Кто такие ОНИ, мама не говорит. Но я уже догадался.
      ОНИ – это...
      – Мама! Мама!
      Почему Капанид кричит? Почему?..
      – Тетя Эвадна! Тетя!..
      Я бросаюсь вперед, и Сфенел бросается, и дядя Тезей, и все остальные. Но тетя Эвадна уже горит, вся горит – и волосы, и гиматий, и руки...
      Горит – потому что она на костре. Рядом с дядей Капанеем.
      Живая – горит. Вся!
      – Мама-а-а-а-а! Ма-а-ма-а-а-а! А-а-а-а!..
      Хорошо, что я успеваю схватить Капанида за плечи! Хорошо, что дядя Тезей тоже успевает – стать между костром, где горит тетя Эвадна, и Сфенелом. Хорошо, что кто-то догадывается расцепить Капаниду зубы, потому что он весь синий, а глаза – такие же, как у его мамы...
      А костер все горит, и дождь все идет...
      Кап... Кап... Кап... Кап...
 
       ПЕСНЬ ВТОРАЯ
       СТРИЖКА ВОЛОС
       СТРОФА-I
      Что-то маленькое было. То ли кратер, то ли амфора на ножке (критская, с осьминогами). Как раз посреди прохода. Тр-р-р-ах! Ну, Капанид!
      Теперь замереть, застыть. Вдруг не услышат? Стражник далеко, у входа, да только дверь-то открыта! (Они, стражники то есть, дверь в этот подвал не запирают. Потому как за вином сюда ходят. На то и весь расчет был.)
      – Эй, кто там? Эй!
      Услыхали! У-у, Дий Подземный!
      – Это я... Сандалий развязался. Ремешок! – виновато бубнит Сфенел.
      Шептать он не умеет. Голос такой.
      – Да это крысы, господин десятник!
      – Крысы? А ну, Ликоний, задница ленивая, проверь! Попались!
      Попались? Ну уж нет!
      Из окошка, что на задний двор ведет (узкое, еле пролезли), не свет – полумрак. Луна-Селена вот-вот за холмы нырнет, утро скоро...
      – Слева пифос. Прячься!
      – A-а...А ты?
      Отвечать нет времени. Дверь скрипит, в щель огонь факельный рвется... Только бы Капанид в горловину пролез. Вырос он за последний год! Ему, как и мне, тринадцать, а на все шестнадцать выглядит. Во всяком случае, на пятнадцать – точно. Я тоже подрос, но, конечно, не так. Поэтому в горловину (второй пифос, такой же, справа оказался) пролезаю сразу. Теперь дыхание затаить.
      Замереть...
      Шаги – тяжелые, грузные. Совсем рядом, близко. В глаза – неровный свет. Только бы не заглянул! Психопомп-покровитель, только бы не заглянул!
      – Да никого, господин десятник. Крысы проклятые килик разбили!
      Так, значит, это был килик!
      По коридору – наверх. Сандалии – в руках. Это чтобы не стучали – и ремешки чтобы не лопались. На лестнице стражи нет, у дверей – нет...
      Она и у входа стоять не должна, но дядя Эгиалей словно чувствовал – распорядился. А вообще-то Пелопсовы Палаты не охраняют. Вот дедушкин дворец (который новый) – другое дело. Ну и стража у главных ворот. А также на стенах. И на башнях. И еще – собаки.
      С собаками нам, между прочим, просто повезло. Капанид, конечно, захватил кусок вяленого мяса, но они тут злые. Злые – и ученые. Еще бы! Ларисса – наш акрополь. Твердыня Аргоса! Ну, ничего. Твердыня твердыней, а мы уже здесь!
      «Здесь» – это у высоких двустворчатых дверей. За ними – спальня дяди Эгиалея. Он всегда тут ночует, когда в Лариссе остается. Жена его, тетя Алея, и маленький Киантипп, понятное дело, у нас на Глубокой, в Доме Адраста (в том, что рядом с Царским). А ночует он здесь, потому что дядя Эгиалей – лавагет. Сюда, в Пелопсовы Палаты, ему донесения военные присылают.
      – Стучим?
      Это Капанид – баском. Он уже басить начинает – как его папа. Только бас часто на писк срывается. Как сейчас, например.
      Я на всякий случай оглядываюсь. Как там в коридоре? Пусто в коридоре.
      А неплохо все-таки! И ворота городские охраняются, и акрополь, и Пелопсовы Палаты...
      – Стучим!
      Подношу руку в старому дереву с медными цацками, Примериваюсь, чтобы по этим цацкам не попасть (острые!)...
      Дверь открывается.
      Сама.
      – Крысы, значит? Килик разбили?
      На дяде Эгиалее – короткий плащ поверх хитона. Серый, какой воины в походе носят. И диадема серебряная. И сандалии красные. Ждал?
      – Ну, заходите, разбойники!
      Мы переглядываемся. Ждал! Но все равно – пришли!
      – Радуйся, лавагет! – запоздало рапортую я. – Эфебы Диомед и Сфенел прибыли согласно приказу... Ай!
      «Ай!» – это потому, что дядя меня за ухо схватил. А уж у него пальцы крепкие! Вообще-то эфебов за уши таскать не положено. Эфебы – будущие воины. А мы с Капанидом не просто так эфебы, а эфебы на задании. Но как поспоришь, когда ухо...
      – Ой-ой!
      И мое ухо, и Сфенела тоже. Приходится входить в дядины покои без всякого достоинства воинского. Не шагом строевым, а бегом за собственными ушами.
      – Ах вы, щенята! Да вы хоть знаете, чего натворили?
      Мое ухо наконец свободно, Капанида, кажется, тоже. Во всяком случае, его «Гы!» звучит вполне уверенно.
      – А если война из-за вас, негодников, начнется?
      Дядя уже улыбается. Значит, мы все сделали правильно.
      – Никак нет, господин лавагет, – чеканю я. – Не начнется!
      И действительно, какая война? Ну, украли Палладий. Плохо, конечно. Из самого храма Афины-на-Лариссе украли! И куда только стража смотрела? Палладий ведь – святыня из святынь, его нашему Аргосу сама Афина Градодержательница подарила. А украли его двое каких-то святотатцев. Видели их, негодяев, – один повыше, лет пятнадцати, второй пониже, зато в плечах широкий. Лет двенадцать ему. Или тринадцать. Погнались – не догнали. И теперь по всем дорогам ищут. А за Палладий дедушка награду назначил. Десять талантов!
      – Нельзя было что-нибудь попроще взять? – укоризненно вздыхает дядя. – Кубок золотой или жезл какой-нибудь.
      – Дедушкин? – самым невинным тоном интересуюсь я. – С которым он на троне сидит?
      Сейчас подзатыльник получу! Нет, обошлось... И с Палладием обошлось. Его во всех городах наших, которые Аргосу подвластны, искали. И не только у нас. В Микенах искали. И в Коринфе. И в Афинах тоже искали. А нашли в Дельфах. Прямо у золотого треножника, на котором пифия сидит. Утром двери отворили, зашли – а он там.
      – А если Дельфы его не отдадут? А, ребята? И что нам тогда делать? И вообще, эфебы Диомед и Сфенел, вам не кажется, что это святотатство?
      – Никак нет, – сообщаю я. – Не святотатство. Нам боги разрешили!..
      Ну, не боги, конечно. Мама разрешила. И мне, и Капаниду. Разрешила и сказала...
      – Дельфы, господин лавагет. Палладий отдадут, – подхватывает Сфенел. – Потому как им знамение будет. То есть было уже.
      Вчера было. Когда мы из Тиринфа вышли... ...Не вышли – выбежали. Всю дорогу бежать приходилось. Да еще ночью. Иначе бы не успели никак. Ведь приказано было – вернуться к лавагету, к дяде то есть, на двадцатый день до рассвета. Едва добежали!
      А про знамение мне мама точно сказала. И земля в этих Дельфах затрясется, и треножник засветится, и Палладий заговорит.
      – Знамение, значит? Отдадут, значит?
      Кажется, дядя жалеет о том, что не дал мне подзатыльник. И даже не мне, а нам обоим. И напрасно! Мы приказ точно выполнили. Сказано ведь: ценную вещь, охраняемую, в Дельфы – и вернуться. И все – за двадцать дней.
      Мы-то в чем виноваты?
      – Ладно, – вздыхает дядя. – Эфебы Диомея и Сфенел!..
      Мы застываем. Стойка «смирно» – плечи развернуть, руки на бедра. Жаль, мечей нет!
      – Летнее задание вам зачитывается. А теперь – пошли вон! Не спишь тут из-за вас. А если бы поймали?
      – Нас? – искренне удивляется Капанид. Баском.
      Теперь можно домой, на Глубокую. Зайти, упасть прямо у порога, заснуть... Нет, нельзя. Мы ведь эфебы! Не упасть, а помыться ледяной водой, жертву Гермесу Психопомпу принести... Нет, жертву можно и вечером, но помыться – обязательно.
      И спать, спать, спать, спать... Неделя отпуска – как здорово!
      Одно интересно – что еще в городе пропало? Ведь Ферсандр тоже летнее испытание сдает. И не он один. Вечно у нас в Аргосе с началом лета что-нибудь случается. Палладий – еще ничего, а было дело – у дедушки Адраста венец украли!..
      (Это когда дядя Эгиалей летнее испытание сдавал.)
      И еще интересно – когда нам наконец волосы остригут?
 
      * * *
 
      Они были уже здесь.
      Алкмеон Заячья Губа, Амфилох Щербатый, ну и, понятное дело, пеласги.
      Пеласги! Уже у самого Медного Дома!
      Ну вот, а мы только-только из храма! Хитоны чистые, помыслы чистые, волосы помытые маслом смазаны. И настроение жертвенное.
      (Век бы я этому Психопомпу жертвы не приносил! Не люблю – из-за мамы не люблю. Но что делать, если именно он всем ворам, торговцам и путешественникам помогает? Мы, правда, не торговцы, а вот все остальное...)
      – А, С-собака Дурная! И Сфенел, Сфенел! Глядите, ребята!
      Алкмеон уже хорош. То есть ничуть он не хорош, это так говорить принято. Небось опять неразбавленное лакал И Амфилох хорош. И ведь обещал же мне! Клялся даже – все тем же Психопомпом.
      – Ла-а-адно! Добрые мы сегодня. Катитесь отсюда, недомерки! Живо!
      Катиться? С нашей Глубокой? Недомерки? Эх, хитона жаль. Новый совсем!Я долго понять не мог, с чего это детишки покойного дяди Амфиарая до сих пор по улицам прохожих пугают да по ставням колотят? Алкмеону двадцать два уже исполнилось, Щербатый его всего на полтора года младше, а пеласгам неумытым ничуть не меньше нашего. И ведь не в эфебах. Понятное дело, в эфебы только добровольцы идут, но все-таки! Здоровые обалдуи по улицам шляются да вино хлещут. И к девицам пристают, само собой.
      Я удивлялся, а потом мне объяснили. Вполголоса. Дедушка Адраст все чаще болеет. А ведь по традиции Аргосом должны править потомки Мелампода и Бианта. Вместе должны. Потомки Бианта – это дедушка и дядя Эгиалей. А потомки Мелампода... Да вот они, красавчики!
      – Ты, Собака Дурная, не понял, что ли? Катись, а то зубов не досчитаешься!
      – Собака, собака! Диомед – собака! Сфенел – Приап вместо носа! Приап вместо носа!
      Капанид вздыхает – кажется, ему тоже жалко новый хитон. А по поводу приапа – это они промахнулись. У моего друга нос репкой. Как у дяди Капанея. Видать, из-за неразбавленного они уже приап от репки отличить не могут!
      – А-а! – радуюсь я. – Глянь, Капанид, братцы Диоскурвы! И диоскурвики с ними!
      – Не-а, – опровергает меня Сфенел. – Это гекатонприапы!
      Ближайший пеласг-гекатонприап (конопатый, с шлемом-дыроглазом на башке) так и застывает с раскрытым ртом. То-то! Ты бы еще полный катафракт надел, обалдуй. Это с нами-то ругаться!
      И с этакими гетайрами Алкмеон хочет ванактом стать!
      – Драться по одному! – деловито замечает Амфилох. – А ты, Диомед, отойди.
      Кажется, он не так и пьян. Во всяком случае, правила помнит. Я не дерусь. Нельзя мне. И пить нельзя. И еще много чего нельзя.
      Послушно отхожу в сторону. Если все по правилам будет (один на один, до первой крови, ногами и лежачего не бить), так и придется проскучать до полной победы. Но на душе все равно ласки скребут. Капанид один, а пеласгов – туча целая. Хоть бы Ферсандр с нами был!
      (Про Ферсандра мы уже все знаем. Возле храма Времен Года, где мы жертву Психопомпу приносили, глашатай орет-надрывается про то, что из казны тиринфской некий злодей два таланта золота утащил. А лет тому злодею тринадцать будет, а росту он малого, сложения – худого, говорит по-беотийски, несет же золото краденое прямиком в Аргос.
      И что самое обидное – никто его, злодея, там не видел. Как и нас с Капанидом в храме Афины. Это дядя Эгиалей приметы сообщил – чтобы нам всем не так легко было.
      Два таланта! Да Ферсандр их и не поднимет. Он же еще не вырос совсем!)
      – Чего? Испугался, с-собака этолийская?
      Это – мне. Все тот же, в шлеме-дыроглазе. Отворачиваюсь. А за «этолийскую» уже можно и схлопотать! Пару лет назад меня уже накрыло бы. Сейчас ничего – научился. Не накроет.
      – Эй, прекрати! – это Амфилох. – Он не дерется!
      Ну, сейчас ему Сфенел пропишет гекатомбу! Но нет, не спешит дыроглаз. За чужие спины прячется.
      – Что, Диомед-мозгоед? Тоже мозги жрешь, как твой папаша? Мозгоед-мозгоклюй! А твой папаша сдох, сдох, сдох!..
      – Заткнись! Заткнись, дурак!
      Амфилох все понимает. И остальные понимают. И я. Но – поздно.
      Накрыло!
      ...Река шумела совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
      Тихо-тихо.
      Тихо...
      Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух... Плещет, плещет...
      – Тидид! Тидид!
      Боль в плече. Ну, конечно, у Амфилоха клешни здоровые! А рука Сфенела, как обычно, на моем горле. Боевым захватом.
      – Все, ребята! Уже! Отпустите! Не говорю – хриплю. Здорово Капанид сдавил! Ничего, все живы!
      Живы?
      Как только хватка разжалась, встаю. У Медного Дома – пусто. Хвала Дию Ясному! В последнее время больше всего боюсь, что увижу жмурика. Дохляка то есть. Но – пока обходилось.
      На лице Амфилоха – что-то непонятое. То ли красное, то ли сизое.
      – Тидид, ты как?
      Ото, да он, кажется, протрезвел!
      – Чем? – я киваю на красно-сизое под его левым глазом. – Не кулаком?
      – Локтем, – щербатый рот дергается. – Да ничего, выживу. Ты, Диомед, меня извини.
      – Тебя-то за что?
      Да, зря этот дыроглазый дурак про папу ляпнул! Ведь не маленький уже, не сопляк безмозглый. А если бы такое про его отца рассказали?
      ...Перед смертью папа сошел с ума. Так говорят. Я не верю. Не хочу верить!..
      – Тебя-то за что? – повторяю я. – Ты же не виноват!
      С Амфилохом мы, в общем-то, друзья. Хотя он и ходит с пеласгами. Но куда ему деться от брата? Правда, с Алкмеоном он не очень и ладит. Из-за их мамы – тети Эрифилы. Алкмеон ее в смерти дяди Амфиарая винит. Будто бы тетя Эрифила от дяди Полиника ожерелье взяла (волшебное, самой Гармонии, жены Кадма Фиванского) и за это приказала мужу на войну идти. А дядя Амфиарай поклялся жену слушаться. И пошел – хоть и не хотел.
      Алкмеон даже дом стенкой перегородил. Слева он живет, а справа – мама его с Амфилохом и дурочкой Айгиалой. Айгиала – это их сестра, старшая. Конопатая, косая, страшная. И пришепетывает, вот достанется же кому-то, уродина!
      Итак, вокруг пусто. И возле Медного Дома, и дальше. Только у ступеней какая-то покореженная штука валяется. Медная. Да это же шлем-дыроглаз! Бывший шлем то есть.
      Ого!
      – Это ты камнем, – подсказывает Капанид. – Во-о-он тем!
      Нагибаюсь. Камешек – с яйцо воробьиное. И этим я!.. На душе – мерзко. Другой бы, наверное, радовался.
      А чему тут радоваться? А если бы у того болвана шлема не было?
      – Тебя проводить? – Амфилох гладит пятно под глазом (уже синеет!), морщится. – У-у, Гадес, ведь не хотел же пить!
      Говорит – словно извиняться продолжает. Перед старшим. Передо мною, то есть. Хотел я ему сказать, что от Бромия одни неприятности (это еще мой дедушка Ойней понял), да не стал. Амфилоху уже двадцать один, а мне еще... Ха-ха, мне еще... И так мы с ним, как взрослые, разговариваем.
      – Совсем выросли вы, парни! Когда вас стричь-то будут?
      Переглядываемся. Не иначе, Амфилох у папы своего мысли читать научился.
      – Скоро, наверное, – неуверенно замечает Капанид. – Может, на солнцестояние – на Гиперионов день.
      – А меня сам Эврисфей постриг. Вместе с Атреем.
      Это я помню. Амфилоха в Микенах постригли, а наш за это постриг Агамемнона – Атреева сыночка. Уx и не понравился же мне он! Нос до небес – на трех рос, одному ему достался.
      И гордый – не кивнул даже. А ведь первым поздоровался, как и положено.
      – Вот постригут вас, – итожит Амфилох, – и пойдем, ребята, по девочкам. Я вас с такой дулькой познакомлю!
      Сфенел сопит. Краснеет. А мне – мне хоть бы хны. Не нужны мне эти дульки! И вообще, девчонки не нужны. И без них хорошо. А вот волосы состричь – самое время!
      Длинные волосы – значит, мальчишка еще. А постригут – сразу взрослым станешь. Ведь чего Амфилох про дулек этих самых заговорил (про иеродул то есть, которые при храме Афродиты)? Они на тех, у кого волосы длинные, и не смотрят. Запрещает богиня! Ну, дульки – это для Амфилоха, зато меч... Постригут – сразу же меч носить можно. Потому как взрослый!
      Меч у меня есть – прадедов, старый, без ножен. Папин-то пропал.
      И вообще – сколько можно быть маленьким?
      – Пошли ко мне, Тидид. Чего тебе одному дома делать?
      Тут Сфенел прав. Пусто у нас в доме. Давно пусто. И тех слуг, что с папой пошли, никто не вернулся. Няньки умерла, и еще одна служанка тоже умерла. А одна убежала – я ее искать даже не стал.
      Конечно, те, что остались, и подметают, и обед готовят, а дедушка помогает – мясо к празднику присылает. И вина всякие присылает, хоть мне и пить нельзя.
      Да только пусто в доме. И страшновато даже. Особенно если мама долго не приходит.
      (А я про маму Капаниду все-таки рассказал. Только не сказал, кто она. Он мне, кажется, не верил, пока я его с мамой не познакомил. Тогда он даже испугался. Немножечко, но испугался. Ну и зря! Мама – она очень добрая.)
      – Так пошли?
      – Не-а. У тебя там родичи.
      Сфенел вздыхает. Кивает – соглашается, значит. Родичи – это тяжело, особенно Сфенеловы. Все – козопасы, от всех сыром несвежим пахнет. И все – богоравные. Только и знают про дедушку Зевса да про бабушку Гестию толковать. А мы слушать должны. Потому что – родичи!
      Одно хорошо. Пока толковали (в прошлом году это было, когда очередной набег козопасов случился), выяснилось вдруг, что мы с Капанидом тоже родичи – через его дедушку Гиппоноя. Этот дедушка моему дедушке Ойнею кем-то там приходится. А еще мы, конечно, родичи через дедушку Адраста, потому как его, дедушкин, дедушка женился на дочери Сфенелова прапра... В общем, какого-то там «пра». Это хорошо! А впрочем, мы и без всяких «пра» – лучшие друзья. На всю жизнь!
      – Пойду к дяде Эвмелу, – решаю я. – Он мне велел сразу прийти, как мы в Аргос вернемся.
      Капанид не отвечает. К родичам ему идти не хочется, а дядю Эвмела он, кажется, слегка побаивается. Как и моей мамы.
      Вот чудак репконосый!
 
      * * *
 
      Могила Форонея, ворота Лариссы, Аполлон Волчий, Голова Медузы... Знакомая дорога! Вот уже семь лет я тут хожу – чуть ли не каждый день.
      К дяде Эвмелу!
      Поначалу здешние мальчишки мне прохода не давали. Бить хотели. А теперь не хотят. Здороваются. В общем, они хорошими оказались. А сейчас трое из них в нашем десятке – тоже эфебы, как и мы.
      Да, теперь я каждый камешек здесь знаю. И даже больше. Вот, например, Форонеева могила. Раньше думал – могила и могила, Фороней – и Фороней. Бог – и все тут. Мало ли богов? А теперь я все знаю. Фороней – одно из имен Прометея. Некоторые думают, что это разные боги (в смысле не боги – титаны, да все равно), а это только имена разные. И даже не имена – прозвища. Потому что Имя никто не знает (то есть почти никто). А прозвищ у каждого – хоть гидрой ешь. В Аргосе он Фороней, в Афинах – Прометей, а на Кавказе, где Руно Золотое украли, – Амипан. И еще одно прозвище у него есть – на «лы» (на значок «ламед», значит). Но оно очень плохое.
      И «Аполлон» это тоже прозвище, и «Артемида», и даже «Зевс»... Но об этом – тс-с-с! Дядя Эвмел так и говорит: «Тс-с-с!»
      А про Медузу я такое знаю! То есть не про Медузу, а про Медуз. Но об этом тоже «тс-с-с». А еще я знаю, почему дядя Амфиарай Зевса не любил. Но это не просто «Тс-с-с!» – это «Тс-с-с-с-с-с-с-с!».
      А еще дядя Эвмел обещает рассказать... Ага, вот и пришел. Как-то быстро очень.
      Так я же бежал всю дорогу!
      Привычка!
 
      * * *
 
      – Эфеб Диомед после выполнения летнего задания...
      – Не после, а для, – сурово перебивает дядя. – Думаешь, пифию напугал, пол-Ахайи сна лишил – и отдыхать? Нет, юноша, бегать – это еще не все.
      Дядя Эвмел знает о Палладии. Я не удивляюсь – он все знает.
      – Итак, эфеб, вопрос первый: отец Кадма?..
      Тоже мне, вопрос! Это для маленьких. Но делать нечего. Стойка «смирно», руки на бедрах:
      – ...Агенор, наставник.
      – Сыновья Эллина?..
      Мы с дядей, как всегда, на втором этаже, в той горнице, где камни со значками. Камни и папирусы. И еще таблички из глины. Дядя сидит на круглом камне, который называется «омфал». Его из Лерны привезли.
      – Первый потоп был...
      Это уже сложнее – считать нужно. Первый – это Огигов потоп, он был за двести шестьдесят лет до Девкалионова, а тот...
      – ...Пятьсот тридцать два года назад, наставник.
      – Медленно, эфеб! – дядя Эвмел качает головой. – А теперь – все предки Беллерофонта...
      Последние два года дядя ходит с палочкой. Он совсем старенький, а ведь ему только тридцать лет! Мне его очень жалко, ведь он такой умный. И добрый! А дядя Эгиалей говорит, что Эвмелу и надо править в Аргосе. Но – нельзя. Эвмел – младший брат, да и править может лишь тот, кто войско водить умеет. Обычай такой. Дядя Эгиалей говорит, что этот обычай – глупый. И дикий.
      – Ладно! – дядя наконец улыбается. – Гильгамеш приручил Энкиду с помощью...
      Ага, это уже про Баб-Или (где у всех бороды – колечками). Но тоже просто.
      – Дульки, наставник!
      – Кого-о?
      Ой!
      – Виноват! Басилей Гильгамеш приручил дикого волосатого человека Энкиду с помощью храмовой рабыни – иеродулы.
      И что это я такое сморозил? Это все Амфилох. Дульку ему подавай!
      Дядя Эвмел кряхтит. Кряхтит, головой качает. И смотрит странно.
      – Про дулек, значит, думаем, эфеб Диомед? Ну-ну! Ладно, садись.
      Я так и знал. Сейчас начнется! Про богов да про героев – это все закуска была. Лиру настраивали, как дядя говорит.
      Сажусь прямо на пол. На ковер. Ноги скрещиваю, взгляд вперед. Застыл.
      Готов!
      Дядя вновь головой качает. Дядя встает. Дядя сундук открывает. Самый большой – с бляшками на боках.
      – Ну-ка, выскажись!
      В моих руках – диск. Почти такой же, как мы на стадионе метаем. То есть не совсем такой. И даже совсем не такой...
      ...Потрескавшаяся глина, неровные края. Значки! Ага, вот в чем дело! Значки! Критские – змейкой идут, от краев к центру.
      – Табличка для письма, – осторожно начинаю я. – Круглая. Критская... Старая очень.
      Только бы читать не заставил! Лучше сто раз отжаться, лучше с камнями за спиной прыгать!..
      – Ну, так читай, эфеб!
      Пропал! Ведь табличка не просто критская. Она на Древнем языке. В Древнем и новом (тот, что на Крите сейчас) языках значки одинаковые, а вот слова...
      – Сакава... Сакави... Сакавипити куави, – безнадежно вздыхаю я. – Ку... Куноси мина... Куноси минане... Саяпасм Саанори куави Тиллиси...
      Древний язык я учить не хотел. Хеттийский – ладно, его папа знал. И еще на нем слов про войну много. А кому Древний нужен? На нем уже и не говорит никто, даже на Крите. Я так дяде и сказал. А он и не спорил. Просто как-то предложил (где-то через полгода, когда я все позабыть успел) никакие языки не учить, а свой язык выдумать. Тайный. Чтобы никто не понимал.
      Ну и выдумали. Сначала – слова, потом значки. Красивые! Выдумали – а этот язык Древним оказался.
      – ...Ираататона... тонаси.
      Все? Я перевернул диск, а там... Дий Подземный, там тоже значки!
      – Хватит пока, – дядя милостиво кивает. – А теперь переводи.
      Хорошо, что я, пока мы с Капанидом из Дельф бежали, все эти «куноси» да «танаси» повторял. Бежал – и повторял. Иустаешь меньше, и польза.
      – Сакавипити, правитель, царь в Куноси... в Кноссе то есть, собрал и освятил власть Саанори, правителя в Амнисе...
      Дядя кивает – кажется, доволен. И я доволен – не забыл. Не забыл и даже вспомнил, кто такой этот Сакавипити. Это же Минос Пятый! А всего Миносов было девять. Это у аэдов, что на торге голосят, Минос один-одинешенек. А на самом деле...
      – ...И Яситона, правителя, царя Миной. И повелел Сакавипити, правитель, царь в Кноссе, богам жертву принести... воздать, и сказал... изрек слова...
      А чего он изрек – уже на второй стороне диска. И хвала богам! Тем, которым Минос Пятый жертву приносил.
      («Минос», между прочим, не имя, а титул. Потому и путаница.)
      – Эфеб Диомед!
      Встаю. Отдаю диск. Руки на бедрах.
      – Молодец, мальчик! Молодец! Ты хоть обедал?
      Дядя Эвмел меня тоже жалеет, думает, что я – круглый сирота. Про маму я ему не рассказывал. Я бы рассказал, но мама запретила. Я так и не понял, почему. Пообедать, конечно, можно. Но сначала...
      – Дядя, а почему тем, кто взрослым становится, волосы стригут?
      – А не передние зубы вырывают? – подхватывает он.
      – Зу... Зубы? – я невольно вспоминаю Амфилоха Щербатого. – А почему – зубы?
 
      * * *
 
      – А я бы иначе сделал, – Капанид хмурит лоб, репку свою чешет (это он думает так). – Я бы в девчонку переоделся. Ферсандр – он маленький. И красивый – как девчонка. Переоделся бы – и повозку нанял. Золото – в бочонок...
      – Найдут, если в бочонке, – не соглашаюсь я. – Стражники – тоже не дураки.
      – Тогда бы быка купил. А еще лучше – оленя. Ну, тушу копченую. А золото – в брюхо...
      От родичей Капанид все-таки сбежал. Допекли! А чем именно – не говорит. Просто пришел ко мне, как стемнело, и сопеть стал. Ну, я уж его знаю! С родичами ругаться не захотел – и сбежал.
      Спрашивать что да как я не стал. Сам расскажет, если захочет. А пока можно и про Ферсандра поговорить. Про то, как ему лучше золото в Аргос доставить.
      – И глухонемым притвориться – чтобы по речи не опознали. А еще лучше – такие слова говорить, где бы «пы» не было. И «ды» тоже...
      – Можно, – задумываюсь я. – А можно иначе.
      Да, можно и по-другому. Я об этом сразу подумал, как глашатая услыхал.
      – Я бы к Промаху пошел и договорился. Дылда ведь теперь басилей Тиринфа, так? Он бы мне стражу выделил – и вестника. Стража бы меня охраняла, а вестник кричал, что везут вора пойманного. Вместе с золотом. Так бы и приехали.
      Капанид удивленно мигает. Репку свою чешет. Молчит.
      – Нельзя, – наконец вздыхает он. – Никому постороннему рассказывать нельзя.
      – А ты приказ вспомни! – усмехаюсь я. – Там про это ничего не было. Украсть – и доставить. А как – это уже наше дело.
      – Гм-м-м... А чего ж мы тогда из Дельф бежали?
      А бежали мы из Дельф потому, что там Промах Дылда Длинная не живет. Тамошнего басилея мы не знаем. Промах – он наш. Совсем наш.
      Мы почти никогда не встречаемся все вместе – дети Семерых. Промах живет в Тиринфе, толстяк Полидор – в Лерне, Эвриал Смуглый – в Навплии. Все они теперь – басилеи, у них забот много (правят, понятно, дедушкины советники, но все-таки), поэтому в Аргосе они только по праздникам бывают. Но все равно – мы вместе. Мы – Эпигоны. Потомки.
      Наследники.
      И нам есть что наследовать!
      – А меня женить хотят! – внезапно сообщает Капанид.
      Челюсть уже отвисает... Отвисла... Висит... Нет, быть не может! Это я критских значков перечитал.
      – Женить хотят, – срывающимся баском повторяет Сфенел. – Вот постригут – и женят. На девчонке. Может, не сразу, но года через два – точно. Они, родичи, говорят, что я последний Анаксагорид , и если я погибну, то род прервется. Поэтому я должен с девчонкой жениться...
      Такое надо переварить. Такое надо обдумать. Одно ясно – отчего Капанид из дому сбежал. Сбежишь тут!
      – Мужчина жениться хочет, – наконец вздыхаю я. – Хочет, а любовь – козел.
      На этот раз челюсть начинает отвисать у Сфенела. Да так, что бедняга даже не может выговорить «чего?».
      – Это папа так говорил, – поясняю. – Шутил. Пословица есть хеттийская, если ее перевести слово в слово, то так и будет. А по-нашему: стерпится – слюбится.
      – Угу...
      Да-а, Капаниду и вправду не до шуток. Ну что тут сделаешь?
      – Они еще много чего говорят, Тидид. Ванакта нашего ругают – дедушку твоего. Говорят, он престол захватил. Аргосом трое править должны – потомок этого... Бианта, затем Мелампода, ну и Анаксагора. Так ванакт Пройт завещал, у которого дочки в коров превратились...
      ...Потому и называют их потомков – Коровьи дети. Шепотом, конечно. Эту сказку я знаю. У ванакта Пройта дочки спятили и себя коровами вообразили. А Мелампод их вылечил. За это и царем вместе с братом Биантом сделали. Только не так это было. То есть не совсем так.
      (Но это – тоже «тс-с-с!»)
      – И еще говорят, что никакой Адраст не Злосчастный. Он хитрый очень. Он нарочно так воевал, чтобы папы наши погибли. Они погибли – а он сам царствует. Один! А теперь хочет, чтобы мы тоже на Фивы пошли. И погибли. Тогда Эгиалей сам править будет. А после него Киантипп. У нас ведь детей еще нет, погибнем – и все!
      Странно, где-то я уже это слышал. Не про дедушку, правда.
       «Это ловушка, Ойнид! Теперь я точно знаю. Это все отец. Он, Психопомп и Тюрайос! Моя Семья... Семейка... Они даже название придумали – „Гекатомба“. Понимаешь ? Отец говорит, что, если получится сейчас, в следующий раз он соберет всех – чтобы никто не ушел...»
      Мама говорила не о дедушке, не об Адрасте Злосчастном. Мама говорила о НИХ.
      – Поэтому мне на Фивы идти нельзя, а нужно жениться и мальчиков делать. Побольше...
      Посмеяться бы над сопящим Капанидом. То есть не над а вместе с ним. Но моему другу не до смеха. И мне тоже.
      На Фивы мы пойдем. Обязательно пойдем, иначе и быть не может! Но вот все остальное...
      – А давай сделаем так, чтобы нас постригли не в Аргосе. Пока вернемся, пока то да се, осень настанет. Твои родичи разъедутся...
      – Гм-м-м...
      – И вообще, – вдохновляюсь я. – Если нас в Аргосе постригут, это будет неправильно. Понарошку. Ведь как у нас делают? Собираются, жертву Зевсу Трехглазому приносят, который на акрополе, потом дедушка нож берет. И все! А я вот у дяди Эвмела спрашивал...
      Дядя Эвмел все знает! И про это самое пострижение тоже. Оказывается, это обычай еще допотопный. Он и у пеласгов был (настоящих, а не тех, что с Алкмеоном ходят), и у первых людей, что до пеласгов жили.