритм снова накатывает, и…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.