– Что? – вздрогнул Ростислав.

– Вот-вот, я так же переспросил. Открывает, стало быть, глаза, затем садится, а потом, представьте себе, встает. И начинает этакий обход – причем идет своими ногами, правда, если верить моему коллеге, несколько косолапо…

Арцеулову вспомнились медленные и неуклюжие движения солдат в высоких шлемах. А ведь если этому мертвому монаху дать винтовку…

– Ну вот, обошел всех и прилег, на этот раз окончательно. Тем дело и закончилось. Ну как, верите?

– А вы?

– Я ученый, – развел руками профессор. – Своими глазами не видел, но допустим. Отбросим возможность розыгрыша, временного затмения разума или влияние горного воздуха. Пусть это факт. Но для науки мало одного факта! Нужен эксперимент! Много экспериментов, причем на разных объектах!

– Спасибо, не надо, – усмехнулся Арцеулов, представив себе то, о чем говорил Семирадский.

– А-а! – махнул рукой тот. – К анатомии в свое время тоже относились предвзято! Великий Везалий даже пострадал за это от тогдашних папуасов. Ростислав Александрович, отдельные факты – это еще не наука. Даже много фактов – не наука. Сотни свидетелей видели в XVI веке под Парижем волка-людоеда размером с быка. Сотни! Но все равно, не вводить же на этом основании новый подвид Волк Каннибал Парижский!

– А зачем вы мне рассказали про этот монастырь, Глеб Иннокентьевич? – удивился капитан.

– Я лишь попытался объяснить позицию исследователя. Семен Аскольдович Богораз – исключительного таланта человек, но, например, вот с вашим перстнем изволил увлечься. Как можно делать такие скоропалительные выводы, даже с учетом мнения глубокоуважаемого Секста Эмпирика?

– А все-таки, что скажете? – Ростислав протянул перстень профессору. Тот повертел его в руках, пожал плечами, вернул:

– Азия, возможно Урал. Очень древний…

– Мне его велели не снимать, – внезапно признался Арцеулов.

– Так не снимайте, – согласился Семирадский. – Если он вам действительно помогает – или вам кажется, что помогает… Отчего же нет?

Выехали к вечеру, когда упившиеся повстанцы уснули. Правда, хозяин предупредил, что ночная поездка может стать опасной из-за обнаглевших в эту зиму волков, но выбирать не приходилось. Бородатый кержак привел еще одну тройку и сам сел править. Вторые сани оказалась под началом молодого, неразговорчивого парня, как понял Арцеулов, племянника хозяина. В результате разместились с комфортом – профессор составил компанию своим молодым коллегам, а Арцеулов оказался в одних санях с полковником.

Так ехали два дня. Миновав заснеженную низину (как объяснил полковник, замерзшее болото), сани свернули на ровную, хотя и весьма извилистую дорогу. Арцеулов удивился, откуда в комариных топях взялось такое, но Лебедев пояснил, что это замерзшая река со странным названием Китой. Им предстояло проехать по льду почти до самых ее истоков, а затем свернуть к верховьям другой реки, на этот раз со знакомым, но таким непривычным в этих местах именем Ока.

Куда предстояло ехать дальше, полковник не стал уточнять. Вообще, он оказался крайне неразговорчивым спутником и почти всю дорогу молчал. Арцеулов еще понял, если бы Николай Иванович использовал время по фронтовому – отдав дань Морфею, – но Лебедев и не пытался заснуть. Он молчал, сосредоточенно глядя на дорогу, время от времени его губы сжимались в тонкую полоску, и Ростислав догадывался, что мысли его спутника далеки от веселья. Тишина скрашивалось лишь заунывной песней, которую время от времени принимался напевать возчик.

Ночевали в небольших деревнях, где было тихо и спокойно – эти места война обошла стороной. Хозяева ни о чем их не спрашивали, лишь каждый раз напоминали, что ездить в этих местах стало небезопасно по вине серых разбойников. В одной из деревень предупреждали особо настойчиво, и Арцеулов настоял на том, чтобы оружие было у всех под рукой. Волков – обыкновенных волков – Ростислав почему-то не боялся. Это было совсем не страшно по сравнению с тем, что приходилось видеть как на фронте, так и в Иркутске.

Местность постепенно стала меняться. Пустые прежде берега теперь были покрыты подступившим с далеких предгорий лиственничным лесом, холмы уступили место высоким сопкам, на вершинах которых среди светлой зелени лиственниц густо темнели кедровые рощи.

В конце концов Арцеулову удалось разговорить своего спутника. Он поинтересовался, где полковник изучал авиационную премудрость. Лебедев оживился и стал рассказывать, как еще до войны он, вместе с несколькими другими молодыми юнкерами, был направлен по личному приказу великого князя Александра Михайловича во Францию к знаменитому авиатору Блерио. Затем полковнику – тогда еще поручику – пришлось самому учить будущих летчиков в Качинской, а затем Гатчинской воздушных школах. Правда, о том, что было после, Лебедев не говорил, лишь коротко упомянул, что с 14-го года был направлен на испытания новой техники. На фронт, по его словам, полковник приезжал лишь однажды – знакомил молодых летчиков с премудростями бомбардировщика «Илья Муромец». Арцеулов не стал расспрашивать, догадываясь, что в свое время ему доведется все узнать.

Косухин шел быстрым «финским» шагом – ходить на лыжах его еще в детстве научил брат. Остальные – четверо дружинников – заметно отставали, и время от времени Степе приходилось останавливаться, поджидая товарищей. Теперь их стало меньше, один из черемховцев в первый же день подвернул ногу, и его пришлось отправить назад. Следовало спешить – в запасе оставалось только три дня.

Косухин рассчитал все точно. Если беляки попытаются достичь Сайхена, им придется ехать по руслу замерзшего Китоя. Надо было успеть добраться до памятного еще по осенним боям места, где речка со знакомым названием Ока ныряет в неглубокое ущелье. Разминуться негде, значит беглецы неизбежно попадут в засаду. Степа помнил, что там стоит пустой дом, не то охотничий, не то просто брошенный. Именно в нем обычно останавливались путники, и Косухин считал, что лучшей точки для встречи не найти. Место называлось как-то странно, но как – он не мог вспомнить.

Степин план был хорош, но имел все же серьезный минус – ночевать приходилось прямо на снегу, согреваясь глотком спирта, конфискованного у иркутской буржуазии. Пришлось померзнуть, и второй день они встретили уже без прежнего оптимизма. Косухин, слушая, как за его спиной товарищи начинают ворчать, в конце концов плюнул и решил, что следующую ночь можно будет поспать в небольшой охотничьей избушке, которую он запомнил по одному из походов. Это было не совсем по пути, но никто не возражал, чтобы пройти лишку и заночевать под крышей.

Тут-то и случилась беда. Посланный в разведку боец доложил, что ничего опасного возле избы не заметил. Правда, близко он не подходил, да и ранние сумерки не позволяли хорошо осмотреться. Вот тут бы Косухину и насторожиться, но он устал, ужасно хотелось в тепло, да и глухие места не обещали особой опасности. И Степа махнул рукой, разрешая идти на ночлег.

Уже у самой избы он заметил следы чьих-то лыж. Еще не поздно было повернуть назад, но изба казалась такой доступной и мирной, что Косухин так ничего и не решил. А через несколько секунд было поздно. Как только черемховец, шедший первым, открыл дверь, прямо в грудь ему ударил выстрел, и тут же из двух окон по Степиному отряду началась бешеная пальба.

Пуля сбила шапку, еще одна разорвала полушубок на боку. Спасло лишь то, что Косухин мгновенно упал, перекатившись под самую стену, в мертвую зону. Краем глаза он заметил, что один черемховец неподвижно лежит у крыльца, еще один упал, живой или нет, непонятно, отстреливаются же только двое. Степа принялся непослушными от мороза пальцами сдирать с пояса гранату. Замолкла одна из винтовок – теперь только последний из его бойцов отвечал врагу. Озверевший Косухин сорвал чеку, стиснул ноющие от холода зубы и, выждав две секунды, и зашвырнул гранату в окошко.

Рвануло почти сразу. Степа мгновенно вскочил и прижался к стене. В избе кричали, затем вновь ударил выстрел – и в окно полетела последняя граната. Деревянные стены дрогнули, плеснул черный дым, а затем все стихло.

Шатаясь, оглушенный взрывом Косухин отошел от стены и оглянулся. Все оказалось даже хуже, чем он думал. Трое его ребят были мертвы. Уцелел лишь он да Вася Шутов, давний, еще с сентябрьских боев, знакомец. Вася был жив, даже сумел встать, но сквозь облепивший его снег уже проступала темная кровь. Пули попали парню в бок.

В доме в живых не осталось. Их было четверо – в добротных офицерских полушубках с золотыми погонами. Очевидно, беляки уходили через перевал, надеясь перейти долину Китоя и добраться до недалекой монгольской границы.

Трупы офицеров выбросили в снег, а погибших ребят сложили у стены – на большее сил уже не было. В доме оказались дрова, и Косухин, наскоро растопив печку, принялся осматривать раны своего последнего бойца. Бинты у него были, да и задело парня легко – навылет, но Степа понял, что Шутов дальше идти не сможет.

Итак, отряд он потерял. В нескольких верстах отсюда была деревня, и даже раненым Шутов без труда туда доберется, но дальше Косухину придется идти одному. Мелькнула мысль вернуться самому, но Степа тут же обозвал себя трусом. В случившемся виноват он сам – он отвечал за отряд, за всю операцию, значит и расхлебывать доведется ему лично.

До места встречи оставалось всего два перехода, но ночевку придется делать прямо посреди леса. Можно было свернуть на знакомую заимку, но в этом случае имелись все шансы опоздать – Лебедев и его группа успеют проскочить к селу Орлик, а оттуда до Сайхена всего один дневной переход. Значит надо идти напрямик, чтобы к послезавтрашнему вечеру быть в нужном месте. Внезапно Степа вспомнил, как оно называется – Семен-Крест. Там действительно стоял большой крест, срубленный из почерневшей от времени сосны. В свое время проводник из местных что-то рассказывал Косухину об этом кресте, но память ничего не удержала.

Еще только светало, когда Степа собрался, попрощался с Шутовым, подробно объяснив, как добраться до села, и шагнул за порог.

Идти было нелегко. Дорога вела на подъем, приходилось все время петлять между огромными лиственницами, вдобавок стали попадаться неглубокие, но с крутыми склонами, овраги. Уже к полудню Степа устал, хотелось присесть, разжечь костер возле какого-нибудь старого рухнувшего дерева и часок-другой погреться. Но время поджимало. Косухин лишь на несколько минут остановился, чтобы сжевать кусок хлеба с сушеным мясом и хлебнуть спирта, и пошел дальше, стараясь двигаться в одном темпе, экономя силы.

Уже начинало темнеть, когда Степа поднялся на вершину хребта. Здесь лес рос гуще, рядом с елями и лиственницами стали попадаться гигантские кедры, идти же стало совсем трудно. Эти места Косухин помнил плохо – он шел по солнцу, как когда-то учил его брат. Оставалось надеяться, что перевалив хребет и выйдя в долину Оки, он найдет нужную дорогу – те места Степа знал лучше.

Солнце спряталось за густыми кронами лиственниц, вокруг заструились сиреневые сумерки, и Косухин понял, что пора думать о ночлеге. Подходящую поляну он нашел быстро – небольшую, уютную, где лежали два огромных сухих дерева. Степа устроился в промежутке между старыми, покрытыми сухим мхом стволами, и, наломав тонких веток, попытался разжечь огонь. Получалось плохо. Косухин плеснул немного спирта из фляги, и костер все-таки разгорелся. Сразу же стало веселее, Степа подкинул в огонь сучья потолще и, привалившись к одной из поваленных лиственниц, сжевал остаток сушеного мяса. Найдя сухую ветку, Косухин кинул ее в огонь и решил вздремнуть часок-полтора, затем проснуться, снова подбросить дров и так продержаться до рассвета. Костер почти не грел, жар уходил к холодному звездному небу. Приходилось то и дело подсаживаться прямо к огню, чтобы согреть хотя бы кончики пальцев.

В конце концов, Косухин укутался в полушубок, сунул руки в карманы и, надвинув шапку на самый нос, задремал. Сон накатил волной. Степа лишь успел подумать, сумеет ли он проснуться, чтобы вовремя подкинуть дров.

…Когда он открыл глаза, на поляне стало заметно светлее. Степа удивился, но понял: взошла луна. В ее свете тени стали резкими, а снег начал мерцать маленькими разноцветными искорками. Костер погас, только несколько угольков дотлевали среди серой золы. Почему-то холод исчез, но Косухин решил не лениться и подбросить дровишек. Он легко вскочил, поразившись тому, что тело потеряло вес. Степа сделал несколько шагов по чистому светящемуся снегу, и вдруг застыл. Повернувшись, он шагнул еще раз – вновь замер: валенки не оставляли следов, как будто он скользит по тонкому насту, невесомый, словно сизый дымок от догорающих углей.

«Вот те на!.. Или мне это все снится, чердынь-калуга?» – поразился он. Степа осторожно вернулся на место и присел у ствола. Он попытался ощупать себя и даже ущипнуть, но понял, что не ощущает боли.

– Видать, сплю! – пробормотал Косухин, но эта мысль ничуть не успокоила.

И вдруг он почувствовал, что у костра не один. Кто-то был совсем рядом. Почему-то Степа не испугался – даже когда понял, кто навестил его этой ночью.

…У догоревшего костра сидела женщина в коротком полушубке, подпоясанном офицерским ремнем, и в пушистой меховой шапке. Глаза были устремлены на умирающие угли. Косухин хотел поздороваться, но так и не решился, внезапно сообразив, что луна поднялась уже высоко, яркий свет заливал поляну, но ни он, ни его молчаливая гостья, не отбрасывала тени.

«Сплю», – успокоил себя Степа, но понял, что таких снов не бывает. Решившись, Косухин кашлянул, пытаясь обратить на себя внимание, но женщина в полушубке по-прежнему смотрела, как тускнеет последний уголек.

Наконец, он погас, и гостья медленно подняла голову. Этой ночью она казалась еще красивее, чем в первый раз, когда ее серебристый призрак возник посреди ночной безлюдной улицы.

– Здравствуйте, Степан, – голос прозвучал тихо и ровно, словно доносился откуда-то издалека.

– Здрасьте! – пробормотал Степа. – Вы… Ксения Арцеулова?

– Мое имя вам назвал Венцлав? – губы женщины чуть дрогнули, глаза недобро прищурились. – Вы все-таки не послушались меня, Косухин! Венцлав губит всех – и тех, кто ему служит тоже…

– Что? – дернулся Степа. – Но… чердынь-калуга, я же сплю! Вы мне снитесь!

Женщина медленно покачала головой, и тут Косухин испугался по-настоящему.

– Вы умираете, Степан. Костер погас слишком рано. Вы замерзаете, скоро холод дойдет до сердца…

Степа хотел возмутиться, но понял: все это – правда. Попытался вздохнуть… тщетно.

– Ну, а вы-то зачем здесь? – выговорил, наконец, он. – Что вам за радость? Полюбопытствовать пришли?

– Я – сестра милосердия, – так же тихо, почти без всякого выражения ответила Ксения. – Вернее, была… – тут она усмехнулась, но одними губами, глаза оставались спокойными и холодными. – Не хочу, чтобы вы погибли. Я не могу помочь каждому, но вам – мне разрешили…

«Кто?» – подумал Степа, но так и не спросил.

– Вы по-прежнему хотите убить Ростислава? – женщина спросила об этом так спокойно, что Косухин даже поразился. Вопрос, несмотря на всю невероятность ситуации, его крепко задел.

– Я чего, убийца, чердынь-калуга? Ваш Ростислав – вражина! Такие, как он, всю Сибирь кровью залили! Видели бы вы…

– Видела… Видела, как белые убивали красных и как красные убивали белых. Когда я была жива, то никак не могла понять, откуда это безумие…

– А теперь – поняли? – зло поинтересовался Косухин.

– Да… Вам это тоже придется понять, Степан. И хорошо, если вы сумеете понять еще здесь, на этой земле. Впрочем, Венцлава вы уже видели…

– А чего – Венцлав? – не особо уверенно возразил Степа. – С ним мы сами разберемся, а ежели надо – и к стенке поставим!

– Его не поставишь к стенке. Вы видели это, Косухин. Его смерть – не здесь…

– Он чего – бес? – брякнул Степа, тут же подумав, что такой вопрос никак не приличествует истинному большевику-атеисту.

– Нет… Когда-то он тоже был человеком. Но не в этом дело, Степан. Вы должны понять, что и почему произошло со всеми нами. Я думала… Надеялась, что это сможет сделать Ростислав. Но он один. Вы должны ему помочь, когда-то вы уже спасли его…

Степа хотел возмутиться, но смолчал. Не объяснять же этой женщине, что революционный долг обязывает его пристрелить ее мужа, как собаку!

– Вот чего, – наконец проговорил он. – Вы, Ксения, меня за зверя не держите. Сидел бы ваш мужа дома… Или шел бы к нам, в рабоче-крестьянскую, был бы он мне сейчас первый друг-товарищ. В общем, чердынь-калуга, не знаю, чего будет дальше, но если не помру, все равно этих беляков достану! Бросят оружие – никого не трону. Сдастся ваш, отведу в Иркутск, а там уж – как решат…

– Он не сдастся, – бесстрастно возразила Ксения. – Я не требую от вас никаких обещаний, Степан. На все воля Божья… А теперь – вставайте! Откройте глаза! Просыпайтесь!

Внезапно стало темно и больно. Косухин застонал, дернулся и с трудом открыл глаза. Боль стала почти невыносимой, но он все-таки встал и с наслаждением вдохнул ледяной колючий воздух. Вокруг была ночь, луна зашла за тучи, и на остывшие угли костра падал легкий невесомый снег.

Во фляге, к счастью, оставалось еще немного спирта. Степа отхлебнул глоток и, сдерживая стон, стал собирать хворост. Надо было досидеть до утра.

Глава 7. Семен-Крест

До Сайхена оставалось три дня пути, когда возчики отказались ехать. Случилось это утром, в небольшом селе, приютившемся как раз между верховьями Китоя и Оки. Арцеулов вскипел и схватился за револьвер, но Лебедев удержал его, попытавшись объясниться. Дело оказалось все в тех же волках, о которых путешественники уже успели наслышаться. Но на этот раз это были уже не слухи – за последнюю неделю в селе погибли двое, причем однажды волки налетели средь бела дня. Старший возчик заявил, что волки «не простые», и ехать дальше не просто опасно, а грех. Профессор Семирадский не утерпел и вступил с бородачом в научную дискуссию, после чего стало ясно, что волки эти – особые, «февральские». Профессор восхитился такой фольклорной глубиной, а Арцеулову почему-то вспомнились красноглазые серые твари, которые стерегли его, начиная с Нижнеудинска. Полковник, однако, прервал дискуссию, решив, что дальше они поедут сами, а лошадей оставят в селе Орлик, последнем перед Сайхеном. Профессор обрадовался, заявив, что соскучился по вожжам, но возчик-бородач хмуро помотал головой, посоветовав не искушать судьбу. Его племянник лишь испуганно моргал и воспринял разрешение вернуться в Иркутск с явным облегчением.

Ехать решили на одной тройке: тесновато, зато меньше хлопот. Ростислав обрадовался – впервые за время путешествия можно было пообщаться с кем-нибудь, кроме молчаливого полковника.

Действительно, разговор завязался сразу. Арцеулов поинтересовался у профессора, что это за «февральские волки». Тот переадресовал вопрос к Берг, присовокупив, что если и занимался фольклором, то исключительно австралийским. Ростислав вопросительно взглянул на девушку.

– Древнее предание, Ростислав Александрович, – ответила та. – Считалось, что в мире борются два начала, два властелина – Белобог и Чернобог…

– Озирис и Сет, Ариман и Ахура-Мазда, Саваоф и Люцифер, – хмыкнул Семирадский. – Эх, Наталья Федоровна, матушка! А еще физик!

– Физику это легче понять, Глеб Иннокентьевич, – улыбнулась Берг. – Особенно после открытия положительных и отрицательных частиц… Так вот, господа, Чернобог был богом смерти, и его время было, естественно, зимой. А самый холодный месяц – это февраль…

– Февраль в древности вообще не любили, – вступил в разговор Лебедев. – Римляне специально его сократили до 28 дней…

– А римляне, Николай Иванович, были еще суевернее нас с вами, – вставил профессор и подхлестнул лошадей.

– Февральские волки – это свита Чернобога, его гонцы из царства смерти, – продолжала Берг. – Они даже не волки…

– Оборотни, – внезапно для самого себя произнес Арцеулов.

– Вы еще скажите, сударыня, что волков этих пуля не берет, – вновь хмыкнул профессор. – И про осиновые колья…

– Между прочим, господа, осина в самом деле имеет интересные свойства, – внезапно заговорил Богораз, который, казалось, совсем не интересовался разговором. – Там есть очень любопытный фермент…

– Против упырей, – хохотнул Семирадский. – Ох, господа, господа!..

– Успокойтесь! – непонятно, в шутку или всерьез, проговорил Лебедев. – По крайней мере сегодня нам обеспечен спокойный ночлег.

– А что это за село? – поинтересовался Арцеулов.

– Это не село, просто дом на берегу реки, в нем жил какой-то раскольничий старец. Думаю, гонцы Чернобога нас не достанут.

– Там, кажется, стоит какой-то крест, – вспомнил Семирадский.

– Да. Это место так и называется – Семен-Крест.

– А почему – Семен? – удивилась Берг. – Так звали старца?

– Возможно, – согласился Лебедев. – Переночуем, оттуда – к Орлику, ну, а там до Сайхена совсем близко.

…К Семен-Кресту Косухин выбрался под вечер. Идти было нелегко – в голове шумело, к лицу приливала кровь, а по всему телу расползался озноб. Ночь у потухшего костра обошлась Степе недешево, но упускать белых гадов не хотелось – слишком многим уже пришлось заплатить. Косухин, отбросив ненужные сомнения, упрямо шел мимо мрачных кедров, то спускаясь в небольшие балки, то вновь карабкаясь по заснеженным склонам. Ноги не слушались, в висках скопилась тупая тягучая боль, но Степа все шел и шел, лишь время от времени поглядывая на проступившее сквозь тучи солнце, чтобы не сбиться с пути.

Под конец стало невмочь. Косухин решил было кинуть карабин – у него оставался верный наган – но тут же одернул себя: он один, беляков – минимум четверо. Подумав, выбросил вещевой мешок. Или он доберется до места и встретит беглецов, или к следующему утру ему уже ничего не будет нужно…

Семен-Крест открылся неожиданно – Степа взобрался на очередную горку, деревья расступились, и он увидел заснеженную долину, крутые холмы по сторонам, серебристую неровную ленту замерзшей Оки, а прямо внизу маленький черный квадратик – деревянный дом. Все-таки он дошел…

Спускаясь, Косухин пытался разглядеть, нет ли кого у дома, но все было спокойно. Даже снег в долине лежал нетронутый – после ночного снегопада здесь никто не проезжал. Дом тоже казался пустым. Снег во дворе, у крыльца и у входа в сарай был чист. Огромный черный крест стоял чуть в стороне – и около тоже не было следов. Оставалось решить, как удобнее подобраться к избе.

Вначале Степа думал схорониться в сторонке и подождать беглецов где-нибудь за деревом, но понял, что попросту замерзнет. Тогда, прикинув, что «гости» прибудут с востока, от верховьев Оки, он стал осторожно пробираться к дому с противоположной стороны, надеясь, что с дороги его следы не заметят. Добравшись до крыльца, Косухин сбросил лыжи и осторожно запрыгнул на него, минуя ступеньки. Дверь, как он и ожидал, была не заперта. Степа постоял на пороге, осторожно вслушиваясь в тишину пустого жилища, но ничего подозрительного не почуял. Можно было заходить.

Вначале Косухин кинулся к печке, но тут же обозвал себя дураком – дым из трубы заметят сразу. Он подышал в окоченевшие ладони, попрыгал, чтобы разошлась кровь в ногах, и решил, что пора. Зарядив карабин, Степа положил его на лавку, подтянув ее к самой двери, сунул за пояс наган и пристроился у небольшого окошка, выходившего аккурат в долину. И почти сразу же увидел маленькую темную точку. Еще не веря в удачу, Косухин всмотрелся: прямо по замерзшему руслу Оки мчалась тройка.

Когда лошади замедлили ход и принялись сворачивать, Степа схватил карабин и передернул затвор. Лошади остановились саженях в тридцати. Кажется, беляки были с опытом, и просто так соваться в Степину засаду не собирались. Но уже темнело, и Косухин надеялся, что следы на крыльце все-таки не заметят.

Из саней вышли четверо. Лиц было не разобрать, но гада Арцеулова Степа приметил сразу. Троих мужчин он не знал, а вот четвертую и узнавать было не нужно. Странная девушка из дома на Троицкой что-то говорила белому гаду, и Косухину тут же захотелось вышибить стекло и срезать беляка из «винтаря». Пятый – немолодой бородатый мужчина, похожий на попа, остался в санях, остальные же о чем-то беседовали, показывая руками то на дом, то на сарай.

Косухин замер, сообразив, что беляки могут как следует осмотреться, и тогда он наверняка пропал. Но враги ошиблись, так же как и сам Косухин двумя днями ранее. Очевидно, их сбил с толку нетронутый снег во дворе. Бородатый, перекинувшись словами с высоким, стоявшим рядом с Арцеуловым, повел лошадей к сараю, а остальные, не торопясь, направились к крыльцу. Степа закусил губу и стал считать секунды. Пять, шесть, семь… Четверо – девушка, Арцеулов, высокий и очкарик, которого Косухин тоже помнил по дому на Троицкой – подошли шагов на десять к дому и остановились. Высокий что-то сказал остальным и, повернувшись, пошел к сараю, куда бородатый уже заводил лошадей.

Степа несколько растерялся. Даже если он задержит этих троих у крыльца, остальные легко снимут его первой же пулей. Конечно, можно было пристрелить кого-нибудь, хотя бы высокого, но Косухин не знал, кто из них – Лебедев, которого требовалось всенепременно задержать. Степа негромко чертыхнулся. Трое – Арцеулов, девушка и худой парень в очках – уже подходили к крыльцу. И тут Косухин понял, что должен сделать. «Гад же я, чердынь-калуга!» – успел подумать красный командир, прежде чем распахнуть дверь и выскочить на крыльцо…

– Стой, контра! – гаркнул он, щелкая затвором. – Ни с места, а то враз девку порешу! Оружие на снег!

Степа рассчитал точно – ствол карабина смотрел прямо в грудь той, что так убивалась по пропавшей кошке. Трое у крыльца замерли.

– И вы там, у сарая! Бросай оружие!

Беляки молчали, ошарашенные неожиданностью. Надо было спешить, пока никто не опомнился и не сообразил, что красный командир Косухин один – против пятерых.

– Кидай оружие, говорю! – вновь гаркнул он. – А то всех постреляю, чердынь-калуга!

Его глаза встретились с бешеным взглядом Арцеулова, и Косухину стало не по себе. И же послышалось испуганно-недоуменное:

– Степан, это вы?

Девушка его узнала, и Степе стало стыдно до неимоверности. Он попытался думать о революционном долге, но легче не становилось.

– Сволочь! – Арцеулов медленно снял с плеча карабин и кинул в снег.

– Давай-давай, контрик! – Косухину сразу же стало легче. – И револьвер тоже.

Револьвер упал рядом, тут же утонув в глубоком снегу.

«Который в очках, не опасен, – мелькнуло в голове у Косухина. – Значит, те двое…»

– Кидай винтари! – повторил он. – Живо!

Высокий, снял с плеча карабин, бородатый же недоуменно пожал плечами и поднял руки.

– Валите сюда! – продолжал Степа, довольный, что дело пошло. – Да побыстрее, контрики, шевелись!

Двое переглянулись и медленно, увязая в снегу, двинулись в сторону крыльца. Внезапно Степа уловил какое-то движение и быстро перевел взгляд на стоявших рядом. Вовремя – белый гад Арцеулов пытался сунуть руку за отворот полушубка.

– Ну, не балуй, беляк! – усмехнулся Косухин, приходя в хорошее настроение. – Мне тебя, гада, еще до трибунала довести надо!

Капитан замер. Степа рассчитал точно – беляк бросился бы, будь карабин направлен ему в грудь, но девушкой рисковать не решился.

– Стой, стой, – подбодрил он белого гада. – Померзни…

Сбоку послышались шаги – подходили двое, бородатый и высокий. Степа, отведя глаза от Арцеулова, взглянул на них. Пожилой бородач смотрел растерянно и не внушал особых опасений у него не было. Оставался высокий – не иначе тот самый неуловимый Лебедев. Косухин, не удержавшись, взглянул в лицо полковнику – и вдруг почувствовал, что карабин валится из рук, а воздух застревает в горле.

– А-а… – только и мог проговорить он, медленно опуская оружие, тут же показавшееся ненужным и лишним.

И в ту же секунду Арцеулов прыгнул. Он рухнул прямо на Степу, вцепился в карабин и, не разжимая пальцев, ударил локтем в висок. Косухин захрипел, падая на колени, и закрыл глаза. Капитан отскочил в сторону – ствол захваченного карабина смотрел на врага, бессильно завалившегося на бок.

– Не надо, Ростислав Александрович! – крикнула Берг, хватая его за руку.

– Жалеете красную сволочь?

– Не надо, капитан! – Лебедев подошел к лежащему на земле Степе и опустился рядом с ним на корточки. – Уберите оружие!

Его тон был какой-то странный – решительный и одновременно виноватый.

– Да что это вы, господа? – возмутился Арцеулов. – Чем вам дорог этот краснопузый, в конце концов? Вы что, его знаете?

– Да, знаю, – кивнул полковник. – Оставьте его, господин Арцеулов. Это мой брат.

– Что?! – в один голос ахнули Ростислав и стоявшая рядом Берг.

– Мой брат Степан, Степан Косухин. Моя настоящая фамилия Косухин, господа. Он мой младший брат…

– Сей решительный молодой человек? – удивленно произнес Семирадский, подходя к крыльцу и с явным интересом глядя на Степу. – Но вы ведь, помнится, говорили, Николай Иванович, что ваш брат – еще совсем ребенок?

– Вырос, значит, – ответил вместо полковника Арцеулов, вынимая у Степы из-за пояса револьвер и нож. – По-моему ваш брат, господин Лебедев, преследует нас достаточно последовательно. Не иначе, из-за родственных чувств…

– Прекратите, Ростислав Александрович, – перебила его Берг, щупая пульс на Степином запястье. – Господин профессор, Семен Аскольдович, его надо внести в дом…

– Да-да, – подхватил Лебедев. – Конечно, господа. Извините, немного подрастерялся…

– А я его тоже знаю, – удивленно произнес Богораз, до этого не проронивший ни звука. – Этот господин из ВЧК, помнится, был крайне невежлив…

Арцеулов отошел в сторону, делая вид, происходившее его не касается. Он ограничился тем, что подобрал свое оружие и заглянул в избу, убедившись, что объявившийся родственник полковника не привел с собой десяток краснопузых. Случившееся не особо удивило капитана. Встреча посреди таежного моря была неожиданной, но за свою фронтовую жизнь Ростислав видел еще и не такое.

Покуда Степу, все еще не пришедшего в себя, втаскивали в дом, а затем заносили вещи, Ростислав стоял у крыльца и курил «козью ногу», прикидывая, что делать с неожиданным пленником. Брата полковника не выведешь в расход и не бросишь связанным в пустой избе. Но и отпускать его капитан тоже не собирался.